Среди приверженцев каждой религии
религиозные люди составляют исключение.
Фридрих Ницше
Собеседник мне попался не из разговорчивых. Слова проговаривал медленно, раздумчиво, отчего при первых минутах общения с ним казалось, что он, выстраивая фразы, следует своей логике, но, как оказалось, подобными усилиями он себя не затруднял. Неспешность в словах объяснилась ещё проще: разговор он вёл скорее сам с собой, размышляя вслух, себе же и возражая негромким, чуть хрипловатым голосом, порой даже сердито, не желая замечать как некоторую комичность своего положения, так временами и меня самого. Впрочем, я не обижался.
Когда его монолог начинал затухать, я поспешно вставлял несколько слов или же возражал. Тогда мой собеседник несколько оживлялся, и наш разговор, принимая самые неожиданные направления, продолжался дальше.
– Страна наша огромная... – сказал он как бы себе самому, разыскивая что-то в карманах. Вынул пачку сигарет «Пётр», заглянул в неё, удивился: – Как быстро заканчиваются! Вроде стараюсь курить поменьше, говорю себе: «Бросать надо!» – а в итоге только и успеваю пачки открывать и выбрасывать. Где-то у меня ещё должны сигареты быть... – После недолгих поисков извлёк из кармана новую пачку; закурив, осмотрел тлеющий кончик сигареты, хмуро заметил: – Ты смотри, просто на глазах сгорает... Научились делать, шельмецы! Бывает, спохватишься, а в пальцах – обгоревший фильтр. При коммунистах такого безобразия не было! Папиросу, помнится, пока докуришь, так раз пять подкуришь... Я курить-то рано начал, с малолетства, тогда ещё папиросы «Север» были за четырнадцать копеек. Ну, да ты не помнишь, наверное... – Осмотрев ещё раз сигарету, убеждённо заключил: – Нет, бросать, бросать надо... Не только для здоровья, но и для кармана привычка курить – вредная.
– Так и бросал бы! – Чем-то он меня заинтересовал, да и время коротать до открытия магазина вдвоём веселее. Пришлось поддержать так неожиданно начавшийся разговор.
– Страна наша огромная, а порядка в ней как не было, так и нет, – не обратив внимания на мою реплику, продолжил он свою мысль. – А почему? Да кто его знает – почему... Нахватали наши предки земли, а зачем – поди, спроси теперь у них! Александр Македонский решил дойти до края Ойкумены, вот и вёл свои фаланги на восток, в сторону солнца. Любознательный захватчик, одним словом...
Я только головой покачал, изумлённый неожиданными поворотами его мысли.
– Выходит, и наши предки – захватчики?
– Первопроходцы! – сердито глянул на меня Сергей. – Понял? Наши казаки совершили то, что не смог Македонский: дошли до края земли. Вот только интерес у них был другой...
Нечаянный собеседник занимал меня всё больше. Я попытался определить род занятий Сергея, но не смог, как ни пытался. Одежда никак его не характеризовала. Добротная куртка, меховая шапка без клапанов, именуемая в народе «обманкой», вязанные из неокрашенной шерсти варежки – вместе всё это никак не сочеталось, и напоминало скорее живописную смесь вещей, купленных по случаю «на выход». Русая бородка и тонкий длинный нос придавали ему скандинавский вид. Вот только голубые глаза – чуть мечтательные, чуть добрые, создавали образ скорее сельского учителя из художественных фильмов середины прошлого века. В целом весь его образ напоминал... «Ну да, конечно, – народоволец из разночинцев. Его бы на киностудию, одеть сообразно той эпохе, верёвкой подпоясать, книгу в руки – и можно снимать даже без грима. Жаль, что такой типаж сейчас не в моде. На роль современного героя – бандита или агента всё равно какой спецслужбы – уж точно не подойдёт: зритель не поверит. Что-то он замолчал... Надо подыграть».
– Интерес, скорее всего, самый обыкновенный: страсть к наживе, славе – то, что гнало вперёд флибустьеров всех народов. Джек Лондон сам был из таких, вот почему его герои не надуманы, они – живые, а рассказы читаются как документальные. Многими из них двигала банальная алчность, кстати, а не исследовательский порыв. Курс – на доллар! Поднять паруса!
– Много наши казаки денег да славы добыли, – хмыкнул Сергей, покосившись на меня с плохо скрытой неодобрительностью.
Под его взглядом я почувствовал себя учеником, ляпнувшим при всём классе очевидную нелепость, и устыдился. Даже огляделся незаметно – не услышал ли кто.
– Ермака помнят да Ваньку Кольцо, а сколько безымянных, безвестных было... Кости их по всей Сибири зарыты – вот и вся слава. За свободой они шли. Свобода у нашего народа в крови, от неё и все беды наши... Кто от барина бежал, кто от палача, кто от тоски обыденной – разные причины были через сибирские дебри продираться. Так что корысть у них, я уверен, на последнем месте была. Пионеры на Диком Западе, прежде всего, истребляли индейцев. Зачем, спрашивается? Чтобы не мешали грабить, вот зачем. Обыкновенные бандиты они были, а никакие не пионеры. А за ними шёл Закон. Доллар, то есть. Впрочем, это было позже, что я говорю... Хватай, что плохо лежит – вот их Закон. По нему они и жили. Да и сейчас живут потомки тех бандитов, сами такие же бандиты...
– Вот тут, Сергей, ты не совсем прав.
– ...Американцы, одним словом. И нас к своему Закону приучили. Не всех, правда: всех невозможно, нет... А казаки аборигенов не трогали. Ну, разве что самую малость... Так и в семье без скандала не обходится, а тут – другой народ со своими обычаями, со своей верой... Погоди, какая вера может быть у язычников? Казаки их для того и крестили, чтобы из первобытной дикости вытащить. Крестили, заметь, а не вырезали целыми стойбищами. Потому как веры православной придерживались, а она учит: «Не убий!». Поставят острожек с церковью... Её, кстати, первым делом возводили, и коренные жители видели: жилое поселение стоит, а не разбойничий лагерь.
– Постой, ты же говорил, мол, нахватали наши предки земли, а зачем – и сами не знали?
– На одном месте усидеть не могли... – усмехнулся Сергей. – Казаки – птицы вольные, никто им не указ. В острожке перезимовали – и дальше отправились, новые земли открывать.
– За свободой?
– За ней самой. В результате присоединили к России огромнейшую территорию, а толку... Как с тех пор повелось, так и сейчас продолжается: Россия – отдельно, Сибирь – отдельно, а порядка как не было, так и нет. В те времена в России, думаю, не совсем даже и представляли, что здесь, в Сибири, творилось – расстояния не позволяли. Да и сейчас вряд ли себе представляют... Что знают о нас в столицах? Считай, что ничего. Они на цифры из статистических отчётов ориентируются, а за цифрой живого человека не разглядеть, нет... Цифра – штука лукавая, её ловкий бухгалтер как угодно повернуть может. Цифры есть, а правды нет... На цифры посмотрят – очень даже неплохо подданные в Сибири живут, всем обеспечены... Когда американцы решили напасть на Афганистан, что они сделали в первую очередь?
Я, уже не удивляясь вывертам его логики, начал соображать, к чему это он подводит.
– Не морщи лоб, всё равно не вспомнишь. Они начали искать его на политической карте мира.
«Чёрт-те что городит этот разночинец! – подумал я, пытаясь смеяться политкорректно, как выразился бы какой-нибудь журналюга. – Ну и каша у него в голове! Странно, почему я его раньше нигде не видел? Приезжий, наверное. Ладно, хватит потешаться – обидится и замолчит, чего доброго. Делай серьёзное лицо...»
Сергей невозмутимо закурил. Похоже, к такой реакции слушателей он давно уже привык, и мой смех значил для него не больше, чем обычная уличная сутолока – скрип снега под ногами прохожих, сигналы автомобилей, столпившихся за создавшим пробку лесовозом.
Но вот он повернулся ко мне.
– Это не то, что ты подумал. Это – исторический факт. Вот и в наших столицах, когда о Сибири вспоминают, начинают её на карте искать... Что я такого смешного опять сказал? Где Петербург и Москва находятся, ты, конечно же, знаешь, а вот спроси у любого, скажем, в Москве, слышал ли он о нашем районе, о райцентре я и не говорю...
Сражённый наповал его наивной правдой, я всё же возразил:
– О нашем районе даже в области многие только и знают, что он где-то на севере находится, а в столицах, скорее всего, и не ведают. Невозможно всю нашу страну знать – неохватна она.
– ...Нет, не слышал он. А почему? Для него всё, что за кольцевой автодорогой – провинция, а наш район – провинция в кубе, глухомань, так сказать, абсолютная. Ну ничего, ещё услышит... Предки наши не зря сюда шли, нет... В корень зрили – пригодится этот край потомкам, нам, то есть. Широко мыслили, на века, не то, что эти верхогляды. – Сергей неопределённо ткнул пальцем куда-то за спину. – Засели в столицах, как кочки на болоте...
Замолчав, он начал вытаскивать из пачки очередную сигарету. Пробормотав привычно: «Бросать, бросать надо», закурил, сердито посапывая дымом в бородку – уже не сельский учитель, а, скорее... Впрочем, и на современника он мало походил: глаза остались прежними – мечтательными, добрыми.
Плотнее надвинув шапку, он отвернулся от меня, и я, боясь, что разговор уже закончился, поспешил задать первый пришедший на ум вопрос:
– Скажи, почему наши предки на одном энтузиазме так много успели, а мы со своими современными технологиями на одном месте толчёмся? Страна вроде бы напрягается, а весь пар в свисток уходит?
Сергей ответил не сразу. Раздумчиво потеребив бородку, вдруг негромко продекламировал:
– «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути». А почему бронепоезд стоит? Пара нет, который колёса двигает, вот почему. Понял? Вот ты напрягаешься? А они? – кивком головы показал Сергей на прохожих. – Не понял ты, как я посмотрю... Казаки шли в Сибирь не просто зипуны добывать – идея у них была найти землю обетованную, где каждый сам себе господин, а не крепостной холоп, как в России. Это их и объединяло. И ещё – бог... Да, пожалуй, так и было: идея как двигатель, а бог – ограничитель... Нет, что-то я не то говорю... Бог как Закон у них был, так точнее будет. И ещё – страх... Не перед начальством, его на тысячи вёрст не было, перед богом страх был. Что многих из них от дурных поступков удерживало? Неотвратимость божьего наказания. Тебя что удерживает? Или вон их? – снова кивок на прохожих. – То-то! Нельзя человеку полностью свободным быть, вот что я тебе скажу. Бревно по реке плывёт тоже свободно, а толку? То в берег ткнётся, то в отмель, потому как плывёт без курса. Вот и мы все как то бревно – тычемся в жизнь сослепу, а толку никакого... Казаки же знали, куда и зачем шли. Что помогало им? Молитва, скорее всего: она крепость духу придаёт, мобилизует. А у нас ни идей в голове, ни бога в душе нет, всяк в свой свисток дует... В каждой избушке – свои погремушки, одним словом.
Выговорившись, он снова потянулся за сигаретами, и я тут же заторопился:
– Ты хочешь сказать – у нас нет национальной идеи? Предположим, нет... А вот насчёт бога ты, уж извини, загнул. Сколько сейчас храмов, монастырей открылось – сотни... Народ туда валом, можно сказать, идёт, а ты говоришь – бога в душе нет?
– Многих страх перед жизнью в церковь влечёт. Некоторые моды придерживаются, в церковь, как на тусовку, ходят. Настоящих верующих немного, можешь мне поверить.
Меня начал злить его менторский тон.
– А ты – один из них, настоящих?
– Я – атеист, – спокойно ответил Сергей. – Как ты, и как они все. – Он обвёл варежкой полукруг и посмотрел на меня. – Непонятно? Можно по памяти цитировать Библию, считая себя глубоко верующим человеком, но не быть таковым на самом деле; а можно не знать ни одной молитвы, не ходить в церковь, но быть истинно верующим. Сказано: «Помогай ближнему своему». Вон, видишь, народ автобус штурмом берёт? Все вперёд лезут, а старичок с сумками стоит позади всех, и никто ему помочь не хочет. Нет, нашёлся один... Вот он и есть верующий, только об этом и не догадывается. Понятно? Бог по поступкам судит, ему всё равно, ходишь ты в церковь или нет. Вот, скажем, нахамил тебе кто-нибудь ни за что ни про что, а ты ему в ответ – в физиономию... Так?
– Так, – подтвердил я, ожидая какую-то каверзу с его стороны. И не ошибся.
– Оба вы – грешники. Он за своё хамство перед богом ответить должен, а ты, ударив его, взял на себя функцию бога. А ты – это не Он. И это тоже – грех, за который тебе перед богом отвечать придётся. Оба вы и ответите. Понял?
– А что ты скажешь о заповеди «Не укради»?
Его ответ был слишком для меня очевиден, я даже подумал: «Ну, сейчас начнёт мямлить: „Воровать – грех...“», но его ответ снова озадачил.
– Бабушка меня в детстве учила: «Если ты украл кусок хлеба – бог простит».
– А если я украл его у тебя? – злорадно спросил я, обрадовавшись: «Попался!»
Сергей улыбнулся моей наивной хитрости:
– Ты лучше попроси... Кто же тебе в куске хлеба откажет? А если кто и откажет – его грех. Значит, он неверующий. Если считает себя верующим, но хлеб тебе не протянул – грешен вдвойне: за жадность и лицемерие перед богом. За всё и ответит.
– Тяжелы твои заповеди, – поёжился я. – Жить по ним, прямо скажу – невозможно. То есть, может быть, кто-то и пытается, но я таких не встречал.
– Не мои заповеди – божьи, – строго посмотрел на меня Сергей. – Заповеди простые, и жить по ним действительно тяжело, но надо.
– Зачем? – задал я глупый, но такой нужный мне вопрос. – Что ни сделал – грех, что ни сказал – грех, даже подумать о чём-то страшно – а вдруг согрешишь? Это не жизнь, это чёрт знает какая каторга получается!
– На судьбу жаловаться – тоже грех, – невозмутимо продолжил Сергей. – Значит, другой ты и не заслуживаешь. Если мы все грешим, значит, все и отвечаем перед богом за свои грехи. Всей страной расплачиваемся. Вот ты говорил: нет у нас национальной идеи... Хорошо, не ты – сам я эту мысль высказал, не спорю... А откуда ей взяться, этой идее, если страну ничто не объединяет? Ни божьих заповедей, ни человеческих законов никто выполнять не хочет, и все жалуются: «Как тяжело жить!». Сказано: «Какой мерой меряете, такой и вам отмерено будет». Вот нам и отмеряют. Общество ничем не связанных между собой людей не может родить объединяющую всех идею. Вчерашний коммунизм, сегодняшняя демократия – это суррогаты идеи, временная забава – лишь бы дитя не орало, не больше. Американцы живут проще – молятся на доллар, и вся недолга. У них герой – человек, который сам «сделал» и карьеру и деньги, у нас – криминальный авторитет. У них можно украсть, но очень трудно; у нас – можно, и очень легко. Человек же, как вода, всегда идёт по самому лёгкому пути. Когда наша страна, все мы вместе поймём, что воровство – грех, вот тогда и придём к национальной идее. Всё просто, как заповеди божьи, а простое – всегда самое сложное.
– Как-то мрачно у тебя всё, вроде бы и выхода из тупика нам всем нет. Или есть?
Я испытующе посмотрел на этого странного человека, заставившего увидеть всё окружающее меня с непривычного ракурса, отчего картина вдруг поменялась, и самые обыденные стороны жизни я воспринимал уже как... Чёрт бы побрал этого разночинца! Зачем я вообще к нему подошёл? Конечно, он во многом прав, но нельзя свои доморощенные соображения вот так, запросто, выкладывать первому встречному... Знание, конечно, сила, но незнание порой – спокойная жизнь.
Сергей, словно не слыша, бормоча: «Как быстро заканчиваются... бросать, бросать надо», выудил из пачки сигарету. Долго возился с зажигалкой, отогревая её в ладонях, долго раскуривал и пускал дымок. Когда я уже собирался повторить вопрос, ответил:
– Ночь особенно темна перед самым рассветом. Значит, рассвет близок, если всё так черно. Скоро у нас в районе церковь достроят, – в масштабах страны факт мелкий, конечно, но люди услышат слово божье. Кто-то изменит свою жизнь к лучшему сам, кто-то – из страха перед Его наказанием, но уже пойдёт позитивная энергия. Церковь, в сущности, не что иное, как психотерапевтический кабинет. Нагрешил – помолился, снял камень с души; попал в трудную ситуацию – помолился, попросил у бога совета... Подсознание всегда подскажет решение, которое воспримется как совет от Него. Церкви восстанавливают и строят по всей стране, значит, отовсюду пойдёт слово божье и свет разума осветит заблудшие души... А там, глядишь, и до национальной идеи недалеко, до великого будущего России, которое начинается с таких малых церквушек, как в нашем районе. Малое рождает большое. Российский флот начался с ботика Петра I, любой самый крупный город когда-то начинал строить безвестный крестьянин, срубив избу на понравившемся ему месте. Может, и будущее России с нашей церквушки пойдёт, кто знает... Вот только потомки наши об этом помнить не будут, как и о том безвестном крестьянине. Я вот что тебе скажу: у каждого человека должна быть своя цель в жизни, но его частная цель должна идти в ногу с общей, государственной. Кто-то хочет стать юристом, бухгалтером, одним словом, в люди выбиться, но никто не желает быть слесарем, плотником или трактористом – рабочим человеком. А почему? Не престижно, вот почему. Зарплата такая, что только кошку можно на неё прокормить, и отношение к тебе плёвое. Этот перекос страну назад тянет, потому как не на одних чиновниках страна держится – улицы подметать тоже кому-то надо, канализацию чинить или, скажем, коров доить, да много ещё чего... У нас же сейчас рабочий человек – быдло, а быдлом быть никто не хочет, вот и идут пусть даже спичками торговать, лишь бы спецовки не надевать. Коммунисты умнее были, когда Почётные грамоты вручали, да медали за доблестный труд на грудь вешали. Грамота – что она? Кусок бумаги, и цена ей – три копейки, но люди заботу о себе видели, внимание, а это дорогого стоит. Русский человек добрый, наивный и доверчивый, пока его в дерьмо не ткнут... Кому сейчас внимание? Бизнесу – очередной погремушке. К чему мы придём с такой нашей односоциальной любовью? Рабочих из Китая будем приглашать мусор вывезти, да дров пенсионерам наготовить, ведь молодёжь пилу да колун в руки не берёт – зазорно, видишь ли, ей... Потом, как всегда, спохватятся в столицах: ах, ты! – ну, ты понял. Вот почему национальная идея у нас пока не появляется – трудно уравновесить интересы всех социальных групп. С другой стороны, привычка тянуть кота за хвост может нам всем дорого обойтись: заберётся очередной гений на танк, да и призовёт землю отдать крестьянам, а фабрики – рабочим; а народ у нас наивный и доверчивый... Что ты опять смеёшься? Большевиков в семнадцатом году никто всерьёз не воспринимал как политическую силу, совсем как сейчас все эти карликовые партии. Россия – страна политических метаморфоз, и мелкая партия завтра в гигантскую очень даже запросто вырасти может, и этот прыщ такие нам всем беды может устроить – большевики обзавидуются... Смешно тебе, я смотрю... Ну, да ладно, нам не привыкать удивлять цивилизованный мир, удивим и на этот раз: придумаем такое, что ему и в голову не придёт – новый государственный строй, например, где интересы всех социальных групп будут учтены. Скорее всего – к золотой середине между капитализмом и демократией. Утопия, скажешь? Как бы не так... Кстати, интересно бы узнать, кто пустил в оборот выражение «остальной цивилизованный мир». Мы, дескать, нецивилизованные, и вы нас дальше передней не пускайте, а не то лаптями наследим... Зачем, спрашиваешь? Дать ему колун в руки – пусть дров пенсионерам наколет, поработает, так сказать, руками, а не языком... У России – великое будущее, можешь мне поверить, а долларами этими скоро стены оклеивать будем. Бумага у них крепкая, да ещё лаком сверху покрыть – новорусские, в хорошем смысле, обои получатся. Как доллар «накроется», я их потом где-нибудь на свалке с мешок наберу – зал, оклеить, чай, хватит... Народ у нас смекалистый, применение им найдёт, не сомневайся, – в бедной стране ничего просто так не валяется. Пока бедной, заметь. Только от нас от всех зависит – в авангарде идти или в арьергарде пыль нюхать. Как говорится, бог-то бог, да сам не будь плох... От одних молитв только шишки на лбу, запомни.
– Богохульствуешь?! – изумился я.
– Я же – атеист, – улыбнулся Сергей.
За нашими спинами забренчал засов, и он, подхватив сумку, взялся за ручку двери.
– Вовремя магазин открыли, я уж было замёрз. Ну, да за разговором время быстро проходит. Хлеба надо, да сигарет купить – как быстро заканчиваются, прямо беда. Бросать, бросать надо...
Я возвращался по давно знакомой улице, где мне наперечёт известна каждая доска в заборе, каждое дерево за ним, да что дерево – любая ветка была знакома до мельчайших отростков, угадываемых под припорошившим их снегом; каждый дом был изучен от фундамента до конька на крыше; каждую из выбоин на асфальте за годы хождения мозг впечатал себе в память, и ноги миновали их по его команде настолько безошибочно, что я без риска свернуть себе шею мог рассматривать то первую дымчатую зелень, то грузные осенние листья, раскрашенные модернисткой Осенью; каждый прохожий узнавался уже по походке и силуэту, и новая фигура сразу же привлекала живейшее внимание своей новизной; каждый поворот дороги открывал знакомые виды, не надоедающие неуловимо меняющейся природной фактурой, в отличие от городских кварталов, уже через пару дней вызывающих стойкое отвращение своей безобразной бетонно-бездушной пятиэтажностью.
Я уже подходил к киоску, маленькому наглецу, втиснувшемуся между двумя куда более солидными собратьями-универмагами, когда его дверь распахнулась, и показался сначала обтянутый дублёнкой женский зад, а затем и его обладательница, выволакивающая на крыльцо мешок с мукой. Маленькая старушка, вцепившаяся в него с другой стороны, налегала хилым тельцем, подталкивала руками, коленями и чуть ли не головой, скорее мешая своей молодой товарке, от усилий которой мешок медленными рывками перевалился через порог вместе с «помощницей».
С трудом распрямившись, женщина поправила сбившийся платок, посмотрела на свою перепачканную мучной пылью дублёнку, потом на старушку, запалёно хватающую ртом воздух, и озабоченно сказала:
– Как бы его до санок дотащить... – Осмотревшись, добавила: – Может, и пособит кто...
Прохожие шли мимо этой пары одной походкой на всех, делающие их узнаваемые ранее фигуры похожими на унитарные патроны, и женщина, вздохнув, уже начала наклоняться к мешку, когда, заметив меня, сказала старушке:
– Вот парень идёт. Может быть, он и поможет.
Я продолжал бездумно идти дальше, пока не наткнулся на взгляд пожилой женщины. Она посмотрела на меня всё перевидевшими, ничего не ждущими глазами, отвернулась, а я вдруг услышал негромкий, чуть хрипловатый голос Сергея: «Помогай ближнему своему!»
Ноги бросили меня к мешку, пальцы потянули к санкам его мучную тяжесть, срываясь по скользкой синтетике. Взвалив мешок, провожаемый обрадованным «Вот спасибо-то, сынок, дай бог тебе здоровья, уж теперь мы его сами довезём», я торопливо зашагал домой, подталкиваемый в спину не то начавшимся ветром, не то стыдом за себя и за всех...
2004