В другой свой приезд Костя работал в поле. Мне показали направление, и от нечего делать, поехал к нему. Он в поле нагружал ведром телегу зерном и отвозил на ток. И так в течение всего дня. Хотелось предложить свою помощь, но постеснялся, опасался, что силенок не хватит без остановки загрузить всю телегу. Всё же, он был уже втянут в эту работу, а я даже физзарядкой не занимался.
Возвращался после полудня. Перед селом увидел идущую Свету. Сошел с велосипеда и мы, пока медленно шли, поговорили, вроде бы ни о чем, но, тем не менее, как бы притирались друг к другу, понимая, что наша встреча ещё впереди. Конечно, нам бы хотелось дольше пообщаться, но я не мог 12-летней девочке назначить свидание. Хорошо, когда всё получается само собой, вот как сегодня. Но это случайность.
Мать уехала в Батуми. Гена целыми днями на работе, возвращается поздно, уставшим. Нам тетя Паша выставляет сковороду жареной картошки, которую уминаем с большим аппетитом. После обеда прошло, чуть ли не семь часов. Сковорода быстро пустеет, а я чувствую, что съел бы еще столько же.
Вероятно, и Гена не насыщался. Больше нам ничего не предлагали, а я стеснялся спросить, хотя бы кружку холодного молока из погреба, или толику сметаны на кусок хлеба. Я чувствовал себя нахлебником, так как мать не дала и рубля на моё содержание, считая это не нужным: в деревне всё своё. То ли считала, что её обделили в наследстве, и её доля до сих пор находится в этом доме.
Дина вышла замуж. Живёт в другой конце деревни. Видимо, у неё были свои причины, даже ради приличия не пригласила к себе в дом, и мы не пошли. Вероятно, взрослые знали причину, но мне не говорили. То ли муж непутёвый, то ли Дина пришлась не ко двору, быстро расстались после рождения Наташи.
Дина работала лаборанткой на молочном заводе. Изредка привозила матери флягу с обратом, для свиньи, или коровы. Как-то и я попробовал выпить. Приятный вкус, хорошо утоляет жажду.
Все колхозники что-то да тащили с колхоза, чаще — комбикорма. Коровам оставался мизер. Отсюда и удой. В газетах читал, что в среднем колхозные коровы дают 4,5 тысяч литров молока в год. Я не представлял, много это или мало? Некому подсказать, что обычная коза даёт две тысячи литров.
Вечером в клуб на танцы не хожу, как и Гена. Клуб открыт и днем. Захожу от скуки. На столе домино, коробка с шахматами, подшивка малоформатной областной газеты, где печатается повесть Анатолия Кузнецова «Продолжение легенды». Прочитал несколько номеров и заинтересовался.
Лет через десять Кузнецов отпроситься в командировку в Англию под предлогом поисков материалов ко второму съезду РСДРП (б), и останется в Лондоне навсегда, вызвав негодующие отклики в нашей прессе: предатель, отщепенец! Что ему не хватало? Даже сообщили о его кончине в автомобильной катастрофе. Потом надолго замолчали.
На стене достижения колхозников, сколько получат на трудодень. Неинтересно. Скучно. И скоро ухожу домой спать. Парни постарше танцуют под гармонь.
Как-то тетя Паша попросила меня подменить её на силосной яме, куда свозили зеленую массу кукурузы. Женщины вилами равномерно разравнивали вываленные кучи силоса, утаптывали. С непривычки к физической работе трудновато. Больше смущало, что я один среди женщин и окажусь слабаком, поэтому старался.
Но на моё счастье тетя Паша сменила через три часа. Силосная яма представляла собой обыкновенную яму, вырытую в земле бульдозером. Глиняные стенки обваливались, перемешиваясь с зеленой массой кукурузы. И я не мог понять, как это неприглядное месиво станут есть коровы? Или с голода у них не будет выбора?
Много позже прочитаю в журнале «Октябрь» №2 – 84 год. «За последние 25 лет продуктивность коров в колхозах и совхозах страны не увеличилась, не достигла уровня 1958 года. На силос, в основном, закладывается кукуруза, она бедна белками. И если кукуруза закладывается в зеленом виде, когда не образовались початки молочно-восковой спелости, то в силосе накапливается большое количество вредных для скота кислот».
Однажды поехал в кабине самосвала на поле под выгрузку комбайна, убирающего зеленую кукурузу на силос. Заговорили о политике.
— Ты думаешь, у нас нет безработных? Полно. Только о них не пишут, — сказал шофер.
В его вопросе чувствовалось недовольство советской властью, с чем я впервые столкнулся, и я поразился. Что плохого сделала ему советская власть? Почему он такой? Ему лет 35. Я был уверен, что у нас нет безработных. Да и откуда им взяться? Нищие есть. Сам видел возле вокзала, церкви, с протянутой рукой. Но придет время, и они вымрут. А новым неоткуда будет появляться. С каждым годом жизнь становится всё лучше.
Но его вопрос запомнился. По сути, он первым бросил камень на гладкую поверхность незамутненного пруда. Пошла первая волна, пока ещё констатация доселе неизвестной мне аксиомы, что есть люди недовольные советской властью. До этого мне с ними не приходилось сталкиваться.
В селе скучно и беззаботно. Я не подозревал, что счастливые и беззаботные дни юности стремительно заканчиваются. Меня ожидает страшный удар, который подготовил своими руками. Подложил мину замедленного действия, уже рванувшей, но узнаю об этом из письма матери, на двух листах. Иван Иванович нашел в печке мой дневник, который я туда запрятал, в надежде, что летом в печку никто не полезет. Но он зачем-то открыл дверцу и заглянул, полюбопытствовал, и прочитал нечто весьма касающееся его лично, хотя и не о нем, о моей матери.
Вероятно, графоманский зуд сидит у меня в генах. Я чувствовал непреодолимое желание писать. Но о чем, когда я ничего не знаю, кроме собственной жизни? О себе. И я стал вести дневник, уже во второй раз.
Первая попытка быстро закончилась, потому что не знал о чем писать: за целый день никаких событий. Ежедневные записи так скучно повторялись, что я порвал дневник. И вот, через год, меня снова потянуло. Описывал прошлую жизнь, в которой пытался разобраться.
Я не догадывался, что ведение дневника, как и описание окружающей жизни, помогает более пристально вглядеться в близких мне людей, лучше понять их. До этого я просто знал: это было. Но не понимал, почему так случилось? Когда же стал писать, подсознание невольно подсказывало правильный вывод.
Оказалось, что только тех, кого я знал, как любовников матери, было мало-мальски по одному на каждый год. А скольких я не знал?! Она же не докладывала, куда и к кому уезжает? Это её личная жизнь, в которой я принимал косвенное участие. Писал со всей откровенностью бушевавших во мне гормонов, которым не мог найти должное применение. Дневник-то мой. Для других глаз не предназначен, я хорошо его прячу. Я учился писать.
Читая письмо, матери и обиженной женщины, я отчетливо представлял все её мысли и все последствия своего непродуманного поступка. Всё в одно мгновение стало чужим и враждебным. Но в этом виноват я сам. Немного удивился, что она не дождалась моего приезда, поспешила выплеснуть всё в письме. Особого негодования не было. Не клеймила, не ругалась. Холодное, может, со сдержанной яростью. Всё я слишком хорошо представлял.
И мне очень не хотелось возвращаться сейчас в Батуми. С какими глазами? Столь большой вины у меня никогда не было и не будет. Но, кому я ещё нужен? Куда податься в 15 лет? Выхода не было, как возвращаться домой. До отъезда оставалась еще неделя, которая пролетела незаметно, потому что домой уже не тянуло, как обычно.
Денег в обрез, только на билет. Я об этом не говорю, но тетя Паша догадывается, открывает сундук и достает сотенную банкноту. Я поблагодарил, зная, как трудно им достаются эти деньги, и что вернуть не смогу.
За неделю острота стыда притупилась, но к Батуми подъезжал в гнетущем состоянии, словно на казнь. Мать встретила холодно, без упреков и лишних выяснений, сказала, что порвала тетрадь, которая действительно была пакостной. Было лишь одно оправдание, что я писал для себя. Это был мой первый опыт зафиксировать мысли и чувства на бумаге.
Они и до этого ссорились. Начинала всегда мать, упрекая в измене. Она считала, коли он её муж, то и должен принадлежать со всеми потрохами, совершенно не хотела понимать, что парню 25 лет. Не доставало ума смириться, привлечь лаской, уютом, дать ему то, в чем он нуждается, чтобы не ходил на сторону. Он оправдывался, потом начинал грубить, обзывать.
Мне казалось, что я должен заступаться за мать, не знал, что нужно молчать – это семейное дело, третий лишний. Но это я пойму гораздо позже. А пока из своей комнатушки принимался выкрикивать какие-то обидные слова для отчима. Он в бешенстве подходил ко мне, и, понимая, что нельзя бить подростка, телом валил на мою раскладушку, прижимая под себя, как бы говоря: Я же сильнее! Зачем вякаешь?
Другая бы с него пылинки сдувала, радуясь каждому часу жизни с молодым и красивым мужем. Но мать не хотела унижаться, не такой характер, она привыкла повелевать, а тех, кто не подчинялся, ломала до тех пор, пока тот не сознавал, что лучше покориться. Иных рядом с собой не держала. И ныне ей заблажилось переломить традиционную ситуацию, когда муж ходит налево. Она хотела им владеть полностью, ни с кем не делясь.
Здесь не только нехватка ума, незнание жизни, но и явная переоценка себя и своих возможностей, которые переходили за грань здравого смысла и становились манией. Она даже не сказала мне: В мои отношения с мужем, ты не должен влезать. Мы сами разберемся. Мне нужно было услышать эти слова, чтобы не чувствовать себя виновным по отношении к матери, за которую некому заступиться.
Мне нравился Ветохин. Порядочный человек, не шантрапа, не сволочь, который стремиться ухватить кусок и сбежать. Он думал, что женится на учительнице, но, прочитав мой дневник, понял – на потаскухе. Ему хотелось нормальной, семейной жизни, и он делал всё, чтобы это было.
Но моя мать подумала, что он полностью в её распоряжении, и стала отчаянно ревновать, не думая, что парню 25 лет и он засматривается на сверстниц. Возможно, он еще и не думал о своих детях, которые должны быть в каждой нормальной семье. И знал, что его жена не способна иметь детей. Рано или поздно, он бы нашел ту, от которой бы у него родился ребенок. Брак с моей матерью был обречен на разрыв, мои записи только усугубили отношения, всё держалось на ниточке.
Со мной не разговаривали и не объяснялись. Мать купила мне туфли на модной пористой подошве, куртку, брюки. Я потеряно и без настроения мотался по городу один. Друзей нет, не с кем поговорить, если не поделиться, то хотя бы провести свободное время. Через неделю мать, глядя в сторону, сказала:
— Нехорошо этим заниматься. Жениться не сможешь.
Зачем она это сказала? Не иначе, как Иван Иванович отомстил. Он прекрасно понимает мои проблемы, и выдал жене, мол, и твой сыночек не без греха. Ведь так важно, хоть в чем-то уколоть друг друга, показать: я лучше, чем ты думаешь. Матери же казалось, что она в состоянии сделать всё наилучшим образом: из молодого мужа прекрасного семьянина, покорно глядящего ей в рот, из сына – тоже послушного и управляемого.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/22/503