В начале летних каникул у нас родилась сестрёнка. В первое время она спала, и мы думали, что малышка совсем не умеет плакать. Сопя и причмокивая, сестрёнка с удовольствием поглощала мамино молоко. Глотала она торопливо, издавая смешные звуки. Мы с сестрой любили за ней наблюдать, и, если позволяли, брали на руки. И вдруг, на сороковой день своей жизни, сестричка категорически отказалась от маминой груди. В малышке оказалось столько упорства и силы, что даже туго спеленатая, она умудрялась одновременно выгибаться, дёргать ножками, мотать головой из стороны в сторону и отчаянно мычать, плотно сжав губки, когда в ротик ей пытались вложить сосок. Устав от усилий и возмущения, красная и потная, она так жалобно и беспомощно плакала, что мне пришлось пожертвовать самым дорогим временем – посиделками и играми с подружками во дворе, и каждый вечер ходить за свежим козьим молоком в пригородное селение.
Шурша притоптанной травой, к селению бежала проворная тропинка, утопая в тени густых высоких кустов. У одинокого дерева кусты заканчивались, и открывалось небольшое зелёное поле. Пропитанный закатом воздух над полем розовел, и стоял вкусный запах тёплой травы, нагретой за день. Желтоголовые подсолнухи дружно провожали оседающее солнце. Мне же казалось, что они, склонив головы, разглядывают меня. В дальнем конце поля копошились люди, и слышался весёлый собачий лай. Где-то бормотала вода.
Проскочив приветливое поле, тропинка вновь тенисто устраивалась у подножий кустов.
Размахивая пустым бидончиком, где вприпрыжку, где бегом, добиралась я быстро, каждый раз подгоняя себя, чтобы успеть поиграть немного с девочками во дворе. Но к моему возвращению двор начинал пустеть, и дети уже расходились по домам. Не удавалось пообщаться с подружками и днём. Памперсы появились спустя лет тридцать, так что стирка и проглаживание пелёнок опять же доверялось мне. Наверно, поэтому, то лето казалось долгим и скучным.
Молоко наливали мне сразу. Но в один из вечеров хозяйки дома не оказалось. Во дворе на привязи блеяла недоенная коза: вымя всё ещё находилось в мешочке, связанном концами на её спине.
Вышла незнакомая женщина и объяснила, что хозяйка уехала, и что доить козу придётся ей впервые. Доила она долго. Привыкшая к одним рукам, коза упрямилась, и всё норовила отбежать.
Я боялась возвращаться в темноте, а солнце опускалось всё ниже и ниже. Обычно зависавшее у горизонта, оно скрылось как-то быстро. За ним утонула и заря. Когда, наконец, налили в бидон молока, и двор, и дом, и зелень серели в полумраке. Отдав для хозяйки деньги, я припустилась домой.
Темень густела. Всё вокруг становилось ночным и тревожным. У подсолнухов выросло множество рук, и они пошевеливались. Кусты превратились в чёрную потрескивающую массу.
Часто оглядываясь, сжимаясь от страха, я подошла к дереву и остановилась, не решаясь войти в темнеющие кусты. Меж ними продолжалась тропинка. Я не знала, кого или чего конкретно боюсь. Незнание нисколько не уменьшало страх. И вдруг, неожиданно для себя, я запела. Сначала тихо, потом всё громче и громче. Песня разрасталась, заглушая треск и шорохи, создавая защитную зону, и я смелее подошла к кустам. Но тут послышался топот, и из этих кустов навстречу кто-то выбежал. Я замерла на верхней ноте.
- Ты чего распелась? Накличешь кого-нибудь! – услышала я встревоженный, спасительный голос сестры.
- Да… просто…, чтоб не бояться, - всхлипнула я, радуясь и освобождаясь от страха, и уткнулась ей в плечо. Сама ещё ребёнок, она неумело гладила меня по голове, находя успокоительные и ласковые слова, которые мне не доводилось слышать от взрослых и оттого казавшиеся ещё больше непривычными из её уст. Мы гуськом пошли по тропинке. Сестра несла бидон и тихо меня поучала.
- А вдруг бы бандиты услышали, - время от времени прерываясь, уже с облегчением укоряла она, и я слышала её полный тревоги глубокий вздох.
Я не знала, что делают бандиты с детьми, но с удовольствием слушала её доброе ворчание. Именно так, наверно, ворчала бы наша мама, если б была жива.
Сестра шла впереди. Её детская спина несла взрослую боль. По моему лицу текли слёзы. То ли жалости, то ли обиды. На кого? Не знаю. На нашу судьбу, наверно.