Я получил паспорт и сразу же записался в центральную библиотеку. Выбирать книги надо через каталог. Но я не имею представления, какие книги стоит брать, а какие нет. Действую наугад. Выписываю шифр и название книги на листочек, но очень редко мои заявки удовлетворяются, нужных книг нет на месте.
В читальном зале попросил «Итальянские новеллы Возрождения». Через несколько минут стало смешно, потом хотелось расхохотаться во весь голос. Никогда не думал, что содержание книги может быть столь смешным. За два дня посещений прочитал книгу.
Потом принялся за сочинения Золя. В третьем томе описание сада на 50-ти страницах! Это невозможно читать в 16 лет! Пропустил. Золя восторга не вызвал. Но произвели впечатление «Труженики моря» Гюго.
Единственное развлечение у всех горожан, это посещение кинотеатра раз в неделю. Чаще репертуар не меняют. За год удается посмотреть 52 фильма. И это притом, что студии Союза выпускают до двухсот фильмов в год, да ещё закупают с полсотни зарубежных фильмов. До нас доходит мизер.
Странно, власти, словно не хотят, чтобы народ часто ходил в кино. Заботились о наших кошельках, которые и без того скудны? Не знали, что народ нуждается в зрелищах?
Фильм «Аттестат зрелости» выпуска 1954 года по пьесе Лии Гераскиной прошёлся по касательной — не понравился. Бессодержательный, хотя о школе, о старшеклассниках, каким я и был, но до аттестата ещё далековато, за горами. Но главный герой Валентин Листовский в исполнении Василия Ланового поразил своей необычной красотой. Окружающие героя одноклассники выглядели статистами, все на одно лицо, а он выделялся, словно снимался в стереофильме.
Я не знал, что Лия писала сценарий по устным воспоминаниям Валерия Аграновского, который в сороковые был исключён из комсомола — за то, что он подбил одноклассников бойкотировать уроки истории после антисемитского высказывания учительницы. К тому же, Аграновский заявил, что она не историчка, а истеричка. Ему пришили неуважение к советской истории и исключили не только из комсомола, но и из школы.
Я много чего ещё не знаю, что Валерий станет моим любимым журналистом, буду зачитываться его статьями, ждать их.
«Прежде чем дело дошло до экранизации, Лановой играл Листовского/Аграновского на сцене. Лия Гераскина за кулисами познакомила юного актёра с юным прототипом — чтобы Лановой, как следует, усвоил его заносчивость, самоуверенность и порочность. Аграновский был даже польщён и по просьбе Ланового сыграл на рояле. Пьесу о себе он посмотрел с интересом. Узнал много нового.
В одном "Аттестат зрелости" был стопроцентно правдив: Аграновский был красивым юношей, и Лановой соответствовал».
Мать, большей частью, по вечерам сидит дома, но, когда на экраны выходит значительный фильм, вроде «Иван Бровкин», «Максим Перепелица», я приглашаю её в кинотеатр, и с первых же минут нашего похода, меня охватывает раздражение от её поведения.
Для неё не существует рамок приличия, словно вокруг никого нет, то и дело плюет на землю, наклоняясь вбок и в сторону. Её разговор, замечания, всё выводит из себя, с трудом сдерживаюсь, и думаю, как это я так быстро всё забыл и снова пригласил. Всё думается, что уж на этот раз она будет вести себя прилично.
Весной 59-го мать осенило, или кто-то из подруг подсказали, что в республиканской больнице появился молодой хирург, который проходил ординатуру в Ленинграде, и сейчас делает успешные операции на ухе.
Мать договорилась с Диасамидзе, и меня положили в больницу, несмотря на то, что надо еще месяц учиться и сдавать экзамены. Классная пообещала матери, что меня аттестуют и переведут в десятый класс без экзаменов. Что меня вполне устраивало, так как избегал неприятных волнений и длительной зубрежки учебников.
Республиканская больница занимала целый квартал. Много специализированных корпусов, между ними зелёный парк, газоны с цветами. Стоят длинные скамейки для выздоравливающих.
Дня три меня не трогали. Страха не испытывал, потому что понимал необходимость операции, без которой мог бы умереть в любое время, как только бы перегнила перегородка, ограждающая мозг.
Наконец повели на операцию, положили на левый бок, заморозили, с хрустом вогнав в череп несколько игл, потом начали долбить. Врач удивленно воскликнул при виде количества вытекающего гноя. Через час меня перевезли в палату, я встал и перелег на свою кровать, неподалеку от входа.
Дня три не вставал, хотя и не испытывал тяжелых последствий, лишь небольшое головокружение, тяжесть в голове. Несколько раз меня навестила довольно приятная молоденькая медсестра, которая помнила меня по Бони, там жила. И её обманула моя широкая кость, из-за которой я казался крупнее и старше, пыталась заигрывать со мной, ущипнула за сосок.
Но она на два года старше, я её стеснялся, не представлял, о чем с ней говорить. Она хотела любовного романа, романтических отношений, или хотя бы легкого флирта, на что я не способен. И скоро она перестала приходить. Я так и не понял, в каком корпусе она работала, но не в нашем, иначе бы наши пути как-то бы пересекались.
Мать принесла Ромена Роллана «Очарованная душа», которая мне и раньше попадалась, но не заинтересовала, я еще не созрел до неё. Сейчас же наслаждался чтением, не понимая, как это я не хотел её читать? Открылся новый мир отношений, который, возможно, ждет и меня.
Правда, такой матери, как Аннет, мне не дождаться. Аннет любит своего сына, делает всё, чтобы ему было хорошо, моя же, лишь терпит меня возле себя. Уверен, мать не прочитала эту книгу. Она не любит читать. Кто ей подсказал принести эту книгу? Про отношения матери и сына. Я полюбил этого писателя. Позже возьму и другую его книгу – «Кола Брюньон». Но это уже из другой оперы. Не смог одолеть и треть.
А пока записался в больничную библиотеку, где скромный выбор русских книг рядом с грузинскими. В библиотеке, кроме меня, никого. Взял недавно и впервые изданного у нас томик Бунина. Конечно, я тогда об этом обстоятельстве не знал, и о Бунине слышал краем уха. «Деревня» не впечатлила, скучно, не о том хотелось читать в 16 лет. А вот его стихи прочитал с удовольствием. Удивился, что все его стихи можно петь на знакомые мелодии советских песен, точно входили по ритму.
А на одно стихотворение я даже сочинил свою мелодию и очень этому поразился: не ожидал за собой такой способности. Жаль, что не знаю нот, мог бы записать, а так, пришлось весь день напевать, чтобы запомнить мелодию. Но на следующий день, я не мог вспомнить придуманную мелодию. Конечно, довольно простую. Но это была моя, она возникла во мне при чтении этого стихотворения Бунина.
Это была пора творческого подъема. Молодой организм полон сил и энергии, которой не было выхода, кроме как в творчество. Я с детства любил рисовать. Мать принесла альбом, карандаш и я стал рисовать лица окружающих людей, получались вполне узнаваемы. Один свой рисунок я даже прилепил на стекло входной двери в палату на всеобщее обозрение.
Долгими вечерами соседи рассказывали различные истории, то кладбищенских грабителей, то про свою жизнь. Мне нечего рассказывать, опыта никакого. Я уже чувствовал себя здоровым, и со дня на день ожидал выписки, которая так и не наступала. Позже мать скажет, что попросила Дисамидзе задержать мою выписку. Но зачем, я не понял. Скорей всего, решался вопрос о разводе.
Ходил по большой территории больницы. У мужчины, сидевшего с книгой на скамейке, прочитал название книги «Человек-амфибия». Сразу понял, что я должен достать эту книгу и прочитать.
Это был год открытия писателя Беляева. Особенно понравилась повесть про Ариэля. Конец повести внезапно обрывался, и я начал фантазировать над его дальнейшей судьбой, даже захотелось написать продолжение, но воображение быстро иссякло. Я не знал реалий жизни, поэтому и не мог их конструировать.
Лето началось как обычно, без резкого перехода. Я привык бездельничать. Ходил по солнечным улицам, ради любопытства заглядывал в магазины, загорал на пляже, даже нырял, хотя знал, что это делать не стоило, чтобы морская вода не попадала в больное ухо. Два раза приходил к Дисамидзе на осмотр, и он оставался доволен своей работой, дал флакончик перекиси водорода, прочищать ухо.
Дни летели, а лето казалось бесконечным, как и жизнь в молодости. Проголодавшись, приходил домой, где часто, кроме хлеба ничего нет. Мать сидит на кровати под одеялом и часами гадает с задумчивым видом. Для оправдания своего поведения, говорит, что больна. По виду не скажешь. Но это её дело. Не видел, чтобы она что-то ела, а мне очень хочется.
Если деньги есть, посылает на базар за картошкой, капустой, ложкой томатной пасты и свеклой для борща. Но чаще денег нет. Есть начатая пачка серой вермишели. Засыпаю в кипящую воду. Хорошо, если остался лук и капля растительного масла. Невкусно, но голод всё сметает. Даже мать поднимается к столу.
Теперь можно и книгу почитать перед сном. Жаль, хорошие книги редко попадаются. Свободного доступа к книгам нет, а по каталогу трудно выбрать, в писателях плохо разбираюсь, не знаю, что попросить на выдачу. Прочитал все книги про войну. С интересом прочитал Четверикова про Ал. Матросова, особенно интересна первая часть книги, довоенный период, остальное читалось по инерции. Всё написано под копирку, прошло жёсткую цензуру, о которой я смутно догадываюсь, и тщетно пытаюсь найти что-то новое.
На улице Горького, напротив шикарного двухэтажного музея Сталина из белого мрамора, магазин «Военная книга». Сотни книг лежат на столе, свободный доступ к полкам. Изредка покупаю понравившуюся книгу, но часто раздосадовано ухожу: маршалы и генерал пишут суконным языком, прописные, давно всем известные истины.
Купил такую же толстую книгу Вершигора «Люди с чистой совестью», но, начав читать, разочаровался. Показалось, что я недавно её прочитал, но под другим названием.
Припомнил другие книги о войне, и подумалось, что все это время читал одну и ту же книгу. Конечно, это было не так. Просто яростная цензура всё нивелировала, всё становилось на одно лицо. Я понял, что бесполезно читать книги о войне, чтобы попытаться узнать хоть какую-то правду, как огромная страна терпела сокрушительное поражение от маленькой Германии?
И учителя ничего не говорили о войне. Во избежание лишних вопросов? Нет, нас не приучили задавать вопросы учителю. Он объяснял материал, мы выслушивали, потом ему рассказывали в меру своих сил и умения. Так проще. Не придётся выкручиваться после щекотливого вопроса.
Про финскую войну я и сверстники представления не имели. О ней нигде ни слова, даже в учебнике, словно её и не было.
Лишь спустя несколько лет, когда в библиотеке появились книги Константина Симонова, я вновь начал читать книги о войне. Я мечтал о хороших библиотеках, но они были только в больших городах. Мы читали только то, что нам разрешали читать. Прав Геббельс, говоривший, что ложь должна быть чудовищной, чтобы в неё поверили. Мы верили правительству и не могли представить, что всё может быть иначе.
Когда приходил к Черновым, тетя Надя смотрела на меня и, жалеючи, качала головой:
— Какой ты худой.
Я молчал, понимая, что для таких слов есть все основания, стыдно, что мы такие бедные, не можем хорошо питаться. Впрочем, я не чувствовал себя худым, а из-за широкой кости я выглядел нормальным пареньком. Разве что не было гладкой упругости щек, как у Славки. Кагляк казался худее меня, а у него тоже не было разносолов. Когда мы приходили друг к другу в гости, то нам нечем угостить, никогда не предлагали сесть за стол, потому что стыдно за убогость обеда. Ждали товарища на улице.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/25/1172