Продолжение. Начало:
http://proza.ru/2011/12/16/682
http://proza.ru/2012/03/13/1208
http://proza.ru/2012/03/17/58
http://proza.ru/2012/03/23/714
http://proza.ru/2012/03/27/709
http://proza.ru/2012/04/02/496
http://proza.ru/2012/04/04/1467
http://proza.ru/2012/04/10/1128
http://proza.ru/2012/04/13/1001
http://proza.ru/2012/05/05/949
http://proza.ru/2012/05/29/896
http://proza.ru/2012/06/22/373
Студенческий роман
(«Застойного времени»)
Меж строчек дневника
Глава 13 мировоззренческая. Дуэль душков
Общежитие было типовое - пять этажей в серый кирпич. На вахте, как зубы к вобле, «радушная» бабуся для гостей. «Ваши пропуска»! Наши студ-фото аналитически-придирчиво сравниваются с живой фэйс-конкретикой. Процедура досмотра резюмируется знакомо хлебосольным: «Своих алкашей работных хватат, а тут ишо тунеядцев-пятилеток нанесло». В заключение - коронный взгляд-рентген и милостивое: «Ступайте, гавнодавусы, чаво уж».
Мы не усомнили строгую в личной понятливости и отсутствии апломба.
- Какой номер занимает замечательный человек Виталик? – дежурно полюбопытствовал Влас.
- Двести пятый.
- Ну да, конечно. Я так и думал. Какой же ещё… - слабо ёрил Верхновский.
Дверь в двести пятый была приоткрыта. Крылья владиного носа беспокойно заворочались.
- Всё, чую, дышит богиней, – нормальная, в общем-то, реакция на дамские духи.
- Богине пристала Шанель. А тут помесь «Татарстана» с «Красной Москвой». – Сам не пойму с чего (не с испуга же), брякнул я. – Сомнительное амбре для богини. Зато интернационал.
- И ещё на меня! Вот уж кто вечно всё опохабит, - возмутился Владя и обратился в предвкушение подвига. Теперь я знаю: за отсутствием противогаза в пекло лезут именно с этим лицом.
- Всего лишь уточняю. Всё дышит не богиней. Всё пахнет, воняет, флюидирует провинциалкой, возмечтавшей о столичных атмосферах.
- Ну, причем тут это? Она просто блондинка. – Примирительно молвил он.
- Моя вам контра: это жгучая брунетка с казанским разрезом глаз, – упрямлюсь я.
- И чего вы тут, братцы? – в проёме вдруг возник русый здоровяк в футболке. «Крылья Советов».
- Нету на «Спортклуб», сбросьтесь на «Шипр». – Разочарованно отреагировал Владя, обиженно отвисшая губа добра не предвещала.
- Как? – не понял хозяин 205-й.
- Сикоко лоханей парфюма вылил на себя, чучело? – четко осознавая, что лишкует, опасливо ерепенился Владя. Мне поневоле пришлось атлетически подобраться.
- А… – беззлобно подхватили «Крылья Советов». – Да тут идиотская история. Кончился «Витязь», так я из разных пузырьков всё, что было, и слил…
- Стоп! – вмешался я. - Умоляю, «Татарстан» там был?
- Нет. – Искренне расстроился 205-й.
- Ага! – при виде этого оскала Владин дантист бы понял, что жизнь прожита не зря. - Щелчок в нос дегустатору с помойки.
- Ну, а «Красная Москва»? – я пытался залатать конфузию.
- Да не помню, давно было. А башня Кремлёвская где-то была, с часами. Точно! Тётя Феня, вахтерша, давала.
Владя заметно впечатлился.
- Друг мой, если у меня когда-нибудь заведутся деньги, что более чем сомнительно, я, так и быть, закажу вам «Тройной».
- Да ну, - незлобиво отмахнулся № 205. – Он не престижный. Говорят, «Консул» и «Командор» - вот это ништяк.
- По-моему, вам один «Русский лес» заменит «О жён» и прочую французскую парфюмерию. – Отточил Влас.
- Правда? Не слыхал, – здоровяк не был обидчив. – Вы уже догадались, я и есть Виталик?
- Угу. Поздравляю. Виль. – Я протянул имениннику зелёную коробочку с одеколоном «Дипломат»*. – А это Влас.
- Вот к чему сие изрядно вумное вступление. – Рассмеялся Виталий. – Спасибо, проходите. Веселые кибальчиши.
- Весьма понятливый, то есть «ливая» богиня. – Саркастически прошипел я, продавливая в дверь Владю, который лишь бессильно дёргал щеками.
На след нам тут же надавил студент авиационного – в «латунной двойке» с мелкими чернявыми змейками. Презентабельный, словоохотливый шатен с заморским именем Альберт и коричневыми пуговками восторженных глаз. Он дружелюбно и влажно пожал каждому руку. На тыльной стороне его кисти синели якорь и даты, обе начинались на 198…
…Комнатка представляла метров семь холостяцкой прибранности кровать стол магнитофон Комета телевизор Рекорд и два самосбитых книжных шкафа между ними прикнопленная репродукция задумчивого бледного бородача который под утлое сияние почти живой свечки писал что-то пером в камере с толстенной если судить по высоко прорубленному зарешёченному окошку стеной...
- Мужики, я бы вам предложил размяться, но не все пока что в сборе. – Извинился Виталий, выставляя из притаившегося под столом холодильничка водку, перцовку и шампанское.
- Чепуха, лей. – Сподвигнул Влас.
- Предлагаю дождаться всех. – Возразил Альберт, тут же заполучив в бок пару «шикарных» и свирепых молний.
Но я солидаризовался с большинством.
Телевизор кирпично выдраивал старый производственный сюжет с зерновым урожаем на грузовике под задорную фонограмму из уст молодых комбайнеров.
- Если бы эту ситуацию кто-то захотел отразить в наше время, наши современники смотрелись бы энтузиастами, которые изрыгают тёплые слова благодарности тем, кто их не заслуживает, – не замедлил самовыразиться Влас. – А ведь сегодня всё в корне отлично от дурацкой приподнятости и патологической восторженности наших предков в 30-40-е. Нынче всё серо, но надёжна-а. Как на процедуре вручения советского паспорта, которым так гордился широкоштанный товарищ Маяковский. На, малыш, расписался, отчаливай! И никакого памятного гостинца свежеиспеченному гражданину сесесер. И каждый давно отнесён к каждому без пресловутого слова «товарисч». Товарисч – это смешно, это воспринимается, как реликт старого быта. Этот советский синематограф типа «Заречной улицы» приличными господами квалифицируется как сказка для даунов, и она, без затей, наивнее любой шизофрении Жюль Верна… - Верхновский расходился без пойла, я тревожно вслушивался.
- Виталио, слышал? – обратился к имениннику Альберт.
Тот кивнул и мягко пообещал:
- Надеюсь, у нас будет время покалякать.
***
Тут же в комнату вошли Гаррик, Эсма и Ирина – моя Ирен. Все руки были заняты закуской, очевидно, сварганенной на общажной кухне.
Когда руки освободились, я церемонно поклонился и, чмокнув персты гюговской героине, касательно перенёс губы к щёчке Иры. Влас даже не ёрзнул на единственном кресле, лишь расхлябанно кивнул головой, относясь ко всем и ни к кому. Почти следом пожаловали ещё два парня – Слава и Костя - эти точно с завода. Шумно приветствовав завсегдатаев: Виталия, Альберта, Эсму и Ирину, - с нами они обменялись вежливо-категорическими рукопожатьями. Мне даже пришлось вспомнить навыки обращения с ладонным эспандером.
Гарик и Альберт занялись шампанским, девушкам поручили сервировать стол, нам с Владей доверили водку, и мы попытались доказать свой профессионализм, скальпируя вручную и без помощи зубов.
- Между прочим, - произнес вдруг Слава, один из друзей Виталика, - я видел сегодня то ли водку, то ли настойку. «Золотой ронет». Дёшево, но крепче 40 градусов.
- Фу, мёрдо! – грассируя, сморщился Влас.
- Что есть мёрдо? – полюбопытствовал Альберт.
Влас нагнулся и выдал строго в ухо, но без шёпота:
- Мёрдо по-французски значит дерьмо.
- Мёрдо, Мёрдо… - исступленно зачастил Альберт, – точно! Какое слово! Наш декан – такое мёрдо!
- А наш декан это воплотилище в едином как бы лице, - подхватил Влас, показывая совсем на другое место, - всей сущности Дантеса, ужасов Герники и рыданий Бхопала**. Это нечто злобное, мерзкое, одномерное и плоское. – Все эти демоны не помешали ему параллельно и без приглашения разбираться с салатом на сервируемом столе. – Днями был такой случай. Вызывает он в деканат ребят и одного, прямо при всех, кроет «недоразвитым». Тот, не будь шестёркой, громко ему и чётко: «Воспитанные люди, - говорит, - никогда публично не оскорбляют даже неприятных им людей. Вы только подумайте, что станет с вашими ушами, если хотя бы каждый второй, кивает на кучку, уподобится вам и скажет хотя бы одно искреннее слово в ваш адрес». Не поверите, но декан сдрейфил и всех отпустил. Без санкций и последствий...
- Последствия по сессии считают. – Вздохнула Ирина.
- Мужики, ну будет о деканах-то. Если мы начнем костерить свое начальство… - врубился друг Виталия Костя, вальяжный лысоватый почти мужичина с косым и, как шпынь, острым глазом. Из под короткого рукава его клетчатой ковбойки высовывался татуированный герб со звездой. – Не говоря, что Виталио у нас в некотором роде тоже начальник. Правда, этот начальник нанюхался реальной химии в виде пороха. И не в Гернике, а малость южнее Кушки.
Там Герат, тоже на «Гер», быстро сообразил я. То есть за плечами именинника Афган. Владин выпендрёж мог выйти боком…
- Не пора ли вернуться к тушке барана? – Влезла Ирина.
- Баран, увы, зажарен не целиком, а пошинкован в плов. – Под всё более восторженный гуд начал и кончил хозяин.
- Наказ от масс: за именинника! – Уведя ухо от губ Эсмы, выдал без запинки Гарик.
- И за знакомство. – Прибавила Эсма.
- Сам-то я ведь, в сущности, не пью, – смутился Виталик.
- Символически. – Костя авторитетно повёл подбородком.
- Символически это как? – искренне не понял Владя.
Костя апеллировал к рюмке:
- От одной до пяти.
- А мой девиз: закаляйся как сталь… - начал Альберт.
- Тоже верно. – Тихо вставил Виталик, но товарищ загасил его на выдохе нарастающим рыком а-ля Николай Озеров:
- Но прежде чем приступить к закалке, профильтруйся.
- Солидарен на все сто, – одобрил Влас.
Со сдержанными смешками народ всё-таки выпил. А в связи с «принятой реформой на искоренение нетрезвого образа в жизни» (формулировка Влади), мужская часть предалась ностальгии по кутежам былого. Я был вне - точнее с Ириной, болтали о всякостях, - краем уха нет-нет да отлавливая куски застольных повествований…
***
- …он пришел к нему домой с похмелья, – голос Власа. – Глядит, духи. Флакон. Оглянулся. Никого. Оп – и в гортань. Тут тот приходит. Врать поздно. Ну, признаётся: «Да я вот одеколосю бузданул. Ты не суетись, пробирочка махонька, расплачусь». А тот: «Ах, ты, долбоёж, да когда б те расплатиться? Это ж Франция. Флакон - 40 рваных. Жена с обоих скальпы срежет»…
- …я вот сел с грузинами рядом. Стол большой, – это верещит Костя. - И как тосты посыпались. Я что-то до 47 досчитал. Пью за каждый. Как Шурик в «Кавказской пленнице». Раздулся ровно бегемот. Ещё малёк - и оползень под стол обеспечен. Тут кунак мне: ты что, придурок, каждый тост фигаришь? Их ещё штук 90 будет. Чуешь, не лезет, пропускай…
- Интересно? – спросил я.
- Не нащупана стержневая тема. – Парировала Ира.
- Какие понятия! И ведь верно: без стержня никуда. Что планете, что станине.
- Какие понятия!
- ФЗУ и пэтэушек не кончали-с. – И тут же уловил глубокомысленный вывод Славы:
- Современные философы, экономисты и прочая шушера беззубыми деснами гложАт давно и тщательно отшлифованные стальными челюстЯми Маркса, Энгельса и Ленина крутые мослы этих наук.
- Твой единомысельник. – Кивнула Ирина.
Я молча отпил шампанское.
- А не обобщаешь? – усомнился Виталик.
- Не-а! – ничуть не усомнился Слава. – Ты послушай, что мне супружница рассказала. Она у меня в педе, филфак. – (Последний комментарий явно предназначался непосвященным). – И вот, значит, это самое… там у них в науке, такая, значит, петрушка. В лингвистике, значит, проводится великая дискуссия двух крупнейших учёных школ вокруг буквы «ы». То есть буква это или не совсем буква, а некое там производное: дефикс или префикс… не помню термина… от буквы «и».
- А ты против дискуссий? – улыбнулся Виталий.
- Нет, Виталио, не обессудь, но я не преминусь! Я не против учебных сборов, э-э… учебных споров, тем более, когда, понимаешь ли, две сразу школы. Мировых! Одна московская, вторая ленинградская. Небось, профессоры и академики. Небось, банкеты, вИна, икры, сандвичи, отели и другие пироги. Какая ж, не преминусь, без этого дискуссия? И не по разу, небось, а на бис - семь раз, не преминусь, в году. Тем более, ысчо и Пражская школа, та при особом мнении. И тоже вот, как пить дать, люди все со степенями. Такая, знаете ли, проблема! Прямо-таки астрономическая! Конечно, буква «ы» не главный катализатор Ны Ты ыР. Но цельная ж буква. Их ведь даже в великом и могучем каких-то тридцать две. Не так часто из алфавита целую букву выкидывают или там новую прописывают. Помните, Николай э… не преминусь, батькович Карамзин водворил наше любимое «ё» в веке осьмнадцатом»? А в годе опять же, не преминусь, осьмнадцатом большевики зараз две - «ер» и «ять» - выстригли. И вот вопрос: много ли школ стояло за Карамзина и против, кто был при особом мнении, сколько банкетов с симпозиумами, брр… симпозиумов с банкетами решили судьбу нашей бесценнейшей «ё»? Нет, мы люди невежественные, сверлим себе на станочке, но и нам, не преминусь - простите, странно дело. И мы спрашиваем: разве можно путать случай «ё» с казусом «ы»? Там у Карамзина всё было ясно: «ё» - буква принципиально полезная. Да и с «ером» всё боле-мене понятно – чокнутый, не преминусь, иероглиф. Ныне задача не в пример деликатнее. Вроде «ы» оно и не «и», но и не «ы» в полном звучении этого знака. Тут, брат, ёлы-палы! А эт тебе не бухти-барахти? Минимум две, не преминусь, школы потребны, ну и особое, как без ёго, мнение для решающего перевеса. Но оно, конечно, со стороны, но чтоб опять же не немчура, не басурманы, а со славянским понятием чтоб. Вот чехи Праги из той же – самый то! Подумаешь, что от нововведения Карамзина толк очевиден, и уже всякому ослу ясно, что он, не преминусь, осЁл, а не Осел и не осОл. А вот насчет «ы» как не винти, а такой неучёный Осел, как я, упрямо скажет, что опять же «ы» - это «ы», а не «и». И что только на дискуссивном банкете, да и то спьяну, можно утверждать что-то, не преминусь, дрЫгое. – Закончил лингвист от станка.
- Только при чём тут философы и экономисты? – подивился арифмометрический Гарик, возвращая общество к фразе-затравке.
- Все, и они, и историки, и, не преминусь, лингвисты… все! - убеждённо гнул свое Слава. - От каждой такой учёной волости, минимум, десяток специалистов узко, но дОшло разрабатывает что-нибудь типа «Социалистическое соревнование в 1945-1948 гг. на каком-нибудь Хрено-Пиндюлинском заводе». Просто историк пилит со своего, идеологического, кондачка, экономист приделывает финансовые фишки, философ финтит в мировоззренческом решпекте, а лингвист – вообще чёрт знает в каком, но уж формулировочку завернёт, не преминусь, закачаешься. Что, не так? – запальчиво сверкнул глазами Слава и, кажется, в мой адрес. – А я полагаю так: сто тысяч пресловутых спецов разводят один и тот же сбитень. И у всех один и тот же конечный продукт. А в итоге сто тысяч стаканов по стране. Вопрос: зачем столько, если хватит, не преминусь, и пары?
- Слав, а ты принципиальный враг науки? – удивительное дело, голос принадлежал Власу, и как бы сосвежа.
- Я враг лженауки, потому что она плодит полчища нахлёбников и орды тунеядцев.
- Дай пожать твою мужественную руку. – Владя таки верен себе.
- Джентльмены, а давайте о чём-нибудь поприземленней. – С устало отблёкшими глазами попросила Эсма, её плотные земные бёдра густели, как согнутый орешник, и никакая плотная юбка не могла их укротить.
- Склонен рассматривать это как новый тост, – не преминул воспользоваться Виталий, и все согласно вздёрнули бокалы.
***
И вот тогда распалившийся Слава решил атаковать мою персону.
- Народ, а хорошо ведь сидим, а? Меня одно удивляет, отчего это в любой компании выищется этакий, не преминусь – извиняйте, парящий болотный газ, которому до фени суета, волнующая презренные нижние слои. – Тяжёлый взгляд оратора выщупывал мой лоб, не оставляя шанса ни усомниться, ни ускользнуть.
Я медленно отложил вилку, ноздри хищно впитывали предвкусие бури. Ирины ногти напряжённо впились в коленку. «Мы вовсе не пьяны», - заверила моя улыбка.
- Пардон, товарищи, - я сделался прямее мачты, – но даже летучий элемент уловил, мимо чьего уха булыжник просвистел.
- Не имею привычки свистеть мимо, я режу в бровь, – заартачился бузотёр.
Надлежит заметить, конопатый ёжик даже в ярости выглядит не грозно. И дабы не задеть его вдвойне, ты больше тратишь сил на то, чтоб не рассмеяться. Вот с этим я ожесточённо и воевал, пожёвывая губы и щёки.
- Будь, по-твоему, нижний, твердый и, не премину уточнить, удобрительный слой. – Покав кулак собственной улыбке, продолжил я. – Не премину открыть рот. Я молчал не потому, что люблю себя и не люблю всех. Я не так самовлюблён, правда, правда. Будь иначе, это лишь подчеркнуло бы мою ограниченность, а подобные типы, право же, не стоят того, чтоб им резали в бровь и, тем самым, выделяли. На самом деле, я предпочитаю молчать и слушать. Скромное молчание – вещь полезная - не то, что бестолковое бла-бла. Только молча ты имеешь возможность всех выслушать, сопоставить, переварить и, тем самым, пополнить свой багаж. Тот же, кто без умолку трещит, рискует растерять последние крохи. Пустомели базарят лишь для того, чтобы свою пустоту слить с пустотой окружающей пустоты, тогда контраст не так очевиден.
- Попрошу исчо раз сразу, но через раз. – Альберт распустил лобные морщины.
Но Слава что-то «преминул» и, густо побагровев, силился раздавить бокал. Неожиданно на помощь мне пришел именинник:
- Вопросов нет. Просто иногда полезно послушать и молчунов.
- Спасибо, тем более, я никого не имел в виду, а пустомели пусть обижаются. Есть такие?
Предосторожность оказалась лишней: Слава заспал - моментально и звучно, со всхрапчатым присвистом.
Сидящий сбоку Костя шепнул:
- На Славика не дуйся. Он у нас перепел: такому и надо-то вот… - он пальцем отмерил славину норму – полрюмки с устатку. – Плюс затяжной семейный кризис. Эта самая филологиня намерилась его бросить, он это смутно осознаёт, но не удержать, не… преминуть ничего не может. Отсюда и все эти атаки на учёное сословие. И в упор не видит источника бед. И, боюсь, не увидит.
- А если поподробней? – заинтересовался я.
- Тут дело такое, - охотно начал Костя, кося как Крамаров. - Она ведь тоже из нашего интерната. Славу любит с 12 лет. Он тоже. Только вот как женился, всё больше без неё – гудит с мужиками. И не с того, что ему с нами интересней. Просто свычней, логика у него босяцкая: «Чтоб не подумали, мол, я тут за бабу или что под бабским каблуком. На том стою!». Чем и гордится, не преминаясь. Результат наголо: он всё дальше от её запросов и всё язвительней поносит лингвистику, да и любую науку, причём, сам видишь, в каких кондовых, зело изящных формах. А она, между тем, без пяти минут кандидат филологии. Каково ей всё это?
- Да уж, таким макаром и впрямь до развода рядом, – согласился я (и про себя: «Как бы мозги не сломать: Славка, Виталька, жена Весталка… Поди не перепутай»)...
Последние слова не разминулись с ухом Власа, что без затей шмякнул через стол:
- Развод – брак без конца, счастливого.
- Брак! - моментально ухватился за неосторожную фразу встрепенувшийся Слава. – В браке плохо всё, и лишь одна приятность – развод. Не премините преминуть мой скорбный опыт.
- У меня в Питере друг есть Пинкевич. Познакомился он в баре с генеральской дочкой, спустя квартал свадьбанулись, через столько же разбежались... – Влас завёл старую арию.
- Этот булыжничек по нам? – усмехнулась Эсма.
– Я про барные знакомства.
- Не пойму, откуда такой пессимизм? – возмутился добрейший Альберт. – Я лично женат два года, но всё ещё нахожу в браке уйму радостей и только одно огорчение. Тёща.
- Эка новость. – Поязвил, насколько удалось в настоящем состоянии, Слава и стал искать туалет. Не выходя. Ему напомнили, что это общежитие.
- Не имею ничего такого против отдельно взятых чужих тёщ, - спокойно продолжил Альберт, - и вполне готов допустить, что на каком-нибудь отдельном, крайне далёком острове или, допустим, в стране антиподов есть такой уникальный экземпляр, как добродетельная тёща. Мне фортуна улыбнулась как-то очень уж нокаутирующе. Мало того, что моя тёща – тёща классическая, она ещё и мещанка лубочная. Она, представьте себе, читает «Анжелику», реже полистывает Руссо, а иногда и по Хемингуэю прошвырнётся. И всё время задирает нос: вот я какая престижем напиханная. Но я-то знаю, что больше всего она обожает Жорж Санд и женские романы. У неё, представьте, канарейка есть… была. И она её холит… холила, как родную дочь, пёрышки подчищала. А главное: меня к тому же склоняла…
- И ты под девизом: «Долой фетиши мещанства!» - зажарил пташку? – Гипотетически копнул Виталио.
- Кабы. – Сокрушенно вздохнул Альберт. – В очередной раз давая птичке корм, я приотворил клетку в тот самый миг, когда на тумбочку тихо вскарабкался Карлуша – такой, понимаете, жирнющий котяра – волосатый божок мещанского быта. Я как увидал, так и обомре: ну, вот шас-то он её и сожре. Это ж что по логике, что по биологии… Хрен! Откормленная тварь, наглейшим образом наложив на старика Дарвина, отказывается лезть в отрытую клетку за добычей своих предков. И вот сидят они друг против друга. В одном дециметре от канарейки вечный её враг, пудовый Карлуша, а ей побоку. В одном дециметре от носа котяры - пища его дедушки, и хрен имя его. В натуре, все инстинкты коту под хвост! Ну, я, значит, со злости падлу - за гриву и мордой, мордой в дверцу. Так гадёныш фыр-фыр, да как извернётся, да как хлесть меня когтями по рукам, и поминай как звали. Я в полном отпаде. Это что ж, братцы, получается: два неразумных, два животных идола одной социальной среды чуют друг друга, ни при каких условиях не замают и, похоже, уважают обоюдные права о неприкосновенности?! Мол, у каждого своя кормная ниша… Как я это понял, так будто они мне когтями душу распустили. Ах, вы так, ну так и мы… Вытягиваю я, значит, пичугу вон, надёргиваю из хвоста пёрьев, и в окно... Клетку настежь, туда нацедил говяжьей крови, приправил перышками, изловил Карликона, кровью ему подушечки обляпал, морду, уши…
- Уши-то зачем? – возмутился Костя.
- Бедная тёща, – всхлипнул Влас.
- Бедная канарейка и все её родичи. В сущности, вся беда ихняя перед прогрессом человечества в том и состоит, что товарища Маяковского в то утро посетила кровожадная идея свернуть башку мещанству посредством тщедушной шейки, в сущности, безобидной певуньи. А буквоеды и рады стараться. С тем же успехом эталоном мещанства могли стать домашние цапли или комнатные удоды, если бы их культивировали в период антибуржуазной истерии Владимира Владимировича.
Сто граммов против одного, не поняли, кто это сказал! А, между тем, филиппикой разразилась Эсма.
- Да, - вдохновился я, давясь, - беда человечества, что провозгласив себя царём природы, оно грубо попирает законы вселенского гуманизма, а собственные комплексы, пороки и грехи перекладывает на ни в чем не повинных братьев меньших…
- Не лезь в джунгли, - одёрнул Влас. – Что бы там не говорили, а в пору Маяковски энд Брик люди решались на дерзкое. Отломить башку канарейке труднее, чем травить её котом, который давно уже альтруист и вегетарианец.
- И вечный позор трусливым фарисеям, которые подставляют пушистых гуманистов, вешая на них сфальсифицированное убийство. – Заправски доклеймил Костя. - Современникам Маяковского такое в голову бы точно не тюкнуло. Мельчаем, господа.
- И что тёща? – Спрямил почему-то несмешливый Клибанов.
- Двести децибелов Ору и ни единой слезинки. На третий день новое чучело припёрла – морского свинтуса и аквариум мелкодонной слизи.
- Вот уж где Васька порезвился! – усмехнулся я.
- Кабы. – Скривился Альберт. - Она сигнализацию в аквариум и в корзинку для свинки провела. А на днях спрашивает, что я знаю об рыбах. Я честно сказал, что знаю: что их едят. На что она уничтожающе рявкнула: «Их, между прочим, ещё и ловят. И об этом мужественном ремесле замечательно сказано у Хэмингуея». Я изумлённо: «Какой-такой Хам?». Она, скрежеща зубами: «Хэмингуей. Кубинский классик». - «Тоже мне скажете, кубинский. Хам Ин Гуэнь. Зуб даю, китаец. А я, мамаша, про Китай мало знаю. Ну там дядю Го Мо Жо и тётю Го Мо Жопу ещё туда-сюда, а Ин Гуэней да, вдобавок, Хамов, нет уж, увольте».
- Плохого не скажу, идиллия у вас там. – Поздравил я.
- Змеекуток. – Между храпками втиснул Слава.
***
- Есть повод отвлечься. – Это уже впрягся Владя. – У меня и тост наготове.
- Просим.
Негусто, но поддержали.
Влас встал, оправил батник и, помигивая, пошёл распутывать, а может, ещё сильнее запутывать, свои софистические узелки:
- Поскольку мы честные люди, а честные люди ничем не отличаются от других хороших людей и обязательно выпивают по выходным, а выходные ничем не отличаются от остальных дней недели, то мы, как честные люди, пьём по выходным и в не менее заслуживающие того остальные дни недели. Так вот я хочу поднять тост за то, чтобы мы всегда были честными людьми и, стало быть, имели возможность пить как все честные люди.
- И ради вот этого стоит быть честными людьми? - взгляд Виталия на миг превратился в рогатину для загона медведей.
- Я так думаю, что думаю так.
- А когда же работать, развиваться?
- Социализм строить? – желчно дополнил Верхновский. – Извиняйте, нам это не фонтан.
- Ага, мы живем для себя. – Угадал Виталий. Его квадратное лицо затвердело как редут, на лбу скульптурно вылепился драный, многажды шитый шрам. Он тянул как магнит, и вот уже я увидел, что вся левая доля лба с виском порядочно вдавлена… А ниже яростно синеют красивые и ясные, как газовый костёр, очи.
- Точно. Так не присоединяетесь к честной здравице? Ну, я сам. За всю честную компанию, как всегда. Я не заплачу, я не заплачу, опа! – Владя в ритме Кукарачи приляпал рюмку и захрустел самопальными чипсами.
- То есть вы не видите смысла в работе на других? – методически докапывал Виталий.
- Угадали. А перед кем корячиться? Перед мужиком? Зачем? Он в сто раз тупей, пусть и пашет. – Глаза гостей не поспевали за летающими по столу руками Влади. Продукты штабелями и без пожёвки сваливались в его пасть.
- Есть арбитр поумнее, он оценивает труд каждого.
- Что ль государство? – сардонически замигал Владя. - Тоже мне арбитр. Вот взять работягу. Он туп как пень, но пахать мастак. То есть только и мастак, что пахать. Ему премию за это, ну или медальку. То есть что? А то – арбитр его уважает. А вот я умнее во сто раз, начитанней в пятьсот, но ни в чём таком себя не проявляю, ибо знаю, что способен себя реализовать в более тонких и высоких материях. И что арбитр? Видит ли мою перспективность? Да чёрта с два! Больше того, он перекрывает мне путь во все эти сферы, и при том честит лодырем и тунеядцем.
- Ну, и какие обиды? Право на признание и перспективу – только через труд, через заслуги. Это честно, – процедил Виталий.
- А мне, знаете ли, плевать, - взвился Владя, приделывая внеочерёдно 5-ю рюмку. – Пусть я останусь для этого достойного арбитра тунеядцем и паразитом, а работяга – честным и заслуженным гражданином. – Привстав, Владя добела сомкнул пальцы на рюмке. – И пусть арбитр, которого я не уважаю, распинается в почтении перед неуважаемым мной мужланом-пахарем. Это лучше, чем если я буду лицемерно стелиться, заискивать уважения у неуважаемого мной арбитра, делая то, что делает уважаемый этим мною неуважаемым арбитром, но неуважаемый мною так называемый честный работяга.
- С туманом перебор, но акценты налицо. – Щёлкнул пальцем Виталий, я впервые разглядел на указательном чернильный перстень. – Я в центре. Я единственный правильный арбитр. Я лучше всех и я для себя. Так зачем мне строить будущее для всех, тем более что будущее иллюзорно и абстрактно, потому как общенародно, ибо лично для меня, как суверенной гордой молекулы этой абстракции, оно никаких выгод не сулит?! Ведь это будущее уравнивает и меня, тонкого капризного интеллектуала, и тупого, покладистого работягу. Хуже того, подлый арбитр работягу предпочитает мне, выделяя и поощряя его!
- Уловлено… кой в чем. – Снисходительно кивнул Влас. - А вы кто по профессии, Виталио?
- Виталий, если можно, Сергеевич.
- Даже… да будет так!
- Виталик сегодня награждён почётной грамотой, – вмешалась Эсма, тревожно сдвигая брови.
- И не только он, так ведь? – догадливо ухмыльнулся Верхновский. – Но чертовски приятно, что под день рожденья, который совпал практически с днём пионерии. Выходит, премии почётные обламываются и в нечётные. Что тоже радует и удовлетворяет, если не материально, то морально. «Вот как бывает»… - он дурно сымитировал Юрия Антонова. - Вопрос в другом: Виталий Сергеевич, насколько вас удовлетворяет профессиональный статус шлифовщика?
- Я вальцовщик, причём, если угодно, бригадир. – Сдержанно поправил Виталий. - (Только без «бригаден-фюрера»! – телепатически молил я придурка Власа…). - И вполне доволен всем, особенно доступом к книге.
- Это прогресс! Но послушай, вот прочёл я одну штучку Германа Гессе. «Кнульп» называется. Не фашист Рудольф Гесс, не премините обратить, не сказочник Вильгельм Гауф... – Поганенько глумился вдатый Владя.
- Да-да, а совсем даже наоборот: швейцарский классик, нобелевский лауреат, первая половина столетия. Я у него «Степного волка» чуть живьём не поймал. «Кнульп» тоже в сборнике попадался, но не так чтоб сильно запомнить. – Буднично контратаковал Виталий. – Что дальше-то?
- Пардон, занёсся, – немножко смешался Владя. - Ну, и как тебе этот… Кнульп?
- Никчёмный типус, насколько помнится, как и многие персонажи Гессе, в отличие от Гауфа. – Было видно: именинник раздражён.
- Кнульп - тунеядец, не так ли? – педалировал Владя.
- Дался он тебе. Мне так совершенно по барабану. И вообще мне Павел Корчагин куда ближе. – Виталий зевнул. – Хотя Кнульп - безобидный и добрый, кажется. Но это не отменяет его бесполезности. Зачем ссылаться на откусышей буржуазной действительности? У нас бы ему наверняка нашли применение.
Ухмыляющийся Владя пытался мимически апеллировать к аудитории, вот, мол, какие рептильные представления, и наткнулся на стену.
- А кабы нет? – он визгливо воодушевился личным пессимизмом. – Кнульп - радостный мотылёк и умнее многих. Просто якорей у него нету. Он просто всех потешал. Безвредный, это правильно. И это стиль его жизни.
- Ну, и семь футов ему под кильку. Ещё бы прок какой приносил с удочкой или там с сачком…
- Так забавлял же всех. Это что не прок? – Владя бился, чуя стену и не в силах понять, отчего и откуда. - Главное: вреда-то нет.
- Уподобься ему каждый, кто бы производил, строил, учил, защищал?
- Но не все же такие умные и весёлые, - гнул Влас. - Таких мало. Почему бы не позволить им жить по своему усмотрению?
- Несостоявшиеся феномены случаются, - размеренно чеканил Виталий, – и у нас тоже. Только вот ты не Кнульп, а злобный и вредный кривляка.
- Это оттого, - даже не обиделся Владя, - что я социалистический Кнульп. Там, у них, доброта Кнульпа не убита, потому что там все беды от несправедливости строя. А вот у нас всё справедливо, а Кнульпы злые, ибо не поймут, почему им плохо и скучно теперь, когда нет несправедливости? Хотя тоже ещё вопрос. – И без перехода. - Ты не видел комедию «Блондинка за углом»?
- Видел, и что? – тоже без сбоя.
- И какой вывод?
- Для меня всё четко: пускай рвачи и прохиндеи живут в роскоши, но завидовать им не стоит, все они полное мёрдо!
- Оптимист. У меня так совсем другой осадок. – Покривил рот Владя и прополоскал манговым соком. – Дерьмо-то они, может, и дерьмо, но почему ж тогда дерьмо лучше, не спорь, лучше в плане комфорта живёт, чем золотые наши кадры во главе с его величеством пролетариатом? Обидно, да и завидно!
- Так мы ревнители справедливости? – подивился Виталий. - А мы в жизни хоть пальчиком для общей пользы шевельнули?
- Смотрю вот я на тебя, Виталио… Сергичелли, и поражаюсь, – Влас упрямо подкручивал гайки, - вроде и не так глуп, как я решил сперва…
- Что до парфюма… - Понимающе улыбнулся хозяин и, протянув руку к тумбочке, вынул оттуда флакон «Спортклуба»… - Той гремучей смесью мы чистим головку магнитофона, да вот разлил невзначай. А, вообще, оценивать чужие мозги по запаху одеколона… - он сочувственно качнул контуженной головой.
- Ещё один щелчок. Терпи, мой бедный носик. – Со скрипом либеральничал Верхновский. – Но продолжу. Так вот, если ты такой умный, откуда ж в тебе столько нездорового оптимизма, задора, энтузиазма? Ну, не поверю, что всё это искренне и от души. Напротив, убеждён, ты всего лишь принуждаешь себя играть в весёлого созидателя. Ты же не менестрель, не глупый трубадур «жизни привольной и широкой»… - перегнувшийся чрез стол Влас окатил всех словесной ледянкой, сыпля методично, колко, с железным перестуком. – Ты же не можешь не замечать всей серости, тупости, неправильности, несправедливости этой самой нашей красивой и насыщенной жизни…
***
Виталий задумчиво втянул дым куйбышевской «Примы»*** и без злобы:
- Полегче, командир. Тебе, наверное, трудно будет меня понять, потому что такие, как правило, не желают, да и не способны услышать других. Наши мнения расходятся под углом 180 градусов. Ведь я искренне не считаю выше задетого арбитра недостойным уважения, а работяг - дураками. Расставим точки: все твои учтивые намёки в адрес рабочих, людей труда - по большому счету, всего лишь свидетельство инстинктивного презрения трутня к тем, кто его кормит. Кормит! Тебя. Тогда как ты при всех своих кажущихся тебе способностях не только никогда не сможешь их хотя бы умозрительно, для собственного утверждения, отблагодарить... Ты не сумеешь даже никогда самореализоваться. Ибо всё у тебя на уровне импотентских замахов и пустой говорильни. Только заруби на носу: если бы даже все рабочие были дураками, ты б без них и трёх дней не профилософствовал. Баре тоже когда-то издевались над «чумазыми», а сами без «чумазых» и жевать разучились. А теперь вот и вы, «знать» новая, саранча преддипломная, одним озабочены: как бы звёздочку словить когтями или зубами. Только, знаешь ли, без прислуги одними звёздами сыт не будешь, а не поберегись, и спалят попутно.
- Ба, такой умный, - Влас засмеялся, один на весь стол, - а смирился с уделом: кормить звездоловов?
- Трутней. – Тихо поправила Ира.
– Не мелковато для умного? – Пропуская шпильку, осклабился шикарный тунеядец.
- Видишь ли, есть человек умный, а есть заумный…
Ира ущипнула, но я и сам уже дивился неисповедимости путей мысли человеческой.
– За-умный ничего не замечает за собой, кроме себя. Ничего, что как бы ниже его интеллекта. Ничего, что толще и грубее его тонкости, его изящества. Умник, напротив, реалист. Он видит, но не презирает, ведь это данность, не замечать которую глупо. Он не витает в облаках, поэтому никогда не расшибётся, споткнувшись о корягу. Он видит, что идеальной жизни нет, да и никакого идеала будущего не воплотить, если будешь лишь уничтожительно похаркивать на убогость настоящего, которое, к слову, не так уж и убого. Увы, да, людей из фантазий Ефремова ещё нет, но они будут, обязательно будут на том уже основании, что во времена, неизмеримо более грубые, возникли в мозгу хотя бы одного светлого человека! Фрр, увлёкся, однако. Кончать будем.
Виталий поднял стакан с соком, но не отпил.
– Умные тем и отличаются от дураков, что никогда не отгораживаются от современных несовершенств искусственными ежами личного – личиночного - эгоизма. Они будут созидать, помогать, просвещать именно сейчас, когда современники грубы и невежественны. Так было везде и всегда. Иначе мы бы не узнали прогресса мысли и дела. Наедине со своим заумством человек давно бы деградировал и погиб.
- Во до чего допелись! – Влас хохотнул без улыбки и отоварил энную рюмку. – Ты б ещё поставил мне в пример штамповку личного, не личиночного, самопожертвования. Леонид, Спартак, Дольчино, Бруно, Чернышевский, наша пламенная плеяда от декабря до октября. Вот, мол, даже этакие светляки не считали зазорным, а целесообразно расточали свой жар и дар на пользу сирых и серых, масс и толп. Да что там, с кола и с виселицы требухою лаяли, что в этом долг их и призвание…
- Ничего я не буду тебе вставлять, – глухо оборвал именинник, – после такой… мягко сказать… вонючки.
- Святотатство, право слово! – калился Верхновский.
- Не-а! - покачал головой Виталий. - Просто свидетельство бесполезности этого спора. Мы антиподы. Ты грамотный и всё отлично понимаешь. Всё мое - как я. Тебя же в школе учили. Ну, и я всё твое понимаю, как ты сам. Но мы оба взаимно не приемлем сути каждого. На разных полюсах мы. Контакт минуса с плюсом не даёт ничего хорошего…
- Для плюса, - радостно перебил Владя. – Только вопрос, кто тут плюс?
- Твой ленивый, обывательский цинизм…
- Вот, слава богу, и обывателем назначили, - горестно воздев руки, апеллировал Владя к столу. – И куда же мне теперича, люди добры, применить звездоловские мои способности? Или вот тоже в фальцовщики податься, свят, свят, свят, обидеть не хочу, может, и вполне благочинное ремесло сие…
…Владя вдруг упёрся, впервые разглядев с близи, в картинку между книжными шкафами, где бородатый изможденец что-то там творил при свечке под сводами обшарпанного каземата...
- Не фарцовщики - вальцовщики, – поправил Виталий, - и ремесло сие ваше высокомудрие вряд ли удовлетворит, да и не ждут вас там, чего греха таить.
- Так присоветуйте, Христа ради, где мне-то подвизаться? Кем сподобиться, чем снадобиться? Индо вот пропагандистом на общественных началах. – Он пренебрежительно ткнул в репродукцию, где был изображен (наконец-то, прочитал и я) Н.В. Чернышевский, пишущий роман «Что делать?» в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Художник Евгений Горовых, 1953 год.
- С твоим умственным наклоном – в самый раз.
- А с моим моральным креном? – помрачнел вдруг Владя. – То-то! Трибун карманный с трубочкой газетной, глашатай воли партии. И это потолок?
- Слушай, - с расстановкой продолжил Виталий, - в первобытном веке…
- В каменном, - ввернул я по инерции, сглупа.
- Пардон, не специалист, - ехидно отозвался хозяин. – В каменном, так в каменном… Так вот, в каменном веке умственный потенциал людей был тем же, что ныне. Тогда тоже были таланты и дураки, умники и заумники. Но время ещё не востребовало Платонов. А в средние века всё ещё лишним был Ньютон. И никому не приходило в голову заниматься ненужными мудрствованиями: элементарная нужда не допускала. Не то, что теперь наше доброе государство, позволяющее себе такую роскошь – плодить миллионы паразитов, которые благодарно и почем зря кусают своего же благодетеля. Вот ведь парадокс: мы сказали, кто не работает, тот не ест, и развели рекордное количество бездельников-пустобрёхов, которые точат и корни и сучья ствола, на котором сами же сидят, кормятся и самовыражаются посредством гноя, соплей и прочих выделений. Но и среди глистов умные попадаются. Вспомним, один такой же непонятый гений вовремя спохватился и переквалифицировался в управдомы.
- А если я не желаю быть серой клячей в вашей упряжке, кирпичиком в общем обозе строматериалов? – Нервно всвизгнул Владя.
- С того и пляши, что не хочешь тащить упряжку. Только и не хныкай, что обоз тебя не любит и не хочет везти!
- Да!!! Но!!! Если, как ты уже признал, я всё это понимаю и, тем не менее, остаюсь эгоистом, что же меня - казнить? Но кто и вправе ли, если я таким порожден? – взорвался Верхновский. – Ибо право на жизнь даёт не упряжка, не обоз, не возница, не общество, а природа или там бог. Я желаю жить своим уставом! И кто мне вправе препонствовать?
- Кто задаёт устав для всех. Спокойствие всех дороже благоденствия одиночки. Так-то, гражданин плохиш.
- Да умолкни уже! – шипел углями Владя. - Я хочу… от вас… на необитаемый остров… от всех дрязг. От энто-Мы-азма… от слова «мы»… Я на беду свою родился в обществе, а хочу попасть вне… Но кто мне даст такой шанс? Я готов оставить вас и колонизировать, допустим, остров этого… Врангеля. Дайте на откуп, в аренду… хотя бы на 20-30 отпущенных мне лет. Я буду там отшельником, есть же такое право. Было!
- Не последний из трусов мореход Врангель, бороздя Арктику, не зазря хлеб со льдом жрал, но и во сне не посмел он притязать на «свою» землю. Он знал: всё, с помощью чего открыта земля: корабли, матросы, снаряжение, – дадено Родиной. – Виталию стоило усилий не задохнуться. - А ты натуральное, претенциозно воняющее на весь сад мёрдо! Ладно, кончено.
Влас дёрнулся и забился, как в щупальцах:
- Знаешь, что… именинничек… а катись-ка… - и, не договорив:
Работать, чтобы жить,
Жить, чтобы не умереть,
Работать, чтобы не умереть,
Жить, чтобы работать.
…Хлопнула дверь.
«Летящей походкой ты вышла из мая и скрылась из глаз, уходя от тварья», - глухо донеслось из уходящего… мая…
***
- Как не парадоксально, а все слушали от начала и до конца, - проявил наблюдательность Гарик.
- Оно и стоит такого, раз-то в год, - обусловил Костя.
- Весело, однако. – Сурово протянул вдруг протрезвевший Слава.
- Вынужден раскланяться, не обессудьте. – Встал я.
- Мы вас не задели? – спокойно осведомился Виталий
- Кажется, всё прошло по плану, – мирно сообщил я.
- А вот мы, пожалуй, задержимся. – Порешил Игорь под удовлетворённый вздох Эсмы.
Пожав всем руки, я вышел в сопровождении Ирины. Она молчала. Всеми клетками чуял: недовольна.
- Давай я тебя доставлю домой. А завтра полегчает и помягчает. – Я был доброжелателен, даже дружелюбен.
Тряхнула челкой. Приосанилась. И мы медленно побрели. Город тоскливо прел в мороке подслеповатой дрёмы и влажной духоты. Из окон окрестных общаг орали заводские: кто – песняки, кто – матюки.
А так ли не прав был Влас? – подумалось вдруг. Владя ушел, я – за ним. Гарик остался. Расклад ясен. Ясен ли? А ещё ты утомлён, раздосадован и зол на своего дружка. Не Гарика – Владю. Но, справедливости ради, признай, кое-что из гнильцы его речений находит отзвук в сердце. Нас ведь хлебом не корми, а дай развести кухонную фронду - шепотком да под бутылочку…
Домой расходились в довольно спёртом расположении мыслей и духа.
…Вылезая из автобуса, я оступился.
- Чё, очки потерял? – прыснула под одобрительный хор подруг какая-то девчонка.
- Шутка плоская, как бюст. – Дико остроумно парировал я, форсируя шоссе на красный…
* Перечисляются расхожие марки отечественных одеколонов и духов, а также престижных на ту пору советско-французских («Консул», «Командор», «Спортклуб», «Дипломат»).
** Ноябрьской ночью 1984 года в индийском городе Бхопал произошла утечка токсичного газа с предприятия, принадлежавшего американской химической монополии. В результате утечки одновременно скончалось более 7 тысяч человек, позднее - ещё 15 тысяч. Свыше 100 тысяч человек и поныне страдают хроническими заболеваниями (замечание 2009 г.). Бхопал – синоним крупнейшей химической катастрофы.
*** «Прима» - крепкие сигареты без фильтра по 16 копеек за пачку, особенно котировалась «Прима» куйбышевской табачной фабрики.
Окончание следует:
http://www.proza.ru/2012/07/23/336
Воспроизведена репродукция картины Евгения Горовых "Н.Г. Чернышевский пишет роман "Что делать?" в Алексеевском равелине Петропавловской крепости" (1953).