Самая тёмная эпоха – сегодняшняя.
Роберт Стивенсон
Морозное марево, закрывшее посёлок, прорезают лишь тусклые россыпи окон домов, да лучи фар редких в этот ранний час автомобилей. Улицы ещё пусты и только у военкомата, высящегося на въезде ярко освещённой двухэтажной глыбой, бурлит жизнь.
Среди заиндевевших легковушек, сгрудившихся у распахнутых краснозвёздных ворот, во дворе здания снуют люди, нетрезвые голоса которых и взрыкивающая гармонь разносятся в морозном воздухе под аккомпанемент потревоженных собак. Кроме них, никто, пожалуй, и не удивляется царящему переполоху.
Сегодня – отправка призывников в армию.
Проводы идут своим чередом: толпа родственников, раздвигая живым, тяжёлым потоком пропитавшийся крепким сивушным перегаром и табачным дымом воздух, вихрится воронками вокруг шестерых крепких деревенских парней – призывников; расплёскивается на отдельные группки и тут же сбивается в горячий, плотный ком, говоря, крича и плача одновременно. Матери, торопливо вытирая слёзы, то проверяют – уже в который раз – собранные в дорогу рюкзаки, то бросаются ощупывать, оглаживать сыновей – тепло ли одеты, шепча бессвязно: «Я сало положила, не забудь съесть... Деньги не потеряй, вот здесь они, в кармашке; я его булавкой пристегнула – мало ли что... Носки тёплые там, внизу, где бельё... Да ты, как приедешь на место, сразу же напиши! Одевайся теплее, не форси: там – не дома... Ой, а сало-то я, кажется, забыла положить; нет, на месте... Начальству не груби, а не то я тебе... Застёгивайся и шарфом горло закрывай – на улице мороз за сорок, да письма пиши, не забывай о нас...». Отцы, гордо объясняясь всем и каждому: «Сына в армию провожаю!», хлопают сыновей по плечу и, перебивая материнскую скороговорку, напутствуют: «Ничего, два года – не срок, быстро пролетят! Ты себя в обиду не давай, если что – сразу... Понял? Полгода тяжело, а потом привыкнешь, ну да ты парень у меня головастый, не пропадёшь... Долг отдашь Родине и – домой. Мы потом на охоту сходим, зверь нынче хорошо пошёл, да и соболь с белкой должны быть. Дед Фёдор медвежью берлогу отыскал недавно, вот мы с тобой её и проверим... когда вернёшься. Ты письма писать не забывай, мать ждать их будет. Понял? Что ты, мать, плачешь? Не надо – всё хорошо будет!». Невесты, картинно прижимаясь к избранникам, демонстрируют своё право быть здесь, среди других родственников, боязливо и в то же время с некоторым вызовом поглядывая на всех перепачканными расплывшейся косметикой глазами.
Тётки, дядьки, друзья и подруги – все остальные, заполнившие весь первый этаж военкомата, бродят от одного призывника к другому, создавая сутолочную неразбериху. Проводы в армию – событие для деревни незаурядное, один из редких сегодня праздников, и отметить его полагается с истинно русским размахом. Да тут ещё встречи с роднёй из соседних деревень, просто давними знакомыми – выезд в люди. «А-а, жив ещё, Василий?» – «Жив, как видишь, Кузьма! Ну, давай за встречу...». Воровато разливается припасённая водка и вот уже захмелевший дядька Василий, увидев старого друга, кричит обрадованно: «Мишка! И ты здесь? А ну, иди сюда!» – объятия, расспросы о житье-бытье... А как же иначе? Когда ещё встретятся люди, годами не выезжающие из своих богом забытых мест, когда спросят: «Это твой, что ли, в армию идёт? Да он же вчера, вроде бы, в школу с ранцем бегал? Погоди, так это, выходит – десять лет уже прошло? Ты смотри... Здоровый парень! Сразу видно – в твою родову. А это кто рядом с ним? Чья, говоришь, дочь? А-а... – невеста, как тёлка на рынке, оценивается в один прищур хмельных глаз. – Хороша девка! Внучат тебе народит... Моя-то невестка уже второго носит, да. Строгают потихоньку, язви их... Ну, давай за встречу!».
Сами же призывники, оглушённые всеобщим вниманием, мыслями уже далеко, в неведомой им армии, вернее, на пороге её неузнанного пока мира, где всё незнакомо их размеренному крестьянскому укладу, а, значит, и чуждого именно этой пугающей неопределённостью. У одного на рюкзаке белой краской наляпано «ДМБ 96-98» (за что работниками военкомата был наречён «дембелем») и он, осознавая всю наивную преждевременность надписи, топчется, стараясь прикрыть её валенками, но нет-нет, да и выглядывает то «ДМБ...», то «...98». Два года – немыслимый по масштабам пласт времени в их возрасте, всё ещё отмеряющему жизнь школьными четвертями и каникулами, вот и отвечают невпопад и смотрят отстранённо, сами – вне круга...
До прихода междугородного автобуса оставалось не более десяти минут.
Старший команды Степан Игнатьевич, протискиваясь сквозь толпу, отметил – все шестеро здесь и почти трезвые. «Чудесно! – порадовался он. – Не придётся мучиться с ними в дороге, трепать нервы и себе, и пассажирам. Лишь бы водку с собой в автобус не умудрились пронести – хлопот потом не оберёшься...».
– Слышь... – вцепилась в рукав его куртки татуированная ладонь. – Ты там проследи, чтобы всё путём было... Узнай – куда попадёт, в какую часть. Хорошо? Не забудешь?
– Конечно, прослежу. И всё узнаю – для этого и еду, – успокаивающе ответил Степан Игнатьевич, пытаясь поймать расфокусированный взгляд пожилого мужчины. – Вы не беспокойтесь, пожалуйста.
– Так младший он у меня! Понимаешь? – Разговор явно намечался долгий, но тут хлопнула входная дверь, и вместе с облаком морозного пара ворвался крик: «Автобус подошёл!».
Все, застревая в дверях, вывалились на улицу. Гармонь заиграла бравурное, непонятное; женский плач взметнулся было на высокой ноте, но тут же угас, придавленный морозом и спешкой.
Подошедший «пазик» мгновенно облепила нахлынувшая толпа, толкая и напирая с вокзальной бесцеремонностью. Степан Игнатьевич, вдавленный в ледяной борт автобуса, заворочался, пытаясь высвободиться, но очередная людская волна прижала его настолько плотно, что он, уже не повторяя тщетных усилий, лишь закряхтел, тоскливо размышляя: «Чёрт бы взял эту нашу русскую привычку везде и во всём создавать бардак! Благо – куртка на „молнии“, пуговицы уже оборвали бы... Сумку с документами не уронить – растопчут...».
– Призывники! Где призывники?! – сорванный голос прапорщика Терентьева заметался над толпой. – Призывникам – подойти к автобусу! Остальные – назад!
Дверь разъехалась, и Степан Игнатьевич влетел в салон автобуса. Путаясь ногами в ворохах сумок, узлов, торопливо прошёл в середину и, обернувшись, сейчас же увидел в проходе парня с ухватившейся за него женщиной. Потащил обоих на свободные места в последнем ряду кресел, мысленно начав отсчёт: «Первый...». Выдирая ребят из цепких рук родни, распределил их по сиденьям рядом друг с другом, проверяя, у всех ли с собой рюкзаки, отсчитывая: «Второй... третий... вот и „дембель“, он уже пятый. А где шестой?».
– Быстрее, быстрее! Автобус мне выстудите! – закричал водитель, видя, как многочисленная родня, набившись в салон попрощаться, неторопливо, словно на сенокосе, крестьянской основательностью обнимает, хлопает по плечам призывников, не обращая внимания, как автобусное нутро вымерзает, покрываясь инеем. Поёживаясь, пассажиры молча стали надевать рукавицы и поднимать воротники, и водитель, уже не сдерживаясь, заорал: – Быстрее, вам говорят! Я ждать не собираюсь! Всё – поехал!
– Стой, малахольный, не гони лошадей! Дай парню с невестой проститься! – забасил мужик в расстёгнутом тулупе и сдвинутой на затылок лохматой шапке.
Пьяно покачиваясь, он добродушно улыбнулся.
– Не видишь – любовь?
Обхватив парня, девушка никак не хочет отпускать его от себя, и он говорит ей тихо: «Народ ждёт – неудобно ведь...» – «Подождут...» – «Я пошёл...» – «Подожди...» – «Светлана...» – «Подожди...».
– Любовь... – буркнул водитель, прислушиваясь к вечному, как мир, и такому же нескончаемому разговору. – А мне ехать надо. В автобусе уже, как на улице; жди теперь, пока прогреется... Пассажиры – не тараканы, нечего их морозить. Хватит, больше ждать не буду! – закипая, снова закричал он.
Сигналя, автобус медленно трогается. Парень, оторвавшись, наконец, от девушки, вскочил на ступеньку. Прорвался короткий, задушенный девичий вопль, и двери захлопнулись. Десятки рук тут же заколотили по бортам автобуса, уже набирающего скорость.
Всё было как всегда. Степан Игнатьевич, не обращая внимания на ребят, протирающих ладонями заснеженные стёкла в напрасной надежде рассмотреть в убегающей черноте фигуры родственников, устроился удобнее на жёстком сиденье, положил на колени сумку и закрыл глаза. Сейчас можно отдохнуть. Он знает – через десяток километров большинство пассажиров, убаюканное качкой, уснёт. Призывники уснут ещё быстрее – скажется смена обстановки, да и алкоголь сделает своё дело. Правда, они, не остыв от продолжающей держать их прошлой жизни и ещё не осознав, что вся она осталась за морозными автобусными стёклами, будут какое-то время наперебой вспоминать проводы, друзей, но эта общая для них тема быстро иссякнет: всё у всех происходило примерно одинаково, пожелания выслушивали одни и те же, даже деревенский самогон – вонючий и крепкий – был, оказывается, чуть ли не из одной бочки. Удручённые одинаковостью слов, они один за другим начнут засыпать, уронив головы на рюкзаки, в беззащитных, скованных позах под непременный вздох какой-нибудь сердобольной тётки: «Ахти-мнешеньки! Сами ещё – как дети, и уже – в армию...».
Мысли потекли ленивые, расслабленные качкой и предстоявшими восемью часами неспешной пробежки до областного центра в потрёпанном жизнью «пазике» так называемого «северного исполнения», отличающегося от южного варианта, пожалуй, лишь двойным остеклением. «Проектировщики были ребята с юмором... – Степан Игнатьевич зябко поёжился, посмотрел на всякий случай, что поделывают призывники. Все уже спали, и он вновь закрыл глаза. – Возможно, в их понимании зима бывает только в Подмосковье, где „северный пазик“ и испытывался. Ну, да нам к заботе о сибиряках не привыкать... Команда подобралась хорошая, проблем с ними на сборном пункте не предвидится... – не найдя дерева, Степан Игнатьевич постучал себя по лбу, усмехаясь собственной суеверности. – Лишь бы возврата не было, а остальное – переживём... Ребята крепкие, у всех категория „А“, значит, медкомиссию пройдут... то есть, должны пройти. Надо спросить, выезжали они из своих деревень куда-нибудь в цивилизацию или нет...».
Уже в полудрёме он почувствовал, как автобус остановился. Послышалась возня, недовольный голос водителя посоветовал меньше пить и посадить кого-то в кресло удобнее, не то в проход вылетит. Автобус тронулся, и Степан Игнатьевич вскоре уснул вполглаза, уткнувшись подбородком в мягкий шарф.
...Появлению комбата майора Березовского он не удивился. Тот любил часа в три ночи тихо, – так, что под весом его грузного тела не вздохнёт ни одна половица, прокрасться мимо храпящего дневального в спальное помещение, встать на середине, вынуть коробок спичек и, набрав побольше воздуха в лёгкие, громоподобно заорать: «Тревога!! Рота, подъём!!». С зажжённой спичкой в руке он внимательно наблюдал голубыми, навыкате, глазами, как взлетали вверх одеяла, сыпались с коек тела, подбадривая: «Быстрей! Спичка уже догорела до половины!». «Старики» вскоре уже стояли в строю, а молодые солдаты ещё пытались пролезть головами в рукава гимнастёрок или намотать портянки. «Безобразие! – рычал комбат, проходя вдоль строя. – Спичка сгорела – строй должен стоять! Не вижу строя! Кто это там копается?! Ты, сынок, не спеши, одевайся, а мы тебя подождём... Оделся, сынок? А ну, иди сюда! Та-ак, пряжка ремня на боку, головы нет... Головы нет, говорю! – огромным кулаком он слегка стучал несчастного по голове. – Дайте его пилотку! Так, голова на месте. Ширинка почему расстёгнута? Ты к невесте пришёл или в строй? Снимай сапоги... Кто так портянки наматывает?..».
Вскоре Степан уже не тыкался очумело в проходе между коек, пытаясь сообразить, что это за крик посреди ночи, а, позёвывая, стоял в строю в ожидании отбоя тревоги. Вот и сейчас комбат вынул коробок спичек и весь солдатский строй посмотрел на него недоумённо: что это он, – отбой задумал? Побренчав коробком, комбат спросил старшину роты прапорщика Красовского: «Где это я?». Тот, посмотрев зачем-то по сторонам, не по-уставному пожал плечами. «Где это я, спрашиваю?!» – прохрипел комбат каким-то не своим голосом. Степан вздрогнул...
Степан Игнатьевич вздрогнул и проснулся.
– Где это я? – Плюгавый мужичонка, хлопая маленькими глазками, растирает смятое, щетинистое лицо грязными ладонями. – Я в автобусе, чо ли? А куда едем? А?
«Значит, это его заносили, как бревно... – догадался Степан Игнатьевич. Взглянул на часы. 9.40. – Километров семьдесят проехали».
В салоне стало почти светло и, кажется, даже теплее. Многие пассажиры ещё спали, а из бодрствующих отвечать на глупый вопрос никто не стал.
Мужичок обозлился:
– Куда едем, я спрашиваю? – Наглый голос профессионального скандалиста наполнил салон визгливыми звуками пилорамы, распиливающей сырое лиственничное бревно. – Где кореша мои? Где Петька?
– Так в Иркутск мы едем, милок, – объяснила разбуженная криками старушка, сидящая рядом с ним. Она подслеповато посмотрела на мужичка и, зевнув, прикрыла рот ладошкой. – А ты в Иркутск али ещё куда – мы не знаем...
– Как – в Иркутск?! Мне не надо в Иркутск, чо я там забыл! Мне в Усть-Кут надо! А ну, останови свою телегу, я слезу! – заблажил мужичок. Вывалившись в проход, он, цепляясь за что придётся – спинки сидений, головы пассажиров – полез к водителю, спотыкаясь о сумки, падая, карабкаясь, как паук. – Стой, тебе говорю!
– Я тебе сейчас так встану... А ну – сядь на своё место! – коротко ответил водитель: автобус медленно полз в крутую гору, и отвлекаться на буяна он не пожелал.
Тот же, ободрённый общим молчанием, растолкав пассажиров в первом ряду кресел, попытался было схватить водителя за плечо, но был отброшен назад в проход мужской рукой.
– Чо ты, чо ты... – забормотал мужичонка, барахтаясь среди узлов и сумок, пытаясь встать на ноги. – Да я тебя сейчас, гниду...
– Попробуй, – усмехнулся крепко сколоченный мужчина. – Сядь на своё место!
Оценив ширину его плеч, мужичонка безропотно полез в указанном направлении. Сел и принялся оглядывать пассажиров быстрыми, нахальными глазками.
– А вас, пацаны, чо – в армию забирают? – заметил он цифры на «дембельском» рюкзаке.
– Призывают, – поправил его Степан Игнатьевич.
«Поспать не придётся, это уж точно, – подумал невесело, глядя на мужичонку. – Сейчас привяжется, как дворняжка из подворотни...».
Худшие его опасения оправдались незамедлительно.
– Чо ты в разговор лезешь? Ты кто такой? Я с пацанами за жизнь базарю! – сразу же «завёлся» мужичок. – Забираете, не спросясь, так нечего тут на рояле брякать! Отбудут срок... отслужат, короче, – жизнь поймут, как и я! В Качуг приедем – я водки возьму, гуляш на закуску – всё путём будет! Посидим, как люди!
– Успокойтесь, пожалуйста.
– Я ещё не разошёлся, чо мне успокаиваться-то?! Тебе сказано было – не лезь! Спрашивать я тебя ещё буду!
– Я старший команды. Значит, спросите, – невозмутимо ответил Степан Игнатьевич.
– Конвоир, стало быть! – захохотал мужичонка. – А говорил – «призывают»!
Он победно посмотрел на пассажиров.
– Вот так они всегда – только лапшу на уши и вешают! Ну, ничего – кончилась ваша власть! А сейчас она – наша!
– Да? – удивился Степан Игнатьевич. – И какая же это власть, разрешите полюбопытствовать? На какой политической платформе пребывает?
Не уловив насмешки, мужичок попытался что-то сказать, даже стал шевелить губами, но лишь сокрушённо вздохнул:
– Не мастак я по политике… Вот Петька – тот умеет говорить! Такое, бывало, загнёт... Я проще скажу: власть наша – во!
Он сжал грязный кулачок и помахал им перед собой со злорадным торжеством.
– Вот вы где все у нас теперь!
«О, господи, – вздохнул Степан Игнатьевич, – принёс же чёрт его в автобус...».
– Чо ты отворачиваешься? Не нравится? Будет – покомандовали! Теперича мы рулить начнём! Всех вас купим и продадим с потрохами! Свобода! За что на нарах сидели, а? За неё самую – за свободу! Понял, конвоир?
– Так вы – бывший политзаключённый? – серьёзно спросил Степан Игнатьевич. – Пострадали от коммунистического режима?
Мужичок заметно смутился.
– Так я... это... не за политику. Но от режима пострадал, да! Это ты в самую точку ткнул. Вот и они страдают! – мотнул головой в сторону дремлющих призывников. – Тащат их силком в ту армию, а чо там делать-то? Чо вот ты там забыл, эй! – тряхнул за плечо «дембеля».
Тот недружелюбно взглянул на мужичка. Поправил рюкзак, не спеша ответил:
– Родину защищать.
– Какую такую Родину? – удивился мужичок. – Без тебя обойдутся. Ты бы лучше «бабки» зарабатывал! На них сейчас всё держится! Много тебе Родина «бабок» в дорогу дала? Молчишь? А вот приедем в Качуг – всех напою, накормлю, – так-то вот! У кого «бабки» – тот и хозяин жизни! Понял, «защитник»? Да я такой стол накрою...
– Денег у вас не хватит, – не утерпел Степан Игнатьевич, раздражённый его бахвальством.
Мужичок взъерепенился:
– У меня не хватит? На, смотри!
Распахнув затасканную телогрейку, он выхватил пачку стотысячных купюр (как изумлённо отметил Степан Игнатьевич – в банковской упаковке) и, сорвав прокуренным ногтем бумажную ленту, с небрежной лихостью швырнул её в глубину салона.
– Лови, хватай халяву! – азартно заголосил мужичок. – Вот она, власть, летит – лови! Понял, конвоир? Вот она – Родина! Тырь её по карманам, успевай!
Играя всеми морщинами оживившегося и даже как бы помолодевшего лица, привскакивая, хлопая себя по коленям, захохотал, вскрикивая:
– Лови, вам сказано, фраера! Будете меня помнить!
Поднялся переполох.
– Ахти-мнешеньки!..
С пуховой шали старушки свалилось несколько банкнот и она, ахнув, растерянно посмотрела на неведомо откуда взявшееся в салоне порхающее облако полновесных радужных бабочек.
– Чевой это такое деется? – прошептала она, озираясь. Поднесла к глазам. Щурясь, рассмотрела. Кряхтя, подняла с пола ещё несколько.
– Кто там деньгами бросается? – весело спросил молодой парень, собирая валяющиеся банкноты.
– Не бери! – строго произнёс сидящий рядом с ним дед, стряхивая с полушубка деньги.
Парень недоумённо пожал плечами.
– А что такого? Всё равно он их пропьёт. А мне, студенту – как манна небесная...
– Не бери, сказано! – прикрикнул дед.
И даже стукнул суковатой палкой об пол.
– Они у него, нехристя, ворованные!
Столкнул валенком деньги в проход между креслами.
– Чо ты гавкаешь? – злобно выкрикнул мужичок, весь встрепенувшись. – Ты меня за руку ловил?
Дед медленно развернулся в его сторону. Гневно пронзил взглядом.
– А ну – цыть!
Водитель, часто поглядывающий в зеркало заднего обзора, не выдержал.
– Что там у вас за шум такой? – прокричал он, коротко обернувшись.
Тётка из первых рядов кресел словоохотливо пустилась в объяснения:
– Так это вон тот шалопут! Видать, деньги у него лишние завелись – в народ ими кидается!..
– Я вот ему покидаюсь!
– А твоё дело – маленькое! – тут же огрызнулся мужичок. – Ты верти баранку и помалкивай!
Он сидел, насупясь, явно жалея о своём минутном сумасбродстве: никто не стал рвать друг у друга деньги из рук, как он ожидал; никто не смотрел на него – хозяина новой жизни, с завистью... Пассажиры поглядывали скорее с усмешкой, словно на нашкодившего мальчишку.
Обиженно шмыгнув носом, он отвернулся.
– В автобус я тебя больше не пущу, понял? – крикнул водитель.
– Я, между прочим, за билет «бабки» платил. Повезёшь, никуда не денешься! А если тебе мало, так подбери – вон их сколько валяется! – мгновенно окрысился мужичок.
– Ну, гад... – простонал водитель, ударив кулаком по баранке.
– Может, выбросить его из автобуса? – предложил крепко сколоченный мужчина. – Пусть пешком топает. До Качуга всего-ничего осталось.
– Выбросить недолго... Машин на трассе мало, а мороз – под пятьдесят. Пока его подберут – замёрзнет, – отозвался водитель. Помолчав, добавил: – Если и после Качуга не успокоится, тогда – другое дело: уж там-то машины одна за другой идут.
Мужчина решительно поднялся.
– Граждане, давайте вернём ему деньги. Пусть мусорит в другом месте.
Пройдя по салону, собрал купюры, сложил в пухлый ком. Мужичку негромко, но внушительно сказал:
– Не выводи меня из равновесия...
Бросил ком ему на колени.
Подхватывая расползающийся ворох сложенными ковшом суетливыми ладонями, мужичок с трусливой злобностью посмотрел на мужчину, но ничего не ответил, лишь запрыгали желваки на скулах, да жёваное лицо пошло пятнами.
– Чо смотришь, конвоир?! – неожиданно набросился на Степана Игнатьевича. – Хочешь, тебе «бабки» отдам?
«Ничтожное, униженное существо... – усмехнулся про себя Степан Игнатьевич. – А ведь, без сомнения, мнит себя человеком...».
– Вы чо уставились, «защитники»? Нате – берите! Они не хотят – вы забирайте! – истерично, со слезой, запричитал мужичок, рассовывая жёсткие, хрустко переламывающиеся купюры в рюкзаки, карманы и просто в руки растерявшихся призывников. – На, бери! Всё забирайте! Родина ничего не даст, а я – пожалуйста!
Степан Игнатьевич хотел было вмешаться, но, поразмыслив, отвернулся, старательно рассматривая покрытое толстой снежной коркой окно автобуса. «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу... Не беда, если кто-то и возьмёт деньги, лишь бы водку не купили втихомолку... ну, да я понаблюдаю в Качуге за ними». Подышал зачем-то на окно, прислушиваясь, как за его спиной препирается мужичок с призывниками. Не зная, чем занять себя, принялся тереть пальцем небольшое протаявшее углубление.
«Пока до Иркутска доберёмся, он все нервы истреплет... Хватит! – оборвал себя. – Кто он такой, чтобы о его персоне вообще думать? Лишь бы автобус до Шелехово долго ждать не пришлось, – сами собой пришли нужные мысли, – не то ребята измёрзнутся. Некоторые в сибиряков вздумали играть, оделись, глупыши, совсем по-осеннему. Эх, молодость!.. Ну, да ничего – на сборном пункте отогреются...».
«Качуг!» – прервал его неторопливые размышления чей-то возглас.
Степан Игнатьевич, отогревая, прижал захолодевший палец к щеке.
– Посмотрите, все ли на своих местах. Никто не отстал? – поинтересовался водитель.
– Все здесь, – отозвались безвкусно отобедавшие пассажиры. Степан Игнатьевич заметил отсутствие мужичка, но порадоваться не успел...
Автобус медленно покатился, и сейчас же в борт слабо застучали. Послышался приглушённый крик.
Дверь разъехалась...
– Шалопут! – всплеснула руками словоохотливая тётка.
Мужичок почти вполз в салон и раскорячился в проходе, прижимая к груди несколько объёмистых пакетов.
– Слушай, может, ты пешком в Иркутск пойдёшь? – с надеждой спросил водитель.
– Не-а... – осклабился мужичок. – Я «бабки» платил... Погоняй, кучер!
Водитель зло рванул с места, но мужичок сумел удержаться на ногах. Наваливаясь на головы и плечи ругающихся пассажиров, он, не уронив поклажу, добрался до своего кресла. Тяжело плюхнулся, бессмысленно улыбаясь, и Степан Игнатьевич увидел, что он пьян просто до изумления.
– Вот... Пацанам купил...
Мужичок попытался горделиво вздёрнуть небрежно остриженную, с изрядной сединой, голову; тут же уронил её на грудь и заснул мертвецки, тихо посапывая.
«Да он же без шапки! Потерял где-то. И как уши не отморозил – вон как пламенеют...» – подивился Степан Игнатьевич, ощутив странную жалость к этому никчёмному созданию, вероятно, так и живущему со своим пустым гонором, и страдающему из-за него же.
Мужичок вздохнул-всхлипнул, заворочался, прижимая к себе пакеты.
«Пряники, шоколадные конфеты... а это что такое?» Смятый неуклюжими пальцами в бесформенные комки, из пакета выпирал нежно-розовый зефир, увенчанный редкими цельными, витыми башенками.
Степан Игнатьевич смешливо посмотрел на призывников. Усмехнулись и они. «За детей, похоже, нас принимает!» – «А ты думал, он водку купит?» – «Да ничего я не думал! Я зефир не люблю». – «Конфеты – тоже?» – «Отвяжись».
Он задремал под эту дружескую перепалку, разомлевший от тепла в салоне. «Градуса на два-три, не больше; а может, и не потеплело даже, это солнце – совсем летнее... Надо же – спустились всего на триста километров южнее, а какая здесь благодать... Если за поворотом увижу пальму – ей-богу, не удивлюсь... Неплохо бы вместо картошки посадить, скажем, банановые деревья... Сидишь в тенёчке, а на столике – квас... хлебный, пенный, тёмный – ах, ты... отхлебнёшь – душа так и булькнет пузырьками... И бананы эти – гроздьями, ну просто гроздьями... сорвать – а подниматься лень, – жара... глядишь, и сами свалятся... а падают ли бананы?.. вряд ли... ничего, залезу вечером, выберу самых спелых... вот они – руку протянуть...»
Он заснул с тихой улыбкой.
Гроздь падает, медленно вращаясь вокруг своей оси («Словно земной шар летит по орбите», – подумал отстранённо), тускло мерцая жёлтыми гранями плодов, пугающе вырастая в размерах, обретая с каждым мгновением фактурность, оттенки цвета и, даже, кажется, запах...
«А ведь она мне на голову норовит шлёпнуться!» – догадался он и рванулся было... но тело осталось недвижимым и он, пережив секундный ужас, наблюдает спокойно, даже с любопытством, как множатся увеличивающиеся коричневые крапинки на плодах, распухают россыпями...
«Эх, перезрели бананы... поленился, дурак, снять!» – мелькнула ненужная сейчас крестьянская, жалеющая мысль, и вдруг, словно кто толкнул – отскочил в сторону.
Гроздь грузно ударилась о землю у самых его ног, развалилась, взблёскивая звонкой фольгой...
– А? Чо? – хрипит мужичок, уставив невидящие, пустые глаза.
«Начинается...» – Степан Игнатьевич протёр заспанное лицо, спрятав зевок ладонями.
Мужичок качается в кресле, бормоча что-то, грозясь кому-то, и Степан Игнатьевич лишь мельком посмотрел на него, уверенный, что до Иркутска тот уж точно не протрезвится, но вдруг наткнулся на его почти осмысленный взгляд и удивился: «Как быстро, однако, он приходит в себя!».
Мужичок завозился, кряхтя, собрал с пола рассыпавшиеся конфеты. Нашёл глазами призывников.
– Нате, берите! Мне не жалко! – протянул пакеты.
– Спи, дядя! – конфузясь под взглядами пассажиров, призывники отталкивают его руки. – Не доставай лучше!
– Чо, брезгуете?!
Зачерпнув из пакета, он толкает едва ли не в лицо одному из них горсть расползающегося зефирного месива.
– На, попробуй-ка!
Отшатнувшись, тот ловит его руку, выворачивает, и Степан Игнатьевич торопится вмешаться.
– Отпусти его! Вам же я очень советую успокоиться!
– А-а, конвоир! Я от души хотел угостить, понимаешь? А они косоротятся! Ничего, хозяином стану, я их... в сторожа найму! – Он сжимает кулачок, стучит себя в грудь, расцвечивая розовыми зефирными кляксами грязную ткань телогрейки. – Как псы, меня охранять будут! Из корыта жрать заставлю!..
– Ребята! – предостерегающе вскрикивает Степан Игнатьевич.
Вскочив, загораживает собой мужичка, говоря укоризненно:
– Вы что же, не видите – кто перед вами? Стыдно на убогого обижаться!
– ...Заставлю! – рычит мужичок. – Всех куплю! Наша власть – гуляй, братва! Все вы под мою гармошку плясать будете! И ты! И ты!! Всех за свои «бабки» на задних лапках прыгать заставлю! Да я...
Споткнувшись на полуслове, судорожно охлопывает себя, бормоча:
– Должна быть... помню, как покупал... А-а, вот она!
Выдернув из-за спины бутылку водки, преображается, улыбаясь всеми морщинами нескладного лица.
– Выпьем, конвоир? Чо, тоже брезгуешь? Ладно, я и один могу... – Отпив из горлышка, закусывает зефиром. Облизывая грязные пальцы, жалуется: – Помню, маленький был... Этот вот... был белый, твёрдый, сла-адкий... а сейчас – кисель делают... кругом обман... Чо уставился, конвоир? А тебя я, это... в дворники возьму. Точно – в дворники! Нет, лучше этим, как его... ну, который базарит, мол, граф там или князь, стало быть, прибыл... Не-е, морда у тебя какая-то ментовская... лучше в дворники. Чо, обиделся? Привыкай к новой власти! И вы привыкайте, защитнички!
– Вы говорите, не стесняйтесь. Сейчас ваша власть, так какие могут быть церемонии? Всех к ногтю, не правда ли?
– Правильно! Порядок должон быть!
– Вам, как хозяину, конечно, виднее.
– Я тебя этим... старшим дворником поставлю.
– Премного вам благодарен. Что же вы не пьёте? Вот так... И за новую власть. Нет-нет, не отказывайтесь – за новую власть непременно надо выпить! Закусывайте.
Мужичок промахивается и размазывает клейкую массу по лицу. Пытается что-то говорить, но губы лишь вяло движутся, веки наползают на линялые глаза, голова валится набок и безвольное тело начинает клониться вперёд, ускоряясь...
Степан Игнатьевич подхватывает его, укладывает в кресло.
– Всё настроение испортил... – хмуро говорит «дембель».
– Не горюйте, ребята! – нарочито бодро отвечает Степан Игнатьевич. – Такие типы ни при какой власти долго на свободе не ходят. Скоро Иркутск, надо начинать собираться...
Пропуская призывников в дверь шелеховского автобуса, Степан Игнатьевич увидел на привокзальной площади мужичка.
Расставив подламывающиеся ноги, сунув руки в карманы распахнутой телогрейки, он стоял, гордо закинув голову, не обращая внимания на сигналы объезжающих его автомобилей.
От здания автовокзала к нему резво подбегал в наброшенном форменном бушлате сержант милиции.
Степан Игнатьевич отвернулся.
2004 – 2005