Пламя с гудением бушевало вокруг. Что-то трещало, скрипело, ухало, невыносимый жар выжимал мне слёзы из глаз и тут же высушивал их на щеках. Я давно сорвал голос и мог только хрипеть, задыхаясь в дыму. Начал тлеть дверной косяк. На распростёртое на полу тело я боялся взглянуть – мне казалось, что оно корчится в жару за моей спиной. Но оказалось, что это не так, потому что в следующее мгновение прикосновение его руки к моему плечу извергло из меня душераздирающий вопль. Обернувшись, как ужаленный, я увидел, что всё его лицо успело обгореть, а вот волосы, наоборот, остались целы, и в огненных струях невыносимо раскалённого воздуха плясали, как пляшут тени над пламенем свечи.
- Вы опоздали, Джон, - услышал я его голос. – Совсем опоздали, Джон. А ведь я хотел уберечь вас...
Что-то переменилось вокруг – воздух стал не просто горячим и дымным - он сделался душным, плотным, как патока, словно что-то нарочно сгущало его. Я увидел, что потолок и стены наступают на меня со всех сторон – что-то неведомой, но огромное, сжимало комнату, как пластилин. Я понял, что пожар запустил в действие один из чудовищных механизмов Руда Коллинера, и он раздавит меня. Труп с развевающимися волосами раскрыл мне объятия, готовый принять меня в них, остаться в этом дьявольском прессе вместе со мной, слиться со мной в единое целое, совокупляться со мной в аду вечно. Я закашлялся от дыма и почувствовал вкус крови во рту. Её было много, я захлёбывался кипящей кровью, и она обжигала мне гортань. Я мечтал умереть сию секунду, готов был молить о смерти, но уже знал, что останусь жив до последнего, до того, как меня стиснет, сплющит, раздавит в лепёшку гигантский огненный пресс. Я снова попытался позвать на помощь. Невыносимо жаркий, раскалённый огненный вихрь плеснулся мне в лицо, я задохнулся, подавившись чистым огнём, и кровь хлынула потоком из моего горла, захлестнув меня с головой, закрутив в водовороте омута. «Наконец-то, - подумал я. – Слава тебе, господи, я, кажется, умираю...»
Я очнулся от прикосновения к горлу свежего воздуха. Это было восхитительное ощущение. Над головой вместо гудящего пламени – шелест листвы.
Я полулежал в присыпанной листьями траве, опираясь на сидящего рядом со мной Холмса. Его руки поддерживали меня бережно и надёжно, слегка убаюкивающе покачивая. Его голос негромко уговаривал успокоиться, дышать ровно и глубоко, довериться ему. Я слышал поодаль голоса, шум, суету, но они меня как бы не касались. В голове звенело, и она кружилась, но это было даже приятно. Я чувствовал странную - и сладкую, и мучительную - негу, мне, пожалуй, здорово хотелось спать. Глаза не открывались. Даже тошнота не мешала, существуя как бы отдельно от меня.
- Вы едва не погибли, - сказал тихо, с болью, Холмс, нежно проводя ладонью по моей щеке. – Если бы это случилось, я никогда не простил бы себе. Как я мог не предвидеть такого – должно быть, временное помрачение нашло. Вам очень плохо, бедный мой друг?
- Мне хорошо... – пробормотал я. – Только тошнит... и я засыпаю...
- У вас шок. Но он уже проходит. Вы галлюцинировали. У вас было носовое кровотечение, как ночью и, возможно, оно спасло вам жизнь, не то у вас мог бы быть удар, и вы остались бы в этом горящем здании, похожем на лабиринт, навсегда.
Его слова заставили мои глаза всё-таки открыться, но их пекло и щипало, видел я плохо, как сквозь пелену, и слёзы текли беспрерывно.
- Я обжёг роговицу? – спросил я, моргая, хотя едва ли Холмс мог бы мне компетентно на это ответить. Однако, он ответил, наклонившись ниже, к моему лицу, и заглянув мне в глаза:
- Нет, едва ли. Скорее, эти неприятные ощущения у вас от дыма. Большого жара в той комнате, где мы вас нашли, не было – только косяк двери слегка дымился. У вас даже волосы не опалены.
- Я задохнулся в дыму?
- Тоже нет. Дым там, правда, был, но не настолько густой. У вас был приступ паники, очень сильно поднялось кровяное давление, насколько я могу судить, вы впали в состояние делирия... Всё уже позади.
- Что с «Листопадом»? – спросил я, потому что спрашивать о Коллинере не мог – язык прилипал к нёбу, не желая поворачиваться.
- Выгорела часть комнат жилого крыла. Это был, конечно, поджог, и насколько я понимаю, источник возгорания находился в коридоре возле малой гостиной. Конечно же, поджигатель рассчитывал, что и вы, и тело сгорите, но не учёл сложной системы коммуникаций – из-за сквозняка вентиляционной установки огонь снесло.
- Его поймали? – спросил я. – Что вы молчите, Холмс? Поджигателя поймали? Его ищут?
Холмс медленно покачал головой.
- Полиция убеждена, что Руда убили и «Листопад» подожгли вы.
- Но это же... – я почувствовал, словно меня снова сжимает в огненном кулаке. – Как это может быть? Я чуть не погиб – вы сами говорите! Я... как бы я, по их мнению, сделал это?
- Против вас есть улики. Они вас сейчас арестуют, мой милый Уотсон. И с этим едва ли удастся что-то поделать.
Я испытал при его словах странное ощущение – словно в груди у меня разверзлась пустота, и я сам лечу в эту пустоту. Сам падаю в собственную грудь, как в пропасть. А падать внутрь собственной груди и одновременно ею же дышать, видимо, невозможно.
- Ох, какой же я идиот! Уотсон! Уотсон! – звал перепуганный Холмс, но голос его то приближался, то отдалялся, словно я раскачивался на гигантских качелях...
Ну что ж, сердечный приступ, настигший меня сразу после пожара, сыграл не только свою отрицательную роль. Сославшись на столь сильно пошатнувшееся моё здоровье, Холмс подал ходатайство об отмене ареста, как меры пресечения в отношении меня, и оно было удовлетворено. Я опять остался на Бейкер-стрит, на его попечении и под его ответственность. Правда, обо всём этом я узнал не сию минуту – поначалу разговаривать со мной о «травмирующих психику» событиях Холмс отказался наотрез. Зато утром меня навестил мой коллега доктор Арбетнот – специалист по болезням сердца.
- В вашем возрасте, Уотсон, иметь такое кровяное давление преступно, - наставительно заметил он, тычком пальца поправляя массивные очки. – Сколько вам? Тридцать пять? Шесть?
- Двадцать девять.
- Боже мой! Да вы так и до сорока не доживёте. Тем более, попрошу вас, в таком случае, скрупулёзно выполнять мои предписания – вы сами врач, понимать должны. Оставайтесь сегодня в постели весь день, принимайте вот эти лекарства. И, самое главное, никаких волнений.
- Скажите это инспектору Марселю.
- Я уже сказал, - вставил Холмс, как раз в это мгновение вошедший в комнату. Мне бросилось в глаза, что вид у него усталый, даже измученный. – Надеюсь, доктор Арбетнот, ничего подобного больше не повторится?
- Непременно повторится, если тотчас не начать систематическое лечение. Коллега Уотсон перенёс серьёзную душевную травму во время боевых действий – это не могло не сказаться. Ему категорически следует избегать нервных нагрузок.
- Едва ли это удастся, если я – объект обвинения, - огрызнулся я. - Меня вот-вот арестовать должны, насколько я понимаю.
- Нет, не должны. Ваш арест отложен пока что. Прямых доказательств против вас нет. Да и быть не может, - добавил Холмс, помолчав. - Оставьте все ваши распоряжения мне, доктор Арбетнот – я прослежу, чтобы они исполнялись...
Я рассчитывал, что после ухода Арбетнота хоть что-то узнаю о подробностях вчерашнего пожара, но Холмс захлопнулся, как устрица.
- Разве вы не слышали, что вам сказал ваш врач? – только укоризненно качал он головой в ответ всем моим расспросам. - Вам нельзя волноваться.
- Полагаете, неведение не взволнует меня ещё больше?
- Полагаю, вам нужно отдохнуть.
- Не могу я отдыхать, пока вокруг сплошной туман и липкие тенёта, - горячо заговорил я, сев в постели. - Да хоть сами себя поставьте на моё место. Ну, какой тут отдых! Коллинер убит. Убит тем же оружием, что вас на берегу в плечо ткнули. Кто-то запер дверь, когда я был там. Кто-то поджёг «Листопад». Как я могу отдыхать? Я ночью глаз не сомкнул. Мне страшно. Я словно в лабиринте мечусь, где одни зеркала. Я вижу в них себя, но это не я, вижу кого-то ещё, но не могу разобрать лица. И что же мне делать?
Холмс, нахмурился, слушая мой горячий монолог, после чего взял стул и сел у моей кровати.