Моим внукам посвящаю...
Ручей медленно вытек из глубокого прозрачного озерца, вильнул между круглых морошковых кочек, прополз под замшелым стволом поваленного бурей кедра и, нащупав песчаную тропку, заструился по ней, выглаживая течением полукруглые вмятины лосиных следов.
Потеряв в подвернувшейся не кстати бочажине часть воды, он с трудом перебрался через крутой её бережок, отыскал дождевую промоину и легко покатился по ложу, прибирая в пути серебристые брызги росы и недвижно лежащие блюдца ночного дождя.
Над ручьём в вышине перескрипывались старые кедры, переминались с ноги на ногу узловатыми растопорщенными по земле корнями и мешали течению, обрывая с себя пересохшие сучья и кидая их вниз на тропу молодого ручья.
Он, ворчливо журчал, обегая стволы и заплоты, улюлюкал струёй, передразнивал шорох листвы и встречал близнецов, наполняясь, бугрясь и смелея, насыщался водой, собираясь осиливать путь.
Мохноглазая серая сова проводила его черно-желтым настороженным взглядом, бормотнула, кивнув, глуховатый напутственный звук и, упав на крыло, подминая напруженный воздух, бестелесною тенью прошлась по долине сырой...
Первые лесные километры давались ручью с трудом . Глубины и напора ему не хватало – тайга, несмотря на частые гривы и балочки, в основном, была ровной, уклоны едва ощущались, и потому приходилось петлять и вертаться в поисках лёгкого пути на север, в долину широкой реки. Ручей раздражался шумливым гомоном, досадуя на себя за свою слабость и на частые препоны, отнимавшие время и силы, а потерю воды на залив попадавшихся балок ощущал как обиду и козни матерой тайги.
В его чистом потоке никто ещё толком не жил, разве лаковый жук, не успевший убраться с дороги, поплескался испуганно кривыми суставчатыми лапками и, вцепившись в траву, подтянулся, сопя и ругаясь, и опять заспешил по своим неотложным делам.
Но в какой-то момент ручей ощутил, что ему уже не нужно подлезать под случайные коряги и обегать муравьиные кучи – надо просто напрячься, шумнуть упрямо волной, приподнять на себя возникшую преграду и снести её вниз, поиграв мускулистой струёй.
Он вдруг увидел, что по краям течения образовались берега, два берега: один крутой и толкающий, другой пологий и ласковый. И тогда ручей догадался, что он становится речкой, пусть ещё узенькой и неглубокой, но никак не ручьём и тем более не озёрным стоком.
И он решил, что пора завести в себе жизнь.
Но жизнь получилась какая-то смешная и маленькая: в омутках и заливчиках, где отстаивался ненужный мусор, затрепыхались тоненькие вертлявые червячки. Они щекотали застойную воду, крутились короткими красными ниточками и вообще вели себя крайне не серьезно. При всем при том, завлекали в ручей раскоряченных, с круглыми глазами, зеленых тварей, бесцеремонно шлёпающих мягкими брюшками в воду и баламутивших её, поднимая уже отстоявшийся ил.
«Нет, значит я еще не речка», – подумал ручей и немного расстроился.
Пробежав еще какое-то время, он забыл про свою неудачу, потому, что едва не попал в широкое, тяжело разлегшееся посреди леса болото. Пологий уклон, незаметно подобравшийся сбоку, предательски подманивал своей чистотой и легкой проходимостью и, если бы не пересекавший его мелкий овражек, ручей наверняка занырнул бы в угрюмую, дурно пахнущую тину и – прощай чистота и свежесть, и – прощай полноводная чудо-река!
Но, скользнув под уклон, разогнавшись на вольном просторе, ручей споткнулся об острую прорезь овражка, вскипел от негодования и только спустя полверсты понял, какой страшной участи он избежал.
Овражек принял в себя ручей по-братски. Его глубокое нутро было надёжным и спокойным. Не нужно метаться в поисках направления, не нужно таскать на себе надоевший сушняк и гнилые коряги – катись и катись по ровному гладкому дну; ни забот, ни проблем, ни опасных негаданных встреч...
...Овраг кончился внезапно.
Разломив на две неравные части большой холм, он исчез, распахнув перед задремавшим было ручьем широкую ровную долину. Поросшая мелкой травой и редкими снопиками кустов долина лежала под синим просторным небом, поглядывая ввысь такими же синими лужицами озер, перевязанными тонкими ленточками проточек и ручейков, вроде бы совсем и не текущих, а так, для виду, заполненных отсвечивающей водой.
Ручей растерялся от неожиданности и даже замедлил свой бег, сомневаясь: а стоит ли в эту долину спускаться?
Но видя недвижность озер и протоков, помчался меж ними, играя задиристо сильным течением и ловко обходя широкие, ленивые водоемы, вливался в стоячую мелочь, с собой увлекая застойный, недвижимый мир.
Долинные воды наполнили тело ручья новоявленной силой. В порыве движения он вобрал в себя все, что таилось в стоячей воде, камышах и сплавине, растолкал шириной тесноватые уже берега, и проснувшийся люд – сорожняк, карасишки и окунь оживили ручей долгожданной веселой игрой.
На его призывный, уже не младенческий рокот пошло из лесов на водопой матёрое зверьё, и слегка притопив травяное, с боков, побережье, он делился водой и счастливо плескался, смеясь...
...Вековая тайга остудила задиристый пыл шаловливого потока, наклонившись над ним и закрыв осуждающей листвой голубизну высокого неба.
– Потрудись, потрудись, – скрипели по-стариковски кедры и валили обескоренный сухостой на прозрачное тело ручья. Замшелые, в седом ягеле, бугры подпирали с боков, заставляя ручей завиваться в стремнины и глухие, заросшие корявым кустарником овраги, подставлялись течению: мой, вороши, разгребай!
Ручей посуровел, заугрюмился, углубил неудобное ложе и, порой, огрызался, ломая очередной заплот. Неосторожный зверь, поскользнувшись на осклизлом бревне, рисковал утонуть в глубине тёмного водоворота. Прозрачная чистота заменилась коричневой торфяной мутью, и по топкому дну начал ползать брюхатый налим...
...Но, на то он и путь, что бы множество жизней и судеб испытать на себе и наполнить течение вод, а иначе зачем начинать ключевым первогодком и заканчивать им же в вонючем болоте лесном...
...Незаметно для себя ручей обрёл глубину и степенность. Он уже не метался от бугра к оврагу, а выбирал дорогу сам, подрезая волной выпирающий бок несговорчивой гривы и ссыпая песок на продавлины плоской земли.
По своим берегам он наметывал чистые пляжи, уширял перекаты, грея на мелководьях остуженную быстрым течением воду и пускал по песчаному дну пескаря и моллюсков, отсыпая им корм из богатых запасов своих.
В недоступных для взгляда глубинах ручья появилась серьёзная рыба, потянулся в верховья живой караван икряного, остромордого хариуса, и ручей озаботился рыбьим потомством, заливая низины прогретой и чистой водой.
Мелкое, рассыпчатое серебро шебутного малька расцветило убранством пока ещё скромный пейзаж, но уже заложило основу полезной реки, и к её берегам иногда, ещё очень нечасто, подходил, между прочим, в зелёной штормовке рыбак...
...Первая моторная лодка неприятно поразила широкий ручей. Он поёжился и взволновался, ощутив на спине инородный, ревущий предмет. Он задвигал течением, пытаясь прибить к берегу надоедливое, режущее острым форштевнем и буравящее винтом существо, но оно подчинялось совсем не ручью, а тому-то, кто сидел наверху и держал направляющий руль.
Осознав бесполезность открытой борьбы с иноземцем, он решил подождать, улучить подходящий момент и тогда поглотить и предмет, и того, кто нарушил заповедный покой обитателей тела ручья.
Но рыбак заглушил стрекотанье винта и мотора, выпрямился во весь рост и, поднеся к заросшему бородой рту сложенные рупором ладони, вдруг крикнул: «Здравствуй, Радом!..»
И ручей обомлел.
ОН впервые получил ИМЯ!
Странное, красивое сочетание звуков, в котором отразился весь предыдущий с таким трудом пройденный путь. В этом кратком, но таком радостном и солидном слове ручей почувствовал и уважение, и почтительность, и любовь, и хорошую зависть, и признание равенства в мире людей и природы, и ещё кое-что, непонятное, но – хорошо!
Он плеснулся волной по облезлому, мятому борту, покачал на себе неуклюжую, гулкую жесть и ликуя понёс, именованный сказанным словом, лучезарную весть на желанную встречу с рекой.