В части так никто и не узнал, что мы приехали другим путем и заезжали на побывку домой.
И снова потянулись однообразные, невыносимо скучные дни в ожидании приказа. Потом ещё более томительное ожидание увольнения в запас. Казалось, терпение вот-вот лопнет, и, чтобы не лопнуло, старались успокоиться, притвориться равнодушным, не ждать этого проклятого дня, не верить в него, чтобы потом не расстраиваться, если вдруг что-то случиться и тебя оставят дослуживать ещё на две недели. И самое обидное, что последующие призывы будут служить не три года, а всего два. Мы, словно оказались виноватыми, что родились в злополучный сорок третий год.
В какой-то день нам неожиданно сделали подарок, разрешили пойти в городской кинотеатр. Обычно это не практиковалось у нас, чтобы у офицеров не болела голова о самовольщиках, да и денег у солдат в обрез, часто на курево не хватает, тут уж не до развлечений. Но, вот, разрешили, а у нас оставались деньги после недавней выдачи ежемесячного пособия в 3-80, и многие решили пойти. Билет стоимостью в сорок копеек. Фильм называется «Мне двадцать лет». Недавно и нам было столько же, но здесь о столичных парнях.
Почему-то я догадывался, что этот фильм в Батуми я не увижу, не станут его там показывать, как и многие другие. Да и никто из нас не предполагал, что вот этот глубоко патриотичный фильм «Застава Ильича» положат на полку, Хрущёв увидит в нем крамолу, угрозу для своей власти.
Зал переполнен. Но я не мог знать, всегда ли здесь так, в первый и последний раз смотрю фильм. Впервые на экране увидел знаменитых поэтов, читающих в студенческой аудитории свои стихи, миловидную Беллу Ахмадуллину. Прозвучавшие стихи Михаила Дудина «Соловьи» так меня поразили, что на следующий день я взял их в библиотеке и быстро выучил наизусть, восхищаясь проникновенным строчкам:
«О мертвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
И все-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова...»
Пожалуй, о войне мало кто сказал так проникновенно и безжалостно. Нам ничего не было известно о Геннадии Шпаликове, талантливом поэте и сценаристе, его терзаниях, неудовлетворённости в творческой реализации, но всё же, несколько фильмов снято по его сценариям. Фильм вызвал зависть к москвичам, которые могут всё это видеть, а мы заперты на периферии.
Осенью в газете прочитал интересную заметку в газете «Труд» о женщине, у которой из язвы на руке выделялся натуральный хлопок, уже собрали два килограмма. Мне бы вырезать заметку и сохранить, но я подумал, что о столь невероятном факте теперь станут писать многие журналы и газеты. Но ожидание не оправдалось. Возможно, заметка была очередной сенсацией, высосанной из пальца, когда писать не о чем, а хочется поддержать интерес читателей.
Изредка покупал журнал «Наука и жизнь» за 30 копеек, который хоть как-то спасал от информационного голода. Однажды в магазине купил сборник «Фантастика-64», который прочитал с наслаждением, а потом отнес в местную библиотеку, полагая, что на гражданке найдется, чем пополнить домашнюю библиотеку.
14 октября 1964 года Пленум ЦК КПСС освободил Хрущева от обязанностей Первого секретаря ЦК КПСС. Не ожидал. Мне казалось, что он будет вечен, как Сталин. Больше всего удивило, что наши офицеры ни словом не обмолвились на эту тему. Даже политзанятия прекратились, чтобы никто из солдат не задал ненужный вопрос о любимом генсеке, которого недавно превозносили.
Всё чаще среди «старичков» велись разговоры о дембеле, до которого оставались считанные месяцы. Но и они казались длиною в год. Начальство решило нас занять физической работой. Утром, после завтрака, посадили на машину и повезли вглубь пустыни — лопатами рыть капонир. До обеда 20 человек успели снять верхний слой песка на один штык. Лейтенант особо не подгонял, да и мы не упирались, понимая, что это мартышкин труд. Нужен бульдозер, а пока, не спеша, кидали песок лопатой. За три дня углубились на метр.
Как-то утром, когда мы приехали к будущему капониру, лейтенант достал трехлитровую банку бражки. Каждому досталось по сто граммов. Выпил с величайшим удовольствием, с каким пил на первом году службы водку, когда случайно угостили. Организм отвык от алкоголя, и поглощал с наслаждением. Я так и не понял, что подвигло лейтенанта на такой поступок, который грозил выволочкой, если бы комбат узнал об этом. Вероятно, сострадание к зависимым солдатам, или же желание найти контакт с подчиненными. Но повторения не
последовало.
Неделю нас не возили на новую сопку, а когда привезли, то увидели, что бульдозер сделал всю работу за нас. Осталось подравнять стенки, поставить опалубку. Две недели заливали бетоном стены. Работа, хоть и физическая, не казалась тяжелой. Работали с удовольствием, весело, споро. После заливки стен, работа вдруг прекратилась, словно отпала необходимость в новом капонире, или передумали строить.
Меня и казаха Майлибаева оставили охранять доски от местных жителей, которые, наверняка, поднялись бы сюда, узнав, что на сопке никого нет. Нам выдали консервы, хлеб. Спали в вагончике, наслаждаясь тишиной и покоем. Рассказывали о себе. За эти дни лучше узнал его, чем за два года службы. Но он всё же замкнут и осторожен, не спешил изливать душу.
Мы разленились настолько, что почти все старослужащие начали подшивать к белым воротничкам целлофановую пленку, откуда-то вдруг появившуюся. Никто нам не делал замечания. На утренний развод мы почти не ходили.
То ли от соприкосновения шеи с целлофаном, то ли из-за нехватки витаминов в организме, у меня и Майлибаева пошли фурункулы. Стоило одному прорвать, как тут же начал зреть второй и третий, по несколько штук. Ребята советовали прикладывать солидол, который размягчал, и, кажется, помогал созреванию. Но фурункулы не проходили, и нам оставалось только терпеть.
Однажды, когда мы спустились в поселок, где покупали сахар для чаепитий, я увидел поселковую больницу и зашел. Молодая фельдшерица смазала фурункулы ихтиолкой и перебинтовала шею. Я от души поблагодарил её, но постеснялся ещё раз прийти на перевязку. Лишь через месяц они сами прошли, оставив небольшие шрамы на затылке.
Майлибаева сменил туркмен Атаев, с которым я всегда в хороших отношениях.
Мы много разговаривали, строили прожектерские планы на будущее. Ночью слышали дребезжание пустых консервных банок. Когда выглянули, увидели убегающую лисицу. Возникла мысль – устроить западню. Вырыли глубокую яму, сделали маскировочный настил. Лису не поймали, а настил от маскировочного песка обрушился. Мы поняли тщетность замысла, и не стали восстанавливать яму, превратив её в мусорную, куда сбрасывали все банки, которые до этого валялись на виду. Нам было невдомёк, или лень вырыть специальную яму, а для лисицы соорудили с большим рвением.
Раз в неделю я ходил в часть, попутно посещал библиотеку. После ужина возвращался к Атаеву. Приучился рыскать глазами, чтобы случайно не наступить на змею. Как-то я умудрился, сняв брюки, присесть рядом с норой, откуда вылезла змея. Увидев меня, она начала уползать в нору – я лишь успел заметить её хвост, случайно посмотрев вниз на песок, слева от себя. Увиденного хвоста хватило, чтобы вскочить и убраться оттуда.
За три года я так и не услышал, чтобы кого-то укусила змея, но разговоров было много. То нашли кобру в работающем моторном отсеке автомобиля, то возле арыка. Нам никто не говорил, что змеи не нападают первыми, некоторые предупреждают о своем нападении, чтобы человек успел отдалиться. Даже не читали об этом. Изредка я видел проползавшую вдали змею. Каждый раз сердце замирало.
Иной раз возвращался поздней ночью после кино в части. Без Луны очень темно, лишь угадывалась светлая накатанная дорога. Кто их знает, спят змеи ночью или охотятся? Днем видел на кустах свисающую серебристую кожу кобры или гюрзы. Некоторые солдаты отсылали кожу змеи домой в качестве сувенира. Чтобы как-то отвлечься, принимался декламировать «Облако в штанах».
Скоро выучил всю поэму. Удивляла пронзительная искренность Маяковского. Подобного не встречал ни у одного советского поэта.
«Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское».
Мне ли не знать точность этих слов?
Прочитал всего Маяковского и догадался, что это не всё. Многое почему-то не напечатали. Почему? И прочту ли когда-нибудь? Два вечера перед сном читал Атаеву Маяковского, Есенина, которого вдруг полюбил. Раньше я его не воспринимал из-за излишней слащавости, показной слезливости, которая на потребу только скучающим девицам. Но сейчас мне нравилось у него всё. Атаеву тоже понравилось. На первом году службы он мне рассказывал, как работал в театре столяром, и даже влюбился в актрису, все перипетии этой истории.
Как-то ночью одновременно проснулись и вышли на улицу, чтобы отлить в песок. Атаев вернулся первым и закричал. Ему показалось, что на моей простыне лежит змея. Зажгли свечи, но ничего не нашли. И он сам был не очень уверен, что видел змею.
Консервов нам вполне хватало. За месяц мы даже сэкономили с десяток. Больше нравилась гречневая каша, которая не так приедалась, как рисовая. Спасаясь от жары, выпивали трехлитровый чайник вприкуску с рафинадом.
По воскресеньям ходили в поселок в магазин, чтобы купить сахар и сигарет. Возвращались, не торопясь, посматривали на низенькие дома туркменов. Жителей почти не видно. Изредка мелькнет женщина возле глиняной печки во дворе. Одна нас заприметила и вынесла нам лаваш и сыр, сказав, что в России служит её сын, и, может быть, русская женщина так же угостит его.
Мне искренне захотелось, чтобы это так было – приятно почувствовать женское внимание, хотя бы и материнское. Лепешка и сыр показались нам очень вкусными. Мы ещё два раза проходили потом мимо её дома, и каждый раз она угощала нас лепешкой, испеченной в тандыре. Но меня одного замечала не всегда.
Запомнился воскресный день, когда спустился вниз от скуки. Купил несколько пачек сигарет. На столбе висит серебристый динамик и транслирует утренний концерт. Магомаев поет «Королева красоты». Песня очень всем полюбилась. Не отошел от столба, пока не закончился концерт.
Мне нравилась неожиданная свобода на сопке, был готов так жить до самого дембеля, но командир считал иначе, перевел в часть, где снова опостылевшая обыденность. Дембеля слонялись в тоске. Уже отправили домой первую партию, а мы вынуждены ходить на дежурства, дневалить. Благо, на кухню не посылают, молодых хватает. Вот уже отправлена вторая партия, самая многочисленная, а мы, словно самые плохие, в последнюю очередь.
Никто ничему не в состоянии радоваться. Ждали, когда же сообщат, хотя бы точную дату, чтобы знать и считать оставшиеся часы. Второгодники завистливо посматривали на нас, им легче – два года служить, не три, как мы. Я никого здесь не терял, Яша давно уже дома, а у меня лишь одно желание: скорей бы выбраться отсюда.
Местные рассказывают, что очень сложно на своей машине выехать за пределы республики, милиция останавливает, отбирает права и не возвращает, пока не соберешь на ближайшем поле определенное количество хлопка. С началом уборки, все школы прекращают работать, пока не уберут весь хлопок с полей, часто политым дефолиантом, который помогает раньше времени сбросить листву. И попробуй, пожалуйся на самоуправство. Хорошо, мне здесь не жить.
И вот, сообщили точную дату отъезда. Я старался не радоваться, чтобы не сглазить: мало ли что возникнет, и радость будет преждевременной. Так и получилось. Из части отправили всех дембелей, но в Мары задержали на неопределенное время.
Я старался не переживать, воспринимать философски задержку, которая вскоре объяснилась: утром всем дембелям вручили по золотистой медали в честь 20-тилетнего окончания войны. Такую медаль я уже видел на груди некоторых солдат, и подумал: за какие заслуги? А я причем? Что я совершил, чтобы меня награждать? Но не отказываться же? Да и приятно хоть чем-то выделяться из общей массы солдат. Сразу видно дембеля.
Вместе с проездными документами выдали незапечатанную характеристику, которую надо будет отдать в военкомат по месту прибытия. Прочитал характеристику за подписью командира части. Стандартная. Поразила фраза: «Партии и правительству предан».
Откуда у них такая уверенность? Всё под копирку. Конечно, здесь всё верно. Я не собираюсь предавать правительство или агитировать против, и никто из нас не собирается это делать, но писать так безапелляционно! Я бы поостерегся.
Было бы намного вернее, если бы там написали, что я патриот Родины. Но до этого не додумались. Для них главнее, быть верным партии и правительству. Год назад мне предложили вступить в партию, но я подсчитал, что не успеваю пройти кандидатский стаж, а заново проходить на Кофеиновом заводе не хотелось, и я промолчал.
Медали прикололи на гимнастёрку. Все солдаты красовались с золотистым отличием. Но уже в поезде почти все поснимали, прекрасно понимая, что хвастаться нечем, и не перед кем. Посадка проходила в начинающихся сумерках.
Лишь сев в вагон, я понял, что с армией покончено навсегда. Началась новая жизнь, в которой не было радости. Словно чувствовал, что погружаюсь в новое болото, хотя и более комфортное, чем армейское.
Ребята предложили сброситься на водку, чтобы отметить первый день свободы, но я отказался. Мне дали всего десять рублей, а впереди вся дорога. Кто знает, не придется ли жалеть, что отдал деньги на ненужное? Конечно, хотелось бы посидеть вместе с ребятами последний вечер, но мне не привыкать отделяться от всех. Ушел в другое отделение, чтобы не создавать неловкость: они выпивают, а я сижу рядом в стороне.
В этом отделении вместе с солдатами ехал пожилой майор, который напористо ругал современную молодежь, мол, она ничего не сто;ит, и, если начнется война, все попрячутся в кусты. Меня взбесила его фанаберия и тупоумие. Резко и веско стал приводить различные доводы, но его ничем не проймешь. Речь солдата он не воспринимал, как довод. Солдаты нас слушали молча, не вмешивались, то ли по привычке чинопочитания, то ли нечего сказать. И, когда майор зачислил всех нас в предателей, я сказал:
— Выходит, за три года армия нам ничего не дала? Выходит, командир части зря в моей характеристике написал: Партии и правительству предан?
Майор зло махнул рукой:
— А, это всё слова, — и отвернулся к тем, кто ему не возражал.
Мне тоже надоело спорить с подвыпившим майором. За окном темно, нашел свободную полку и завалился спать.
В Ашхабаде вышли под вечер. Саша предложил зайти к знакомым девочкам. Любопытствуя, пошел с ними. Что за девочки?
Домой нас не пригласили. Видимо, живут на частной квартире. Вышли к нам и долго гуляли с нами по улицам, как бы вместе с нами отмечая наше освобождение. Мне надоело праздное шатание, но уйти неудобно. Когда же девушки ушли, мы побежали в гостиницу, но она уже закрыта из-за позднего времени.
Пришлось ночевать на вокзальной скамейке. Не спалось. Ходили по залам среди сотен солдат, понимая, что больше никогда в жизни мы здесь не будем, у черта на куличках. Утром поехали на аэровокзал, купили билеты по своим направлениям и без сожаления расстались. Никто не пытался спросить адрес. Может быть, потому, чтобы меньше вспоминать этот кошмар, эти безрадостные дни?
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/22/477