(эссе)
Сознание того, что чудесное было рядом с нами,
приходит слишком поздно.
Александр Блок
Этот сон приснился ему уже давно, – так давно, что уже и не вспомнить, когда именно.
Он внушает себе, что сон этот так – пустячок, видимость одна и безделица, но где-то внутри понимает: нет, не просто так явился сон, а с целью. Да он уже догадался – с какой, но много лет обманывает сам себя, стараясь не замечать, как забываются последние кадры сна, самые значимые. Скоро – он боится и думать, когда грядет это «скоро» – ему придётся смотреть ненужное уже начало; а когда-нибудь память покажет ему вместо сна пустоту. Но об этом «когда-нибудь» тоже лучше не думать.
Возможно, он не уразумел смысла этого давнего сна? Нет, нечего и надеяться: сон просмотрен едва ли не сотню раз, да ведь и не на лыжах этот смысл, не гадюка какая-нибудь ползучая, – ну где же ему ускользнуть! Однако червяк сомнения гложет изнутри, подсказывает: сумел-таки выскользнуть, вот и попробуй, поищи-ка его теперь, поаукай...
Может быть, снова вызвать его из памяти – это несложно, надо лишь сосредоточиться, прикрыв глаза, – вдруг и откроется ранее непонятое, незамеченное...
Полуденные лучи солнца едва проникают в сад сквозь густые, высоко вверху сомкнувшиеся кроны деревьев, образуя столбы рассеянного света; редкие полянки щедро залиты им, и приходится даже щуриться, но вот он входит в напитанный душными ароматами влажный сумрак и долго идёт едва заметной в траве тропинкой до следующей солнечной поляны.
Этот сад, похожий на глухую сибирскую тайгу и на непролазные амазонские джунгли, вовсе не кажется запущенным: ни на тропинке, ни под деревьями, да нигде вокруг в ровной, словно бы причёсанной траве не видно обычного лесного мусора: поваленных деревьев, пней, даже отломанных веток и листвы, – всё убрано невидимыми заботливыми руками. У него – совершенно непонятно, откуда, – появляется бредовая мысль: деревья и кусты сегодня утром высадили уже выросшими, потому листопада и не было; а потом, – тоже непонятно, откуда, и уверенность: его и не будет, – если в первые минуты этот странный сад показался ему только что родившимся, то, когда он прошёл по нему, вдруг понял: он старше, чем даже сама жизнь.
Дары этого сада тоже необычны, и ему самому непонятно, почему эти диковинные плоды не вызывают у него ни интереса, ни аппетита, отчего он не пытается протянуть руку, снять любой из них, распробовать...
Вот он проходит мимо дерева, ветви которого гнутся под тяжестью красно-оранжевых то ли фруктов, то ли ягод, похожих на крыжовник, величиной, пожалуй, с детский мяч; листья дерева продолговатой формы, тёмно-зелёные, жёсткие, с грубым глянцем, очень похожие на листья фикуса, а само дерево – он приостанавливается в удивлении – это обыкновенная берёза, но кора почему-то бежевая. Другое дерево походит на тополь, но его листья мельче, светлее по окрасу. Плодов на дереве больше, чем хвоинок на ёлке: до самой вершины оно покрыто крупными маслянистыми ягодами, похожими на виноград, но крупнее раза в четыре; они налезают одна на другую, предлагая: подойди, сорви, попробуй на вкус! Приметные, они были бы хорошей приманкой для птиц, но их нет, как нет ни мошки, ни комаров; впрочем, любую другую живность, тех же белок, гусениц или пауков он в этом свободном от всего живого саду не заметил и не услышал, – всё это весьма странно, даже подозрительно, и наводит на некоторые размышления... Вот исполинский куст боярышника, увешанный непонятно чем, кажется, ягодами с арбуз средних размеров; алые, с бугристыми коричневыми продольными полосками, они легко, безвесно раскачиваются, тускло мерцают внутренним, нелампадным светом, и этот потусторонний свет настораживает его, заставляет, ускорив шаги, пройти мимо – к следующему дереву. Его узнать нетрудно – это обыкновенная осина, но с кистями мелких чёрных ягод, очевидно несъедобных. Рядом с ней ровными рядами, ветвями вверх, словно эвкалипты, растут кусты смородины. Её удлинённые, покрытые мягким светлым пухом ягоды свисают банановыми соплодиями; у самой земли эти ягоды – цвета белого шоколада, затем они постепенно набирают густоту, покрываются как бы коричневой пылью, и на далёкой макушке уже – фиолетово-чёрные. А вот этот одинокий куст, конечно же, облепиха, или что-то похожее на неё. Остановившись, он разглядывает пунцовые, с мягким оранжевым отливом ягоды, величиной не меньше грецкого ореха; соблазнившись их сочной свежестью, тянется – сорвать. Сейчас же в его голове неведомый, неслышанный ранее голос повелительно вскрикивает: «Не смей!» – он послушно отдёргивает руку. Куст начинает шевелиться (он моргает: чудится, что ли?), ветви, подрагивая, клонятся к нему, вот они уже у самого его лица. Рука сама протягивается к ним; ягоды так и спешат навстречу... «Беги, дурак!» – страшно рявкает голос. Он отшатывается. Ягоды, корчась, вздуваясь, разрываются сначала одна за другой (он поспешно отступает) и вдруг – все вместе, разбрызгивая далеко вокруг себя капли белёсой дымящейся жидкости, – до него доносятся дурманящие цветочные ароматы, смешанные с амбре кориандра и горчицы.
Перешагивая через мясистые шляпы грибов, – помесь опят с рыжиками, – обходя конусообразные башни муравейников, он уходит всё дальше в зелёный сумрак сада, уже не обращая внимания на окружающие его деревья и кусты, эти плоды если не больного человеческого разума, так зримые последствия генетических экспериментов самой природы, томимый лишь одной, пока что неразрешимой задачей: как выбраться из этого чёртового логова? Словно бы прочитав его мысли, деревья норовят поймать его капканами переплетённых корней, вцепиться в плечи, выцарапать глаза иглистыми, зазубренными сучьями. Он на ходу отламывает их, и от нажима его пальцев они рассыпаются в сухую, едкую пыль.
Неохватный дуб преграждает ему дорогу (ещё какое-то мгновение назад его не было; он что же – материализовался из душного воздуха?!), ухмыляется всеми четырьмя дуплами, – а может быть, это глаза у него такие: в чёрных провалах ни зубов, ни зрачков, – поросшие лишайниками загребущие ветви-клешни широко расставлены: а ну, пройди-ка...
Останавливается, смотрит под ноги, – вот уж не было печали! – тропинку не видно ни там, где он только что прошёл, ни впереди него. Яснее ясного – заблудился...
«Если никаких вариантов нет, – думает он, оглядывая сплошные стены сада, – значит, придётся полагаться на слепой случай» – и идёт наобум через заросли древовидной лебеды. Едва углубившись на несколько шагов, замирает, озарённый догадкой: если сад, который изнанку выдаёт за лицевую сторону, навязывает решение, стало быть, любое заведомо неправильное решение будет верным! – и, развернувшись, спешит обратно.
Удивительно, но за какую-то минуту дуб заматерел, сделался лет этак на пятьсот старше, ещё необъятнее; лишайники седыми, спутанными клочьями свисают не только с удлинившихся ветвей, но и со ствола, из уже семи дупел, – с виду это даже не прежний грозный исполин, а незыблемая твердыня... Решившись, он, упрямо нагнув голову, надвигается на него, отсчитывая шаги, ожидая – после пятого его лоб должен уткнуться в дубовый ствол. Когда же он мысленно произнёс: «Пятый!» – случилось то, что и предполагалось: он продолжает идти вперёд и после шестого, и даже после седьмого, уже уверенного, шага.
Открыв глаза, обнаруживает себя посреди невысоких черёмух и рябин, – наверное, это уже окраина сада, – видит над собой небо, а впереди, за редеющей зеленью кустов – открытое пространство, и пробирается к нему, нетерпеливо отодвигая разлапистые ветви...
Необъятный летний луг, внезапно раскрывшийся перед ним, набегает на редкие клеверные островки колокольчиковыми, васильковыми волнами, увенчанными снежной пеной ромашек, вскипает пурпурно-розовыми водоворотами иван-чая, медленно раскачивает в низинах высветленные солнцем валы пырея, вихрит золотые локоны курослепа, – лишь саранки, эти гордые красавицы, словно маяки, возвышают над луговой цветочной мелочью свои зажжённые красные и жёлтые фонари, – и ускользает в неоглядную взором даль. Над волнами, увлекаемые невидимым ветром, легко появляются, исчезают и тут же рождаются снова облачка или туманности из быстрых, как шальные мысли, крыльев бабочек; а может быть, это и есть невысказанные вслух мысли, или подавляемые холодной, рассудочной волей тайные желания, живущие пусть и отражённой, но своей жизнью, или это грезятся пустые миражи? Луг не даёт ответа – он сливается с небом так неуловимо, что, стоя у самой его кромки, он, как ни вглядывается, не понимает, где заканчивается край луга и начинается край неба – горизонта нет, а есть лишь осознание: находишься внутри вселенского шара, или в субстрате, схожем с родниковой водой, или ещё мельче: внутри себя самого – в капле живой материи...
Деревце, неизвестно откуда взявшееся на краю луга, поначалу его не заинтересовало, ведь ещё в саду наскучили балаганные превращения, но, присмотревшись, увидел обыкновенную яблоню ростом едва ли выше его самого, с настоящей корой, ветками и листьями; единственное яблоко на деревце тоже, кажется, не мутант, а самое что ни на есть настоящее...
Осторожно приблизившись, он рассматривает его – крупное, гладкое, жёлтое... Нет, не жёлтое и не восковое, а оттенка загустевших деревенских сливок, яблоко настолько полупрозрачно, что, наверное, вот ещё чуть-чуть – и внутри его разглядишь семечки.
Словно бы услышав его мысли, солнце освещает лучом яблоко – и оно тут же растворяется в воздухе, как будто его и не было на ветке; а внутри оставшегося матового контура – вот же они, семечки, их можно легко сосчитать – четыре штуки...
Бабочка садится на противоположный от него яблочный бок; зачарованный, он смотрит, как сквозь толстое стекло, на её кремовые крылышки, и ему вдруг приходит в голову: рассказал бы кто о таком вот неслыханном чуде – не поверил бы, да и сам рассказывать не станет – не поверят, да ещё и пальцем у виска покрутят.
Солнечный луч уходит в сторону – яблоко проявляется.
Всё это происходит за такой краткий миг, что он чувствует, как его начинают одолевать сомнения: а не причудилось ли ему, не приснилось ли всё это? Нет, яблоня не снится – вот же она, перед ним! Так то оно так, да ведь кто его знает, этот странный луг (а может быть, это и не луг вовсе, а продолжение сада?), какие изворотливые дьявольские уловки он ещё способен придумать, надо бы проверить яблоко, да как это сделать... И вдруг осенило: запах! – он и только он точно подскажет, что же перед ним в действительности такое.
Он подходит к деревцу вплотную и, готовый отпрянуть в сторону от любой неожиданности, принюхивается... Ничего особенного – запах как запах, обыкновенного яблока, не редьки и не репы, но такой неизъяснимый, благодушистый, – голова вроде бы как вспорхнула и закружилась в медленном танце... Прислушиваясь к внутреннему голосу, протягивает к яблоку руку – голос молчит; притрагивается пальцами к податливой, мягкой кожуре – безмолвие; подождав, осторожно тянет яблоко – оно поддаётся...
Здесь сон обрывается, а ответа, – в который уже раз? – сорвал ли он яблоко, как не было, так, наверное, никогда и не будет.
А вот его разгаданный запах никогда не забудется, ведь так тонко, призрачно, почти и неслышно может пахнуть только человеческое счастье.
2009