Исполнение мечты

               

                Дары Нимфолиса: два перламутровых ларца. В одном - костяной
                жезл с надписью «Подними его – расступится море, опусти – увидишь 
                всё, что есть в пучине». В другом – два серебряных крыла с 
                надписью «Привяжи их – понесут тебя куда захочешь. Узнаешь всё,
                что пожелаешь».
                (Из легенды об Адаларах.)


        Крымское солнце полыхало и роняло малиново-золотые блики на солоновато-горькие воды, прощалось ненадолго с весёлым Артеком, с сёстрами Адаларами. Корявые острые уступы скал Адалар  нетерпеливо ждали сумрака и прохлады.

        В предзакатной дымке корпуса-корабли лагеря мечтали забрать шумную детвору и украдкой уплыть от подножия Аю-Дага*, оставить Медведь-гору в одиночестве. Так в древности тавры* дали обречённой на заклание Ифигении спасение и приют, а она обманула их, покинула и похитила статую Артемиды.

        А волны и ветер несли к Аю-Дагу оставленную на века  завораживающую песню уплывающей девушки из другой легенды. Неистовая молитва заклинала  земные и небесные силы, надрывно, криками чаек, просила отпустить с любимым к  далёким неведанным людям.

        И внял мольбам старый медведь, а сам остался лежать у моря, напрасно  тысячелетиями высматривает воспитанницу. Не вернётся. Не станет долгожданная трепать густую лохматую шерсть, превратившуюся в держидерево. И не поймёшь: то ли плачет исполин Аю-Даг, то ли это горькие брызги стекают по морде-скале обратно в море.

        На мелководье  кроваво-синей искоркой метался зимородок, иногда исчезая и поднимая фонтанчик брызг, но не видно: то ли поймал добычу, то ли нет.

        Завитые гребни бились о берег, парной пеной нежились у ног седого мужчины, волочили по гальке и уносили на откуп в море, очки от близорукости в дорогой оправе. Мелкие камушки и ракушки скрипели и хрустели в жилистых натруженных руках. Поодаль валялись небрежно брошенные кроссовки и чемодан на колёсиках.
 
        Ветер, заигрывая с одиноким мужчиной, теребил вьющиеся волосы, пьянил смесью ароматов кипариса, лаванды, просоленных водорослей и незнакомых плотных Крымских запахов.

        Невысокий мужчина сидел, горбясь, на Артековском пляже, нетронутое загаром лицо застыло  в нелёгких воспоминаниях, тяжелый ледяной взгляд устремился туда, где лазурное чистое море объединялось с небом.

        Сам себе отпуск испортил. Зачем? Ничего не вернёшь. Не изменишь. Ездил же раньше за границу, на Балтику, на Кавказ и никогда — на Черное море.  Да и матери давно нет, а так мечтала, чтобы он, её Юрка, попал сюда —  в далекую невиданную страну...  сказочный Артек.

        А тогда Юрка плакал, не стесняясь слез, не боясь насмешек, рыдал обиженным детсадовским карапузом, захлёбываясь от обиды и бессилия. Прозрачные струйки непрерывно катились из серых глаз. Солёная горечь  оседала  на по-детски припухших губах. Сжатые кулачки размазывали сопли и слёзы по худеньким конопатым щекам.

        — Марь Ванна, а Пахомов, зато, школе, вон какую коллекцию бабочек подарил.
        Отчаянно взывала к учительнице с призывом о справедливости стоящая боком у доски Галка, а раскосыми глазами сверлила Василия Алексеевича. Директор школы невозмутимо восседал за учительским столом рядом с классной и молчал.

        Бабочек Юрка собирал четыре года. В коммунальной комнатушке двоим было тесно, но ящик с коллекцией мать не выбрасывала.
        — Бабочки денег не просят. Баловство, забава, но пусть играет дитё и не завидует маркам и значкам у друзей.
        Но когда  у Юрки выклянчил редкую совку* Мохов — какой-то начальник из горкома на «Волге» с личным шофером, мать сняла с книжки десятку (копила на мебель в будущую квартиру)  и подарила сыну немецкий  определитель бабочек. Добрая продавщица из книжного магазина давала Юрке листать глянцевые страницы, а попросить мать купить такой — Юрка  не смел.

        Эту  коллекцию Юрка и отдал в кабинет ботаники, не пожалел и подаренных Моховым застеклённых коробочек.

        — Светочка у нас в музыкальной школе учится!
        Галка передразнивала классную, корчила рожицы, мстила не ставшей заступаться за Юрку учительнице. На «камчатке» громко заржал Дерябин, повалился на соседа. Шестиклассники завертелись, загомонили, под взорами педагогов закрывали ладошками рот, давились смешками.  Несколько человек долго шарили под партами, поднимали враз обронённые ручки и карандаши.

        — Хакимзянова, прекрати! Ты, что себе позволяешь?
        Возмущалась, слегка конфузясь классная.

        — Были бы у Юркиной матери деньги, он бы тоже туда ходил. Да она там ничего кроме «Во саду ли, в огороде...» не выучила. Ильченко хоть раз за класс на концерте выступила?
        Призывала в свидетели одноклассников взъерошенная возбуждённая Галка. Чёрные глаза горели, сквозь смуглые щёки проступил нервный румянец.

        — Хакимзянова, успокойся уже! Тебе что — больше всех надо? Сядь на место.
        Мария Ивановна встала,  одёрнула коричневую юбку. Класс насторожился.

        — Василь Алексеич, а кто в том году по истории второе место на областной олимпиаде занял?.. Пахомов! А чья модель самолета лучше всех летала на городских соревнованиях?
        Припоминала Галка Юркины заслуги и торжествовала, ожидая победы.

        Пожилой  тучный директор, окрещенный Рыбьим Глазом за белёсо-голубые чуть на выкат глаза, строго поглядывал на классную. Молоденькая учительница теребила длинными пальчиками пуговку светлой шёлковой блузки и не знала, как остановить нахалку.

        - А, вы, чё молчите? Как контрольная, так все: «Лобачевский, реши и мой вариант».
        Копировала заискивающий тон одноклассников Галка. Ученики насупились, засопели, стали раздражённо перешептываться.

        В четвёртом классе Юрка для семиклассников-детдомовцев решил задачу. И решил — верно. Математичка — проверяла. Галка восхищённо изумилась: «Лобачевский?!» — и взяла под свою опеку и  в команду, но сама частенько давала Юрке увесистую затрещину или пинка за пропущенный гол. Ей можно — она капитан всех классных спортивных команд.

        — В Артек Светочке захотелось… Пусть её папочка на свои на море везет!
        Галка порывисто обернулась к директору. Подол мятой коричневой формы колыхнулся. Мелькнули скрученные серые  затёртые резинки, каким-то чудом держащие неумело зашитые неподходящими нитками чулки. Девчонки засмущались: неряха! вечно позорит перед мальчишками.

        Хакимзянова — детдомовская. Терять Галке нечего.  Квартира пока не нужна, а из детдома не выгоняют. Она  сама оттуда убегает каждый год. В детдом Хакимзянову возвращают с милицией.

        Детдомовцы в школе появились четыре года назад. На переменах держались вместе, местным своих в обиду не давали, дрались часто  и очень уж  жестоко даже между собой.

        — А, чё? Давайте тогда заново голосовать. Кто за Юрку?  Я  —  первая!
        Оглядывалась с надеждой и мольбой на класс Хакимзянова и тянула вверх, трясла руку.

        Галку поддержали только детдомовцы, а их в классе пятеро. Домашние  деликатно помалкивали, потупив глаза, спорить с классной и директором невыгодно: оценки за год скоро выставлять будут, и родители работают на шефствующем заводе. Лучший друг Пахомова — Стас уткнулся в парту и тоже не поднял руку, а сегодня принёс Юрке для  Артека фотоаппарат.

        Предыдущие путёвки в лагерь приходили зимой, в прошлом году — Юрке не досталось, ездила дочка завуча. Май наступил — Юрка ждать перестал. А неделю назад Галка ворвалась в класс, сходу заскочила на парту, истошно заорала:
        — Лобачевский! с тебя ирисок  — сто грамм. Моих любимых, чтоб завтра были! Двадцать девятого в Артек едешь! Везет же некоторым. И что я, идиотка, не отличница? Качайте Лобачевского!
        Сердце у Юрки защемило, сжалось в комочек, ухнуло вниз, подскочило звонким мячиком, затарахтело и заликовало, запело. И ликовало, пело — пять дней.

        Путёвку в Артек Юрка заработал честно. На совете дружины другой кандидатуры не обсуждали. Единогласно. Юрке! Пацаны радостно теребили Юрку, толкали, жали лапу. Поздравляли. Девчонки просили после Артека позвонить, рассказать  о лагере, привезти морской водички, впервые исподтишка поглядывали на Юрку заинтересованно. Наташка Ульянова, краснея, на переменке сунула записку, предложила дружить.

        Ирисок, «Маски» мамка купила на весь класс. Галке и детдомовцам досталось больше всех.  Мать заняла денег и обегала с сыном все магазины города, искали лучшую рубашку, майки, трусики, пионерский галстук. Будет Юрка на Чёрном море не хуже других!

        По ночам Юрка заново перечитывал вырезки из газет и журналов собранные за три года. Морской, Лазурный, Кипарисный, Дженевез-Кая — празднично, загадочно и  нетерпеливо переливалось в Юркиной душе.

        В субботу после уроков Мария Ивановна пряча глаза, поймала в гудящей толпе Пахомова,  неожиданно погладила по голове и сказала:
        — Юра, пусть твоя мама сегодня обязательно зайдёт к Василию Алексеевичу. Не забудь. Срочно надо.
        Юрка передал матери и побежал во дворец пионеров, вернулся с авиамодельного кружка и опешил, увидев опухшую от слез мать. Мечту разрушили, растоптали, поглумились над Юркой. В Артек поедет не он, а Светка Ильченко.

        Директор завода позвонил в подшефную школу и попросил объяснить, почему отправляют в лагерь не Свету Ильченко, а Юрку Пахомова.
        — Ну и что, что путёвка от РОНО*? Что из того, что у Светы три четвёрки? зато она ещё и в музыкальной школе учится! И, вообще, девочка из заслуженной заводской семьи. За неё стыдно не будет, а у этого Пахомова мать даже план не выполняет: месяц работает, два — в больнице. Да и отца никто никогда не видел. Пьяница какой-нибудь. Василий Алексеевич, вы в феврале краску и белила просили для ремонта. В понедельник с утра наша машина подвезет. Что ещё нужно? Обращайтесь, не стесняйтесь. Войдём в ваше положение — выручим. Мы вам всегда помогаем. Мы ведь понимаем — дети наше будущее.

        Юрка уложил худенькую, словно подросток, мать в кровать, дал таблетку нитроглицерина, вызвал скорую. Держался парень, не плакал. Мать собиралась в понедельник идти в горисполком искать справедливость, Юрка вместе с соседками по коммуналке отговаривал. Ох, как безумно хотел Юрка, чтобы мамка пошла — добилась, но мамка понервничает — опять сляжет. И Юрка успокаивал: «Ма, на следующий год — дадут обязательно». Знал Юрка: учеников седьмых классов путёвками ещё никогда не награждали. Комсомольцы.

         А тётя Лена убеждала: «Ты что с ума, что ли сошла? С Ильченко вздумала тягаться... Он — парторг завода! А ты — кто? Ты уже тринадцать лет в очереди на квартиру стоишь. Вдвоём на одной койке спите, раскладушку некуда на твои девять метров поставить, а пацан уже жених. Тебя и так за больничные с завода выживают, а ты уже двадцать первая! в цехе на квартиру. Не помрёт твой Юрка без Артека. Вырастет — академиком станет, каждое лето тебя на море будет возить. И в кого он у тебя такой умный?  С таким сыном — не пропадёшь».

        —  Ильченко, ну ты и борзая всё-таки! Это надо же папочку подключить, чтобы у Юрки путёвку отобрали! Ты же прошлое лето в Геленджике отдыхала. Сама хвастала. А Юрке, думаешь, на море посмотреть не хочется? Брала бы да училась шесть лет на одни пятёрки, как он. Да у тебя ума не хватит! У Юрки списываешь. Вон четвёрки и те учителя по блату ставят — мамочка у Светочки в родительском комитете!
        Разъярённо надрывалась растрёпанная Галка, заглушая классную и директора школы.

        Светлана съежилась за первой  партой, опасливо  помалкивала. От этой дуры — Хакимзяновой  всего можно ожидать. Василий Алексеевич   рявкнул:
        — Хакимзянова, выйди из класса!
        — А чёй-то вы меня выгоняете?  Не правда что ли?
        Ощетинилась Галка.
        — Смирнов!  Дерябин!  выведите Хакимзянову из класса. — Приказал  самым  крупным ученикам  директор. Те  не двинулись с места, будто  не слышали.

        — Признались бы честно, что Ильченко по блату в Артек посылаете. Не морочили бы нам голову.
        Галка смачно сплюнула и пошла к последней парте, открыто нагло по пути сорвала с мышиного хвостика Ильченко розовый бант, сильно дёрнула за волосы, не глядя, небрежно швырнула дорогой бант на чью-то парту.

        Но и тут одноклассники не поддержали. Не пошёл привычно гулять по партам бантик-розочка с перламутровыми бусинками, кто-то брезгливо сбросил в грязный проход.  А такой же роскошный бант дарила неблагодарной Хакимзяновой всегда ласковая  и добрая мама Ильченко, напрасно ожидая защиты для единственной дочери. Но что с этой детдомовской пацанки возьмёшь? Хамка, грязнуля! Угробила — за месяц.

        Не предназначен детдомовский утюг с царапинами и заусенцами от лезвия и не сдирающейся корочкой нагара для  редкой красоты, привезенной из Чехословакии.

        Галка громко двигала стул, долго усаживалась, демонстративно развалилась и выставила в проход ноги в стоптанных ботинках. В напряжённом молчание тщетно билась о стекло, рвалась на волю к цветам золотистая с чёрными полосками оса и были слышны горестные Юркины и Светланины всхлипы.

        У Ильченко склеились и чуть потемнели длинные светлые реснички вокруг чистых по-детски наивных голубых глаз. По гладким розовым щёчкам катились крупные слезинки, затекали в симпатичные ямочки.

        — Василь Лексеич, а вам-то перепадёт чё? 
        Антрацитовые глаза Хакимзяновой  в насмешливом дерзком прищуре смотрели в упор. Не мигая.

        Рыбий Глаз покраснел.  Вскочил. Стул с мягким сидением отлетел к доске.  Капельки пота выступили на лысине тщательно скрываемой под начёсом  длинной реденькой чёлочки. Русые волосики предательски слиплись.

        — Хакимзянова, вон из класса!
        Вопили на пару, лицо классной покрылось красными пятнами, директор выпучил глаза. Сам грозно направился  к  опостылевшей детдомовке.  «За какие грехи РОНО* свалило на мою школу детдом? Как отправить Хакимзянову в колонию? Надо с директором детдома переговорить. Учится гадина хорошо, хоть и часто пропускает».

        — Ну, и оставайтесь. Чёрт с вами!
        Галка поднялась, тряхнула вороной непокорной, неровно остриженной гривой, не дожидаясь, когда подойдёт Василий Алексеевич, по-мальчишески лениво покачивая складной с уже пробивающимися женскими формами фигурой, пошла между рядами.

        — Не боись, Юрок, прорвемся! Где наша не пропадала!
        Мимоходом ободряюще похлопала по щуплой спине ещё всхлипывающего Юрку.

        — А, ты — сучка!.. переводись после Артека в другую школу!
        Свирепо  прошипела Галка и показала испачканный кулак. Светлана испуганно отшатнулась.  Вязаный бабушкой для любимой внученьки широкий белый кружевной воротничок съехал. Перекосился.

        У двери Галка остановилась, обернулась к классу:
        — Ну, а, вы — уроды! оставайтесь. Шестерите  дальше! Скоты! И с кем я учусь?
        Брезгливая гримаса исказила лицо.

        Грохнула дверь. Посыпалась штукатурка.

        Утром, часов в пять, дородная Артековская повариха, возбуждённо размахивая руками, рассказывала:
        — Сейчас иду на работу, а с пляжа Лазурного идёт  какой-то мужик. Быстро. Почти бегом. Одет вроде бы прилично, но с головы до ног мокрый. Не из наших. Совсем не загорелый, будто с Крайнего Севера, но дорогу знает. Не плутает.  Глянула, а на пляже лежит чёрный дорогой чемодан. Охранникам, ментам быстрее звоните! Уж не с бомбой ли.

        Мужчина уходил быстро и решительно, задыхаясь, поднимался в гору, но не остановился передохнуть, отдышаться и полюбоваться на ползущего по отвесной стене геккона, не сходил к Русской поляне, чтобы взять на память редкую сбитую ветром шишку секвойи, не привязал ленточку, с  тайным пожеланием вернуться, к  ветвям замученной просьбами  двухсотлетней секвойи.

        А за спиной — волны безжалостно били о скалы мыса Суук-Су, врывались, пенясь и урча в Пушкинский и Лазурный гроты, закручивались в бешеном кипучем  водовороте у пасти Аю-Дага.

        Могучее море грозным  рыком то ли предупреждало, то ли хотело показать пучину тем, кто забыл наказ Нимфолиса использовать его дары для радости познания, а не корысти ради.

        Только Адалары помнили, что были и они  людьми, нарушившими волю Нимфолиса. Гнезда чаек, покинутые выросшими птенцами, одиноко ютились в расщелинах. Кристаллики соли блестели и переливались в лучах восходящего солнца на листьях  зелёных немногочисленных кустов  растущих на известковых скалах Адаларах.

        Суровое море волнами глубокого серо-зелёного  цвета очищало солоновато-горькие воды, возвращало, выбрасывало на берег, не золотые сокровища с затонувших кораблей, а гниющие водоросли и мусор.  Лишь вдалеке бирюзовые волны объединялись с бесконечно чистым небом.

        Великое Черное море прощальным салютом бухало в Стреляющий камень*, мириадами искрящихся брызг устремлялось к солнцу.

        Отдохнувшее солнце лило мягкий свет на Артек, озорными лучами пробивалось сквозь густые заросли, с любопытством заглядывало в окна разноцветных дач-корпусов, нетерпеливо ожидало, когда проснётся  беззаботная задорная ребятня.



        *Аю-Даг или Медведь-гора —  выступающий мыс в Крыму возле лагеря Артек. В СССР Артек был лучшим из четырёх лагерей Всесоюзного значения.
        *Тавры — древние жители части  Крыма. 
        *Совка —  бабочка из семейства совок.
        *РОНО — районный отдел народного образования в СССР.
        *Стреляющий камень или Пушка — крупный валун на Артековском пляже издающий при шторме бухающие звуки, брызги от него высотой до 7-9 метров.