Мы вышли из дома. Мидландори зевнул, кутаясь в плащ, и поплелся за мной.
- Я был прав! Я знаю, что я всегда прав! Я испепелю этого преступника! А как мы повезем тело назад? Ну, пришлю телегу утром. Ты можешь так определить причину смерти, или тебе нужно обязательно делать это... как его... вскрытие?
Мы шли по улице минут двадцать, пока я не нашел самый дальний, стоявший на отшибе дом. Но ни ночь, ни холод не сбили пыла Лиатриса.
- У вас с собой есть ключи от этого дома, откройте дверь, пожалуйста.
- Ха-ха! Я так и думал! Склад мешков для сбора травки! Прекрасное место, чтобы спрятать труп – его тут никто не найдет до весны! Я должен был сам догадаться. – Он загремел ключами на кожаном поясе, достал нужный, и разомкнул замок.
Мы вошли. Внутри стоял запах сушеного синисарана, и казалось, что зима и не наступила, а на улице все также лето, и жаркий полдень, от которого плавится все вокруг... Плавится... И капли воды с шипением испаряются, падая на плавящийся на солнце металл...
Мидландори убежал вперед вдоль груд лежащих у стен мешков, обо что-то споткнулся, что-то с грохотом повалил, и через какое-то время оттуда донесся душераздирающий крик.
И все снова стихло. Я подошел к Лиатрису. Он оцепенело стоял над завернутым в мешки телом.
- Он не мертв. – Мой спутник, в состоянии, где страх смешался с «не верю своим глазам», со всей силы пнул лежавшего перед нами.
Последний застонал, и открыл глаза. Мешки развалились, как листья, скрывавшие бутон, и нам предстало лицо молодого человека, увиденного мной в плавившемся зеркале.
- Знаете, караин Мидландори, не хочу хвастаться своими познаниями в медицине, но есть много других способов проверить, жив ли человек, помимо удара ногой по ребрам. – Я склонился над юношей, который стал вглядываться в мое лицо.
- Вы Ясеремшан? Я готов ехать. Но я ждал вас следующей ночью... – Он тяжело поднялся, опираясь руками на сложенные штабелями мешки вокруг.
- Дарлер?? Ты жив??? – Лиатрис схватил его, и потряс, неизвестно, с какой целью.
Я вздохнул, и коснулся ладонью щеки юноши. Он замотал головой, вырвался из объятий Лиатриса, и выскочил на улицу. Оттуда послышались приглушенные рыдания.
Открывать правду было не менее тяжело, чем ему эту правду узнавать. Но по крайней мере он увидел свое отражение, и понял то, что гордыня не давала ему понять много лет подряд. Он бежал от раскаленного металла любви своего супруга, но не мог убежать от собственного раскаленного сердца, мерцающего тем, что можно было описать только как «ненасыщаемая любовь».
Огонь любви Нивиреля был такой силы, что какие бы знаки внимания и любви Дарлер ни дарил своему возлюбленному, они испарялись, как капля воды, упавшая на раскаленное железо. Всего было мало, и успокоения в отношениях не наступало. Он решил бежать, чтобы разорвать путы иссушающей любви, а Нивирелю было проще быть обвиненным в убийстве, чем допустить, что его бросили.
Дарлер только не видел, или не хотел видеть, что сам не умел любить по-другому – ни капля, ни поток воды не могли утолить его раскаленной жажды. Нивирель стал отражением этой жажды, чтобы дать душе понять, что любить – не значит владеть.
Любовь, желающую владеть, невозможно удовлетворить ничем. А попытки будут только раздражать бьющегося в агонии. Не дай Бог так любить, и не дай Бог быть любимым таким одержимым. А, с другой стороны, Бог ничего не «дает» нам кроме того, что мы хотим испытать сами.
Я вышел вслед за Дарлером.
- Побег не дал бы вам ничего, как и побег тех, кто бежал от вас, ничего не дал им. Ведь вы их не отпустили в своей душе. Радуйтесь или горюйте, но Нивирель любит вас слишком сильно, чтобы отпустить. Не становитесь заложником его души также, как те, кого любили вы, стали заложниками вашей.
- А что же мне делать?! Он не отпускает меня ни на минуту, когда мы работаем на фабрике – хотя у меня отдельный цех! Он не дает мне заниматься ничем отдельно от него, он занимает собой все мое время... И так уже пять лет подряд!!! Мне надоело быть его пленником! – Юноша стоял, зябко кутаясь в мешок.
Сильный запах синисарана витал над нами, переплетаясь со сверкающими струйками любви, слепящим туманом гордыни, и потоками страстей, разбора и анализа которых нам хватит на столетия вперед. – И вы говорите, что это моя вина?! Вы не могли бы тогда стереть мою память? Не всю, а только тех, кого я любил, но не смог получить?
Я внезапно почувствовал себя жалким и беспомощным перед болью его неутоленности, и перед своей болью тоже. Мне захотелось скомкать себя, как неудавшуюся тряпичную куклу, которая всех раздражала, ибо в ней все было не так. Я не мог ему помочь, также как не мог помочь себе. Ведь и я был бы рад сделать так, чтобы Арканд исчез из моей жизни, и потом стереть память о нем, чем жить рядом, и не владеть.
- Искусственная интервенция в ваше сознание только временно замаскирует проблему. Вы должны найти в себе силы добровольно отпустить всех пленников своей души.
- И Нивирель перестанет мучать меня своей сумасшедшей любовью?
- Нет. Вы набрали слишком большую инерцию раскаленных страстей, чтобы это случилось сразу. Но это хорошее начало.
Лиатрис подошел к нам с кислым лицом. Казалось, он был разочарован, что мы нашли не труп, а живого человека. Нет ничего больнее уязвленной гордыни. А ведь гордыня – это всего лишь программа. Больно-то не тебе, а ей. Но она шепчет, что больно тебе... Изолировать бы эту последовательность, выпутать бы из души, как ядовитую змею, и придушить. Но как?