Мир устроен, согласитесь, как-то странно. Создаются и рушатся великие империи, приходят и уходят в небытие племена и народы, меняются вековые устои, возникают новые государства. И в основе всего этого постоянного движения человек, который почти совсем не изменился за тысячи лет. У него также одна голова, две ноги и две руки. У него все также одно сердце и одна душа. И он, участвуя во всех созиданиях и разрушениях, все также страдает от дела рук своих. И снова созидает. И снова разрушает. И нет, и не будет этому конца, потому, что так он устроен, и, видимо, в этом его предназначение. А иначе, зачем все это.
Ола. Ты меня не узнаешь?
Я ненавижу революции. Любые. И не только потому, что они несут смерть, мучения, разруху, хаос. А еще и потому, что они никогда не бывают справедливыми, что бы не говорили вожди и герои этих революций. Даже, когда кто-то очень чистый и справедливый решает из самых благородных побуждений переустроить государство и сделать людей счастливыми, в самом лучшем случае он, пролив море крови, получит то же самое государство, только с другими мерзавцами у власти.
Не знаю, повезло мне, или наоборот, не повезло, но вошел я в мир победившего социализма не с парадного, а с черного входа. Я родился и вырос на Колыме, в окружении тех, кого социализм победил. Это самая, что ни на есть окраина великой империи под названием СССР. Рядом, под боком, располагалась Америка. Во всяком случае, ее берега были гораздо ближе к нам, чем берега Волги.
Отец часто менял работу, и мы периодически переезжали с одного населенного пункта в другой. Тот маленький райцентр Ола, на берегу Охотского моря, в котором я родился, почти не помню. Не помню и первые годы своей жизни. Разве, что наиболее яркие эпизоды.
Врезалось, к примеру, в память, как услышал сообщение о смерти Сталина. Возле барака, в котором мы жили, стоял высокий столб, а на нем висел репродуктор – похожий на сплюснутую уличную урну. Из этого громкоговорителя сначала звучала музыка, а потом диктор трагическим голосом сказал, что у великого вождя всех народов парализована какая-то часть тела, потом, какое-то время спустя тот же голос с той же интонацией сказал, что у него парализована еще какая-то часть. И лишь потом передали, что Сталин умер. Так это было или нет на самом деле, я до сих пор не знаю. Может быть это причуды детской памяти, потому что нигде я не читал и не слышал о том, что сообщения шли в такой последовательности. Во всех книжках, статьях, очевидцы событий утверждают, что смерть Сталина была неожиданностью и узнали они о ней сразу из первого же официального сообщения. Почему же мне запомнилось по-другому? Не видел я, после сообщения о смерти Сталина и рыдающих людей. Может быть, на Колыме народ жил не такой сентиментальный, как в европейской части страны?
Еще запомнилось, как относила меня мама в магазин, сажали на какой-то ящик, постелив на него одеяло, подзывала какую-то женщину, которая на моей ладони химическим карандашом ставила цифру, и уходила на работу. Позже мне мама объяснила, что это была очередь за хлебом. Его давали по талонам. И, почему-то, запомнилось, как катался я с пацанами с крыши. Барак был невысокий, а снега было так много, что он доставал до окон. И вот мы забирались на крышу, как на горку и катились вниз, уходя по горло в снег. А крыши у нас крылись какими-то такими деревянными тонкими лентами. И, когда, накатавшись, я пришел домой и снял мокрую одежду, мать пришла в ужас – я весь был в занозах. Она загнала меня на кухню, нагрела большой таз воды, посадила в него, чтобы кожа распарилась, а затем стала, охая и ахая вытаскивать пинцетом занозы. А мне было не больно, а щекотно. Я смеялся и даже сочинил экспромт, который потом вспоминали в нашей семье постоянно. «Ты меня не узнаешь? Я еж, еж, еж». Это, кстати, была первая и последняя созданная мной зарифмованная строчка. И могу сказать, вслед за классиком, что в последующей жизни я писал все, кроме стихов и доносов.
Эльген. Враги народа?
Когда мне было четыре года, мы переехали в поселок Эльген. В этом колымском поселке, надежно спрятанном от всего мира, находился один из самых больших в системе ГУЛАГ женский лагерь. И каждое утро меня будила не мама и не будильник, а хриплый басовитый лай овчарок. Я вскакивал с кровати, подбегал к окну и смотрел, как шли по дороге колонны женщин, одетых в одинаковые темные телогрейки, стеганые штаны, и черные валенки. А сбоку шагали здоровые розовощекие молодые ребята в белых полушубках, с автоматами в руках. Часть из них держала на коротком поводке овчарок. И вот этот шум из лая собак, криков охранников, сотен движущихся по снежной дороге ног возникал в моих ушах всякий раз, когда в школе нам говорили о том, какое замечательное государство СССР и как все другие народы нам завидуют, потому, что у них правит буржуазия, а у нас народ.
Когда в садике я спрашивал у воспитателей, кто эти люди, которых водят под охраной на работу, они отвечали, что это враги народа: всякие предатели и вредители. А мать называла их несчастными женщинами и время от времени давала нам со старшим братом по паре пачек грузинского чая и мы вечером, когда колонны возвращались с работы в лагерь и проходили мимо нашего дома, бросали эти пачки женщинам. Охранники ругали нас, но беззлобно, больше по обязанности.
Спустя какое-то, наверное, небольшое время, лагеря стали закрываться. И однажды наш сосед, он был каким-то большим начальником, сказал нам с братом, что мы можем сходить в брошенный лагерь и набрать домой книжек столько, сколько дотащим. «Через пару дней, мы там все будем сжигать», - добавил он. Читать я научился сам, и очень рано, мне еще и четырех не было. К шести я прочел уже все сказки в поселковой библиотеке и перешел на историческую, приключенческую литературу, фантастику, классику. Читал запоем, в каждый час свободного времени днем, и по ночам, под одеялом, включив электрический фонарик. Естественно, за книгами я готов был броситься хоть на край света.
Был выходной день и рано утром мы с братом взяли санки, большой мешок и отправились в этот лагерь, который находился километрах в четырех от поселка. Бодренько по снежку мы дошли до брошенной зоны. Там еще стояли вышки, столбы, с натянутой между ними колючей проволокой, но во многих местах по периметру она была снята и смотана в большие клубки. И бараки, и служебные помещения тоже были наполовину порушены и стояли без окон, дверей, а некоторые без крыш и с огромными дырами в стенах. Кругом валялись старые подсумки, солдатские ремни, гильзы, кокарды, звездочки, противогазы и всякие другие армейские принадлежности. Мы по несколько всяких вещиц прихватили, для игры в войну, но главной нашей целью были книги. Мы нашли комнату, в которой раньше, видимо, была библиотека и стали в мешок собирать, сваленные в углу комнаты фолианты. Выбор был невелик, в основном лежали там сочинения классиков марксизма- ленинизма, разные брошюрки про стахановцев, еще каких-то передовиков производства, но отыскали мы в этом развале кучу всяких журналов и книги, насколько помню, Горького, Маяковского, Фадеева…
Темнеет зимой на Колыме рано. И пока мы набивали мешок, стало совсем темно. Мы вышли из лагеря и зашагали, как нам казалось, в сторону поселка. Но, когда по нашим подсчетам мы должны были уже подходить к дому, впереди не светилось ни одного огонька. Только белели, среди кромешной тьмы снег под ногами, да крупные звезды над головой. С ужасом мы поняли, что заблудились и, что возможно этот день станет последним в нашей жизни. Про то, как легко замерзнуть насмерть в наших краях, нам внушали с младенчества, как и то, что для того, чтобы спастись, нельзя ни в коем случае спать, а наоборот, нужно постоянно двигаться. А спать хотелось, помню, просто смертельно. Мы, занимая друг друга всякими разговорами, хоть и потихоньку, но двигались то в одну, то в другую сторону, надеясь только на то, что нас ищут, и у нас хватит сил продержаться до той поры, когда нас найдут. И вот, как в кино, когда нам казалось, что все силы иссякли, и мы сейчас упадем на снег и заснем, когда мы уже перестали бояться смерти, зная - она не будет мучительной – просто не проснемся и все, - мы, вдруг, увидели вдали огоньки света. Мы, еще не веря в такую удачу, ринулись на этот свет и, пройдя немного, услышали голоса и увидели другой свет – свет ручных фонариков. Еще через минуту нас положили в сани и повезли домой.
Дальнейшее я помню плохо, мы были в каком-то странном состоянии и плохо соображали. Дома нас растирали, отогревали, отпаивали чаем. Что интересно - утром нас даже не ругали. Пострадали, как оказалось, мы не так уж сильно – отморозили носы, руки, и ноги, да простудили горло. Несколько дней мы не ходили в школу, лежали дома, пили всякие микстуры и таблетки, а потом все вошло в привычную колею. Единственное последствие того похода – до сих пор, даже при 0 градусов у меня мерзнут руки и нос.