За Правлением во дворе стоял слабосильный движок, который с наступлением вечерних сумерек снабжал хаты электричеством до 23 часов. В домах вспыхивали лампочки тусклым светом. Выключатель не требовался, само погаснет. Всё же, это лучше чем керосиновая лампа или свеча.
За сорок лет советской власти прогресс дошел и до саратовской глубинки. В каждый дом провели радиосеть. Передавали важные местные сообщения и транслировали Москву.
Бабушка охотно слушала и выявила интересную закономерность. Если передавали, что в Москве дождь, то на следующий день, или два, эта же погода добиралась и до Саратовской области, то есть погода шла из Москвы. Я это запомнил, и убедился, что она права — этот закон касался всего Поволжья.
У бабушки хороший слух, слышит звон колоколов из соседней деревни за десять километров, возле Елизаветино. Возможно, порывом ветра доносило? Я же, сколько ни прислушивался, ничего не улавливал.
Часто видел бабушку, сидящей в тени за домом, где росли широколистые лопухи с липучими цветными репейниками. Там она постоянно что-то шила. Видел, как она долго и упорно старается воткнуть нитку в иголку, но меня никогда не просила это сделать. Даже мне не удавалось это сделать с первого и второго раза. Она же как-то умудрялась находить отверстие концом нитки.
Я даже не присматривался, что она шьет. Не моё это дело. Ей нужно, вот и шьет. Возможно, это была рубашка, в которой её надо было похоронить. К ней я испытывал больше родственных чувств, чем к матери. Понимал, она мать моей матери. И, почему-то, они в ссоре. Причину мне никто не говорил. Ела очень мало. Как кошка. Говорила с придыханием, сдерживая боль и стоны. Варила себе отдельно от всех, на один раз.
Чтобы отвлечься от боли, днем выходила в огород и ползала между грядками, пропалывая. Меня на помощь не звала, а я не догадывался предложить, потому что не знал, что и как нужно делать?
Повсюду рос паслен, с зелеными и черными, сладкими ягодами. Взрослые предостерегали есть, мол, плохо будет, но я видел, как малышня ела его, и сам пробовал, без каких-либо неприятных последствий. Да и не съешь много. То ли паслён быстро приедался, то ли помнил предостережение. Потом уже узнал, что ядовиты только незрелые ягоды, содержат гликозид дулькамарин, сходный по действию с алкалоидами белены, а спелые можно есть.
Как-то бабушка попросила принести кусок хлеба, намазанного густой сметаной. Разрешила и мне намазать себе такой же кусок, что я охотно сделал, потому что постоянно недоедал, так как ели из общей миски, черпая по очереди. Быстро добирались до дна. Все вставали из-за стола, и я стеснялся признаться, что съел бы еще столько же.
Однажды послали в погреб за солёными огурцами, которые уже заканчивались. Там же, в прохладе, стояли глечики с молоком, накапливая сливки у горлышка. Не удержался и припал губами, сделал глоток, ощутив непередаваемое блаженство.
Тетя Паша часто ругалась, что кто-то всё время выпивает сливки из кувшина, и вот, я сделал тот же проступок. Холодное молоко тоже было вкусным, но его почему-то не давали. Вечером после дойки предлагали парное молоко, которое пить неприятно, не мог заставить себя, выпить всю кружку.
(Открытием для меня была фраза, напечатанная в "Комсомолке" за 1 февраля 2013 года: «Вы знаете, что первые струйки молока нужно спускать в канализацию?» Первый раз в жизни такое услышал. И никто никогда не придерживался этого правила. Всё экономили до такой степени, что не было и речи о подобной расточительности, которая, конечно, оправдана гигиеническими соображениями. Интересно, если бы действительно, провести такой опрос, кто так делает при дойке, то, думаю, ответ был бы отрицательным. Правда, я не дояр, не имею отношения к деревне, но никогда не слышал, что это нужно проделывать.)
Как-то, меня усадили на кухне пахтать масло в ручной маслобойке, поднимая и опуская ручку. Нудная и монотонная работа, которая всё же через час закончилась. Масло спахтал. Но и его не давали намазывать на хлеб, который пекли раз в десять дней. Вкусный, после выпечки.
Питались однообразно и убого, подстать всей нашей жизни. Всё борщи и супы без мяса, лишь на прожарке. И только по большим праздникам резали курицу. Денег колхоз не давал, поэтому деньги ценились и береглись. На них можно купить в магазине соль, сахар, нитки, и прочее, без чего жизнь в селе невозможна.
Большую часть дня делать нечего, захожу в горницу слушать радио. Классическая музыка оставляла равнодушным, но застревала в памяти, прививала вкус. Когда передавали что-то знакомое, то оживлялся, и с удовольствием слушал. Нравились футбольные репортажи Синявского, настолько эмоциональные, что зримо представлял игру. Его голос неподражаем и узнаваем. Он стал эталоном для всех футбольных комментаторов.
Евгений Евтушенко описал этот феномен в книге «Моя футболиада»:
«Нас всех смотреть футбол ушами
Вадим Синявский научил.
Мы, веря с искренностью детской
в наш краснозвездный третий Рим,
болели за Союз Советский,
и был распад непредставим.
Футбол мы слушали на кухне —
он из тарелки черной шел…»
За хлевом, примыкавшим к хате, ещё один погреб для картошки. Как-то летом её начали перебирать. В основном – мелочь. Я не знал, никто не говорил, что осенью картофель после уборки сортировался и всю крупную забирал колхоз.
Погреб подготавливали для нового урожая. Старая картошка могла пойти на корм свинье, стоявшей в закутке. Её редко выпускали во двор — трудно загнать обратно в тесный и надоевший хлев, из которого при мне начали удалять навоз, накопившийся за зиму. Я помогал, начиная привыкать к насыщенному вонючему запаху, сознавая, что мне не дозволено изображать капризного городского родственника, который сам недавно отсюда вышел.
Морально убивал туалет за сараем, который продувался всеми ветрами, поэтому вонь не ощущалась, когда мимо него проходили к Чепурке. Лишь от дома стояла одна выгородка с метр высотой, то есть скрывала, присевшего на шатких досках над выгребной ямой, которой, видимо, никогда и не было, а если и была, то давно уже заполнилась. Иногда я рассуждал, что мешало сделать новый туалет, вырыть глубокую яму? И находил множество оправданий, перечисляя, можно загнуть все пальцы.
В доме не было мужчины — погиб на войне. Выросший Гена всё это мог бы сделать, но привычка сильнее. Этот туалет под рукой, далеко бежать не надо. И, самое главное, нет материала, из чего можно было бы сбить туалет. В степной зоне каждая доска на вес золота, уже давно приспособлена, взять неоткуда. Годами так жили. Зачем что-то менять? Да и я скоро уеду. Не мне судить чужую жизнь.
Вечером на велосипеде с работы приезжал Гена, вместе ужинали жареной картошкой и кружкой молока, от которого меня начинало пучить, но я не понимал причину. Перед сном уже в сумерках мыли ноги, стоя на густой зелёной траве двора. Поливали из ведра ковшом. Тазика в быту не было. А если и существовал, то не для столь прозаической цели, как мытьё ног. Засыпал мгновенно.
Позже узнаю, что даже в новом веке во многих деревнях жители не пользуются туалетом, ходят в ведро, утром сбрасывая нечистоты в яму. И не понять такое поведение. Невесты в Индии отказываются выходить замуж, если в доме жениха нет туалета, она не хочет бегать по-надобности в огород, откуда её всем видно. Но это в Индии, где почти полтора миллиарда жителей, а у нас всё это, похоже, от лени.
Спал допоздна. Изредка отваживался купаться в узкой Чепурке — вода холодная, прозрачная, наслаждения от плавания почти никакого, на крутой берег неудобно выходить, ноги остаются грязными, негде потом вымыть, чтобы надеть туфли.
Много красивых кувшинок, но рвать нет смысла, они быстро вяли и теряли свою прелесть. Стебли задевали ноги, которые в них путались, и становилось страшно, что они, невзначай, оплетут всего, и не сможешь выпутаться. Да и помнил слова тётки, что однажды здесь утонул мальчик, поэтому не рисковал, плавал только по открытой воде.
Местные ребятишки удочками ловят мелкую красноперую рыбешку, которая лишь коту на зуб.
Охотнее купался в прудах, где вода прогревалась лучше. Но дно илистое, да и весь берег в коровьих лепешках — стадо приходит каждый день на водопой.
Дина, моя кузина, похожа на мать, приятная миловидность, но у неё нет того шарма, какой был у матери в молодости, и полновата телом, как многие деревенские девушки. Она уже окончила школу и работала в колхозе.
Моей матери захотелось как-то облагодетельствовать племянницу, показать мир — привезти в Батуми, не понимая, зачем и кому это нужно? Как мы, вчетвером, будем жить в маленькой комнатушке в десять квадратных метров? Паша согласилась на уговоры, отпустить, и я на велосипеде поехал на ток, где работала Дина, сообщить ей радостное известие. Мне тоже хотелось, чтобы она поехала с нами. Всё какое-то разнообразие.
На велике приезжал кузен Костя, на несколько сантиметров ниже меня, коренаст. Мы недолго пообщались, перекинулись ничего не значащими фразами, особо не представляя, о чём разговаривать друг с другом, слишком значителен был перерыв между нашими короткими встречами, не успели подружиться, и он снова уехал в Екатериновку.
Накануне нашего отъезда тетя Паша договорилась в колхозе, взять телегу и лошадь. Рано утром мы выехали. Почти как в детстве. Но тогда просыпались еще раньше, затемно, и в телегу впрягали волов, которые шли так медленно, что путь казался нескончаем. Да и сейчас 30 километров тянутся очень утомительно.
Вдоль полей с почти созревшей золотистой пшеницей, мимо пруда с десятком ветл и коровами, пришедшими на водопой, всё неспешным шагом, чтобы не загнать лошадей.
Подъехали к вокзалу, поставили телегу рядом с другими телегами, и пошли в столовую, находившуюся тут же. Обед не запомнился, изысков не было, всё стандартное.
В дорогу нам дали вареную курицу и полотняный мешочек домашнего печенья с маком, которое испекла бабушка. Курица кончилась очень скоро, а печенья хватило дольше, к концу пути я уже выскребал крошки, другой еды не было.
Отъезжая от Саратова видел полуразрушенное здание, которое осталось от войны. Жадно рассматривал, пытаясь понять масштаб трагедии, до этого не видел такие здания. В последующие поездки этого здания уже не увидел. Люблю смотреть в вагонное окно. Хорошо думается. Представляешь чужую, неспешную жизнь в деревянных и кирпичных домах.
Единственная неприятность – это дым от паровоза. Кусочки несгоревшего угля, на поворотах состава, отлетали к вагонам, попадали в открытое окно и в широко раскрытые глаза. Тогда белый свет становился не мил. Мать не всегда могла доставать крошку угля, приходилось тереть глаза, пока со слезами уголь не выплывал наружу.
В Батуми мать не разрешала Дине одной гулять по городу из страха, что грузины снасильничают наивную деревенскую девушку, и она целыми днями гуляла во дворе. И я не догадывался, показать кузине городские достопримечательности, был занят своими делами, друзьями. Мать не учла, что через дорогу расположена воинская часть, и там быстро заметили скучающую девушку.
Дина познакомилась с солдатом и стала выходить к нему. Мать испугалась, что Дина принесет в подоле и придется отвечать перед сестрой, что не досмотрела. Да и само присутствие Дины начинало стеснять. Мать раздражалась по мелочам, придиралась, и решила отправить Дину назад, не думая, что, возможно, этот солдат был бы счастливой судьбой Дины. Но всё уже запрограммировано. Случилось так, как должно было случиться.
По воскресеньям иногда посещаем кинотеатр Клуба Моряков, расположенного на этой же площади в старом двухэтажном здании. Через пять лет его снесут и построят первые в городе две свечки-двенадцатиэтажки, которые возвышались над всеми постройками города, выше не было, если не считать католический собор.
Рядом с Клубом, на выщербленной бетонной площадке, устраивались танцы под проигрыватель с пластинками. Когда проходил мимо, то слышал песни, особенно нравился «Случайный вальс». Через решетку забора видел танцующие пары. Гражданские парни туда не ходили.
Впервые в нашей комнате собрались по какому-то поводу офицеры, начальники Ивана Ивановича. Стол уставлен закусками. Отчим принес консервы, мать приготовила голубцы. В комнате очень тесно. Но поместился даже я. Тридцатилетний капитан — заядлый курильщик, страшно и натужно, часто кашляет.
Мать сказала ему:
— Нужно бросать курить.
Он отмахнулся:
— Не смогу. Не поможет.
Я не курил, и не понимал, что бросить курить очень трудно. Мне было ясно, что капитан не жилец на этом свете, коль не хочет перед смертью отказать себе в таком, довольно сомнительном удовольствии.
Из нашего окна видна площадь Ленина с памятником, и новый строящийся пятиэтажный дом, перед которым стоит старое двухэтажное каменное здание с маленькими окнами, постройки начала века, еще довольно прочное, но всем ясно, что его турецкий вид портит ансамбль площади, и его скоро снесут. Я сфотографировал на память. Знали бы строители, сколько простоит их здание.
В наш внутренний двор часто выходит пожилая русская женщина с грустным лицом, она возит коляску, в которой сидит сын-калека, ДЦП, ему лет 17. Я старался на них не смотреть. Тяжело, и жалко женщину, у которой весь смысл жизни замкнулся на служении долгу. Расплата за прошлые грехи? Или наказана безвинно? Я бы так не смог. Не дай Бог, если у меня будет такой ребёнок! На меня всегда угнетающе действуют различные уродства, портится настроение, фантазия разыгрывается в негативную сторону.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/25/1072