Лучить рыбу лучше всего поздней осенью, когда ночь темна, вода светла и погоды стоят самые тихие. Лодка легка, крепка и остойчива, широкие вёсла не плещут, костерок из длинных березовых щеп, что разжигают на чугунной решётке, положенной на нос, даёт бестрепетное, тихое пламя, морозец куёт реку, что кривой сабельный клинок, одевает берега в ледовые ножны, осаживает на дно всякую муть. Дядюшка гребёт, я стою, насторожив острогу: то ли широкие вилы с зазубренными концами, то ли копьё о семи зубьях. На рыбалке говорить не положено, но если слова будут не громче мыслей...
"Отчего так назвали нашу охоту? - думает дядюшка. - От "лучина" - потому что лучину собираем в пучок или жжём? От "лук" - ведь малую, что копьецо, острогу инородцы на тетиву кладут. Или вовсе от "луч" - потому что тянется глупая рыба к ясному свету, как и сам человек?"
"Лученье - весёлая охота, хоть и нешумная, - думаю в ответ. - Большого умения требует и твёрдой руки. Нерослую, непромысловую рыбу и захочешь - не тронешь. Щуку-обжору, щуку-хитницу, что живых уток на дно затягивает или мальков через зубовный частокол процеживает, - нелёгкое дело добыть и почётное. А жереха, и язя, и голавля, и налима доброму охотнику сама судьба дарит, когда срок им вышел свободно гулять - только и сил осталось, что стоять на дне, ил плавниками мутить".
"Вот ты как размыслишь, паря: давно этак люди на рыбу ходят? Учитель ваш говорил, что с самых первых времён: допрежь того голыми руками в нерест хватали".
"У старинных людей на сухопутного зверя копья были наточены, - размышляю в ответ. - В тяжкую воду таким ударить и не промахнуться - ещё суметь надо. Опять же преламывание... Преломление то бишь. Легче до солнца в полдень достать".
"В те времена рыбы не только в воде - по небесному океану ходили, - плавной рекой течёт, долгой лентой разматывается дядюшкина речь. - Самая главная, красно-серебряная такая и круглая, будто мельничное колесо, - среди бела дня по небу каталась. Оттого и звали Солнечной Рыбой. А сама себя она кликала "Опа": наверное, чтобы шустрей всходить-заходить. Ночью-то можно было ей спать повалиться: одна летучая рыбья мелочь наверху роилась да серебряными бубенцами позвякивала. Звёздочки, значится, играли.
Надоело людям, что ни дня у них толкового, ни ночи спокойной. Бросил в сердцах один охотник копьё в Опу, кричит:
- Куда бежишь - торопишься? Не приткну к месту, так хоть вниз собью!
Крепкая шкура на Опе - будто кольчуга. Чешуи каплями воды звенят, радугой переливаются. Не пробило шкуру насквозь - только задрожала Рыба-Солнце, как в лихоманке, и шлепнулась в море. Толстым гречишным блином плавает.
- Что ты наделал! - говорят охотнику. - Как днём без солнца жить? Ночью ещё худо-бедно.
- Не беда. Наточу острие копья, стану на берег, подцеплю на иззубренный конец Опу и вытяну из воды.
Так и сделал. Ан не вышло у него: тяжёлая Рыба-Солнце уродилась и ленивая. То и дело вниз срывается - и плюх в тихую заводь! Думал-думал охотник - догадался: три копья с острыми медными наконечниками вместе крепкой оленьей жилой связал, сами наконечники так погнул, чтобы в разные стороны смотрели. Не сорвалась оттуда Опа, как ни суетилась и ни возилась на тройном острие.
Только вытянул охотник Рыбу-Солнце на лёгкий воздух, как собралась она с силами - и прыг на нижнюю ветку! Потом на другую, повыше. И на третью. Так, по ступенькам, и до вершины векового дуба добралась, там уселась. А оттуда и до места недалеко. Стала посередь вечернего неба, запыхалась: медленно по небу катится. Не торопится заходить.
Глянули люди - а в тихой воде другая рыба плавает. Ещё и побольше. То кольчуга Опина была: она из шкуры-то повывернулась, пока с охотником воевала, а он и не заметил.
Тут вечер кончился - ночь наступила.
И видят люди, что по-прежнему стоит Великочешуйная Рыба в небе. Там же, где раньше Солнце, стоит. Звёзды тоже увидели Рыбу - присмирели: воинскими порядками построились, вышитыми по тёмному бархату брильянтовыми узорами легли. Так и остались.
Назвали люди Ночную Рыбу Луной.
Только вот что скажу: не сама то Рыба-Луна, а её отражение в небе. Вот ты думаешь, коли Солнце в волне отражается и до самой земли радугу опускает, так и Луна то же самое творит? Ан наоборот всё. Настоящая Луна, что родом из солнечной шкуры, до сих пор в море плавает, чисто жернов для муки. Оттого её и зовут не Опа, а Мола-Мола. Мели-Емеля, значит. Выросла неимоверно, с двух людей что длиной, что шириной, а мясо горькое и клейкое. Кожа - чисто броня: гарпуном и то не зараз пробьёшь. Ребром себя становит: плавник снизу - плавник сверху. Это чтобы за опасную рыбу принимали - Акульку, что ли, - да боялись. Сама-то Луна-Рыба безвредная и такой же тихоход, каким ее родительница быстроходом была".
"Вот если залучить рыбу, какую поменьше, не проткнуть, а между острожными зубьями затиснуть, - убежит она? Подымется ли кверху? Родится из неё новая звезда или нет?" - спрашиваю сам себя.
И отвечаю тако же:
"А ведь родится, наверное. Что внизу, то и вверху. Что наверху, то и низом бредёт. Лепота!"
"Племяш, а что такое ночная, лунная радуга - про то ваш церковно-приходской учитель Гермес Трисмегистыч баял или нет?"
Безграничное пространство воды окружает нас с дядюшкой. В густом мраке не видать ни дна, ни покрышки, ни берегов, ни границ, ни разъёмов, ни окоемов, - лишь одна лодка плывёт в своём собственном отражённом свете.
И снова я говорю:
"Вот набьём полную лодку краснорыбицы с золотым пером, чернорыбицы с серебряным, прихватим сома-долгоуса и налима с раздутой печенкой, привезём моей родимой матушке и вечно голодной дядюшкиной детворе - будет им всем Радуга-Уха".