Мы приехали в детприёмник Майкопа, который находился на краю города, огороженный высоким забором, не перелезешь, ни единой щели. Сразу же отправили в моечное отделение, в огромную ванну, где мы помылись и нам дали форменную одежду, но трусы и майку оставили.
Привели к молодому, симпатичному директору в костюме, с галстуком. Промелькнула мысль: Какими судьбами становятся директорами детприемников? Наверняка, ему надоело заниматься нами. Повторил свою легенду и даже показал на карте Горячий ключ и поселок Безымянный, который не сразу найдёшь по карте. Я ещё в Батуми подготовил эту легенду. Всё получалось правдоподобно. На второстепенных деталях я быстро бы запутался, но о них никто не спрашивал, хватало главного.
Не знаю, насколько он мне поверил, рассказал об условиях жизни в приемнике, но ничего не сказал о моей дальнейшей судьбе. Догадался, что будут наводить справки, и потом уже что-то решится. Но фамилия я назвал Дрозденко – девичью фамилию матери.
Немного разочарованный разговором, ушел от директора. Вполне вероятно, если бы он попытался доверительно поговорить со мной, то легко вскрыл мою ложь и докопался до истины. Возможно, подсознательно я хотел этого, потому и был разочарован равнодушием. В приемнике около 50 мальчиков и девочек, последних раза в два меньше, примерно моего возраста, но пятеро парней старше всех. Они и лидировали, всеми командовали и им подчинялись.
Всю группу увидел за обедом в светлой и чистой столовой. Столы на четверых уже накрыты дежурными. Лучшие куски хлеба и вдоволь положены на стол лидеров. Но на этом и кончалось их преимущество, потому что всех кормили одинаково вкусно и сытно, можно даже было пойти за добавкой.
Забегая вперед, могу признать, что больше нигде меня так вкусно и сытно не кормили, как там, где, казалось бы, созданы все условия для воровства. Подопечные были самыми бесправными и никуда не могли пожаловаться.
Старшие ребята держались особняком. Меня не задевали, чему я был рад, но опасался, что придется столкнуться. И, когда они, спустя несколько дней, покинули приемник, их устроили на мебельную фабрику, мы даже немного позавидовали им, уже определившимся. Мы-то находились в подвешенном состоянии. Может быть, и нас устроят на мебельную фабрику? Я согласен.
Место лидеров освободилось, и кое-кто уже забеспокоился, как бы ему занять это место, паханов. Драли горло в большом туалете на десять очков, там же докуривали бычки. Всё это шло мимо меня, я даже не понимал причину их спора, пока Лысый, худой паренек с абсолютно голой головой с почти прозрачной кожей, были видны прожилки, не попросил меня помочь, если ему придется драться в туалете.
Он был первым, который пытался со мной подружиться, заговаривал, и я не смог отказать, хотя мне совершенно не хотелось драться, не только потому, что я никогда не дрался, нужда заставит, научишься, но и потому, что у меня не было злости, к кому бы то ни было. Я был домашним мальчиком, и не по возрасту инфантильным.
Лысого подвела моя широкая кость, которая воспринималась, как сила и мощь, которой у меня не было. Поэтому он и старался завоевать моё расположение, кое-что рассказывал о себе. Был тертым малым, возможно, воровал, если не было более серьёзного преступления, потому что его позже отправили в колонию.
Нам не дано знать самих себя. Случись эта драка, я не знаю, как бы повел. Вполне вероятно, сдержал бы данное слово. Но, то ли никто не смог взять верх, то ли не решились драться, атмосфера в приемнике осталась спокойной, никто ни на кого не давил, все были равными.
Первые дни в приемнике велись земляные работы, в палисаднике прокладывали трубы для летней кухни. Работали старшие ребята, а мы неумело помогали, не зная, что делать и как? Это больше тяготило, чем сама работа. Я был бы рад работать, чтобы забыться, почувствовать себя кому-то нужным.
Работали до обеда, потом старшие играли в волейбол, другие занимались, чем могли на ограниченном пространстве. Воспитательница вынесла в беседку десятков книг и, протянув мне «Ленька Охнарь», спросила, читал ли я? Не поверила моему утверждению, стала переспрашивать содержание.
Книгу о жизни мальчика во времена гражданской войны прочитал полгода назад, и мне очень понравилась, написана просто. Убедившись, что я не солгал, отступилась от меня. Но, когда посмотрел на остальные предложенные книги, то увидел, что они явно детские. Взялся перечитывать Охнаря, с прозвищем – Окурок, но уже без прежнего интереса.
Вечером совсем тоскливо. Никто не знает, чем заняться. Во всю мочь на улице орало адыгейское радио с неприятным говором и такими же песнями, но и это было какое-то разнообразие в том вакууме, в каком мы находились. Собрались с девчонками в комнате, где стояло пианино, никто не умел играть, лишь потренькали клавишами. Кто-то придумал глупую игру, выкрикивая: От Сухуми до Батуми сколько?! И мы спешили занять противоположные стулья. Потом всё повторялось, пока игра не надоедала.
Наступало время отбоя, и мы расходились по своим спальням. Все мальчики размещались в большой комнате. Долго не могли уснуть, просили дежурного воспитателя рассказать что-нибудь. Иногда он рассказывал, и тогда легче засыпалось, незаметно. Но чаще он уходил и выключал свет, мы перешептывались, кто-то принимался рассказывать о своей жизни. Я слушал и прикидывал к себе чужие мытарства.
В сон проваливались, почти до самого утра спали крепко, без сновидений. Однажды среди ночи случился непроизвольный оргазм, от которого я проснулся и испугался. Подобного ещё никогда не было. Что это со мной?! Побежал на улицу, но нигде ни фонтанчика, чтобы замыть неприятные, мокрые следы. Не дай Бог, кто увидит! Но все спят, даже дежурный.
Вернулся в спальную и быстро уснул. Утром посмотрел на трусы, вроде бы ничего не заметно. Немного успокоился, но недоумение оставалось: никто не говорил, что подобное возможно. Ведь я ничего не делал, чтобы это случилось!
Утром в туалете много ребят, не только по необходимости, докуривают бычки. Не могу понять, где они их достают? Ведь никто не выходит на улицу. Кто-то протягивает и мне почти докуренный окурок. Я с наслаждением несколько раз затягиваюсь. Этого хватает на весь день. Я уже давно не курил, — месяц. Особенно и не тянуло, мог днями не курить. И вот, представилась возможность, и мне понравилось.
После завтрака дворник дал мне метлу, чтобы подмести двор. Я впервые взял в руки метлу, и мел так неумело, что он рассердился и показал, как надо. Я понял, и он довольный, отстал. Суть была не столько в мусоре, которому не откуда взяться, нам нечем мусорить, сколько в причесывании песка, устилавшего желтый, глиняный двор. Мне даже понравилось мести.
Никто меня не обижал, кормили так, как никогда я не питался, но всё чаще задумывался о своей судьбе: приближался сентябрь, нужно учиться. Время идет, а меня никто не вызывает и не говорит, что собираются со мной делать? Ищет ли меня мать? И почему не может найти? Что если удрать в синеющие вдали горы?
С трех сторон территория приемника окружена забором, а с четвертой – круто обрывалась к узкой реке Белая, можно вброд перейти. Как хорошо сейчас в лесу. Но долго ли без еды продержишься? Снова сцапают и вернут в исходное положение.
Дни проходили похожими один на другой, казалось всё застыло. Но что делать, коли сам виноват? Дал неправильные координаты, и они не будут знать, куда меня, то ли в колонию, то ли устраивать на завод?
Я решился сказать правду и попросил свидания с директором, который молча выслушал, записал и отпустил, ничего не сказав, даже не утешив. Разочарованно вернулся во двор к ребятам.
Дни потянулись еще скучнее, потому что я стал ждать ответа на свои слова. Долго ли связаться с Батуми, с моей матерью? Я уже стал тяготиться своим пребыванием в приемнике. Не здесь моё место. Ни с кем из ребят я не мог сойтись, даже с Лысым. Все они были чужими. А я некоммуникабелен, трудно схожусь с малознакомыми людьми. Я должен убедиться, что человек не хочет меня обидеть.
Единственный раз за месяц нас строем повели по улицам в городской кинотеатр. Я увидел провинциальный городишко с одно и двухэтажными домами. Кинозал на 500 человек полностью забит. Мы ведем себя прилично, понимая, что иначе потом никогда не увидим кинозал.
Фильм не запомнился. Больше впечатлений от самой дороги, каждый из нас с удовольствием прошагал бы весь день, надоело сидеть взаперти. Даже работы не дают, всё сделано – летняя кухня работает. Хотелось выйти хотя бы за забор. Но это удалось сделать однажды, когда привезли дрова, и понадобилась наша помощь. Мы быстро переносили дрова, и снова на нас обрушилась скука. Дни шли и шли, а мне никто слова утешающего не сказал, не определили с положением.
В какое-то утро я решил провести голодовку – не пошел на завтрак. Это далось сравнительно легко. Никто ко мне не подошел и не спросил, почему я так делаю? Все заняты собой. Подошло время обеда, и я снова проявил характер, хотя очень хотелось жрать.
Особенно тяжело, когда все выбежали из столовой на площадку сытые, а я упрямо ходил по волейбольной площадке. Наконец подошла воспитательница, сказав,
что если я захочу есть, мне оставили на кухне. Я отказался. Подошли поварихи, жалостливо посматривая на меня. И снова я отказался. Тогда меня позвали к директору, и он сказал, что сделан запрос и моя мать знает, где я нахожусь. Нужно время, чтобы отправить меня домой.
После этого короткого и сдержанного, долгожданного для меня разговора, я пошел в беседку. Повариха налила первое, второе, а на третье дала два вкуснейших пирожка. Так что я даже выиграл, остальные получили по одному пирожку. Лысый уже знал, что я поеду домой, и попросил мой адрес. Ему предстояло идти в колонию. За что, не говорил.
Прошло три недели, прежде чем меня и еще одного парнишку из Самтредиа повез домой сопровождающий, худощавый мужчина лет 50-ти. Он явно решил на нас сэкономить.
Через сутки в зале ожидания вокзала Сочи он открыл банку килек на троих, включая и себя. Мы не роптали, так как не знали, сколько ему вообще дали на нас денег, и он не обязан нас кормить. У него есть семья, для которой он и экономит на нас.
Паренек из Самтредиа – русский. Долго шли к его деревянному, двухэтажному дому с верандой, увитой виноградом. Но его родителей дома нет. Сопровождающий не стал задерживаться, сдал мальчика соседям, которые сказали несколько слов о его родителях, и стало ясно, что мальчику не позавидуешь. Это его не первый побег. Вероятно, будут и другие, но мы ничем не могли ему помочь.
Мы приехали в Батуми поздно ночью, пришли в детприемник на улице Пушкина, я и не знал о его существовании. Завели в большую палату спящих ребят, и я крепко уснул.
Утром, в беседке у высокого забора, меня покормили вместе со всеми ребятами манной кашей, которую в Майкопе никогда не давали, хотя меню никогда не повторялось. И я остался ждать. За всё утро со мной никто ни одним словом не обмолвился, я здесь был чужим. Сидел в просторной комнате один и покорно ждал.
Через час меня выпустили в маленький дворик с летней кухней.
Пришла мать. Сдержанная, холодная. Не упрекала, не ругала. Я в одежде, которую подарили грабители, только без фуфайки. Мать сказала, что купит туфли и брюки. Я знал, что лишних денег у нее нет, было стыдно за новые траты на меня, за своё бесславное возвращение – оказался не готовым жить без матери.
Радости от встречи нет. Лишь неловкость, недоговоренность. Недовольство матери чувствовалось во всем. Скрашивало лишь понимание вновь обретенного чувства легкого спокойствия, исчез страх перед неопределенным будущим.
Долгую дорогу домой в полтора километра от улицы Пушкина, мы прошли молча. Мать не спрашивала, каково мне пришлось в побеге, среди чужих, почему я сбежал из дома? То ли знала ответ, то ли не хотела его знать. У меня же чувство нашкодившего щенка. Дома зашел в свою комнатенку – словно и не пропадал целый месяц. Всё буднично и спокойно. Ветохина нет. Ну и ладно. Без него лучше. Мать в своей комнате, я у себя.
Вечером пришел сопровождающий, о чем-то долго говорил с матерью. Я не понял причину его прихода. В этом не было необходимости: мать меня приняла, он сдал. Причину понял позже: он хотел на дармовщину поужинать, чтобы не тратить командировочные, которые в семье никогда не лишни. Одет бедновато.
Мы вместе поужинали и я, чувствуя себя в роли хозяина, занимающего гостя, и в долгу, что отнял его личное время, вышел с ним в город, прогулялись по бульвару, разговаривая на нейтральные темы, но только не о причине его появления здесь. Мне было его, даже немного, жаль. Я-то уже свободен, а он снова уедет в Майкоп и станет сопровождать беглецов и кормить килькой, выгадывая копейки. Для меня это всё позади, а он всегда рядом с горемыками.
Всё же я ожидал, что мать проявит хоть немного эмоций, хотелось бы – радости. Могла бы хоть сказать, что я нужен, обо мне думали, что принимала какие-то меры к моим розыскам. Но ничего этого, лишь холодное равнодушие. И я подумал, что если бы я выдержал и не признался в Майкопе, мать не стала бы горевать без меня. Её бы устроил такой поворот событий.
Я с детства знал, что мешаю ей устроить личную жизнь, и всегда испытывал подсознательное чувство вины и благодарность к матери, которая не бросила меня под забором, как это делают другие женщины, а терпит моё присутствие.
Она несколько раз говорила, что могла бы выйти замуж, но не каждый решается взять с ребенком. Словно я виноват, что появился на свет. Понимание всего этого, тоже способствовало моему побегу. Кто знает, если бы я лучше продумал побег, хотя бы взял билет до Сочи, или дальше, и если бы меня не ограбили, как бы всё сложилось? А так получилось, что я оказался не готовым к самостоятельной жизни, испугался ненужных трудностей. Всё вернулось на свои места, и мне нужно смириться.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/22/501