«...Нет, мой друг, как вы понимаете, я ответил категорическим отказом, вымолвил со скорбью полковник Курочкин; его подстриженная, седеющая бородка мерцала в тусклых лучах керосиновой лампы «летучая мышь», что раскинулась жестяной тарелкой на бревенчатом потолке блиндажа. – Я скорее напишу председателю военно-полевого трибунала о том, что этот мерзавец велел мне состряпать гнусный донос на вас, Седан. Нет, какая сволочь... Сотни людей были убиты под ураганным огнем бошей, четыре линии траншей были взяты. Я был свидетелем, находясь на НП, что вы проявили величайшую доблесть – возглавили эту самоубийственную атаку. Нет, какой мерзавец... Поверьте мне, Седан, я всегда был всем сердцем с Францией. Никогда не приходило в голову, что вы «лягушатники» или пьете прокисшее вино. Вы пытались покорить Россию в 1812 году. Ну и что? Не злорадствовать же мне по этому поводу! А уж отыграться за поражение в Крымской компании…»
«Вы правы, Курочкин, - печально улыбнувшись, молвил Седан; он обмыл лицо водой из блестящего оцинкованованого ведра и выглядел бодрым и посвежевшим. – Порядочность или подлость никогда не принадлежали одному классу, одной религии и тем более одной стране. Как много я за свою жизнь слышал неприятного о представителях других народов: о турках, алжирцах, сенегелах, марокканцах. Когда я гонялся по знойной пустыне за мятежным шейхом, я всей душой возненавидел этого жестокого человека. Его войны-кочевники причиняли нам страшный урон: за месяц я потерял до сорока процентов своих солдат в кровавых стычках. Мятежники отравляли колодцы, и мы вынуждены были освежать полость рта… Нет, не поверите! Верблюжьей мочой! Но я оказался не прав в отношении ко всем бедуинам. Один из них подобрал раненого французского драгуна. Тайком лечил его. Хоронясь от своих соплеменников. Мои солдаты расстреляли из пулемета всю его семью в отместку за жестокость главаря-шейха! Помню другой случай. Когда шла битва на Марне, мы взяли в плен бравого боша-вахмистра. Разъезд германских улан попал в засаду нашего полевого пикета. Трое захватчиков были убиты, а двое сдались на милость победителям. Унтер-офицер (между прочим, легко раненый) не хотел нам отдавать свой палаш и маузер. Пришлось одному из моих солдат ударить его по спине прикладом. «Я не могу вручить свое оружие врагам – мне его вложил в ножны сам кайзер!» - были его слова. Этот бош плакал как ребенок, когда мы вынимали его палаш из ножен, а я сделал несколько выпадов его клинком. Зато тот вахмистр! Представьте себе, мой друг: он сам протянул нам свое оружие, отстегнув ремень портупеи у себя на груди. «Мне стыдно, что воля кайзера столкнула народы в этой кровавой бойне, - молвил он, потупись. В его глазах я заметил слезы. – Вы еще отомстите нам через наших детей…»
«Разве можно мстить врагам, калеча судьбы их детей? – удивился Курочкин; его тонкие, бледные пальцы обнимали хрустальную полусферу, в которой плескалось багрово-красное вино. – Это было бы чудовищным злодейством, мой друг. Германцы, которых вы называете бошами, не столь кровожадны, как нам кажется. Много премного мифов создало человечество о самом себе. Народы, живущие в нашем мире, смотрят друг на друга, словно через кривое зеркало благодаря этим историям. Друг-друга не узнают, мой друг! У меня складывается впечатление, что сам Диавол создал это зеркало зла. Использует его для нашего устрашения. Мы являемся друг другу в прессе и синематографе безжалостными захватчиками с хищными когтями. Разве это наш истинный облик, мой друг? Разве таковыми нас создал Всевышний Творец, сотворивший небо и землю, исполненные чудесной красотой и многообразием жизни? Разве таков Он сам, наш Великий Создатель? Ведь порождая потомство, ни зверь, ни человек, находясь в полном здравии, не желает гибели своей кровинушке …»
«Ну, Курочкин, куда вас занесло… - усмехнулся Седан, поднимая свой бокал на уровень лица; небритого, плохо отмытого от грязи и крови после страшного боя. – Сэр Чарльз Дарвин, согласно своим научным изысканиям, пришел к выводу, что мы являемся прямыми потомками обезьян. Равно как и все человечество. Как раз перед самой страшной войной. Иногда я думаю, что он прав, этот ученый муж. В человеке слишком много животного. Та же жестокость, выраженная в стремлении бороться за свое жизненное пространство. За кров, пищу и самку. Последнее ему нужно для порождения себе подобного зверя, что будет после кончины родителя оборонять территорию… - Седан почесал свой подбородок и многозначительно, сквозь сверкающие грани взглянул на лицо друга. – Если Бог сотворил такого человека-зверя… Простите, не Он ли поместил в его душу эту неуемную жажду уничтожать себе подобную тварь? Если это так, то я умываю руки, мой друг. Так, помнится, сказал Пилат, когда толпа иудеев взывала к нему, желая одного в своем жестокосердии: предать страшной казни Сына Единородного. Мне нелегко говорить об этом вслух, но еще труднее об этом молчать…»
- Ну что, кавалер? Пойдем гулять? Или боишься?.. – это произнесло юное создание в кокетливой шляпке с петушиными перьями. На плечах у ночной красавицы-кокотки было меховое манто из черно-бурой лисицы. Когда была отброшена тонкая, перистая вуаль, взору Седана представилось удлиненное, но изящное лицо с прозрачно-зелеными, не лишенными глубины, пронзительными глазами. – Франки, фунты, доллары!?! Я все беру, красавчик. Француз ты мой, ненаглядный. Бон Жур, мосье! Или как?..
Седан на мгновение задумался. Переулок был относительно безлюдным. Из окон низких, темных домов брезжил слабый, желтоватый свет. Горели преимущественно лучины. Или керосиновые лампы у тех, кто был побогаче. Там от взоров посторонних укрылась чужая, малознакомая и малопонятная Седану жизнь. Боясь грабежей, погромов, арестов и казней… Седан видел на днях, как двое рослых людей (один в светло-серой офицерской шинели, а другой в бекеше и папахе) тащили за пейсы старого еврея в длинном, черном пальто. Он причитал на языке своих предков. Если бы не вмешательство Седана (пришлось выстрелить в воздух), они бы убили его. Седан ехал в автомобиле белого военного коменданта. Он был очень удивлен, когда поручик, сопровождавший его, с некоторым колебанием достал бельгийский револьвер «наган» и присоединился к нему. «Евреев винят в большевистском перевороте, - сказал он, когда все осталось позади. – Если бы кто-нибудь из господ офицеров видел меня... Одним словом, меня бы назвали красным шпионом. Мне бы пришлось стреляться с обидчиком. Вы должны понимать, полковник: в России – смутное время…»
- …Так ты меня боишься, мосье? – не унималась юная проститутка, испытывающее смерив его влажными от слез глазами. Седан немного опешил, заметив, что она плачет, но виду не подал. Мало ли что скрывали эти слезы... На всякий случай он поправил, скрытую прелиной, кобуру пистолета. – Пойдем со мной, касатик. Я немного французский знаю, moon sheer. Меня в нумерах благородному обращению учили. В Париже, небось, девочки получше имеются? Ну, не будьте букой, мосье. Помогите бедной, невинной девушке заработать на хлеб, - хихикнула она сквозь слезы.
Ну, не тебе оплакивать свою невинность, подумалось Седану. Он на мгновение вспомнил Сезанну. Его первая любовь в Париже… Горничная, которой он обещал подарить весь мир. Высокая, голубоглазая девушка с бархатной родинкой на нежном, округлом подбородке, с пышной россыпью каштановых волос. Та самая Сезанна, которой Седан предложил обручиться после выпуска из парижской военной школы. И отправиться вместе с ним, новоиспеченным лейтенантом, в песчаный, знойный Алжир. Под пули и кривые сабли восставших кочевников, которые сеяли смерть среди французских оккупационных войск. Воспитанный своими родителями в духе высоких чувств, воспетых Флобером, Бальзаком и Гюго, он не ожидал подлой измены. И вот сейчас эта подлая девка пытается соблазнить его. Пойти с ней – совершить измену еще худшую. Седан помнил, как хотел убить Сезанну после того, что она сделала с ним. Но его боевой пыл немного поостыл. Вернувшись домой, он не обнаружил вещей своей любимой. Выяснилось, что этим днем Сезанна взяла расчет. Не поставив его в известность. Тогда он горько пожалел, что не отхлестал ее по лицу там же, под полосатым тентом. Дуэль с соперником ничуть не пугала его. Предстоящая перед ним юная проститутка вернула его в прошлое. Дайте мне подобающий рычаг, и я сдвину весь мир, изрек Архимед. Рычагом, сдвинувшим мир Седана, оказалась измена его любимой…
Седан, расстегнув клапан револьверной кобуры, решительно шагнул за «ночной феей» порока и греха. Узкий проход, освещаемый тускло смердящими керосинками, напоминал своды каменистого грота или лаз. На дощатых, с запахом клопов и плесени стенах были натянуты потрепанные шелковые гобелены. Она привела его в свою комнатушку. Стала не спеша, смакуя каждое мгновение раздеваться. Он молча смотрел на нее. Затем отвернулся, чтобы не осквернить свою память. В следующий момент его грубо схватили. Шею французского полковника сдавила чья-то потная, сальная пятерня. Почти не испугавшись, он врезал стоящему позади «датским дуплетом»: отклонив корпус, нанес удар локтем в солнечное сплетение, а ребром ладони в перчатке (опустившись ниже) попал в промежность. Бандюга глухо взвизгнул. Пятерня на мгновение разжалась. Тогда Анри, ослабив шнур плащ-накидки, сковывающей движения, свалил верзилу в жилетке точными боксерскими ударами. Тот завалился на гнилой дощатый пол. При падении то ли смачно хрюкнуло, то ли отрыгнуло… Проститутка, полуобнаженная и прекрасная, истерично завизжала. «Merde! Hershel la mi, mo due!» - Седан пригрозил ей бельгийским браунингом. Он тут же вспомнил последнюю беседу с капитаном Мишо из «двойки». Тот пообещал ему, что «будет присматривать». Стало быть, если выстрелить в дощатый потолок или издать трель офицерским свистком, сбегутся его агенты. Прибудет военная жандармерия – знаменитые «белые канты». (К концу 1916 года, по приказу президента Французской республики Клемансо, жандармы и колониальщики расстреливали каждого десятого в тех частях, что отказывались идти в бой.) В следующий момент он ощутил приставленный к виску холодный металлический предмет. Это был безо всякого сомнения – ствол…
- Не надо дергаться, мосье, - произнес ровный молодой голос по-французски. – Можно не ронять пистолет. Просто опустите его вниз. Правильно, вот так, - поощрил его стоящий позади. – Теперь сделайте несколько шагов вперед. Упритесь в стену. Вот так… Стойте и ждите моей команды.
Седан все сделал как было ему предписано. За спиной кто-то шикнул. Раздался звук комкающегося шелкового и крахмаленого белья. Сматывающая свои манатки юная камелия явно спешила. Верно, передразнил в уме своего пленителя Седан: кому же охота наблюдать, как разделывают под черепаху несостоявшегося клиента? От которого ничего не перепало. Как жаль, mo due. Совсем ничего… Хотя, если это одна шайка-лейка, то девочку не забудут. Стоп, мосье! Если на меня напали, то меня ожидали. Кто будет ссориться с французскими оккупационными властями? Здесь, в этой русской дыре, где все приготовились бежать через Босфор в страну янычаров и беев. Внезапная вспышка ослепила ему мозг. Колодкой тяжелого пистолета ему залепили в темечко, и он рухнул как подкошенный.