5. Как Говяда гадов бил и порядок наводил
И вот едет Ваня по новой местности, вокруг оглядывается и увиденному не дюже радуется. Природа здесь была необычная и для глаза расейского непривычная. Всё-то вроде так, да иначе: деревья совсем другие, не нашенские, листьев плоских на них не видится, а все ветки толстенными власами, будто конскими хвостами, увиты. Кора же на стволах грубая да струпчатая, шершавая да бугорчатая. И трава листве тутошней под стать – ну сплошные везде хвосты да гривы. Этакое волосяное море бурливое... Лёгкий тёплый ветерок порывами на это разнотравье налетал и слегка его колыхал, будто гребешком расчёсывая. Небо же в выси было жёлтым, без солнца пригревающего и без звёзд мерцающих, хотя всё вокруг светом особым светилось и неплохо довольно виделось.
Первым делом Яван на цвета окружающие обратил внимание и нашёл их чуток мрачноватыми. А это оказалось, что тут два новых цвета были видимыми, и сиё большее, казалось, разнообразие вносило в окрестную гамму излишнюю мрачность. Светлых же оттенков в недостатке там оказалось, и даже цветы полевые, круглые, как шары, и волосами переплетённые, были по большей части не жёлтые, как у нас, а багрово-красные, насыщенно-фиолетовые и ещё более тёмные эти...
В небе порхали птички, но не пели весёлыми трелями, а противно трещали, скрипели и верещали. Даже вороний грай слух ласкающим на их фоне казался бы. Кое-где они схватывались в воздухе драться, да так яро, что, сцепившись, на землю падали... Вот и сейчас невдалеке от Явана двое таких драчунов в траву свалились, и тут вдруг – фур-р! – зверь, похожий на зайца, откуда-то выскочил и одну из птичек ловко схватил. Обернулся он на Ваню, рожу страшную ему состроил, предостерегающе на него зарычал и, сжимая добычу в зубах, прочь умчался.
«Да-а, – удивился Яван, – если тут зайцы как лисы, то лисы, наверное, похожи на львиц».
Проехал он вперёд с версту где-то али поболее – вот и домик стоит у края поля. Странный такой по виду. Стены у него разноцветные, досочками гладкими оббитые да выступами фигурными украшенные, а крыша оказалась полукруглая, шатру подобная, и черепица на ней на змеиную чешую похожа. Кругом же дома всё было довольно ухожено: кустики невеликие, аккуратно подстриженные, огородик небольшой, а на том огороде с какими-то посадками грядки. Будто бы всё в порядке...
Людей вот только не видно нигде. Ваня с коня-то слез – и к двери. Постучался, конечно, сначала, но ответа не дождавшись, войти решился. Вошёл, огляделся, а и там ни души. Всё чисто убрано, мебель в комнатах стоит необычная, и по полу и стенам коврики цветастые выстланы. А из живности даже кошки нету.
Походил Яваха по помещению, хозяев позвал, но ответа не дождался. Пожал он тогда плечами, удивляясь такому безлюдью странному, и далее ехать собрался. Может, смекает, тут невидимки адские обитают – места-то здесь не дюже, видать, приветные.
Сел он на коня и прочь от дома поехал. Где едет, где скачет и ищет себе удачу.
Вёрст несколько отмахал и видит, что вроде как человек из-за дерева выглядывает. Яван – туда! Только, значит, доскакал, а человечек этот круть – и пропал. Покликал его Ванюха, поискал, да не нашёл никого и не дождался. Тот-то вишь заховался, или в неизвестном направлении ретировался. Так и не явился – как словно под землю провалился. И так раз пять повторилось, не менее. Как заприметит Ванёк вдали человечка, так тот от него и тикать. И эдак здорово спрячется, что прям не сыскать.
«Да что они тут, – Ваня недоумевает, – поголовно все в прятки что ли играют? Видно, не любят здесь гостей, коли их так принимают. Или, может, они чего боятся?»
Вот едет он далее, про себя о здешних непонятках рассуждает, а самому так жрать хочется, что сапог с голодухи, кажись, съел бы. Видимо продирание через гадское тенетование силёшек немало отняло у Вани. Нуждался он срочно в сил подкреплении и в телесном отдохновении. А тут такие дела...
«Ва-а! – осенило вдруг Ваню. – А может, аборигены эти вида моего пугаются, оттого и ховаются? И то сказать, верно: едет на коне детина, в руках у него дубина, вдобавок сам почти что голый и здоровый как медведь. Немудрено пугливому человеку и оробеть».
А вскоре ко гладу терзающему ещё и жажда иссушающая добавилась. Полдень что ли там наступил – стало вдруг жарко. «А-а! – решил тогда Ванька. – Мне в прятки игрывать недосуг. Зайду в первый дом, какой встречу, да чё найду там, то и возьму – хоть какущую еду!» А что, правильно: домишки ведь пустые стоят – хозяева казаться ему не хотят.
Вскорости, как по заказу, и домик невдалеке замаячился. Вблизи оказался он невеликим, приземистым да покосившимся, зато главное было при нём – колодезь во дворе с журавлём. Яванка к колодцу-то шасть, с коня слазит, опускает в сруб журавлиный клюв и вытаскивает бадью-то полнёхоньку. Как почал Ваня воду студёную пить, так по те поры не угомонился, покуда досыта не напился. Бадейку до середины он уполовинил, остатки водицы на башку себе вылил, коню в корыто ведра три налил – и в хату заспешил.
– Ох, водица хороша! – радуется Яваша. – Прям воспрянула душа!
Вошёл Ваня, наклонившись, в комнатку единственную, глядь – а там тесно, не прибрано, затхло и вроде как съестным и не пахнет. Сунулся он туда да сюда, по всем закоулкам пошарил, всё там обыскал и одну лишь краюшку хлебушка сиюсветного отыскал. Впился Ванюха, недолго думая, в чёрствую ту краюху – хрум её, хрум – э, думает, ничего, вкусно: еда в этом доме едомая.
Ест Ванёк, сухарём хрустит – только за ушами у него трестит. И вдруг он слышит – лошадь на улице как заржёт! А затем рык громоподобный снаружи раскатился, и какая-то возня подозрительная оттуда послышалась. Ванька аж поперхнулся от неожиданности. Неужели, кумекает, хозяева сюда пожаловали? Выглянул он в оконце малое – мать честная! – возле колодезя астрашенный лев конька его терзает! А сам-то натурально собою чудовище: коня едва ли не побольше!
Вскипятился тут Ваньша, засуетился; кинулся он наружу вон, да о притолоку лбом – бом! Загудело у него в голове, в глазах помутилося, но кое-как он из хаты вывалился, заорал, за башку держась, засвистал, от коняги льва отгонять стал.
– Уйди, оглоед, проваливай! – он орал. – Вот же край адовый, чуть отлучился – а уж последней животины лишают!
А потом спохватился и уже обеими руками за голову схватился – ёж твою в раскаряку! – палица-то возле колодца осталася!
А львина этот окаянный коня вмиг оставил, вперёд, рыкнув, скакнул – и уж тут как тут! Оскалил зубищи окровавленные, глазищами сверкнул, и на Явана сиганул. Смял лев человека тушей своей тяжеленной, когтищами по телу его скребанул, пастищу раззявил и хотел уж было, нечистая сила, парнишу живьём заглотать...
Да только плохая охота хищному проглоту нынче выпала. Не по горлу кус ему оказался – не простой человечишко сёдни ему попался.
И завязался между чудо-богатырём и чудовищным львом смертельный бой! И так и эдак львина ярый к Явану подступал: и лапищами его мощно лапал, и когтищами полосовал – да только всё зря. Ни когти, ни зубы острые Ваньке особого вреда не причиняли, ибо бронь небесная его надёжно спасала. Да и силою лев человека, в сравнении с ним невеликого, оказалось, ничуть не пересиливал, а даже наоборот: в сражении страшном быстро он чего-то стал уставать. Или, может, это Ваня мощью праведной наливался? Он-то по ходу схватки разъярился страсть прямо как, потому что от паука с его приколами ещё толком не отошёл, много яри непотраченной внутри у него осталось. А тут как раз лев этот подвернулся с его нападками. Вот зверюге от Ванюхи и досталося! Как ухватил он, изловчившись, жуткого кошака за горло, – и ну его что было силы душить! Едва-едва обхватил шеищу толстенную, а стиснул лёву и сжал, что кота удав. Дёрнулся зверь из тисков этих – да куды!.. И настали зверюге кровожадной в Ванькиных объятиях кранты. Захрипел он придушенно, лапищами засучил, хвостищем оземь заколотил, да не в бозе и почил – хребтину ему витязь переломил.
Тело бездыханное Яван от себя отпихнул, ногою в сердцах его пнул, да побыстрее к коню метнулся. Прибегает, глядит – так и есть! – случилося, что он и подозревал: лежит коняга его верная неживая, вся сплошь когтями исполосованная.
Сильно огорчился опешенный богатырь, да делать-то уже нечего было: пророчество каменное наполовину ведь свершилося – поехавший прямо коня своего лишился.
«Ничего-ничего! – стал внушать себе Ванёк прежнюю бодрость. – Нас так просто не сожрёшь. Ты, Вань, ещё поживёшь!»
А пока наш богатырь со львом пластался, то почти без одёжи он остался: рубаха Гордяева буквально клочьями на нём висела. Сорвал Яван остатки её с себя и на землю побросал. И так тут ему спать вдруг захотелось, что улёгся он на траву-мураву да и провалился в сон дремучий. И то сказать, верно – умаялся ведь человек, отдохнуть ему было надо, а сон есть большая в сём деле отрада.
Долго ли там Ваня спал али нет, то неведомо: как дрыхнуть он завалился, так словно в омут провалился. И так спал он, спал, харю себе всю помял и вот, – начал он просыпаться постепенно и сквозь дрёму слышит, будто кто-то невдалеке шепчется. Открыл Яванушка один глазик, глядь – а кругом люди стоят да тож на него глядят.
Воссел Яван резко, огляделся – у-е! – ну и скопище же! Народишку вокруг было полно – целая толпища! Удивительно, подумал он: то тебе ни одного, а то вдруг чуть ли не тыща... Были там и мужики, и бабы, и молодые, и старые, – только вот какие-то худые, а то и заморенные-перезаморенные, точно к голодовке были они приговоренные.
– Поравита вам, земляки! – поздоровался первым Яван.
И словно «отомри!» им сказал. Поднялся тут гомону оживлённого целый шквал. Моментально все загалдели, завопили, налетели, наскочили... Кто Ванька; ошарашенного обнимает, кто руку ему жмёт-пожимает, а кто просто-напросто скачет вокруг да орёт, горло на радостях дерёт...
– Спасибо тебе, богатырь неизвестный! – кричали они на обыкновенном, стал быть, земном языке. – Слава тебе! Великая слава! Ты ж нас избавил от лютой напасти – от демона этого спас пасти!
И рассказали местные жители, что гадский сей львина уже около года здесь шороху наводил, и тутошнее население, можно сказать, под корень изводил. Жуть сколько народа ирод сей поприел! Оттого-де они Явану и не казалися, что страсть как чужаков боялися. Этот ведь хищник частенько и в человеческом обличии расхаживал, то тебе исчезал, а то вдруг появлялся. Одним словом, куражился, гад.
– А отчего вы не убили его сами? – спрашивает их Яван.
– Э-э, легко сказать! – они ему отвечают. – Пробовали сперва – да куда там! Он ведь всех наших силачей переловил, словно кот мышей, да и поел. Его же никаким оружием было не проткнуть, и отрава его, бестию, не брала. Ужасные здесь творились дела.
– Тогда почему вы у соседей помощи не попросили, раз сами с людоедом этим справиться не могли? – опять их Яваха пытает.
– Хэт! Дураков-то нет! – те ему в ответ. – Кто ж на такое опасное дело пойдёт, и где такой смельчак найдётся, когда у нас каждый за себя лишь думать могёт, да о своей шкуре печётся.
– Н-да, – вновь Яван недоумевает. – Ну а чё ж вы прочь не ушли восвояси, коль избавиться не сумели от сей напасти?
– Да нельзя нам отсель уходить! – аборигены принялись вопить. – Невозможно, и всё! Тут ведь не белый свет, и воли былой нам нету. Тут, брат, ад, чистилище, и мы только с виду живые.
Понял тогда Яван, что из себялюбцев этих ничего более не вытянешь, и порешил к остатней их совести обратиться: попить-поесть себе попросил. Ну, те и рады оказались стараться, – не стали жмотиться да жаться, против эгоизма своего пошли, а последнее пропитание для избавителя нашли.
Поел-попил богатырь да и сызнова за помощью к людям обратился: попросил одёжу себе из львиной шкуры пошить.
И здесь Ванюше отказу не было, наоборот – рад услужить был народ. Пришлось ему в этой местности чуток пожить, пока ему шкуру умельцы готовили да накидку кроили. Попотчевался и отдохнул он на славу. Всяк ведь за честь почитал приютить у себя могучего сына Ра. Последний хлеб спасённые Ване отдавали. По счастью, прожорливостью Корович наш не отличался, а то бы хана была их припасам. В общем, по-людски Ваню принимали, ага.
Наконец, всё было готово. Накидка львиная пришлась Ване в самую пору: и по стати в самый раз, и по цвету гожий окрас. Одетый в шкуру Яваха и сам на льва немало смахивал, снизу гладко ею облитый, а сверху гривой постриженной покрытый. Лишь ноги его от бёдер были голыми, да руки до плеч, ибо не пожелал их Ваня в шкуру облечь.
В день ухода перекинул Ванёк котомку через голову, палицу на плечи положил, руки за неё заложил, местному люду поклонился и в путь-дорогу пустился.
И вот идёт он, куда глаза его глядят, всё прямо, значит, и прямо, никуда, в общем-то, не сворачивая. А между делом на окрестную природу поглядывает, песни разные горланит, да радуется. Да и отчего ему было не радоваться? Сам-то он парень ведь молодой, весёлый, здоровый, – а главное что живой. Хорошо Ване: заботы жгучие голову его буйную не одолевают, по мышцам гибким силушка богатырская переливается, а по жилушкам кровушка горячая бежит. Чего бы не жить!
Идёт Ваньша, поспешает, на горки-пригорки бежмя взбегает, через ручьи да речки прыгмя перепрыгивает, между кустами да дебрями юркой лаской прошмыгивает... И через какое-то времечко приходит он в края иные. Смотрит – посуровела вокруг природа: краски этак похмурнели явно, да сделалось зябко. Людей в тех краях немного встречалося, да все сплошь людишки невзрачные собою: кто косой, кто рябой, кто горбатый да кривой. Молодых да красивых никого нету – самому младшему под сорок где-то. Этакая-то всё рвань! На Явана они искоса поглядывали, на приветствия его не отвечали, чего-то под нос себе бурчали, хмурились, жмурились да недобро щурились. Словно вида его богатырского пугалися али, может, по гордости своей чужака чуралися.
Ванька-то долгонько уже шёл пешедралом, притомился изрядно. Харчи, какие были в львином краю припасены, позакончились как раз, а из-за того что похолодало и теплынь прежняя пропала, неохота Ванюхе в поле ночевать стало. «Надо какое-никакое жилище поискать, – принялся Ваня мечтать. – Поесть попросить да поспать. Если что, золотом заплачу, а то на что я кошель-то ношу».
С версту какую протопал, смотрит – о! – у самой дороги строение некое стоит, навроде, значит, трактира или корчмы. Яванка, знамо дело – туда! Ноги пыльные отряхивает, двери настежь распахивает и вовнутрь заходит. И видит сразу, что место это подходящее для путника мимоходящего. Люди там на скамьях за столами сидят, пьют себе да едят.
«И впрямь ведь корчма! – радуется удаче своей Ваньша. – Это добре, это мне по нутру. Поем тут, отдохну да и дальше пойду».
Вот Яван людям тем поклоняется и поравиту им вежливо желает. Да только никто ему и не думает отвечать, неприветливо все лишь косятся, исподлобья угрюмо глядят и чего-то бубнят. «А-а! Мне и дела мало, – думает про них Ваня. – Мне с ними чай не водиться – я сюда зашёл подкрепиться».
И на стул деревянный возле пустого стола садится.
Посидел он трошки – а никто к нему не идёт. Все окружные в три горла жрут да пьют, а голодный Ванюха сидит там, как идиот, и лишь глотает слюни.
– Эй, хозяин! – наконец он вскричал, попусту ждать отчаявшись, – Прими заказ! Есть охота!
Опять никого. Ещё разок крикнул Ванёк – как об стенку горох. Пришлося тогда ему по столику ладошкой хлопнуть, по полику ножкой притопнуть, да по матушке хозяина звать, ежиха была его мать!
Наконец корчмарь из-за занавеси появляется; сам толстущий такой, плешивый да губастый, в одном ухе серьга в виде черепа болтается, а на башчище чёрная косынка повязана. А вдобавок ко всему красная грязная перевязь напялена у него была на правый глаз, а другой-то глаз странный у него оказался: по цвету бледно-зелёный, а в нём точечкой малой чернеется зрак.
– Не ори тут, дурак! – буркнул детина недобро. – Чай в гостях сидишь, не дома, бродяга ты бездомный! Чего надо-то – пожрать али поспать?
«Ну и неучтивая ты харя!» – подумал с раздражением Ваня, но ругаться не стал, а спокойно весьма на толстяка уставился. «А, ладно! – решил он. – Чего зазря в аду досадовать! Мне ведь порядки в чистилище этом не учинять. Мне бы червяка заморить да айда почивать. А как отдохну, так и дальше кости пихну. Угу!»
– Я, хозяин, попить-поесть желаю, да ещё на постели чистой переночевать, – вежливо заявляет Ваня, – а больше ничего и не надо.
– Есть мясо телячье, да брага, да топчан в чулане, – грубо ответил хозяин. – Мясо у нас свежее, не воняет, брага в голову нехило шибает, а насчёт чистоты, так такая, как ты, птица и с клопами сможет приютиться. Хы-гы!
– Хм! – усмехнулся на это Яван. – Не хочу я, дядя, телятины, да и другого мяса не желаю. Мне бы миску добрую каши да молока чашу. Тащи, коль найдёшь!
– Хэ! Экий молокосос ещё нашёлся! – корчмарь нагловато осклабился, жёлтые и кривые зубы показывая. – То ему да это вишь подавай. Экий важный!
Вокруг сидящие враз оживились. То сидели себе да жрали, а то от еды оторвались да заржали.
А хозяин продолжал, изгаляясь:
– Брезгуем, значится. Хэ! Ну-ну. Это достать-то можно, – для меня ить ничё не сложно, только, сосунок, сиё дорого будет стоить. С тебя, сударь, золотой за еду да за постой! Кхе-кха.
Яваха препираться не стал; головою кивнул и говорит ему:
– Это, дядя, мне подходяще. Иди скорей провиант тащи!
– Э, нет, ухарь, – почесал себе корчмарь пониже брюха. – У нас так не принято. Давай-ка вперёд плати, а потом уж кути!
Достал тогда Ванька кошель из сумы, монету золотую из него вынул и с ногтя обормоту этому её кинул.
Ух и жадно блеснул глаз корчмарский тигриный! Золотой он на лету ловко споймал, на зуб его попробовал, а потом в улыбочке довольной расплылся, неуклюже Явану поклонился и с глаз долой удалился. А в корчме после гомона ядрёного тишина вдруг необычная установилася. Посетители на Явана уставились, словно псы голодные, с кошеля глаз не сводят и до самой сумы взорами алчными его проводят.
Спрятал Ваня кошелёк недалёко, огляделся вокруг, подивился – и до чего всё же отвратный народец тута ютился. Всё больше хари окрест сидели да рожи, на свиные рыла скорее похожие, а не на лица людские, глазу приятные... Ну да Яван-то и не думает идти на попятный: куда сам зашёл, то там и нашёл. Свой план неукоснительно он сполняет, упрямство чисто бычье проявляет и спёртый корчмарский воздух нехотя обоняет.
Не дюже много времени проходит, как хозяин нелюбезный уже приходит, Явану немалую миску каши приносит да кувшинище ещё молока. Ну а тот берёт быка за рога: на кашу местную, по вкусу ему неизвестную, налегает и за обе щеки её уплетает. И так-то ему с устатку сиё угощение аппетитным показалося, что скоро ни крошечки в мисочке не осталося. Употчевался Ванюша от души, сидит, молочко в кружечку наливает, да не торопясь его попивает. Молоко, правда, не ахти какое, на вкус навроде козьего, – да уж не от своей же матушки, право! Тут ведь те ад, не родные места – вот всяко пойло и льёшь-то в уста!
И вдруг двери входные с треском великим растворяются, и видит Ваня, что ватага некая в корчму вваливается. Человек с тринадцать... Все, как на подбор, огромные, высокие, здоровенные, и рожи у них грубые весьма да надменные, а глаза то хитрые, то злые. Ну и руки у всех не пустые: кто рукоять меча гладит, кто дубинку к ладони ладит, а кто кистень вкруг запястья накручивает да ножичком поиграть минуту улучивает... Окружают они Яваху кольцом. Один особенным выглядит молодцом: этакий громила с наглым рылом, по виду гнусная весьма тварь, – не иначе как ихний главарь.
К столику Яванову он не спеша подваливает, ручищи, сжатые в кулачищи, об столешницу упирает и спокойненько так, с издёвочкой, сквозь губу пропевает:
Птичка в клетку залетела,
Видно, многого хотела;
Надо птичку ощипать,
И ей клювик оторвать!
Вокруг сразу тишина необычная наступила, и только слышно было, как эти нахалы сопят, а все прочие-то замолчали – ну прямо ни гу-гу! – как словно остолбенели, и на верзилу певучего с ужасом лишь глядели.
«Эге! – смекает тут Ванёк. – Да это никак разбойники? Ну что ж, были разбойники, а станут покойники, ежели не угомонятся и не перестанут кривляться!»
А вслух им сказал:
– Стишки, конечно, складные, да не дюже-то ладные. Для слуха моего не отрада. Их вот как петь надо!
Прокашлялся громко Яван и выдал свой, так сказать, вариант:
Птичка в хату залетела –
Это птичкино лишь дело;
Лучше птичку не замать –
Воля ей везде летать!
И только он позакончил, как среди разбойников оживление пошло нездоровое: глазки у них заблестели, глотки загалдели, а зубы в усмешечках оскалились. Видать, стишки Явановы им не понравились.
А главарь их бравый аж окосел, на столик толстым задом сел, а затем к Ванюхе наклонился и зловещим голосом к нему обратился:
– Да ты, сосунок, я гляжу, смешной! Это добре – заодно и потешимся, а то всё хмурые попадаются, о пощаде, понимаешь, нас умоляют, – только это... как его... душеньку, ага, растравливают. Ну никакой нету радости таких примучивать да потрошить. Жа-а-лко! Ы-гы! Гы-гы-гы!
И верзила такую рожу скроил несусветную и до того артистическую слезу из глазу; утёр, что ватажники его не удержалися и, точно лошади на лугу, заржали-расхохоталися. Такой, гады, хай разухабистый подняли, будто смешней шуточки отродясь не слыхали.
Главарь же выждал малёхи, покуда подельнички его угомонятся чуток, достал из кармана штанов грязный платок, высморкался в него с присвистом, затем крякнул, ладонью по столу брякнул и тягуче так, явно прикалываясь, Явана спрашивает:
– Кто тако-о-о-й? Почему в краях наших без дозволу ша-а-а-стаешь? Рази ж ты, тля, не знаешь, что у нас плату за проход взимают, а?
Яваха смолчал; головою лишь покачал.
А вожак опять оживился, к приспешникам своим оборотился, гнилые зубы ощерил и далее заканителил:
– Ай-яй-яй! Поглядите на него, братцы – они не знают! Очевидно, их благочиние поблажку за то получить чают. Хэ! Ан тебе нет – отрицательный ответ!
И он кривой палец на Ваню наставил и назидательным тоном загундявил:
– За закононезнание ещё пуще;е полагается наказание! Во, значит, у нас каким макаром. А ты думал как? Да-да. Так что для начала, милочек, отдай-ка нам свой кошелёчек! С золотом у тебя который. Ага. Давай-давай!
Яван же на то молча кивает, сумку на стуле поправляет, а затем приколиста этого и вопрошает:
– Ну а если я вам кошелёк и вправду отдам, то отпустить меня обещаете?
Верзила-главарь аж руками всплеснул, возмущаясь.
– Гля, робяты, что за нахал, а?! Он вроде как условия нам ещё ставит, али ваньку пред нами валяет! Это в его-то незавидном положении. Ух же, борзая щень!
Бормотным хором и нестройным ором поддержала предводителя его кодла, но недолго продолжалася их ругня, ибо громила руку поднял и враз её оборвал.
– Слухай меня, цыплячья тля, – заявил он деловито, кривляясь рожей небритой, – я вот чё тебе предлагаю. Для первоначалу ты кошелёчек свой мне с поклоном преподнесёшь. Та-ак. Потом... э-э-э... на карачках к ножкам моим не дюже чистым – во! – подползёшь, и со сладострастием их облобызаешь. Хы-гы-гы! Ну а напоследок мы это... ногами тебя попинаем и ежели чего тебе сломаем, то уж не обессудь – снисходительным будь. Веселимся, понимаешь, без излишних затей – как умеем.
И ухмылку глумливую растянул до ушей.
Вся банда, конечно, за животы от хохоту похваталася, а кое-кто из посетителей бочком-бочком, – и в дверь ретировался; почуяли обыватели, что запахло тут жареным, вот в бега-то и вдарились. А Яваха смотрел на этих ублюдков, смотрел, и наглость их вопиющую едва-то терпел. Дух буйный у него даже под горло подступил, и сердце ретивое ходуном в груди заходило. Но всё ж таки он нрав свой горячий укоротил и вот как скопившееся негодование разрядил: как вмажет ладошкой по столешине от души.
Ажно кувшин подскочил на аршин!
Все враз и смолкли и уставились на Ваню точно волки.
– А у меня другое имеется предложение! – гаркнул он голосом молодецким. – На ручках давай-ка поборемся! Ну – кто из вас тут здоровый? Выходи давай, не боись – за стол напротив садись! И вот чего я предлагаю: ежели я проиграю, то в полную вашу власть поступаю, а ежели побеждаю – иду себе куда пожелаю! Ну чё, по рукам?
Все опять тут захохотали, обрадовались, оживились, а потом на главаря навалились и на Яваново предложенье согласиться уговаривать его принялись.
Тот, недолго думая, усмехнулся, на стул грузно плюхнулся, посуду на пол смахнул и вот чего заганул:
– Добро, молоколюб. Идёт! Отчего ж не потешить народ? Только ты, сладенький, позабыл, что условия здесь мои, и они таковы. Коли я тебя положу, то я с тебя с живого шкуру спущу, на кол тебя насажу и на огне пожарю. Ну а ежели ты руку мою прижмёшь, то на своих двоих отселя уйдёшь. Я тебе только, – в награду за твою храбрость, – глаза повыкалываю, ухи обрежу и это... три ремня со спины вырежу. Ы-хы-гы! Ну чё, касатик, согласен? Ага! Вижу что согласный, раз сидишь безгласный.
И впрямь ничего не ответил скоту этому витязь, только зубы плотнее стиснул да глазами блиснул.
Вот уселися они один против другого поудобнее, локти на стол установили, руками сцепилися и по знаку одного из разбойников друг на друга мощно навалилися.
Напрягся нешутейно главарь, Яванову руку мёртвой хваткой сжал, и ну её гнуть да к столу пригибать... По всему было видать, что силёнка у адского греховодника водилася, ибо ручища его мышцами страшными аж взбугрилася. Ну а Ваня зато силу свою богатырскую пока не показывает, – даже немочь некую притворно выказывает... Поборолися они малость, и стал Ванята как бы сдавать: щёки надул, глаза выпучил, брови скривил – вроде как совсем этот медведь его задавил... А кругом-то гвалт стоит несусветный. Разбойники в запале орут, визжат, ногами топают, свистят, по ляжкам себя хлопают... Души свои тёмные таким способом потешают, развязку для себя приятную уже предвкушают. Главарь же с удвоенным жаром на Явана приналёг, всё больше и больше Ваня этому лихоманцу поддаётся, – совсем уже почти ничего до победы тому остаётся. Кажись, вот оно, последнее нужно усилие, и этот сосунок вконец обессилит...
Да только что-то вдруг в схватке их переменилося – рученька Ванина более вниз не клонилася. Принялся он руку-то помаленечку выпрямлять. Небыстро эдак, едва заметно, да очень плавно – но неуклонно, главное. Ор да гомон от этого поворота в борьбе азартной только сильнее стали, но главарю это, видать, не помогло ни капельки – он лишь пуще устал. Побагровел он весь, на шее толстой жилы у него вздулися, точно верви, а пальцы его от неимоверного сжатия аж побелели. Ну а Ваня знай своё гнёт, нажимает, роздыху врагу не даёт и последние силы из него выжимает.
Наконец выравнялись их руки. Только Ванюхе этого было мало. Наклонил он чуток ручищу взмылённого главаря, лицо своё разгладил, прямо в очи детине, кровью налитые, посмотрел, а потом – хресь! – и раздавил его ладонь в своей длани крушащей да об стол ею – тресь!
Завопил громила поверженный дурным голосищем, в комок скрутился, за ручку свою схватился, а у его ватажников смех да ор на губах замёрзли; немою толпою застыли они возле. Вскинул тогда Яван голову, аки лев грозный, и глянул на разбойничков обалдевших взором неласковым и серьёзным. И таким ледяным этот взгляд Яванов им показался, что горячая кровь у них в жилушках приостановилася, и в глазах у них помутилося.
– Ну, нелюди, – звук негромкого Ванькиного голоса был ужасен, – долг, говорят, платежом красен. Получайте же справедливую расплату за свою неправду! Держитесь у меня, гады!
Взялся он споро за края столика, вознёс его скорёшенько над буйной своей головушкой да и принялся им во гневе помахивать. Маханул Яванище налево – просека! Маханул направо – дороженька! Быстрёшенько всех разбойничков окаянных столиком и уложил – никого в живых не оставил.
Да и поделом им, подлым, свершилося! А и нечего им, тварям, гулять-лютовать да людишек помучивать! А и нечего им, беспредельщикам, ни на белом, ни на небелом свете жить-поживать да чужого добра наживать! Получили тати кару полностью за то, что распоряжалися во зло вольностью!
И вот лежат побитые вороги на грязном полу вповалку, а над ними грозный высится Ванька. Столиком он более не махает, – лишь взором пламенным полыхает да грудью полной воздыхает. Из корчмы-то постояльцев оставшихся будто ветром посдувало. Один лишь корчмарь остался; ни жив ни мёртв он стоит, побелел как мел, глаз выпучил, трескуче обгадился, да от ужаса ещё икать вдруг стал.
Наконец, он кое-как в руки себя взял, столбом соляным стоять перестал, к Явану затем семенящею походочкой приблизился, в ножки самые ему поклонился и такую речь повёл:
– А не желает ли богатырь молодой спать-почивать изволить? Милости вас просим! Я счас живо кроватку приготовлю, и не на топчане в чулане клоповом, а на постельке пуховой для дорогих гостюшек!
Яваха-то понемногу успокоился и почуял внезапно, что очень он устал. Смаривать его быстро стало – так в сон-то и клонит. Что, думает, со мной такое – будто я зелья выпил снотворного.
Покачнулся Ванёк, за стенку ухватился и заявляет языком заплетающимся:
– Верно. Спать я желаю, хозяин. Веди меня скорее на свою постель. А этих, – указал он на убитых, – из корчмы-то повыбрось. Не место им здесь – тута ведь не покойницкая. Завтра их похороним.
– Не извольте беспокоиться, – отвечает хозяин с поклончиком, – всё как надо сделаю – сам кого нужно похороню.
Привёл Явана корчмарь в роскошную видом спальню, а там у стены кровать стояла шикарная, периной покрытая мягкой. Лёг на неё Яваха, не раздеваясь, да и заснул тут же богатырским сном.
Долго ли он там спал али нет, то неведомо, только приснилося ему вот что: будто бы лезет он на скалу высокую, карабкается туда, пластается, за выступы да щели цепляется и ловким телом своим в ложбины вжимается. И уж почти до самого верха он долез – руку толечко протяни! – а скала в ту самую минуту возьми и накренись. И сорвался Ванюша наш вниз!
Странный сон. Да и сон ли это в самом деле? Просыпается Ваня, глаза разлепляет – вай! – а и в самом-то деле он падает. Да так-то быстро! Глянул вверх витязь, а над ним кровать, боком повёрнутая, торчит, и рожа корчмарская ухмыляющаяся видится.
Тут кровать – хлоп! – на место прежнее стала, а Ваня долетел до дна глубоченной ямы и обо что-то острое с размаху ударился. И ажно дух в нём зашёлся, до того страшный ударище по хребту ему пришёлся. Едва-едва не заорал усилок от боли невыносимой.
Поначалу и двинуться был он не в силах, а потом полежал-полежал и кое-как всё ж пришёл-то в себя. Боль адская в теле его ударенном поунялася, а зато ярость немалая, наоборот, пошла в рост. Огляделся он вокруг и видит – ямища некая под домом вырыта. А может и естественного происхождения то было углубление, – пропасть, к примеру, какая-нибудь или пещера. И будто включенным там оказалось освещение: всё вокруг мерцало и переливалося, превесьма впрочем тускло и мрачно.
Оглядел Яван место, в котором оказался нечаянно, и ужаснулся он тому, что увидел. Из земли-то на дне ямы колья острозаточенные хищно торчали, а на них скелеты и тела истлевшие были нанизаны как попало, и смрад ощутимый стоял от плоти разлагающейся. Бр-р-р! Мраки!
Яваха же, к счастью, особого вреда не испытал – и тут его броня небесная и шкура тесная спасли и удар потрясающий перенесли. Только, падая, пару-тройку кольев богатырь своей тяжестью снёс, отчего фонари синяков на теле понёс.
«Добро! – подумал Ваня, гневом праведным всё более распаляясь. – Надо как-то отселева выбираться, да с «радушным» этим хозяином поквитаться. Только вот как?»
А тут он глянул – лесенка деревянная по стене вверх тянется. Видать, это корчмарь по ней к своим жертвам спускался и тела их, паук жадный, обирал.
Небыстро Яван тогда привстал, от боли невольно ойкнул да по лесенке, не мешкая, полез. А вверху дверца оказалась, в скалу врезанная, и запертая на ключ с той стороны. Ванюха на неё плечиком могутным слегка надавил и без лишнего шума наружу выдавил, после чего вон вышел и по ступенькам наверх поднялся. А по проходу на цыпочках стал он красться, чтобы тать этот его не услыхал.
Заходит Ваня вскорости в общую залу, глядь, а там толстый корчмарь спиною к Явану стоит, мотивчик какой-то гундит и в котомке Ваниной руками шарится.
– Да вроде я с тобою расплатился, хозяин! – воскликнул зычно Яван, а корчмарь, его услышав, как вдруг подпрыгнет со страху.
Обернулся он резко к Ване, живым и невредимым его увидал и чуть было дуба не дал. И вот стоит перед витязем воскресшим этот паразит, как осиновый лист дрожит, открытым ртом воздух глотает, а чего сказать и не знает.
– Ну а коли ты считаешь, что я недостаточно с тобой рассчитался, то я согласен и доплатить, – усмехнулся Яван, да только усмешка сия хозяина, видно, не обрадовала.
– Пощади, пощади, богатырь! – завопил он неистово. – Не лишай меня жизни! О-о-о! Не по своей я ведь воле подличал! Это всё они, разбойники окаянные, насильно меня воровать заставляли! Пощади, сын Ра! Помилуй!
– А это тебе не оправдание, коли ты волю свою вольную дурному подчинил, – промолвил негромко Яван и к корчмарю решительно двинулся. – Это обвинение тебе несомненное!
Тот на колени опять рухнул, головою об пол – бух! – ручищи заломил, голосищем дурным заблажил...
Сплюнул в сердцах Яваха:
– Ах ты, подлая мразь! Да я об тебя и руки марать не желаю! И коли тебе, жадина, золота моего было мало, то я с тобою по-вашему обычаю рассчитаюсь!
Схватил он мерзавца за ворот и незамедлительно в спальню его поволок.
Корчмарь-то вопит, упирается, сопротивляться неизбежному пытается, да только Ване нипочём его старания, и на вопли он – ноль внимания. Притащил Яван гада вероломного в спаленку, быстро кровать осмотрел и обнаружил в ней рычаг потаённый. Уложил душегуба Яван на постель ту роскошную, на коей и сам он недавно полёживал, да на рычаг и нажал. Опрокинулась к стенке лежаночка, и полетел коварный гад навстречу гибели своей заслуженной, только завыл напоследок жутко. А потом только чмяк – и сделалось тихо. Покаралося и это лихо.
– Поделом тебе, рыло небритое, и расплата за гостеприимство твоё ядовитое! – происшедшее Ваня отрезюмировал. – Каков привет, таков и ответ, а на лихость злую терпения нет!
Разыскал он палицу свою верную, котомку через голову перекинул, и место сиё гибельное покинул. А перед тем корчму с четырёх сторон подпалил и, глядя на пламя вскинувшееся, сухие стены охватившее, крикнул:
– Гори же ты адским пламенем, осиное гнездо!
Да оттуда и ушёл.