Мы едем на дачу!
Мы едем на дачу! Во дворе перед домом стоит телега, на нее папа и возчик грузят вещи, которые мы берем с собою в деревню: узел с постелью - из него выглядывают подушки - ящик с посудой и мою железную кроватку, уже без сетки. Я взрослая, мне скоро пять. Потом все это увязывают толстыми веревками, их цепляют за крючки по бокам телеги. Папа пробует, не слабо ли натянуты? Мама выносит еще один тюк.
- Вот, чуть не забыли! Тут наше белье и платья!
Веревки снова распускают, узел суют в середину и опять натягивают. Все время, пока они суетятся у телеги, я сосредоточенно разглядываю лошадь. Голова ее упрятана в торбу, она чем – то там хрумкает и шевелит ушами. На копытах внизу густые кисточки, сама она коричневая, а грива светлая. Лошадь машет хвостом, переступает с ноги на ногу, и при этом раздается звон. Я наклоняюсь и с удивлением убеждаюсь, что под кисточками у нее блестит железо. Неужели она не настоящая? Мне очень хочется погладить ее, но мама строго – настрого запретила к ней подходить. Я оглядываюсь. Взрослые не смотрят в мою сторону. Я подбираюсь поближе к лошади и осторожно трогаю ее за толстую ногу. Ух ты, а она теплая, бархатистая и вздрагивает под моей ладонью! В следующую минуту хвост ласково касается моей руки. Я отдергиваю ее. Так, все это совсем не страшно и похоже на игру. Можно попробовать еще раз. Подхожу поближе и тихонько глажу лошадиную шею. Лошадь шумно вздыхает, вытаскивает морду из торбы и удивленно косит на меня влажным коричневым глазом.
- Господи! – кричит мама, - Кому сказано - не подходить к коню? Он может ударить!
- Та ж не. Вин смирный, – успокаивает ее возчик.
Но мама утаскивает меня в дом переодеваться в дорогу.
И вот мы едем. Я сижу между возчиком и мамой на скамейке за лошадиным хвостом и все время оглядываюсь. Папа устроился сзади высоко на вещах, держится за веревки. Мне тоже хочется туда, к нему. Там наверно лучше, но мама не разрешает. Есть повод поныть. От возчика пахнет чем – то крепко и приятно. Усы у него сверху черные, а у самого рта рыжие, он громко чмокает губами, глаза под вылинявшим козырьком фуражки синие, как у моей мамы. Он подмигивает мне и улыбается, и я проникаюсь к нему доверием.
Этот возчик – муж нашей молочницы Франи. Она привозит нам в город молоко, творог и сметану. Приходит обычно рано утром, летом в белом переднике поверх темной широкой юбки, а зимой в огромном платке с бахромой. Голос у нее певучий, а глаза голубые и добрые. Франя каждый раз приносит мне гостинец: яблочко, пару орешков или грушу. С мамой у них долгие переговоры и торги, я их не слушаю. А на столе, на свежем капустном листе, желтеет масло, в белой мокрой тряпице исходит слезами творог, а в кринке сметана. Она капает сметану маме на ладонь.
- От покуштуйте, яка!
Маме сметана явно нравится. А я сметану ненавижу.
Прошлым летом мы тоже жили в деревне у Франи. Хозяева дают нам кой - какую мебель, ставят вечером самовар на всех и разрешают пастись на огороде и в саду сколько душе угодно.
- Йжте на здоровья!
Не говорит – выпевает Франя. У нее два «взрослых» сына, Петька и Степан, десяти и тринадцати лет, но те целыми днями где-то пропадают и малолетками, да еще девчонками, не интересуются. А я перед ними робею.
Наша комната на «чистой половине», там, где веранда и садик. А с другой стороны дома « хозяйство». Там, за загородкой, суетятся куры, утки с утятами, и ходит разноцветный петух.
- Петушок, петушок, золотой гребешок, масляна головушка! - пою я, заглядывая в щели забора. Петух не обращает на меня никакого внимания. Заходить на этот черный двор мне строго – настрого запрещено.
- Измажешься, - предупреждает мама. - И петух может клюнуть, прямо в глаз. Правда, Франя?
Я вижу по Франиному лицу, что она бы разрешила. Но приходится слушаться маму.
И вот мы опять едем к ним в село на дачу. Лошадь мерно ступает по глубокой пыли, я перестала ныть «хочу к па- а-а-пе» и глазею по сторонам. На васильки между колосьями, на маки, на старые плакучие ивы вдоль пруда. А мама и Федор, наш возчик и хозяин, заняты серьезным разговором. Мелькают незнакомые и совсем не интересные слова: « коммуна», «совместный труд». Моя мама никогда не жила в деревне и ничего не смыслит в сельском хозяйстве, но начиталась газет, наслушалась разных лекций и горячо убеждает потомственного крестьянина в том, что колхоз – это его будущее. А он недоверчиво вздыхает и отрицательно качает головой. Колхозов еще нет, но слухи уже ходят.
Франя живет на краю села. Дом у них под высокой соломенной крышей. На крыше лежит колесо, а на колесе – гнездо аиста, большое и растрепанное. Аист будит меня по утрам громким хлопаньем клюва:
- Клац, клац, клац!
- Это он так говорит «Доброе утро!», - уверяет меня мама. - Вставай, соня! Сегодня пойдем на речку купаться!
Я люблю купаться в речке. Это гораздо интересней, чем плюхаться в широкой деревянной бадье, в которую Франя наливает воду из колодца, чтобы солнце ее нагрело. На речку мы идем через луг. Дорога покрыта глубокой пылью, теплой и удивительно мягкой. От каждого шага пыль поднимается фонтанчиками. За околицей мы снимаем сандалики и шлепаем босиком, это так приятно! Мама плавать не умеет, а меня папа уже научил. Но сегодня папы нет, он на работе в городе. Придется крутиться возле мамы в пронизанной солнцем теплой воде. А речка так и норовит унести меня к высоким ивам на другом берегу. Но мама крепко держит меня за руку. То ли дело папа! С ним мы плаваем вдоль речки. Потому что она узкая, раз- два ударишь по воде руками – и уже другой берег.
- Вот погоди, - говорит папа, - подрастешь, и мы будем ходить на Днепр. Там есть, где поплавать!
Когда мы возвращаемся, на лугу пасется теленок, привязанный к высокому колу. Веревка не очень длинная, и он время от времени натягивает ее, пытается вырваться. Кому интересно сидеть на привязи? Он коричневый, с белыми пятнами, и у него такая потешная мордочка!
- Можешь погулять по лугу, собери цветочки. Мы поставим их в воду, - разрешает мама. – Только к теленку не подходи. Он бодается.
Ну конечно, не подходи! Моя мама такая трусиха! Она боится лошадей, коров, петуха и даже теленка. Когда две хозяйские коровы идут с пастбища домой, она спасается на веранду. И меня уводит. А я, между прочим, уже была с Франей в хлеву, смотрела, как она доит коров, и даже собственными руками дала Машке краюшку хлеба с солью. А она взяла осторожно теплыми губами.
Теленка жалко. Ему, наверно, хочется побегать? Я оглядываюсь. Мама скрылась за углом дома. Я бегу к теленку. Он поворачивается ко мне, поднимает хвост и несется навстречу. Мы сталкиваемся, теленок больно ударяет меня головой в грудь, я отлетаю метра на три и приземляюсь в лужу. Сарафан испачкан и мокрый, но я теленка не выдам. Скажу маме, что сама поскользнулась. Однако на следующий день теленок исчезает.
- Зачем вы его? - спрашивает мама, поджаривая в летней кухне телятину. - Вы ж говорили – будет хорошая корова?
- Так воно краще, - вздыхает Франя. – Бо заберуть. Ще у куркули запышуть!
День длинный, длинный. Я успеваю наиграться в саду и сходить с мамой в лес по ягоды. Сколько здесь крупной, сочной земляники! Черника еще не поспела, зеленые ягодки кислые, я пробовала. Вот впереди гриб тихонько ползет от меня вверх ножкой.
- Не трогай, - говорит мама. – Это еж, он колючий, его нельзя трогать.
В общем, мир не такой уж и добрый, если слушаться маму. Все живое колется, кусается, бодается. Лучше бы мы оставались в городе. Там все привычное и там живут мои подружки Таня и Лиля. А на даче только мама. Франя тоже целый день в работе. Только мы бездельничаем. Мы на даче.
А еще мы собираем в корзинку сосновые шишки для самовара.
Вечером приходит дядя Федор и выносит из кладовки большущий самовар. Самовар золотой, блестящий и весь изукрашен медалями. С него снимают крышку с дыркой посредине и наливают колодезную воду, а в длинную трубу бросают шишки. Сверху укрепляют старый сапог, которым его раздувают так, что он шипит и искры отлетают на траву. Потом самовар начинает клокотать от злости и чуть ли не подпрыгивать на месте. Тогда наш хозяин, он уже успел помыться и переменить рубаху, берет его за оттопыренные ручки, осторожно поднимается на веранду и ставит на поднос. Теперь начинается самое главное. На него надевают резную золотую корону. Это мне нравится больше всего. Темнеющее небо, сосновый запах сгоревших шишек и в полутьме веранды сияет король – самовар. Прямо сказка!
А мама в это время колет щипчиками сахар на блюдечко. Мы будем долго пить чай, макать в него кусочки сахара, чтобы он подтаял и его можно было раскусить. Петька и Степа кладут куски в рот, выбирают самые большие, и изо всех сил втягивают в себя горячий чай. Получается громко и вкусно, но мне так не разрешают, это неприлично. Сахар привозит папа, когда приезжает к нам на выходной, каждые пять дней. Он выставляет из портфеля на стол кульки и пакеты и обязательно сахарную голову. Она голубоватая и похожа на высокую шляпу волшебника. Ее верхушка торчит из плотной синей бумаги. Из этой бумаги можно вырезывать, что угодно. А чай мы привезли с собой. Он в железной коробочке, обернут серебряной фольгой. Она шелестит и мнется. Когда чай кончится, я получу эту коробочку. На ней нарисован слон с пестрым домиком на спине, индус в чалме и тигр в кустах.
И еще я помню один разговор дяди Федора с папой. Я бы его, может, и не запомнила, но там говорилось о моей книжке. Наш хозяин и папа остались одни на веранде, мама ушла в дом стелить постели и унесла с собою керосиновую лампу, остался только запах сгоревшего фитиля. Я дремала, положив голову на руки.
- От вы людына городська, вчена, - сказал дядя Федор. – От скажить, буде щось добре од тых коммун?
Папа помолчал.
- Не знаю, Федор, не знаю. Я же никогда прежде о них не слышал. Что я могу сказать? Я же просто бухгалтер.
- Так пышуть же!
- Пишут – то пишут. Бумага все выдержит. Вон смотри, я дочке книжку привез. Там написано про дракона, ну про такую громадную змею о трех головах. Она летает и плюется огнем. Ты этого дракона видел?
Усы дяди Федора приподнимает улыбка. – Та ни!
- И я не видел. И те, что написали, тоже не видели.
И напрасно! Я все про дракона знаю. Мама мне про него уже читала. Но спорить нет сил, я почти сплю.
Больше мы на дачу к Фране не ездим. Мама теперь работает, а я хожу в детский сад, а потом пойду в школу. Франя приходит к нам очень редко, молока и сметаны не приносит, и мама говорит, что она уже не молочница, а просто знакомая.
Однажды Франя с дядей Федором появились у нас рано утром. Я была уже в первой группе – так тогда называли классы - и как раз забежала на кухню за своим завтраком, который мама мне давала в школу: два кусочка хлеба, смазанных повидлом. Масла давно уже нет. Маме и папе дают на работе пайки. Там бывают иногда вкусные конфеты – подушечки. С ними мы пьем теперь чай. Или с противным сахарином.
Я открыла дверь и застыла на пороге. Посреди кухни стояла Франя и раздевала юбки, одну, вторую, третью. И кофты.
- От. – Сказала она, – Все, що маю. Отаки ми куркули!
Под столом лежал узел и плетеная из лозы корзина. Папа и дядя Федор шептались о чем - то у самой двери. Все выглядели расстроенными, а моя мама вытирала слезы. Она обернулась и увидела меня.
- Так,- сказала она «мокрым» голосом. – Получай свой завтрак и бегом в школу. И не болтай там ничего про наших гостей!
Я, было, сунулась на кухню, интересно же! Но мама меня выпроводила. А Франя только погладила по плечу шершавой рукой, и на щеку мне капнуло.
Конечно, я рассказала все моим подружкам. Как же иначе? Особенно про то, как Франя раздевалась. Но в тот день у нас были другие заботы: нас принимали в октябрята! Давали каждому по значку. А на нем маленький, кудрявый Ленин. Так что моя новость никого не поразила.
Гости пробыли у нас дня два, не больше. Петька и Степан тоже. Но те двое появлялись только поздно вечером, хмурые и неразговорчивые. Я старалась держаться от них подальше. Мама хотела уложить Франю с дядей Федором с нами в комнате, но они упрямо не соглашались и всей семьей спали на полу возле своих узлов. На третий день папа увел их рано утром на вокзал, и они уехали.
- Это же надо такое придумать! Раскулачить работящую семью только за то, что у них самовар, и они пьют чай! Раз самовар – значит паны – несокрушимая логика! - Возмущалась мама
- Вовсе не за это. А за то, что в колхоз не пошли. Упрямые. – объяснил папа.
- На Донбассе им будет лучше. Федор мастер на все руки. Он себе работу всегда найдет. И там сейчас очень нужны шахтеры. Хорошо, что ты достал им билеты, - успокаивала его мама. - Только бы нам за это ничего не было, - добавила она тоскливо. - А все-таки лучше бы они вступили в колхоз!
- Многие уже вступили. Сплошная коллективизация! А ты мне можешь сказать, куда подевалось масло, и молоко, и сметана? И белые булочки? И…
Мама только вздохнула и ушла на кухню.
Прошло много лет. Началась война. Мы уезжали из Киева в конце августа, под бомбежкой, с заводом, на котором работал отец. На открытых платформах были закреплены огромные станки, укрытые грубым брезентом. А между станками устроились заводские и их семьи. Поезд едва тащился, часто пропускал встречные составы, стоял подолгу на запасных путях. Под брезентом на платформах было холодно и сыро, и мама опять начала кашлять. Это напоминал о себе плохо залеченный туберкулез. Папа забеспокоился, и на какой – то станции меня и маму пересадили в товарный вагон, в другой поезд. Папа остался. Он отвечал за все заводские документы. А наш поезд вдруг повернул на Донбасс. Ехали мы недолго. Ночью поезд остановили красноармейцы и велели всем быстро выходить из вагонов. А потом пустой состав ушел. Мы оказались посреди степи на деревянной, узкой платформе. В маленькое кирпичное здание станции попала бомба, и оно еще дымилось. Мама совсем сникла, часто кашляла и сидела на чемодане, нахохлившись и кутаясь в пальто. Она молчала и смотрела в даль совершенно пустыми глазами.
И вдруг из-за поворота показался поезд, замедлил ход и остановился. Паровоз быстро ушел, но вся толпа бросилась к вагонам, стучали в окна, трясли двери. А я никак не могла поднять маму с места.
- Нам все равно не пробиться, – твердила она. - Немцы совсем близко. Мы пропали.
Тут из-за развалин станции появилась женщина в железнодорожном кителе и с жезлом в руке. Она что – то крикнула. Толпа расступилась. Женщина поднялась на ступеньки вагона и обернулась лицом к людям.
- Франя! Тетя Франя! - отчаянно завопила я раньше, чем поняла, что это действительно она. Женщина замолчала, вглядываясь, соскочила с подножки и двинулась к нам, рассекая толпу жезлом. Она молча обняла маму, подняла ее и взяла чемодан. Меня она только ласково погладила по плечу.
Мы быстро обогнули станцию, и пошли между деревьями.
- Де твий старий? - спросила Франя.
- Он с заводом, - сказала мама. – А нас выбросили из поезда.
- Знаю, знаю. – Франя теперь говорила отрывисто, командирским голосом.
- А твои где? - Спросила мама, едва поспевая за нею и тяжело дыша.
- Сыны на войне. А Федора три года, як похоронила. Придавило в шахте.
( Она путала украинские слова с русскими). Стьопа на маркшейдера вивчився, Оженився, дытыни три месяци, от мы з невисткой и зосталися.
За деревьями стоял под парами паровоз с вагонами, а к нам бежал толстый усатый дед и махал руками.
- Иди сюда, Иван. Посади вот их! – приказала Франя.- Цей состав прислали для железнодорожников, он зараз отправится, - объяснила она нам.
- А ты как же?- спросил дед.
- Не поеду я, не можу я невистку з дитиною кинуть. Якось воно буде. Я подожду, пришлють паровоз к тому составу, так я отправлю людей. А не пришлють… А этих ты посади. Це моя ридня.
Дед недоверчиво покосился на нас, но послушно взял у нее из рук чемодан, и повел нас к вагонам. Я не запомнила, как прощалась с Франей, как вошла в вагон вслед за мамой и стариком. Не успели мы сесть, как поезд тронулся и, набирая скорость, стал уносить нас от войны, от бомб, от безнадежности – в неизвестность.
Больше я никогда не видела Франю.
Галина Кисель
Lowener Str 2
28259 Bremen
t5798353