Половая диета

Даша Гагарин
Психоделические тексты Даши Гагарин.
Наркотики я не ем, белья не ношу, в любовь не верю.
По количеству отрицаний произносимых в день, причисляю себя к разряду пессимистов, подклассу — барышни декаденствующих начал. Мой идеал мужчины — Парфен Рогожин. Покатал, потрахал и зарезал, хотя Хоттабыч был бы предпочтительнее. Трах-тибидох! и я королевишна, трах-тибидох! и желания закончились.
Все приличные девушки, включая меня, уже с весны начинают обрастать сексуальным жирком, разнообразя свой питательный рацион. К июню-июлю жиреют настолько, что их непотребный голод невозможно удовлетворить. Им хочется всего и много. От этого конечно же бывают разнообразные проблемы.
У многих с мужьями. Я барышня холостая, потому подобные несуразности проплывают мимо меня, как говно по реке. Хотя, мужчины-мужья — это отдельный вид, странный и предсказуемый. Этот вид утверждает, да что там утверждает, готов как Джордано Бруно взойти на костер за свои убеждения, что женщина и логика — это земля и небо. Однако, если приглядеться повнимательнее к этим особям, мы увидим, что в их словах и поступках, то, что касается логики, отсутствует напрочь. Застал свою жену в постели с мужиком, расстроился:
«Все! не жона ты мне боле, не жона!!!»
Пил без передыху три недели, а потом сам пошел баб замужних соблазнять! Где тут логика? Не знаю. Я, конечно, люблю Пушкина, но и его не понимаю. Далась ему эта Наталья Николаевна, да к тому же Дантес был явный пидор.
Нет, я вовсе не гомофобка, но Дантес-то другое дело.
С холостыми мужиками проблем не меньше. У мужиков вообще странный подход к половому партнеру. Если у него этих партнеров много (женского пола исповедания, разумеется) — он донжуан, авторитет в глазах иных других. А если то же самое у женщины (но с мужчинами, разумеется), то она непременно ****ь. Ей необходимо иметь лишь одного полового партнера и на всю жизнь. Хорошо если этот партнер любимый, а если жизнь распорядилась иначе — терпи, не то запишут в ****и. Вот опять же странная мужская логика, если женщина дает, значит – *****, если нет, значит – сука. (это у них такой тонкий английский юмор).  И они хотят, чтобы мы им соблюдали верность, но сами не прочь трахнуться с теми, кто эту верность не хранит. Тут мне вспомнился Вини-Пух. «…Когда тебе или ему, когда, ну все равно кому. (Только не мне, конечно.) Подарят в день рождения горшок без меда». Вот это мужская логика!
Куда-то опять не туда несет мою утлую лодку.
Итак, про половую диету.
В пятницу, числа тринадцатого июля, пришел ко мне мой личный диетолог с двадцатилетним стажем Адам Израилевич Дно. Я его ласково называю Аид, он не обижается. Пришел и стал в очередной раз читать мне половую нотацию. Пока он читал мне свою нотацию, я уснула. Открываю глаза, а он продолжает читать, но как-то сбивчиво и дышит очень часто, да и лысина красная, вся аж взмокла.
— Что это вы делаете? — спрашиваю.
— Ничего-ничего, — трясет он головой и продолжает дышать, при этом начиная кряхтеть. Затем заваливается в кресло и закатывает глаза.
— Что это вы, голубушка, белья не носите? — отдышавшись, придя в себя, спрашивает он.
— Белье, это пережиток царского режима, — отвечаю, — мы, современные барышни, не тратим на этот рудимент ни средств, ни времени.
— А как же? – и он старается подобрать подходящее слово, но я опережаю его.
— Не люблю когда говорят гадкие скабрезности в моем присутствии, я все-таки девушка порядочная, тем более, когда эти самые скабрезности звучат в мой адрес.
— Вы совсем не жалеете себя, скажу я вам по секрету, — пробормотал в нос Адам Израилевич, смотря на мою промежность, словно Наполеон на горящую Москву. — И я вполне думаю, что вам-таки она нужна.
— Кто мне нужна? – не поняла я его намеков.
— Ясно кто, вы так себя уморите перееданием, вам нужна диета, половая диета. Для вас это единственное и неизбежное средство хоть как-то прийти в себя и вновь зажить, что называется, полной грудью.
— Что же моя грудь недостаточно полна?
Я одернула юбку и встала с дивана, чтобы налить себе вина.
— Ну что вы, у вас шикарная грудь и не я один это знаю. Ваши соски торчат, как шпиль Эйфелевой башни, выражаясь абстрактно. Но ежели вы не будете поддерживать их на лямках, то все ваше хозяйство вместе с сосками через год-два придет в упадок, и гуси, что спасли Рим, вам не помогут. А вообще в этом есть парадокс.
— В чем парадокс, вы опять выражаетесь загадками, а из меня плохой Эдип, я всеж-таки женщина.
— Парадокс в том, что я говорю вам о диете, когда ваш организм истощен, вы выжаты как лимон. Сколько за день у вас бывает половых партнеров?
— По крайней мере, это неприлично задавать даме подобные вопросы, — надула я губки.
— Я же ваш врач, что в этом неприличного, хотелось бы мне знать. Так что же?
— Думаю, что если бы я брала с них деньги, то стала бы вполне состоятельной.
— Я так вижу вы не бедствуете?
И началась нудятина. Я опять уснула и приснился мне сон в виде рассказа и назывался он:

Ортодоксальный головастик Дим Димыч.

В молчании своем Дим Димыч походил на рыбу. Он был вытянут, покат и слегка чешуйчат. То ли по причине парникового катаклизма, то ли глобализационных процессов, связанных с развитием химической индустрии, жабры у Дим Димыча не развились. Дим Димыч дышал ртом, в редких случаях правой ноздрей. Дышать правой ноздрей у Дим Димыча получалось смешно. Ноздря, пропуская через себя воздух, свистела и похрюкивала. Дим Димыч страшно нервничал, когда это происходило на людях. Людей Дим Димыч сторонился, побаивался их. Но мы с ним сдружились, и он часто заходил ко мне в гости, отлежаться в ванной, успокоить нервы.  Когда он снимал штаны, то сразу превращался в головастика, в шустрого маленького головастика.
— Ты головастик, — говорила я ему и смеялась.
Он хмурился и погружался в теплую, щедро приправленную солью, воду.
Дим Димыч был странным, но очень добрым существом. Ему нравился Вермеерский географ, и тот, который этот глобус пропил. Дим Димыч никогда не раздражался по пустякам. Когда мы играли в Ван Гога, и я откусила ему ухо, он отнесся к этому пустяку философски.
— Дим Димыч, — сказала я тогда, — ты где-нить видел ушастых рыб?
Он ответил, что никогда не видел никаких рыб, а тем более обильно удобренных ушами.
Я отгрызла ему другое ухо, и он остался доволен своим новым имиджем. Дим Димыч разрешил мне быть его стилистом, так как я очень хорошо разбираюсь в свежих тенденциях быстро меняющейся моды. Я приклеила Дим Димычу уши на лоб и завязала член бантиком, преждевременно разукрасив его фломастером.
— Кто я? – спросил Дим Димыч.
И в его голосе я услышала недовольство.
— Ты хочешь ходить как чмо, не модным? — грубо наехала я на него.
Дим Димыч сдался под напором модного стилиста.
— То-то же, — хмыкнула я и приклеила его руки к туловищу, — в этом сезоне мода на головастиков, ты будешь ортодоксальным головастиком, хочешь?
Дим Димыч молчал, впрочем головастики не разговаривают. Коли уж я решила сделать из него модного человека, то я не остановлюсь на полпути к цели.
Провозившись с Дим Димычем всю ночь, я смыла его в унитаз.
Ну что же, плох тот человек, который не может признать свои ошибки, а я могу. Я перечитала написанное и еще раз убедилась — говно. Дневниковые записи — это не интересно. Кто их станет читать? Ясно никто. Дим Димыча не…
И тут я проснулась. Адам Израилевич спал в кресле, штаны лежали на полу, ноги были раздвинуты, сморщенный член выглядел отвратительно.
Не знаю как иные девушки, а я не очень люблю всматриваться в угнетенные вялостью мужские половые члены. Однако нужно признаться, что член Адама Израилевича вдохновил меня на написание маленького шедевра.

Бык, осел и Пикассо,
Бык повержен в схватке,
Крутит ослик колесо,
Линии в тетрадке.
Легкость серого штриха,
Изгибаясь, льется
На поверхность колеса
Золотого солнца.
Пикассо, осел и бык.
Кровь, песок и сажа.
Ослик следом семенит,
На спине поклажа.
Я подошла и дернула Адама Израилевича за пиписку, словно за веревочку колокольчика, в надежде услышать – «бом, бом».
Мой половой психиатр открыл один глаз, затем прищурил его и заспанным голосом произнес:
— Вы хотите об этом поговорить?
— О да, – ответила я, – очень, очень хочу.
И начала свой рассказ.
«Я знакома с одним писателем. Писателя зовут Борис. В гости ко мне Борис приходит с бутылкой водки. Говорит, что так к кому-то в гости приходил его любимый писатель Платонов. Там писателя не понимали вовсе, как собственно и я Бориса, но это Платонова нисколько не смущало. Он выпивал свою бутылку и печальный уходил домой. Борис, по всей видимости, превзошел своего кумира, потому что он печален всегда. Помимо печали на его лице неуклюжим размашистым почерком отображено вечное недовольство существующей реальностью или просто жизнью. Он называет себя неудачником. Я не отговариваю его, не нахожу причин. Мне с ним не весело и не грустно, он просто составляет мне компанию. В сексуальном плане Борис меня не домогается и это радует. Однако, бывает зануден своим нытьем по поводу нехватки денег. Его любимая присказка: «Жизнь говно, бабы …». А я так думаю, что ****и встречаются не только среди баб. Если это слово применять не с характерным сексуальным подтекстом, а как некое оскорбление и, более того, душевное свойство индивида, то половой признак в данном вопросе играет второстепенную роль. Пьяный Борис всякий раз окунает меня в дурно пахнущие нечистоты писательской кухни, где порой варится такая гадость, что не только это непотребство есть нельзя, но даже и говорить о нем не хочется. Потому что может вырвать. Однако, попробую вынести сор из избы, дабы не загрязнять непотребством собственный чистый и ухоженный замок в коем обитает мое естество, и очиститься от этой скверны самой.
Рассказ первый.
Жил был юноша вполне себе умный и здоровый. Была у него девушка и друзей несколько человек. Время, когда он жил, называлось поколением дворников и сторожей. Он, как истинный представитель своего поколения, устроился сторожем. Сторожу делать нечего, поэтому юноша, чтобы время летело быстрее, стал читать книги. Читал он их, читал и вдруг ему самому захотелось стать писателем. На одно из своих дежурств принес юноша блокнот, ручку и стал сочинять. Муза, нередко обитающая рядом с бездельниками и тунеядцами,  питающаяся их негативной ленью, завидев юношу, присела ему на плечо, стала нашептывать различного рода непристойности. Юноше ничего не оставалось, как водить своей рукой и марать бумагу.
— Вы слишком впечатлительны, душа моя, — произнес Адам Израилевич, не открывая глаз.
— А я думала вы спите! – удивилась я.
— Как там у Лао-цзы, помните?
— Помню, помню, а что такое слишком впечатлительны, потрудитесь объясниться.
— А это, — Адам Израилевич открыл оба глаза и потянулся, — смотрите лучше телевизор, зачем вы столько читаете. И читали бы Пушкина или Толстого, а то вы читаете гадость и мерзость. Позвольте вас спросить, что вы такое читаете?
— Я же вам рассказываю, — начала я потихоньку вскипать, — я тоже пробую писать. Это меня еще Тузиков подсадил, давно. Вот послушайте. Опус называется: «Поэма экстаза».
Я открыла свой розовый ноутбук и принялась читать:
«Вчера мы созвонились с Димой Скрябиным, и вечером он зашел ко мне в гости.
Плохое начало для поэмы, я это понимаю, но что же поделать если — «я поэт заходящего дня, слишком многого не люблю…».
С Димой мы долго беседовали о музыке, о живописи, о культуре, об истории, даже о политике поговорили. Он настоятельно скармливал мне глав правительств, компаний, чиновников разных рангов и положений, я не пережевывая проглатывала всех, запивая через одного для лучшей усвояемости виски Джек Дениэлс. Минут через пятьдесят меня начало тошнить, от чего сказать сложно, может от вискаря, может от чиновников, а может и от Димы. Скорее всего, от всего вместе взятого.
Приобретайте новые фишки, пронеслось в моей голове ураганом.
— Стоп, Дмитрий! — закричала я что есть мочи, — я устала от этого нелепого бреда, давай играть в города.
— Хорошо, – согласился он, слегка обидевшись.
Это было видно по его лицу.
— Москва, — сказала я гордо и выпятила нижнюю губу, как Виктор Цой.
— Что, мне на А? — насупился Дмитрий, словно бы на земле не осталось ни одного города на А.
— Ну хочешь, давай на х, — съязвила я.
— Нет! — решительно отрубил он, — нужно все делать по правилам, а что это будут за правила, если мы будем называть город на любую букву, пришедшую нам на ум.
— Ага, — мотнула я головой, — здорово. Итак, на А.
Он напряг лоб и задумался, по его осоловелым глазам было видно, как тяжело дается ему этот сказочный город на А.
— В Крыму есть, в Крыму-то бывал?
Дима недобро посмотрел на меня и кажется что-то в голове у него замкнуло, он впал в анабиоз».

— Ну да, — прервал меня Израилевич, — потом Дима вышел из анабиоза и сказал Киев.
Я слегка насупилась.
— Мой искушенный ум в изрядно облетевшей волосами голове думает вот что. — Адам Израилевич потянулся, зевнул и начал:
— Ваш литературный образ — девушка в образе некоей оторвы, которой все пофиг.
— В десятку, — мотнула я головой,  — на подходе еще один рассказ, но он будет больше чем миниатюра, посмотрим. Там в самом рассказе должно быть несколько рассказов о писателях. Вот только что про этих писателей рассказывать, не знаю.
— Наверное, о том, что все они извращенцы, пишущие непонятно о чем, все они озабоченные славой, деньгами и снедаемые разными пороками,  —  вставил Адам Израилевич.
— Наверное так, не знаю. Что писать, пока еще не придумала.
Адам Израилевич прищурился гадко, и мерзкая улыбочка пронеслась словно падающая звезда по его лицу, но я успела загадать желание.
— И что, вас там таки читают и может даже почитают? — скаламбурил он.
Я не придала этому значения.
— Бывает, — отвечаю я ему и ослепляю белоснежной улыбкой.
— А давайте поиграем в одну интересную игру, — закидывает он сеть, явно на меня.
Бороденка его неестественно задергалась, а глазки забегали в предвкушении сладкого.
— Давайте! Как игра будет называться? Сунь-высунь, или Дочки-матери на современный лад?
Профессор даже не улыбнулся, но и не обиделся. Совершенно спокойно произнес:
— Про говно, или Ярмарка сельского дня. Вы писатель, я читатель. Прошу вас, начинайте.
И тут я поняла, что угодила в сеть, нужно было бить хвостом, метать икру и я пустилась в пляс:
— Сижу себе, пишу себе, никого не трогаю. И вдруг откуда ни возьмись, дорогой друг читатель заходит в гости. Лицо у читателя доброе, прям доброта из него так и брызжет, словно масло с раскаленной сковороды. Вглядывается читатель очень пристально в мое почему, и добрые, с поволокой,  глаза его застилает туман легкой задумчивости, сменяясь грозовыми тучами пренебрежительной раздраженности.
«Какое говно!» — собирается крикнуть читатель, но по интеллигентности своего внешнего вида и изысканной грамотности, высказывает то же самое, но иными словами. Слов у читателя немного, но все увесистые словно палки и бьют меня, не стесняясь, наотмашь, куда придется.
— Что вы делаете? – вопрошаю я, пребывая в недоумении.
Читатель строго смотрит на меня, голос его и член тверд и покачивается из стороны в сторону.
— Мразь, — произносит Адам Израилевич,  — ты недостойное отродье рода человеческого, графоманский высер современного творческого процесса, таким как ты нет места не только на сайтах со свободной публикацией, но и вообще в творческой жизни русского народа.
— А в какой есть? – готовая расплакаться вопрошаю я, смотря на моего читателя заискивающе, снизу вверх.
— Ни в какой! — выносит он мне суровый приговор.
— Но что же мне делать если хочется?
— Не можешь срать, не мучай жопу! — отвечает мне читатель иной благозвучной цитатой, более подходящей для творческого процесса. Затем накидывается на меня, рвет тонкие хлопчатобумажные одежды и неистово овладевает трепещущим телом.
— Как же диета? Адам Израилевич! — чуть не кричу я, расцарапывая ему спину словно кошка.
— Всякая диета ведет к ожирению, — кряхтит он и кончает в меня.
Адам Израилевич моется под душем и уходит. Я остаюсь одна.
«Никто так не печален в этом мире, как печальные люди, взращивающие свою печаль словно кактус в безбрежной пустыне одиночества» — произношу я вслух и смотрю на часы. И в голове моей звучит хриплый голос уходящего Адама Израилевича:
— После шести вечера воздержись.
На часах всего лишь два пополудни.