Я совсем не завистлив, хотя мог бы быть таким, потому, что я уже не так удачлив, как раньше.
Нет! никогда я зависти не знал... А ныне – сам скажу – я ныне завистник. Я завидую; глубоко, мучительно завидую...
Да, у Пушкина украсть, все равно, что у Природы в рудниках золото откопать - можно.
Если бы вдруг нашелся некто, который спьяну или хотя бы из жалости вдруг прочел несколько моих произведений, то этот некто (уже любимый мною!) тотчас же бы убедился, что я упорно время от времени сворачиваю на одну, особенную для меня тему, как заблудившийся в лесу, сам того не замечая, поворачивает все время в сторону той ноги, которая короче другой. Это тема моей любви к женщине, которая много лет назад очень недолго любила меня, а теперь не любит. Я на разные лады и в разное время описываю ощущения и реже события, которые происходят со мной в связи с этой роковой девушкой. Вы сейчас легко поймете, к чему это я.
Но слава Богу, есть и другие виды любви, к примеру, я люблю читать Генри Валентиновича Миллера. Недавно, я перечитывал его вновь, и опять наткнулся на место, которое снова поразило меня в самое сердце точностью и схожестью переживаний, а также вновь поразило меня досадой, что это не я написал. Чтобы преодолеть эти муки, я распечатал этот отрывок и в ярости порвал на мелкие кусочки. Но этого было мало, я распечатал этот отрывок вновь и сжег его. Но я не мог преодолеть в себе грусть и зависть, также, как и любовь к девушке моей мечты. Тогда я решил привести этот отрывок здесь в надежде, что после того, как я много раз его перечитаю, он мне опостылит также, как многолетнее занятие сексом с нелюбимой женщиной.
Итак,
"Правда, порой я вспоминаю Мону, но не как личность в определенном разрезе времени и пространства, а как что-то отвлеченное, самостоятельное, как если бы она стала огромным облаком из совершенно забытого прошлого. Я не могу себе позволить долго думать о ней, иначе мне
останется только прыгнуть с моста. Странно. Ведь я совершенно примирился с мыслью, что проживу свою жизнь без Моны, но даже мимолетное воспоминание о
ней пронзает меня до мозга костей, отбрасывая назад в ужасную грязную канаву моего безобразного прошлого.
Вот уже семь лет день и ночь я хожу с одной только мыслью - о ней. Если бы христианин был так же верен своему Богу, как я верен ей, мы все были бы Иисусами. Днем и ночью я думал только о ней, даже когда изменял. Мне казалось, что я наконец освободился от нее, но это не так; иногда, свернув за угол, я внезапно узнаю маленький садик - несколько деревьев и скамеек,- где мы когда-то стояли и ссорились, доводя друг друга до исступления
дикими сценами ревности. <...> Когда я думаю о том, что она ушла, ушла, вероятно, навсегда, передо
мной разверзается пропасть и я падаю, падаю без конца в бездонное черное пространство. Это хуже, чем слезы, глубже, чем сожаление и боль горя; это та пропасть, в которую был низвергнут Сатана. Оттуда нет надежды выбраться, там нет ни луча света, ни звука человеческого голоса, ни прикосновения человеческой руки.
Бродя по ночным улицам, тысячи раз я задавал себе вопрос, наступит ли когда-нибудь время, когда она будет опять рядом со мной; все эти голодные,
отчаянные взгляды, которые я бросал на дома и скульптуры, стали теперь невидимой частью этих скульптур и домов, впитавших мою тоску. Я не могу
забыть, как мы бродили вдвоем по этим жалким, бедным улочкам, вобравшим мои мечты и мое вожделение, а она не замечала и не чувствовала ничего: для нее
это были обыкновенные улочки, может быть, более грязные, чем в других городах, но ничем не примечательные. Она не помнила, что на том углу я
наклонился, чтобы поднять оброненную ею шпильку, а на этом - чтобы завязать шнурки на ее туфлях. А я навсегда запомнил место, где стояла ее нога. И это
место сохранится даже тогда, когда все эти соборы превратятся в развалины, а европейская цивилизация навсегда исчезнет с лица Земли".