Остаток дня мы катались на фуникулере. Четыреста пятьдесят пять метров наверх и столько же вниз. Затем Нармина потянула меня в метро для старой забавы. Вновь запихнула в конец первого вагона, сама же забилась в начало второго.
Как же я любил наше, бакинское метро: старые вагончики, со сломанными и жёсткими скамьями, добрые улыбки пассажиров, которые непременно уступят место, как пожилым людям, так и простым женщинам. Старые составы уже успели заменить новыми, светлыми и красивыми. Если не считать одного уродства – они полностью обклеены рекламными проспектами и листовками, которые рекламируют парфюмерию, скидки на бытовую технику, сайты знакомств, курсы по иностранным языкам. Почему не найти здесь место для афиш театров? Культуре не осталось места? А было бы не плохо, если государство выделило среди этого хаоса кусочек места для неё. Место, где бы рекламировали книги, вышедшие в продажу. Ведь кто-нибудь, обязательно пойдёт и купит. Народ перестал читать, вот и катиться вниз.
Стыдно признаться, но я, например не читал никогда Достоевского, Толстого, да вообще никого из русских классиков, кроме романа Куприна «Яма». Да и только потому, что когда был юношей, друзья сказали, что в книга про проституток. Вот я и налег на этот роман. Сейчас если спросят, что я помню из неё, то точного ответа не смогу дать. Я не читал книги, которые мы проходили на уроках литературу в школе. Я читал Цвейга, Ремарка, Камю, Фейхтвангера, Стейнбека. Я постоянно читал. Читаю и сейчас. А что читает наш народ? Я глянул на сидячих пассажиров, читали несколько человек, но, ни одной литературной книги я не увидел. Некоторые молодые читали журналы, которые так любят писать о скандалах в шоу-бизнесе, такие журналы Нармина называет копилками сплетней. Остальные или ковырялись в мобильном телефоне, либо в лучшем случае просто молчали. Редкие люди из старшего поколения, разгадывали кроссворды, или же читали популярную, оппозиционную газету «Мусават».
Нет, я не отвлёкся от Нармины. Краем глаза я следил, как она вначале хотела привлечь моё внимание, а потом махала пассажирам, чтобы те помогли ей в этом деле. Но никто не обратил на не внимания. Лишь один младенец не отрывал от неё взгляда. Нармина грустно опустила руки, уставившись на меня. Я посмотрел на неё, улыбнулся и скорчил рожицу. Она порывисто засмеялась, вновь подключаясь к игре. Так мы доехали до конечной и вернулись обратно в центр, где сошли на станции «Сахил».
Когда мы поднялись наверх, солнце уже наполовину спряталось за горизонтом. Мы шли, держась за руки, минуя застывшие в пробках автомобили, визгливые сигналы и живой поток людей в направлении бакинской набережной. При входе на бульвар наше внимание привлекло небольшое количество людей, скандирующих «Свобода!». Нармина подбежала к ним и тоже присоединилась к лозунгу. Но было видно, что делает она это исключительно для веселья, и это было что-то новое в её характере. Я оттащил её, но Нармина, заливаясь смехом, порывалась вновь присоединиться к ним. Вскоре она поняла, что не сможет вырваться и крикнула кучке митингующих:
– Хотите быть услышанными – возьмите пистолет. Безоружный человек никогда не привлечет внимание!
– Успокойся, – сказал я, – Не хватает, чтобы нас ещё задержали.
– Всё нормально. Я уже несколько лет как спокойна, – сказала она, высвобождая руки. – Просто не люблю недовольных граждан – рано или поздно они всегда приходят к власти, а освободившееся место занимают другие недовольные. По крайней мере, у нас всегда так было. Вот чем они недовольны? К чему кричать лозунги? Не лозунги нужны, а плакаты, где написаны слова, которые прозвучат пощёчиной. Не надо скандировать одно слово и шуметь толпой. Намного эффективнее было бы молча стоять с кричащими плакатами в руках. Например, «Мой любимый депутат, моё величество президент! А что вы можете сказать о простом народе?», «У вас на кухне те же разговоры о нас, которые мы бросаем вам в спину?», «Я хочу стать иностранцем в своей стране – хочу, чтобы и меня лелеяли». Придумала ещё плакат! Спроси какой?
– Какой?
– «Дорогие чиновники, поработайте там, где мне приходится жить». Только и это будет бесполезно. Самый оптимальный вариант – игнорировать власть и жить своей жизнью. Ты только представь: формально есть действующее правительство, но его никто не замечает, и никому до него нет дела. Никто не обращается к нему за помощью, не аплодирует его брошенным словам с трибуны. У власти будут встречи лишь с дипломатами других стран, а сам народ не будет нуждаться в таких встречах с нею. Вот тогда власть и будет метаться, махать руками, чтобы обратить на себя внимание. Она поменяется местами с этими недовольными. Будет стоять с транспарантами в руках, дабы быть услышанной своим народом. А эти, – махнула она за спину на разбегающихся от полиции митингующих, – для чего они собрались? Поорут да уйдут. А эффект? Пусть орут хоть в три горла, все равно ведь никто не услышит.
– Может, зайдём в кафе? – спросил я, чтобы хоть как-то сменить тему. Меня не интересовали ни митингующие, ни правительство, когда рядом любовь.
– Зачем? Там всё дорого. Кстати, если ты не заметил, в Баку, дорого всё, за исключением человеческой жизни. Эта ценность тут повсюду не предусмотрена.
– Я могу себе позволить.
– Лучше просто прогуляемся.
Мы дошли до конца восточной набережной и двинулись обратно. Увиденное вдоль променада не радовало глаз: чинары редко встречались на пути, оливковые деревья были или срублены, или отстрижены так, что их можно узнать, лишь приглядевшись к редким листьям, а от богатого гранитного лоска и накрашенных женщин сводило желудок. Когда мы вновь подошли к центру этой вакханалии, уже полностью стемнело, и я обратился к Нармине:
– Может, пойдём домой?
– Под домом ты подразумеваешь снятую квартиру в Монолите?
– Откуда ты всё знаешь?
– Ты меня не слушаешь, – выдохнула она, – Давай полежим на травке.
– Но здесь никто не лежит на газоне.
– Значит, мы будем первыми. Останови ритм города. Представь, что он пуст, – сказала она и легла на траву.
Я с удовольствием остановил беспорядочную пульсацию города. Представить его пустым у меня получилось довольно легко. Так я мстил жителям, которые с довольными лицами топтали принадлежащие только нам с Нарминой воспоминания. Кто дал им разрешение на это? Кто позволил скрыть их за гранитом? Мы не давали им право вмешиваться в наши воспоминания таким варварским способом. Поэтому мне не составило труда вырвать у них отчаявшуюся душу одинокого Баку, окутанную в тёмную мантию ночи. Теперь и мы в его тихой обстановке одиночества. Я прилёг на спину рядом с Нарминой.
Вокруг тишина, ни одного звука, кроме шепота волн. Над головой чистое небо, весело подмигивающие звёзды стали чуть ближе, и моя рука, плотно сжатая ладонью Нармины. Вот оно, истинное счастье.
– Тебе здесь нравится? – спросила Нармина.
– Да.
– Надо же, не врёшь, – сказала она, глядя в мои глаза. – Ещё вчера тебе было не по себе в этом городе.
– Тогда не было тебя.
– Ты бы видел баобабы, посаженные на западной стороне набережной.
– Баку превращают в одну из африканских столиц?
– Говорят, что делают второй Дубай. Но ты в чём-то прав – африканский режим здесь присутствует.
– Пусть делают. Ты рядом, и это главное.
– У Дубая нет истории.
– Ты рядом, и это главное, – повторил я.
– Эльдар, ты не понимаешь, – печально выдохнула Нармина, – Я всегда жалела тех, у кого нет моего города. Сейчас же я жалею себя – у меня его тоже нет. Ты был не прав, думая на камнях Бильгя, что город не поменял свой характер. Город меняет его во все времена. А то, что ты называл характером – всего лишь природные явления. Ветер, волны Каспия. Они не изменятся никогда, от их присутствия не избавиться. А город… Город меняется характером его жителей.
– Но откуда ты узнала? – изумился я. Как Нармина могла услышать мои мысли?
– Я слышу все твои мысли. Где бы ты ни был. Я слышу их и сейчас.
Её слова заставили меня отвлечься. Наверное, поэтому я потерял концентрацию и город снова заполнился людьми, так как нашу беседу прервал полицейский с усиками а-ля Гитлер. Он велел мне подняться с газона и оплатить штраф за то, что я осмелился помять его своим телом. Нармина продолжала валяться на траве, как ни в чём не бывало. Потом она повернулась на живот, уткнулась в траву и рассмеялась. Полицейский, получив полагающийся с меня штраф, удалился в поисках других нарушителей. Плечи Нармины всё ещё вздрагивали от смеха.
– Знаешь, с тебя взяли штраф за одного человека. Меня же даже за человека не принимают! А что самое весёлое, в зоне отдыха, штрафуют за то, что позволяешь себе расслабиться.
От смеха по её щеке уже стекали слёзы, но Нармина никак не могла успокоиться. Поначалу я смеялся вместе с ней, но потом её смех стал беззвучным, отчаянным. Под конец она просто рычала. Нармина приподнялась. Глаза её сердиты, злобная улыбка на лице, волосы тревожит подувший из ниоткуда ветер.
– А помнишь, запах мазута, узоры бледно-зелёных ив и сотни улыбок бакинцев, в сердцах которых ютится история любви, связанная с набережной бакинской бухты? Как же она изменилась. Раньше приходили сюда для того, чтобы всего лишь облокотится на парапет, подставляя лицо радужными брызгами, подгоняемым Хазри, лечь под сенью чинаров, укрывающих людей от палящего солнца. А если при этом в кармане звенели монеты, заходили в кафе «Жемчужина» и садились за летний столик, выпить чашечку кофе глиссе, и никто не ощущал себя социально обделенным. Сравни теперь бакинский бульвар с набережной Стамбула, куда люди приходят ловить рыбу, выгулять собаку или просто покататься на велосипеде. Они отдыхают! У нас же люди одеваются как на парад: мужчины в дорогих костюмах, женщины накрашены. Когда-то родная, бакинская набережная превратилась в гламурный подиум. Всё что можно сделать в Стамбуле – здесь запрещено. Тут даже нельзя на бордюре сидеть! Где теперь отдыхать пенсионерам за игрой в домино? В торгово-развлекательном центре «Park Bulvar» или в дорогих кафетериях дешёвого обслуживания? Вот, во что превратили символ бакинской городской культуры, населённой тюрками!
Чем больше она злилась, тем больше усиливались порывы ветра. Её волосы и рубашка уже всецело отдались на его волю.
– Вот они – тюрки, смотри, что с ними стало! – сказала она, взмахнув в сторону кафетерия, где посетители, не ожидавшие побуждения ветра, спешно доедали шашлыки, – Кушают свинину, называя её кабаном, маскируя свой грех самообманом. Запивают её водкой и хвастаются собутыльникам о своих амурных победах. Так и хочется им крикнуть «Хватит хвалиться! Оглядитесь по сторонам, собаки! А ещё лучше, присмотритесь в зеркало! Вы кряхтите над чьей-то сестрой и матерью, а кто-то другой рассказывает своим друзьям как сношал ваших жён и дочерей!». Вот во что превратились тюрки!
Впервые в жизни я видел её агрессивной. Её тонкие ноздри раздулись, а средний и безымянный пальцы судорожно слились под прямым углом с большим, мизинец с указательным остались наверху. В её руках зарождался привычный для Нармины символ тюрков – Бозгурд.
– Гордая раса без вожака превратилась в безмозглую, празднующую кучку идиотов. Волки – олицетворение свободы и преданности семье, опустились до шакалов, унизились до услужливых собак! Они забыли свою волчью сущность. Бозгурд всегда приходил на одинокий зов о помощи, что же теперь с ними сталось? Недавно видела здесь старушку с протянутой рукой. Просила милостыню. К ней подошел темнокожий иностранец и вложил купюру в морщинистую ладонь. Она провожала его благодарным взглядом, сжимая ассигнацию, словно боялась, что кто-то её отнимет. Через минуту к ней пристали светлые люди с тёмными сердцами, облачённые в полицейскую форму. Толкали в спину, подгоняли дубинкой. Старушка молча ушла, с трудом сдерживая слёзы, потому как здесь нельзя просить милостыню. В Баку на богато наряженной набережной, как и на центральных улицах, нет места нищете. Нельзя беспокоить темнокожих иностранцев со светлыми сердцами. За этим строго следят светлые люди с тёмной душой. И знаешь, ни один тюрок не помог ей увернуться от ударов, ни один не встал на защиту. А ведь настоящий волк не повернётся спиной к волку! И это люди, над которыми красуется символ Бозгурд?! Посмотри на неё, – сказала Нармина, указывая на молоденькую девушку, придерживающую руками широкую и довольно длинную юбку, – это ли волчица, предназначенная для одного самца? Она всего лишь сучка, готовая отдаться любой собаке, ради хорошей жизни! Разве эта сука сможет породить волка?
Ветер стал ледяным и ударил с другой стороны. Девушка не была готова к такой подлости бакинского норда, и не успела переместить руки в нужном направлении. Хазри вихрем задрал юбку девушки, оголив её со спины по пояс. И хоть длилось это не больше секунды, многие могли разглядеть и её татуированные ягодицы, и то, что под юбкой не было нижнего белья. Это меня не удивляло, за пару дней, проведённых в Баку, я многого навидался. Меня поразили слова Нармины. За десять лет она очень изменилась. Всегда весёлая, со спокойным нравом, она радикально поменяла характер. И эта та Нармина, которая не любила, когда перед ней произносили слово «ненависть»? Нет, меня не пугали перемены в ней, иногда я нуждался в том, чтобы она повысила голос, топнула ногой, но сейчас мне было страшно за неё. Она была слишком зла, глаза залились кровью, было видно, что Нармина выплёскивает накопившуюся годами злость.
– Возвращаемся домой, – сказала она, взяв меня за руку.
Весь путь мы проделали молча. Ветер всё больше усиливался. Он вновь поменял направление и теперь подгонял нас в спину. Хазри закрыл небо над Баку тяжёлыми тучами.
Когда мы уже были дома, она повернулась ко мне и повторила:
– Эльдар, возвращаемся домой.
Я смотрел на неё непонимающими глазами.
– Возвращайся к Босфору.
– А ты?
– И мне пора возвращаться.
¬Меня охватило отчаяние. Я рассчитывал, что этот день будет переломным за прошедшее десятилетие. Надеялся, что сегодняшний день вернёт мне Нармину.
– Чем он лучше меня? Ты же сама говорила, что волки преданны и выбирают пару на всю жизнь! – крикнул я, цепляясь за последнюю надежду.
Она открыла окно, впуская в дом Хазри, затем подошла ко мне, провела холодной ладонью по щекам и сказала:
– Я до сих пор преданна тебе. Но ты должен отпустить меня и не спешить в мои объятия. Я всегда буду рядом с тобой. Все эти годы я была тенью под твоими ногами, ведь я люблю тебя. И ты меня любишь. Ты очень силён, поэтому не спеши ко мне. Я никуда не денусь и обязательно дождусь. Только ты не спеши и не люби другую. Никто не встретит тебя с распростертыми объятиями так, как я. Даже Босфор. Не торопись ко мне. Иди по жизни медленно, не спеша. Иди свободно. Как будто весь мир принадлежит только тебе. Не обращай внимания на колкие и высокомерные взгляды глупцов. Пусть думают, что ты не от мира сего. Не обращай внимания на матерные слова, брошенные в спину. Живи долго, чтобы в конце ты был похож на старого волка, который еле держится на ногах и не может прогуляться, но все еще машет хвостом.
Нармина говорила, а в её глазах читались последние строки прощального письма.
– Не спеши, рано или поздно жизнь прозвучит перестуком восточного экспресса и раздастся прощальным гудком. Вот тогда, я тебя встречу.
– Не покидай меня опять.
– Эльдар, нас впереди ждёт ещё долгая жизнь, граничащая с вечностью.
– Я не хочу потом, я хочу сегодня.
– Это не возможно. Ты просто всё ещё не отпустил меня.
Она сказала: «До встречи» и выпорхнула в открытое окно, навстречу ветру, который подхватил её как в детстве, закружил вихрем в вальсе, я же смотрел на это и кричал:
– Не оставляй меня вновь! Хочу, чтобы ты жила! Хочу, чтобы сжимала до боли мою руку во сне! Хочу не завтра, а сегодня! Прошу тебя, живи сейчас, сегодня! Хочу, чтобы ты жила!
Ветер усиливается. Хазри не хочет, чтобы мои слова были услышаны Нарминой. Я набрал в лёгкие больше воздуха и прокричал:
– Почему ты тогда не спустилась в переход?
Хазри на мгновение затих. Он понял, что это будут последние слова, которые я когда-либо произнесу за оставшуюся жизнь. И я услышал ответ Нармины:
– Так путь был короче до тебя.
Тот путь оказался слишком коротким. Десять лет назад, сентябрьским днём, ставший мерилом и разбивший мою жизнь на «до» и «после», она лежала на шумном проспекте Кара Караева, устремив застывший взгляд карих глаз в далёкое небо. Рядом лежал разорванный бумажный пакет, из которого высыпались оранжевые апельсины. Её обступила груда испуганных глаз. Над ней склонился Хазри и поглаживал волосы. В тот день они и породнились.
Об этом мне сообщили чужие люди в полицейской форме. Я слушал их с мучительным сомнением, затем прижал ладони ко рту информатора. Слишком спокойным было его лицо. Будто он всего лишь зачитывал скучную на происшествия сводку дня. Мой мир рухнул. Десять лет назад спотыкаясь, я побрёл вниз по лестнице. Застывшие глаза смотрели только вперёд. На улице, напротив нашего подъезда играли в нарды, дед Ильяс в очередной раз говорил свою фразу о том, как кого-то он знал ещё маленьким мальчиком, старушка Чимназ что-то измельчала в маленькой ступке, пернатые чирикали и ворошили пёрышки на деревьях. Чужые жизни продолжались, как и продолжались биться чужие сердца.
Теперь каждый путь для неё короток. Она парит вместе с Хазри. Кружит, мечтая обо мне. Я же остался в комнате с нависшей тишиной, в приватной обстановке со скорбью, о которой больше никто не узнает. Буду безмолвно ждать и не спеша идти, венчанный в браке с жизнью и состоя в интимной близости со смертью. Пусть люди думают, что я не от мира сего.
http://www.proza.ru/2012/07/11/1217