Сон в руку
или рассказ счастливого человека
Я, дорогие мои, человек непьющий.
Конечно, не то, чтобы совсем ни капли - в праздничек или ещё когда оно-то и не грех; но чтоб ежедневно и до одури - нет, увольте, сами понимаем, что будет вред здоровью и умопомрачение.
Значит, я вот чего хочу сказать: случай со мной вышел просто необыкновенный.
Вчера, помню, явился домой с работы, туда-сюда, борща откушал с супругой, в доминишко с дружками внизу во дворе перекинулся; вечереть стало, думаю: пойду домой, чего супругу нервировать. Мужики предлагали: "Давай, Петь, по стаканчику!" -"Не, говорю, не буду. Выходной у меня с этим делом сёдня."- это я им. Не стал пить, чего говорить, цельный день в рот не брал, голова ясная - хорошо! Пошёл в дом, разделся, лёг спать. И будто провалился куда.
Снится мне: голубая долина открылась до самого неба, земля дымом каким-то прозрачным исходит, солнечно вроде, а на небе звёзды во-всю горят, переливаются, и я будто птица какая в поднебесье парю... На мне одежды атласные, широкие, рукой взмахну - точно крылом поведу - лечу, значит. Под ложечкой так и щекочет, страшно, высотища... Думаю: ну, Петро, не дрейфь, снится тебе это только... А мне в ответ голос громогласный: "Нет, Пётр, не сон это, а явь." Сердце во мне заколотилось, зачал я себя щипать, думаю: ну его, лучше проснусь! Ан – не просыпаюсь: и так и сяк щипал, и по щекам хлопал - нет и всё! Закрутил тут меня вихор какой-то особый, поднялась пыль несусветная, глаза застит; вроде, чувствую, почва твёрдая под ногами, и ветер утих, а не видать всё равно ни зги - руки вперёд протянул и на ощупь двигаюсь. Под рукой, чувствую, что-то мягкое промелькнуло, я его - хвать! - навроде петуха что-то: забило крыльями, закудахкало, и вдруг клювом меня в палец - р-раз! Я так и вскричал от боли! И тут же ураган утих, тихо стало. Я глаза протёр, смотрю: местность какая-то незнакомая, на горизонте горы встают, снег на них синими иглами блещет - красотища! Передо мной, шагов на двадцать кругом поляна утоптана. Я посреди стою, точно пионер какой, скамеечки везде, как на стадиёне, куда я с дружками каждую неделю на футбол бегаю, а на скамеечках народ сидит, бубнит между собой тихонько, на меня с интересом поглядывает. Из-под носа у меня петух этот гамбургский - шмыг, только не петух вовсе, а навроде птицы-феникса, хвост - во, крылья - во, шмыг, значит, в сторону и прохаживается, глазом фиолетовым косит. Я на неё шикнул и ногой топнул, хотел изловить со злости и перьев надрать - больно, стерва, клюнула, но сдержался: неудобно, люди кругом. Стал, стою, оглядываюсь. Из народа голоса идут.
- Здравствуй, Пётр,- говорят.
- Здравствуйте,- я им отвечаю и поклон до земли по-русски отвешиваю. Гляжу, народ всё ладный, откормленный, старые, молодые - всякие есть, и одежды на них на всех белые, пышные, точно сложенные за спиной крылья ангелов.
- Знаем,- говорят,- жизнь твою нелёгкую, получай за это подарок от нас.
Мне неловко, домой хочу, надо же, думаю, так влипнуть во сне, где это я и что за подарок особый такой, который, чтобы его человеку вручить, надо на самые небеса того вызывать? Стою по стойке смирно, чего уж - страшно.
- С кем имею честь...- спрашиваю трепетно, то есть, значит, "кто будете?" А они мне:
- До того тебе дела нет,- говорят,- страна такая волшебная в другом измерении есть, чтоб добрым людям помогать.
- В смысле - во сне?- спрашиваю.
- Ладно, во сне,- отвечают.
- Так я сплю?- спрашиваю.
- Думай, Пётр, как хочешь,- отвечают и хитро ухмыляются,- а только подарок тебе есть от нас приготовленный. За жизнь твою непростую и за геройское терпение, чтобы начало ты себе новое мог взять, пути светлые дальше проторить.
Тут губы у меня затряслись, в горле, натурально, комок, не сдержался я, плачу, вспоминаю всю жизнь свою такую распрекрасную; про детство тяжёлое послевоенное детдомовское, про то, что плотють начальники мало - а детки мои единокровные ведь кушать хотят, про огромные страдания и унижения на производстве, в смысле, что счастья-свободы человеку в этой жизни - ноль, про жену-мегеру, конечно, не скажи ей ничего, не выпей лишний раз с дружками - мозги съест, э-э-эх... а ведь уважаю её, как супругу, люблю даже, может быть...
Ну, словом, стою, не пошелохнусь. Выходит тут из народа один мужик с седой бородой и - ко мне. Я напрягся, сон-сном, а морду, думаю, набить могут.
- Не бойся,- говорит мужик, вождь, наверное, ихний, и руку ко мне простирает, в глаза властно смотрит.- Сегодня в десять часов утра,- говорит,- ты приедешь на двенадцатом номере трамвая на улицу Клочковскую. По правой стороне, возле большого дома на тротуаре ты обнаружишь толстый кожаный кошелёк, и в нём будет пять тысяч.
- Да ну,- говорю осторожно,- не больно верится-то. Потеряет кто?
- Кошелёк будет утерян гражданином Абдурахмановым Тимофеем Пантелеймоновичем за то, что он начальник.
- Правильно,- говорю,- неча кровь людям пить. Ишь, деньгами карманы понабивали, мало им всё.
Народ кругом смеётся, а вождь этот рукой повёл, пальцами шевельнул: мне дурно стало, розовый туман в глазах поднялся.
- Не забудь,- слышу голос из дымки,- в десять... трамвай...
И тут же темнота наступила.
Проснулся - э-э-э, спина раскрыта, замёрз, на дворе день во-всю; на кухне жена кастрюлями гремит, ругается. Приснится же такое, думаю, в церкву надо сходить, свечку поставить.
Смотрю на часы: батюшки, десятый час! Ноги в руки и - бегом. На автобусе, на трамвайчике - лечу. Подхожу к дому заветному, думаю: ну что, дурак старый, спятил, что ли, чему поверил? Но сердце так и замирает. Гляжу: лежит чтой-то, подхожу - кошелёк! Открываю: Бо-оже мой! Деньжищ понасовано, и там, и сям, и за отворотом. Я его хвать и - бежать, чёрт его знает, чего побежал. Ну - и всё.
Так что, дорогие мои, удивительные вещи на свете происходят.
Вот он, кошелёк, радёхонький, в брюке у меня, в кармане лежит, тяжёленький.
Пойти, что ли, пивка треснуть?
1991