Жила – была в деревне Холмы баба Катя, так её все звали. Было ей уже под девяносто. Всё её загорелое лицо было изборождено глубокими морщинами с переходом в мелкую сеточку. Руки со скрюченными пальцами напоминали ветви старого дерева. Чистый, застиранный до белёсовости цветастый сарафан из почти довоенного сатина скрывал полусогнутый стан. Вся она была высушена временем и нелёгкой судьбой.
Неспешной походкой, сутулясь, проходила она, по деревне опираясь на посошок из куска обыкновенной, кривоватой частоколины. Верхний конец посоха был отполирован до блеска, свидетельствуя о возрасте почти равному возрасту хозяйки. Когда она улыбалась, изо рта у неё иногда был виден один единственный кривой зуб.
Её описание более подходило бы к образу сказочной Бабы-Яги, но все её морщины складывались удивительным образом в мудрое благообразие. Поэтому когда она улыбалась, зуб её нисколько не уродовал, а наоборот, почему-то вызывал у меня образ белозубой, сельской красавицы-хохотушки, какой она была в далёкой юности, и водянистые глаза её вдруг начинали светиться небесной синью.
А когда она, увидев не в меру расшалившегося сорванца, ласково журила:
- Ну что ж ты так? Приятный ты мой?
И её рука опускалась на вихрастую голову шалуна, от ощущения тепла и нежности старой руки с согнутым навечно мизинцем, тот конфузился и притихал, нет, не от страха перед «старухой», а от неведомо откуда берущегося стыда за себя.
С восходом солнца начинались её хозяйские хлопоты. Несколько кур, поросёнок, огород – всё это требовало постоянного каждодневного труда. И баба Катя со всем этим справлялась самостоятельно по давно заведённому укладу.
Жила она одна, но не одиноко. То деревенские посиделки на скамеечке, то очередь в автолавку, то на вечерний чай к соседке сходит. А случись дождь в сенокос, так она сто очков вперёд даст молодым, помогая сгребать соседское сено. Причём, звать её на помощь не нужно было. Согласно старой русской традиции, она сама спешила помочь. И хотя она была преклонного возраста, никто не смел отказаться принять её посильную помощь, потому как это было бы страшным оскорблением её порыва.
В общем, жила баба Катя активно незатейливой деревенской жизнью.
Самое примечательное в этой пожилой, в общем-то, самой обычной женщине-труженице, что меня потрясало, были её поклоны. Она кланялась так, что у меня щемило душу, как при утрате чего-то бесценного, невосполнимого.
Обычное дело. Баба Катя окучивает картошку на огороде, я прохожу мимо и нарушая традиции машинально здороваюсь через забор. Она же обстоятельно прекращает работу, выпрямляется, поворачивается всем корпусом лицом ко мне, ставит тяпку наподобие карабина в позицию «к ноге» и неспешно кланяется в пояс, а, распрямляясь, говорит:
- Здравствуй, приятный мой!
Поклона удостаивался и ребёнок, и взрослый, и односельчанин, и незнакомец – любой Человек! И столько в этом поклоне торжественности и приветливого достоинства прикосновение к которому у зрелых вызывало чувство благоговения, у праздно шатающихся, как я рождало стыд, юных наделяло таким же достоинством, а спесивых приземляло, заставляло забыть высокомерие.
Умерла баба Катя.
Умер вместе с ней и ПОКЛОН!