Породнившаяся с ветром глава 4

Заур Гусейнов
           Прости меня, Баку! Прости, что вчера так нелестно отзывался о тебе. Ты тот же! Тебе поменяли внешность, но ты не позволил им изменить свой характер. Надругались над историческим центром, вколов в него тауэры, но сердцем ты не изменился. Ты свой, и сегодня ты вернул мне румянец. Спасибо тебе, что сохранил частичку далёкого от дома места, где я больше всего чувствую присутствие Нармины, где приветствую её в своих мыслях. Где ощущаю нервное дыхание Хазри, трепетное волнение о чём-то нашёптывающего Каспия. Это камни Бильгя, которые ещё не полностью успели загородить высокими заборами. Здесь я более молчалив и более влюблён. К чему слова в любви? Любовь, как немое кино, – должна отражаться в эмоциях. Здесь я впервые, смущаясь, взял Нармину за руку. Её глаза блистали бриллиантами звёзд, моё же лицо горело лихорадочным пламенем любви. В тот вечер это длилось не долго, каких-то пару секунд, хоть стрелки на циферблате часов нагло лгали о более чем десяти минутах. Тогда я впервые понял, что счастье отбирает слишком много времени. Здесь всё так же гуляет суровый норд Хазри, который в тот вечер согнал краску с моего лица. Единственное изменение это то, что меня не подпустили к самому живописному участку берега – она огорожена забором загородной виллы. Наверное, какого-то большого начальника. Это видно по высокому ограждению, во много раз превышающему преграду по дороге из аэропорта. Но если там она скрывает нищету, то здесь укрывает роскошь. Скорее всего, за этими стенами всё такое же монументальное, в стиле ампир. Нармина часто говорила, что за ампиром всегда стоит преступление.

          Спасибо, Баку! Осенней ночью ты подарил мне сон, где был праздник Новруз, где Нармина бежала ко мне с распростертыми объятиями. Ты помнишь её?.. Какой же я глупец, конечно, помнишь! Это был праздник Новруз, воспоминаниям о котором уже пятнадцать лет выдержки. В национальной рубашке, c расширяющимися от локтя рукавами, с чарыками на ногах, она ворвалась в мою жизнь порывистым ветром. Взъерошила волосы, вырвала газету из рук, закружила в вальсе, взбудоражила жизнь! Её звали Нармина, и пахла она весной. Твоей весной, Баку! Твоя весна, наверное, самая пахучая: запах фиников, тимьяна и сирени на фоне соловьиной трели.

          Мы любили друг друга без «больше всего на свете», без «очень сильно», без «никого так, как тебя». Мы просто любили, без всяких дополнений и щенячьих слов! Наши чувства не могли быть чище и сильней – они уже являлись таковыми. Мир не казался нам каким-то насыщенным, ярким и необыкновенным. Он остался таким же. Между нами не было пылких признаний в любви – нам это было не нужно. Достаточно было уловить эмоции при встрече глаз и заметить в них своё отражение. Мы не узнавали друг друга как «та того» – мы знали друг друга всю жизнь, хоть и встретились разной весной. Я встретил её в свою двадцать пятую весну – она в двадцатую.

          Между нами была не только разница в возрасте – мы были разные во всём. Вечерами она засиживалась над книгами Ибрагимбекова, Анара, Херисчи, любила детективы Чингиза Абдуллаева, а я читал Фейхтвангера, Стейнбека и Камю. Она любила балет, я же предпочитал сидеть дома и смотреть, как Нармина читает Ибрагимбекова, Анара, Херисчи и любимые детективы Чингиза Абдуллаева. Она любила готовить плов с каштанами и курагой, а я тянул её в итальянский ресторанчик, где заказывал пиццу и тирамису на десерт. Я с унылым выражением лица поедал её плов, она же забрасывала меня оливками, которые выковыривала из пиццы, после чего мне казалось, что по ней прошествовал, оставив свои следы миниатюрный слонёнок. Перед сном Нармина смотрела фильм «Тахмина и Заур», а я не отводил взгляда от её лица, освещённого экраном телевизора. Она жила в национальном духе и выделялась из толпы своим нарядом: рубашкой с расширяющимися рукавами и шапочкой в форме цилиндра. Всё это Нармина вышивала сама. Она шила подругам, знакомым подруг и даже для меня был изготовлен пиджак в национальном стиле. Но я был глупцом и не желал выделяться из толпы. Она любила свою страну, а я гордился этим. Рядом с ней умолкали даже те, кто считали себя патриотами. Трудно быть патриотом рядом с девушкой, облаченной в рубашку с расширяющимися от локтя рукавами, без какой-либо оплаты в шестнадцатилетнем возрасте работавшей во время войны в военном госпитале санитаркой. Однажды она мне призналась, что в самом начале крики раненых устрашали её, и она затыкала уши, чтобы не слышать их. Затем привыкла к боли до такой степени, что это не мешало ей выполнять свои обязанности. Нармина уже не чувствовала себя патриоткой. Она боялась, что станет такой же, как врачи, безразличной к боли. Ведь когда слишком много боли, становишься к ней равнодушной. Но Нармина не стала такой, так как она ко всему была неравнодушна. Будь это солнечный день или хмурый дождик, протянутая рука или голодный котёнок. Она не переставала приносить израненных зверушек ветеринару, проживавшему по соседству в нашем дворе. Детально описывала место, где находила их, забрасывала его догадками о том, что могло привести к ранению божьей твари. Ветеринар, завидев её, прижимающую к груди очередное животное, часто разводил руками, но отказать Нармине не мог. Она была любимицей нашего двора, и никто ей не мог отказать. Трудно отказать настолько идеальному человеку. Вообще рядом с ней трудно быть не только патриотом, но и хорошим. Не потому что другие плохи, просто рядом с Нарминой, они таковыми и казались. Таких людей как она ставят в пример другим, насколько бы хороши остальные не были. Мы были разные и поэтому одинаково подходили.

          Да Баку, мы были влюблены. Пламя нашей любви грело сердца встреченных на пути людей, и каждый оборачивался, чтобы увидеть его. Чтобы остановить ближайшего прохожего, спешащего по земным делам, и шепнуть ему, показывая на нас пальцами: «Они влюблены. Они слышат то, о чём молчат». Ветер бежал со всех ног впереди нашей любви, дабы оповестить волны Каспия, чинары, азаны, Куру и огни Янардага: «Они влюблены!». Природа слагала поэму дождями, туманом, хазри, гилаваром об этой любви – «Они влюблены!».
         

          Баку, конечно же ты, как и я не смог забыть её. Нармину помнит и дерзкий, порою сентиментальный Каспий. В зависимости от того, кто кружит над ним: могучий Хазри или нежный Гилавар. Именно к нему я должен был придти первым долгом, и я пришёл… с небольшим опозданием, но на это у меня была веская причина. Я встретился с ним не на излюбленном бакинцами приморском бульваре, а на набережных камнях Бильгя, где впервые, смущаясь, взял её за руку, а Хазри согнал краску с моего лица. Если бы Каспий мог говорить, если бы люди могли его услышать, он рассказал бы тысячи легенд, которые скрывают седые волны. Он рассказал бы и о наших встречах. О том, как спешащей волною ласкал наши ноги. Вспомнил бы как мы оставляли лёгкие, неторопливые следы на влажном берегу, а порою, замерев на месте, углубляли их, любуясь закатом.

          В жизни каждого человека есть место, о котором он будет помнить всю жизнь. Для меня это камни Бильгя, на которых почти каждый день мы рыбачили с Нарминой. Вернее, я стоял с закидной удочкой, желая поймать снующую меж камней рыбу, что охотилась за бычками; а она каждые полчаса ныряла с громким всплеском в море, распугивая мой несостоявшийся улов. Нармина была плохим рыбаком. Рыбалка – это единственное, что у неё не получалось.

          Она была прекрасным пловцом и любила заплывать далеко, я же плохо плавал и не мог составить ей компанию. Поэтому мне оставались долгие минуты волнений на камнях. Сжимая в руках удочку и упираясь взглядом в морскую даль, я мог простоять, дожидаясь её более получаса. Побережье Бильгя самое опасное на Апшероне, и здесь тонуло больше всего людей – таких же прекрасных пловцов, как Нармина. Но у неё были совсем иные взаимоотношения с Каспием, который неизменно возвращал её в мои объятия.

          Каждый летний день мы играли с отдыхающими в волейбол, ставя на кон мороженое в вафельном стаканчике. За все три года мы ни разу не проиграли, так как Нармина играла и за себя и за меня. Я стоял лишь для полноты команды, а она кружила над ракушечным песком словно ветерок. Я так её и называл. Ветерок. Она сама была как ветер. Рядом с ней всегда колыхалось пламя: то ли от страха, то ли от волнения. Трудно оставаться спокойным от близости восточной красоты.

          Я никого не любил, кроме неё, Нармина же, помимо меня любила, бакинский шквальный ветер. Однажды в приморском бульваре мне показалось, что она парит на ветру. Наверное, из-за её рубашки с расширяющимися от локтя рукавами. Это было волшебство. В тот день ветер пригнал откуда-то с моря белый бантик в красный горошек и прижал его к груди Нармины. Она взяла его в руки и заплакала. Это были слёзы радости. Успокоившись, Нармина рассказала, что в детстве у неё был точно такой же белый бантик в красный горошек, и когда она поехала с бабушкой в деревню, недалеко от Баку, неожиданно начался ураган. Он поймал её, бережно взял на руки и понёс. Это длилось не долго, секунды три. Потом играючи развернул Нармину, и как бы сжав со всех сторон, обдул её лёгким порывом, ребячески сорвал любимый белый бантик в красный горошек и унёс с собой. Нармина в слезах долго бежала  вдогонку за ветром, пытаясь вернуть любимую ленточку, пока до неё не донёсся зов бабушки, спешащей к ней. Маленькая Нармина ещё долго стояла, повернувшись лицом к удаляющемуся ветру и сквозь слёзы причитала: «Бабушка, мой бантик улетел!».

http://www.proza.ru/2012/07/11/1208




Изображение принадлежит Мир-Теймуру