4. Через чёртову черту - на сторонушку на ту...

 
   Только добрались они до моста, как Гордяй на Явана глянул и его спрашивает:

   – Эй, Ванёк, а куда делся твой перстенёк?

   Ванька хвать – нету на руке перстня Праведова! Никак, говорит, обронил его где-то – когда сражался, али может в домике завалялся.

    И братьям наказывает:

   – Вы меня, братухи, обождите и на ту сторону скакать не спешите, а я мигом оборочусь.

   Отошёл он от моста чуть подалее, где битва с богатыркою у них была жаркая, и принялся всё подряд обшаривать. Пошукал Ванюха чуток, поприглядывался, всё вроде осмотрел – ну нету нигде дедова перстня! Начал он даже пыль дорожную ворошить, да где там – пустая затея. Взял тогда Ванюха и доспехи снятые перетряхнул. И тут вдруг слышит – дзинь! – что-то в шеломе звякнуло. Опрокинул он его живо – и что бы вы думали, там было? Не, не искомый перстенёк, и не металлическая заклёпка, а выкатилась Явану на ладонь... девичья серёжка. Была она забавная, золотая да изощрённо сработанная, а в самой её серёдке камешек красненький ярко поблёскивал.
 
   – Ну что, нашёл что ли, Ваня? – Гордяй, зевая, Ванька; пытает.

   А тот головой в ответ качает.

   – Не-а, – отвечает, – тут лишь какая-то фигня. Нету перстня.

   А сам, не долго смекая, серёгу эту в кармашек сумки кидает и к домику с горки сбегает. Вот подходит к нему, прислушивается – что за ерунда? – навроде как в хатке некие голоса разговоры странные разговаривают. Яваха тогда на цыпках вперёд подкрался и ухом к дверям прижался. Ё-моё, слышит – точно балакают!

   Он тогда в щёлку-то глядь – ах ёж ты твою в передрягу! – расселись на лавках три страхолюдины ужасных, вроде как видом бабы, да каждая из себя хуже жабы: морды у них бледные, глаза вредные, волосы косматые, все весьма усатые, из слюнявых ротищ жёлтые торчат зубищи, а кожа у них как корища шершавая, да вдобавок ещё и прыщавая. Н-да, этакие раскрасавицы чудам-юдам только и могут понравиться.

   Одна из страшил тут как раз зафырчала, чесаться везде почала, а потом прорычала:

   – А я, сестрицы, всё ж таки придумала, как этому Явашке-недоумку за братьев за наших отплатить. Хе-хе-хе! Вот поедут эти негодники по степи, а я на них такую жажду наведу, что сделается им невмоготу. Сама же ручеёчком звенящим на пути у них лягу. Не смогут они силе желания противиться, сойдут с коней водицей утолиться да наполнить свои фляги. А как станут они пить да хлебать, тут и смерть их придёт от яда – ни один живёхоньким не ускачет. Всё нутро их поганое я отравлю, и звания колдовского не посрамлю. Уй!

   – Это ты, правда, хитро, сестрица, придумала – да всё ж таки не совсем, – закаркала тут другая мамзель. – Я получше тебя ведаю, как Явашке Коровяшке отомстиь. Га-а-а! А вдруг как не станут эти олухи пить да хлебать, что тогда? Э-э-э! То-то же – неувязочка получается... А я голод лютый на энтот люд напущу и по-свойски их угощу. Как подведёт у них брюхи аж до хребта – а тут и я. Яблонькой завлекательной на пути у них появлюся, и такие на ней яблочки зарумянятся наливные, что никто отказаться от них не будет в силах. Вот и нахалы эти окаянные по яблочку колдовскому  сожрут – и на мелкие ошмёточки разорвутся. Тьфу!

   – И ты ладную весьма обманку замыслила, сестра, – зашепелявила тогда третья карга, – да всё ж я получше знаю, как нам ангелова Говяду извести и люту смерть на него навести. Что там жажда да глад – у людишек земных такой уклад, что они и то, и другое терпеть научены, потому как лишениями бывают примучены. А я наведу на них сон липучий, да такой, что лечь они искать станут случая. Угу! И травушкой-муравушкой на пути у них лягу. Как станет волшебна трава манить их к себе, заманивать, да разум с умом одурманивать, то и не смогут разбойники сии велению сна противиться. И едва на лужайку эту мрази прилягут, как прахом там и лягут: живьём сгорят в пламени адском, собаки ангельские!

   Засмеялись кикиморы презлорадно, глазищами заворочали, завоняли что было мочи, заикали, зарыгали, а потом только – пых! – с глаз долой и пропали, будто и вовсе там не бывали, только смрад кошмарный после них остался, да дым перегарный по-над полом застлался.

   Подождал малёхи Ванёк, пока вонь ядрёная разойдётся, а после в хату заскочил да всё там переворошил. Закоулочки даже обыскал, а перстенька дедова не сыскал. «Да-а, худые дела, – раздосадовался Яван сначала, а потом хохотнул и рукою махнул. – А-а, ерунда, где наша не пропадала! Не будь сам дурак, так чё те и враг! Справимся!..»

   Туточки он от вонищи утечь заторопился и скорым шагом к брательникам возвратился. Те ему кидают вопросец: чего это ты возле дверей тёрся? А Ваньша врёт им напропалую: да это, говорит, я сверчка слушал – сверчок, дескать, зело стрекотал, ага. Те ему поверили, к любопытству всякому охладели, после чего уселись они на коней, мосток торопясь переехали и дальше себе поехали.

   И вот смотрят путешественники окрест, озираются и весьма увиденному удивляются. А и впрямь-то места вокруг дивные пошли да невидальные – сторона ведь сия позадальная. Ну вроде как на другой очутились они планете. И то сказать – солнышка ж на небе нету, а светло как днём, да даже ещё светлее. Оказалось, что сам воздух там светится. Не особо, правда, приветится, да уж какой в аду-то привет – чай, не белый ведь это свет. Хотя может быть и не ад это ещё был, а пространство такое предадовое.

   Братья головы вверх задрали, посмотрели и вот чего там узрели: ни тебе нигде месяца нетути, ни частых звёздочек – желтизна одна яркая. А жарко! Долго ли, коротко парубки расейские по тому свету ехали, то неведомо. Может быть день, может два, а может статься и подолее пробирались они по этому нераздолью, и вот прибыли они наконец в такое-то место гиблое, что просто конец. Как есть пустыня то была каменистая, по виду-то неказистая. Далеко;нько вокруг не видать было ни шиша, – как будто марево некое желтоватое сгустилось по сторонам. А жарища-то там стояла! Зной! Духотища! Вся вода смородинная у них повышла, коники пить хочут прямо страсть, а сами они и того более, кажись, жаждут. Языки и те у них во рту пересохли. Экая же напала на них напасть, – невже, думают, придётся тута пропасть?

   А тут вдруг глянули они вперёд – ёж твою роет в огороде! – никак водица по ходу движения плещется? А может, смекают, то видение? Пригляделись получше – да не! – родник точно. Меж каменьев из почвы водица ключевая выбулькивается, сочится-поднимается да ручеёчком бегучим вдаль разливается.

   Рванулись было Гордяй со Смиряем туда скакать, а Яваха на них как рявкнет:

   – Куда?!! А ну стоять, вшивота! Поперёд меня чтоб никто к воде не совался!

   Обиделись братья на окрик неласковый, да ослушаться Ваню не посмели, несмотря на то, что от жажды чуть ли не опупели. Ванюха-то после побед своих богатырских круто в гору у них пошёл, в большой авторитет в их понятии вошёл, так что ослушаться его никак было им не можно. А Яван той порою к роднику уже подъезжает на своей лошади. На землю он живо соскакивает, но вместо того, чтобы наклониться да водицы напиться, палицей вдруг размахивается, да по воде-то – шарах!

   Ахти боженьки, чё тут было! Сначала из ключа этого придорожного кровища фонтаном забила, а потом невесть что оттуда как завыло голосищем дурным: у-у-у! ы-ы-ы!!! И вдруг – бах! – всё кудысь и пропало, будто и вовсе там не бывало: ни камней нигде гладких, ни чёртова родника. Вообще ни фига! Пустая дорога… И вроде как жажда утишилась понемногу.

   – Ну что, видали, какой это ключ был! – Ваня тут восклицает и сурово на братьев глядит. – Сиё место нечистое нас бы легко погубило, ежели бы случай нам не пособил.

   А те лишь пыхтят и руками разводят, да от страха и удивления слова молвить не могут.

   Что ж, дальше поехали. Едут, едут... И начал их вскорости голод донимать несусветный. А кругом-то ни птицы не видать, ни зверя, ни тем более жилья человеческого. Совсем уж неприветные места пошли. А припасы-то их давно к концу подошли, с утра ещё краюху последнюю разделили, а голода собачьего ею не утолили. Что делать? Как быть?.. А тут смотрят – яблоня никак впереди стоит? Пригляделися позорчее – точно яблоня, да красивая какая! Высокая вся, зелёная, с пышною весьма кроною, а ветки торчат густые да раскидистые, и яблок на них висит – видимо-невидимо. И до того яблочки эти были аккуратные да глазу приятные, спелые да духовитые, что будто мёдом налитые.

   У Гордяя со Смиряем буркалы ажник из орбит повылазили, да слюна по губам у них побежала – такая охотища яблочка сиюсветного отведать на них набежала. Вот они, рассуждая недолго, к яблоньке той – бегом, да сноравливались уже плоды румяные хватать жадно, а Ванюха им:

   – Стоять, где стояли, бродяги! Ёж вашу переёрш в передрягу! Куда поперёд меня?!

   А сам к яблоне подскакивает да по стволине с размаху как палицей её перетянет!

   И только он так-то поступил, как вдруг завыло нечто незримое грубым голосищем, как хлынула из ствола корявого багровая кровища, как закрутился по-над яблоней пыльный смерчище, что прямо ой-ёй-ёй – лучше падай, а не стой! А потом неожиданно – вжик! – всё вдруг и пропало, словно никакой яблони там вовек не бывало. Чисто наваждение какое-то дьявольское...

   – Ну  чё, ротозеи, видали?! – Яваха тогда восклицает – Ежели бы не я, то что бы с вами сталося? Боком бы нам сии яблочки вышли, коли мы съедобными их для себя нашли. Ох и нечисто здесь, братовья – вона тут сколько всякого навья!

   А делать-то нечего, и едут они далее неевши. Голод как-то и поунялся со временем. Ну а дорожка им выпала неблизкая, сначала песчаная она была да каменистая, а тут сделалась вдруг гористою. Вокруг сплошь скалы да утёсы высятся, агромадные валуны по обочинам громоздятся, тени зловещие из щелей мстятся... Как-то стало вокруг жутковато. Да вдобавок и подустали они немало: сидят, носами клюют, головами осоловело качают – прикорнуть где-нито чают. Ну в такой неимоверный сон их вдруг потянуло – хоть лягай и засыпай на дороге и на камнях протягивай ноги.

   И тут нежданно совсем негаданно – эвона! – полянка приятная впереди показалась. Или не она?.. Да точно же – не мираж! А на ней травка-муравка ковриком расстилается, прилечь на себя завлекает – точно мух на мёд усталых путников увлекает.

   Гордяй со Смиряем, коню понятно, на ту поляну хотели уже бежать, а Ванюха их за шкварники, да назад.

   – Не спешите, – говорит, – братухи, спать, а то можно со сна и не встать.

   Подъезжает он туда не спеша, как следует размахивается, да и огревает железякой своей по поляне. И надо сказать, от души врезал-то, ощутимо. Полянка сия волшебная аж ходуном заходила, чёрными пятнами сплошь пошла и кровью зелёной из себя изошла. Да к тому ещё заревела она страшно, дико завизжала, обнажила крючья да жала, на месте затем несколько раз обернулась, трубищею живо свернулась, а потом – бах! – и пропала, как словно и вовсе там не бывала.

   – Ну как? – спросил Ваня, к братьям поражённым обращаясь. – Теперь вы, наконец, поняли, что за гостинцы нам этот свет приготовил? То-то же, тетери – иной раз не худо будет и потерпеть, а не похоти свои утолять лететь! К нашему свету это кстати относится тоже.

   Повытянулись у спутников Ваниных рожи, но в ответ плечами они лишь пожали да головами недоумённо покачали. Ну прям не было слов у этих ослов.

   И тут вдруг видят они – буквы какие-то впереди показались, словно бы в небе висящие и огнём горящие. Пригляделись они позорчее, а то ж слово АД там было начертано. И дымный шлейф его собой окутывал. Молча удивлённые витязи под этими буквищами проехали и назад оглянулись. А слово АД в обратную сторону перевернулось и означало теперь ДА с их точки осмотра.

   – Выходит, ад – это то, что не да, – заметил Яван, – а то, что не да – это нет. Сплошное, короче, отрицалово.

   – Ну мы и попали! – добавил своё Гордяй.

   А Смиряй угукнул согласно и рожей недовольно сквасился.

   – А вон впереди ещё что-то светится, – зоркий Яваха заметил. – Давай туда едем!

   А там и впрямь что-то рдело. Сызнова они в путь тронулись, да не дюже много времени проехали, как вдруг видят – дорожка их путеводная на три сторонушки расходится. Перекрёсток! Подъезжают они поближе, глядь – а там по правую руку широкий и удобный тракт был проложен, гладкой брусчаткой выложенный; налево – дорога не дорога, тропа не тропа, а тоже весьма собой широка и ухожена; ну а прямо – можно сказать, и тропиночки путной нетути: чисто какое-то беспутье.

   На самом же на распутье стоймя стоял огромнейший каменище, гладкой и начищенной стороной к дороге обращённый, и на том камне письмена странные были нарисованы, издалека даже зримые, потому как они пугающий вид имели – огнём коптящим зловеще тлели.

   Подъехали всадники наши к камню, в ряд перед чудесной штуковиной встали и вот чего на ней прочитали:   

                Коли ты ещё, уродец,
                не прочёл дальнейший текст, –
                заворачивай оглобли,
                и вали из этих мест!
                Ну а если любопытство
                победило в тебе всё ж,
                то запомни,  ангел наглый,
                и учти, ядрёна вошь:

                Кто налево отселя пойдёт  –
                тот жизнь и жрачку себе найдёт,
                да волю-вольную зато потеряет.

                Кто направо отсюда пойдёт  –
                тот власть и богатство себе найдёт,
                да честь и совесть навсегда потеряет.

                А кто прямо пойдёт упрямо  –
                тот свою долю, может, найдёт,
                да жизнь с конём за неё потеряет.

                И мотай-ка на ус,
                коли ты не трус:
                здесь ад, а не рай!

                Давай-ка, тварь – выбирай!!!
   
   Оглянулись они назад, а позади туман не туман, марево не марево: ни зги, короче, не видать, словно всё за ними растаяло.

   Призадумались тогда братья. Долгонько они, надо сказать, думали да про себя прикидывали, – акромя одного Явана, который решение сразу принял, но до поры помалкивал. А для Смиряя с Гордяем задачка сия нелёгкой оказалась – не хухры им были мухры.

   Наконец Смиряй первый решился да и говорит:

   – Я, братаны, налево отсель подамся, а вы как знаете. Мне энтих приключениев да власти-богатства и даром не надобно – как-нибудь худо-бедно и без них проживу. А что касаемо воли-вольной, так – тьфу на неё! – мне и без воли привольно.

   – А я, – заявляет Гордяй, – поеду направо. Я ить тоже пожить не дурак, да только не абы как. Всё ж таки, крути не крути, а я царский сын, не отребье какое-нибудь гадское, и с малолетства власть проявлять привык да в довольствии обретаться. В общем... в ту лишь сторонку мне и остаётся податься, ага!

   Вздохнул тут Яван и последним из всей братии слово сказал:

   – Ну а я, братовья – прямой путь для себя выбираю! От волюшки-вольной да от чести-совести я отказаться не могу – нету без них ни счастья полного, ни славы достойной. Ну а ежели на той дорожке умереть мне доведётся, то... эх! – чему быть, того не миновать, а семи смертям и так не бывать!

   Поняли тут братья, что придётся им здесь расстаться, и каждому далее в свою сторонушку надлежит отправляться. Договорились они тогда знак особый на камне начертать, ежели кто первый из странствий своих возвертается – чтобы знать... Обнялись они на прощанье, поцеловались, удачи друг другу пожелали да и разъехались кто куда.

   Яван-то прямо поехал. Да вот же напасть, – проехал он вроде самую малость, а совсем уж дороги не стало. Дикий видом местный лес пораскинулся окрест. И такой он был густой и дремучий, что соваться в него – выходом было не лучшим. Яван вскорости это понял, но возвращаться не стал. Чего-чего, а упорства нашему Говяде не занимать было стать, так что по прямому пути он решился пройти.

   – Говорила мне мама – иди, Ваня, прямо, – сам себе Яваха наказывает. – Значит, надо идти – хоть и нету пути.

   А чаща эта лядащая ещё пуще вокруг сгустилась. Корявые ветвищи над самой Ваниной головой аж переплелись, бурелому и валежнику везде было прям завались, а ещё огромные валунищи валялись поперёк ходу, не давая проходу, да глубокие появились ямищи. Того и гляди долбанёшься обо что-то али куда-то свалишься... Ну и дела! Слез Ваня с коня, под уздцы его ведёт, а тот нейдёт, упирается, ушами прядает да озирается. И видит тут Ваня – впереди деревья великаньи словно бы чуток расступились, да и каменья замшелые явно поредели. Неужто, гадает, выход из этого треклятого места наметился?

   Вот лезет он через чащобину, кое-как продирается, конягу за собой волокёт буквально, затем вперёд глядь – а и правда полянка навстречь показалась, а на ней и трава растёт диковинная, и цветы в кустах хоронятся, и вроде как ветки от плодов ломятся.

   – Нам, Вань, туда! – обрадовался Яваха. – Тяни повода!

   Но едва лишь на середину поляны он вышел, как вдруг – ш-ш-ш! – что-то липкое и прозрачное на него опустилось. Сеть то была, не сеть, паутина, не паутина, а что-то навроде. И огромная же – человека вместе с конём накрыло, будто мотылёчков каких. Дёрнулся резко Ваня – да куда! – не тут-то было: и он сам, и его конь запутались в ловушке ещё больше.

   И в это время захохотало нечто вверху хохотом нечеловечьим – а потом неясный кто-то зашевелился в ветвях тёмной массой и вниз стал неторопливо спускаться. И дивно стало Явану от вида странного сего создания – пред ним ведь паучище неимоверный предстал, ужасно собою страшный, смердючий да чернющий – да ещё и мохнатый вдобавок. Только глазки многочисленные пламенем красным на орясине его полыхали, и челюсти кривые, точно сабли, в пастище разверстой у него сверкали.

   – Ха-ха-ха! – захакал зловеще упырь и хриплым голосом к пленнику своему обратился. – Опять попалась мошка ко мне в сетёшку! Значит, знатно я счас пообедаю да живого мясца поотведаю!

   Осерчал Яванище, речи такие неучтивые услыхавши. Собрался он с силами богатырскими, мышцы могучие напряг, и хотел было эту сеть в клочья уже поразнесть. Да только или силушка на сей раз его подвела, или сетка волшебная слишком прочной была. Затрещала она, заколебалася, но усилиям Ваниным не поддалася.

   – Не рвись, не рвись, богатырь-дурачина! – вновь заскрипел, шевелясь, паучина. – Не по руке тебе будет сеть мою порвать. Так что ты лучше не силу мне кажи, а ум да разум прояви. Может тогда и освобожу тебя от пут, жалкий и глупый лилипут.

   – Чего тебе надобно, паучара ты жадная? – вскричал Ваня яростно. – Коль сожрать меня хочешь, так жри, а голову мне не дури!

   – А-а-а, понял-таки наконец, что не такой уж ты и молодец? – проворчало членистоногое довольно. – А хочу я от тебя вот чего: разгадай-ка ты три мои загадки! Угадаешь – идёшь куда пожелаешь, не угадаешь – душу потеряешь. Развлечёмся давай немного.

   – Чёрт бы тебя побрал, кровосос кривоногий! – заругался Яваха вновь. – Ну, давай штоль, загадывай свои загадки, паучище ты гадкий – я согласен. 
   
   – Хе-хе-хе! – задвигал жвалами урод. – Так я и есть чёрт. А ты думал, я кто, паучок что ли? Не-е! Те, в пекле которые обитают, тоже себя чертями считают, только это вруны, самозванцы – не черти они, а зачертанцы. Ха! Зато я – чёрт истинный, в своём роде единственный. Через мою черту запросто не переступают, а которые поумнее, те загодя отступают... Ну ладно, Яван-удалец, покажи – глупец ты али мудрец. Не трусь, будь смелее и ответь мне... хм... а что на свете всего милее?

   Усмехнулся Яван загадке гадовой да с простецким выражением на роже и отвечает:

   – Чего помудрёнее придумать не мог? Всего милее на свете... это... ну... как его?.. того этого... тьфу!.. этого самого... а, вот! – с  устатку поспать сладко. Ага! Апосля молодецкой потехи. Что ли, скажешь, нет?

   – Ах-ха-ха! – забился паучище в неистовстве. – Нет, не угадал, не угадал! Мой ты теперя, мой! О-о-о!

   А Яван чуток помолчал, измерил злорадного паучару язвительным взором да и отчеканил звонким голосом:

   – Милее всего на свете – любовь!

   Поражённый чёрт аж весь дёрнулся, то услышав, а Ванька плечищи свои, паутиной стянутые, слегка расправил и спокойно этак добавил:

   – Любовь, говорю, всего милее. Притяжение частностей ради целого. Или, скажешь, не? Ну чё, подтверждай что ли – али отрицай! Ты не офонарел ли часом?

   – Пра-а-а-вильно, – протянул разочарованно его враг. – Ещё как правильно! Без любви ведь и жизнь не в радость, и власть не в сласть, и богатство – лишь пустая напасть. Ну да это только первая задачка была. Вторая будет похитрее: что, ответь мне... м-м-м... всего желаннее?

   Подумал малёхи Ваня, лоб в раздумьи нахмурил, а затем лицом просветлел и вот чего прогундел:

   – Всего желаннее на свете – поесть да попить сладко. Особливо с устатку. Э-ге? После потехи-то молодецкой?

   Паучок учёный после ответа нашего героя даже вроде расстроился. И вздохнул с раздражением неприкрытым.

   А потом и говорит:

    – Дурак ты, Яван! Я-то думал, в кои-то веки мне разумный человечек попался – ан нет, не так, опять у меня дурак... Не мудрено, что вы, люди, хоть на свету и живёте, а того не знаете, что желаннее всего во Вселенной...

   – Благо! – закончил за нравоучителя-мучителя Ваня и, сощурившись, на него глянул.

   Аж в сторону паучище отпрянул. 

   – Ишь ты! – удивлённее некуда он сказал. – Опять ведь угадал! Да ты, я гляжу, семи пядей во лбу – мудрец! Хм... Ну да ладно, разумник Говяда, слушай последнюю мою загаду: а что на свете... всего загадочнее?

   – А здесь и думать нечего! – сразу ответил Яван. – Самое загадочное на свете – это твои загадки паучьи, которые ты мне в уши тут всучиваешь. Ну что, путаник чернорожий – гоже?

   – Врёшь, врёшь! – обрадовался хитрый убивец и до того возбуждённо на месте забился, что вся его колдовская паутина ходуном заходила. – Ох-хо-хо! Видать, правду говорят, что на каждого мудреца довольно простоты оказывается: загадочка-то моя не отгадывается...

   – Воистину так! – восклицает тогда Яван. – Как же её разгадаешь, когда ответ на неё ведом лишь Ра. Всего загадочнее на свете – истина! Всякому познать её неймётся, да только никому она до конца не даётся. Одному лишь Богу то по силам... Ну что, мудрован – верно?

   Затрясся паучище от ярости, зашипел.
 
   – Пра-а-вильно, – медленно он проскрипел, – угадал ты, человечишко. С третьей моей загадкой справился. Видно и вправду ума у тебя палата – избежал ты моей расплаты.

  – Ну так отпускай меня, коли я прав, – сказал Яван. – Чего тянешь–то?

   Призамолк хищнище ненадолго, словно раздумывая о чём-то, а потом лапищами зашевелил и вот о чём заявил:

   – Пошутил я, мошечка, пошутил! Люблю я шутки шутить, уважаю. А чё делать тут прикажешь? – ску-у-ушно. Развлечений никаких здесь нету, вот и веселюсь как умею. Хе!.. Никуда ты, касатик, отселя не денешься – навеки останешься здесь, хотя и не весь. Ты это... частично в меня перейдёшь, вернее перельёшься. Высосу я тебя, живьём высосу. Ну а кости  брошу. На кой они мне ляд?.. Такие-то делишечки, брат.

   Огляделся вокруг Яван, а по поляне и впрямь костей человеческих немало было навалено. И такая тут грозная ярь в душе Ваниной обнаружилась, что зашлось сердце ретивое во груди его. Почуял он опять в себе силушки прежней прилив рьяный да и крикнул гаду в негодовании:

   – Слышь ты, кровосос мохноногий – я таких шуточек не люблю! И запомни, мудролюб: звать меня Яван Говяда, и шутить со мной – не надо!!!

   Поднапряг освирепевший Яванище свои мышцы – р-раз! – и порвал тенетину липкую словно тряпицу. А затем на ножки он вскочил, палицу над буйной головой поднял и уж хотел было на тварь эту её обрушить, чтобы на месте порешить.

   И тут вдруг музыка чудесная со всех сторон заиграла, колокольчики зазвенели заливисто, и снопище света Явану в глаза брызнул. И всё, что его только что окружало, во мгновение ока пропало: и злой этот паучина, и прочная его паутина, и черепов мёртвые оскалы, и сумрачная поляна колдовская... Видит Ваня – сидит он на коне своём богатырском, а вокруг местность незнакомая открылась: поля да луга, рощицы да перелески...

   И вроде даже замаячилось вдалеке жильё человеческое.

   «Что за чертовщина?! – удивился перемене богатырь. – Неужели мне этот чёртов паук, любитель наук, померещился?» Оглядел он себя всесторонне: вроде всё на месте, а потом хвать за бок – ёж твою в рожь! – гусли-то переломаны. «Это всё паутина проклятая! – догадался Ваня. – Видать, ад веселью не рад – с гуслями сюда не пускают. Ну что ж, меня этим не смутишь – веселье ведь не снаружи творится, а снутри».

   Тронул он коня и к жилищу по полю его направил.