Кто не способен придумывать небылицы,
у того один выход – рассказывать были.
Вовенарг
Жарким июльским полднем мы с моим давним знакомым Василием посиживали в узкой полоске тени, отбрасываемой от ещё невысокого, всего на четыре венца, сруба будущей бани. Василий, потряхивая отросшими пеньковыми кудрями с застрявшими в них стружками и огрызком химического карандаша, улыбаясь всеми уже наметившимися морщинками своего скуластого, с узкими щелками глаз лица, унаследованного от тунгусских предков и русских казаков или каторжников, напевал-втолковывал: «Природа в Келоре, прямо тебе скажу, самая чудесная! А какая там река! Идёшь на вёслах, смотришь на воду, а она такая прозрачная, что на дне каждый камушек, корягу, или, скажем, травинку какую, видать; а всякие там ельчишки да гольяны стайками туда-сюда так и бегают наперегонки... Лодку возьмём, сам увидишь. А какая там, я тебе скажу, знатная рыбалка! Хариус... – Василий расставил ладони едва ли не на полметра; заметив мою усмешку, сдвинул на пару сантиметров. – Хариус, говорю, вот такой! Там же глухомань, рыбаки редко забредают, а, значит, и рыба есть. Ну что, едем?»
Василий, сам того не подозревая, наступил на мою давнюю мозоль: когда-то я собирался побывать в отдалённой деревне Келора, расположенной, по слухам, в живописном месте, некогда многолюдной, от которой, опять-таки по слухам, только и осталось, что три избы да около десятка жителей; но поездка по разным причинам или переносилась, или откладывалась. Признаться, я уже и забыл о ней, и – вот он, случай! Но соглашаться не тороплюсь: Василий мужик немногословный, не славослов; любопытно узнать, откуда берётся его удивительное сегодняшнее красноречие.
– Сам подумай, – начал я рассуждать, стараясь напустить как можно больше сомнения в голос, – ведь это же вёрст шестьдесят ехать, из них по бездорожью – пятнадцать, да ещё и лодку с собой тащить... Если в Келоре прошли дожди, туда и на танке не доберёшься...
– Не переживай, доберёмся как-нибудь! – нетерпеливо перебил меня Василий. – В прошлом году в эту же самую пору туда знакомые охотники ездили. После рассказывали: дорога хорошая, на «уазике» запросто проехать можно. Так едем или нет?
Будто не слыша вопроса, я, привстав, выдернул из бревна топор, ногтем проверил остроту накалённого солнцем лезвия (Василий ухмыльнулся), спросил как бы вскользь:
– Тайменя поймаем?
– Поймаем! – бездумно, эхом ответил Василий, но, сразу поперхнувшись, посмотрел на меня и, посмеиваясь, прибавил: – Если привязал его кто – обязательно поймаем!
– Не темни, Вася! – воскликнул я уже с раздражением.
Он со вздохом запустил пятерню в кудри; она натолкнулась на карандашный огрызок. «Ага, вот и отыскался, наконец-то!» – обрадовано сказал Василий, сейчас же вынул его, зажал в пальцах и принялся очинивать отобранным у меня топором, говоря:
– Ладно, скажу всё, как есть... В общем, сыну и дочке захотелось на природу съездить. Дня на два или три. Чтобы, значит, ночёвка в лесу, костёр, чай с дымком, ну и вся такая прочая романтика... Спрашиваю: «Куда поедем-то?» А Егорка и Настёна уже решили – куда. «Только в Келору!» – кричат. Ну что ты будешь с ними делать? Придётся ехать...
Он всунул огрызок обратно в кудри и посмотрел на меня с видом человека, желающего сказать что-то и раздумывающего, нужно ли это делать.
– Иначе говоря, рыбалки не будет, – утвердительно произнёс я. – Не понимаю, почему ты мне сразу всё не объяснил? Зачем было лапти плести о хариусах, которые «вот такие!»?
Василий начал, вздыхая, хмурясь, потеребливать свой нос, что он проделывал, пребывая в смущении или растерянности, состояниях настолько для него редких, что, перепугавшись, как бы он не передумал брать меня с собой, я поторопился сказать, что, конечно, поеду, если найдётся место и для моего сына Дениса, нечего ему дома сидеть, пусть развлечётся.
Василий воспрянул было, но сразу же задумался.
– Уехать-то мы уедем, а вот ночевать впятером в салоне «уазика» уже не получится: не поместимся. Придётся кому-то спать в палатке.
Я удивился:
– Нашёл о чём думать! Вот я и буду в ней спать.
Выехав утром, к полудню мы добрались, наконец, до места, откуда начиналась главная часть нашего путешествия – до берега речки Тутура.
Тутура, правый приток Лены, от самого истока протекает по местам совершенно диким, необжитым; лишь около устья на её берегах можно увидеть редкие сёла и деревни, отстоящие друг от друга на десятки километров. Присутствие человека здесь всегда было незначительно (в постперестроечные времена – особенно), и это сказалось на окружающих пейзажах: бывшие колхозные поля «съедаются» тайгой со скоростью необыкновенной – там, где как будто бы ещё вчера колыхались пшеничные, овсяные и кукурузные волны, сегодня ветерок качает мохнатые макушки подрастающих сосёнок; ещё через десяток таких же бесплодных лет от этих «полей» и следа не останется. Впрочем, безрадостные картины я старался не замечать: не за этим сюда ехал.
Здесь, на берегу, мы переложили часть имущества в лодку-плоскодонку и разделились: я пошёл к месту первой стоянки на вёслах, а Василий с детьми поехал туда же длинной объездной дорогой через хребет.
Грести вёслами где-нибудь на озере или пруду, где вода стоячая, штука несложная – греби себе, да по сторонам поглядывай. На речке Тутура, неширокой, неполноводной, но великой мастерице на частые повороты, перекаты, сужение русла, или, наоборот, раздробление его между островами, гребля против течения для человека неопытного, такого, как я, лет пятнадцать не бравшего вёсла в руки – сущее наказание. Но скоро – не знаю, мышечная то была память или собственная сноровка – лодка моя перестала рыскать влево-вправо, выровнялась; утешив себя мыслью, что, когда будем возвращаться обратно, мне даже грести не придётся, я заработал вёслами, направляя лодку вдоль берега, подальше от стремнины, оглядывая новые для меня окрестности.
В красоте таёжных рек, я абсолютно в этом уверен, есть что-то и гипнотическое, и сказочное, и мистическое одновременно: при дневном ли свете, при мерцании ли звёзд смотришь на величавый бег воды, слушаешь её тихий «разговор», всегда ловишь себя на нестранном желании смотреть и слушать бесконечно. Речная вода воспринимается, видится иначе: как не просто живой, а мыслящий, сочувствующий человеку организм; все дурные помыслы – а у кого их нет? – улетают куда-то, вода как бы вытягивает, вымывает из человека накопленную грязь; некоторые люди, вдруг почувствовав давно не испытываемую ими душевную лёгкость, чистоту мыслей, даже пугаются, – ну разве это не сказка? Остаётся добавить, что время здесь не чувствуется, оно неопределённо, его как бы и нет: если спросить себя, как долго сидел у костра на берегу реки, пил чай, курил и смотрел на играющую на мелководье рыбёшку, так, пожалуй, и не ответишь утвердительно; не хочется ни знать, ни думать, который отмеривается час, год или век...
Шуршание гальки под днищем лодки заставило меня встрепенуться; послышался скрежет, и вёсла едва не вырвало из рук. Лодка встала, наклонившись, вздрагивая дощатым корпусом от ударов набегающих волн. Оглядев место крушения, я так и присвистнул: меня угораздило наскочить на каменистую отмель, единственную на этом участке реки; а если бы я видел, куда направлял своё судёнышко, так взял бы на полтора метра вправо, да и проскочил благополучно. «Раззява!» – обругал я себя, отыскивая течь или другие видимые повреждения, каковых, к счастью, не оказалось. Столкнув лодку в воду, я продолжил путь, заставляя себя чаще посматривать вперёд по курсу, нежели на красоты таёжной природы.
Наша первая стоянка оказалась на пологом берегу реки, месте живописном, но настолько богатом на мошку и комаров, что от них не спасал ни едкий дым костра, ни сосновый лапник, коим мы со всем возможным старанием обмахивались, ни накомарники – ничто не могло отвлечь мириады кровососов от дармового обеда из пяти блюд, то есть нас, наивно полагающих себя царями природы.
– Ничего, потерпите... Если летают мОшки с комариками, значит, и рыба в реке водится, – промолвил, посмотрев на наши мучения, Василий, которому мошка не досаждала так, как всем нам. – Тут недалеко есть плавёжное1 место, где мы с дедом (так Василий называет своего тестя) когда-то хорошо рыбу брали, – прибавил он, обращаясь ко мне. – Сейчас Егорка и Дениска дров запасут, Настёна обед приготовит, а мы сходим туда на лодке и проверим, не нанесло ли течением коряг или топляка. Если там всё чисто, на обратном пути попробуем плавить, заодно и режь2 испытаем.
Мы сели в лодку; я взялся за вёсла и посмотрел на своего кормчего; Василий, не говоря ни слова, махнул рукой направо, и наша лодка уверенно двинулась. Вернее сказать, я грёб, лишь изредка поглядывая на Василия: мошка колыхалась в неподвижном горячем воздухе настолько плотной гудящей пеленой, что, едва я приоткрывал глаза, как она тут же набивалась в них, и приходи¬лось бросать вёсла и вычищать её пальцами.
– Здесь всегда от мошки не продохнуть, – заметил Василий, с улыбчивым сочувствием наблюдавший за моими действиями, – а в Келоре её считай что и нету.
– Не верю!
– А вот сам увидишь.
Накомарник, который я было надел, пришлось снять: я не мог дышать в этом сетчатом коконе. Лицо, обожжённое солнцем и укусами, распухло, я ополоснул его водой – стало немного легче. И тут я вспомнил прочитанную или где-то слышанную байку, что эвенки издавна спасались от мошки следующим способом: с весны до осени они вообще не умывались и даже будто бы мазали лица грязью. «Да почему бы и не проверить? А вдруг...» – подумал я и причалил к берегу; зачерпнул немного влажной земли и намазал ею, словно кремом, лицо и шею. Грязь, смешанная с пОтом, высохнув, стянула кожу, начался зуд, но я готов был вытерпеть и не такое: мошка сразу оставила меня в покое.
– Ишь ты... Помогло, значит, – посмотрел на меня Василий.
Видя, как он посиживает себе спокойно, не отмахиваясь от мошки, я не выдержал и спросил, в чём же секрет его неуязвимости.
– Да откуда мне знать-то... Невкусный я для них, наверное, – ответил он, хитро щурясь.
Некоторое время прошло в молчании.
– Дед рассказывал... ну да, в шестидесятые годы это было, он вот на этом самом месте голыми руками штук двадцать тайменей выловил, – произнёс вдруг Василий.
Мне так и захотелось съязвить насчёт неудержимой дедовской фантазии, но решил промолчать, однако же всей возможной мимикой своего задубевшего от грязи лица выражая сомнение улову.
– Не веришь?
Я налёг на вёсла, ничего не отвечая кормчему.
– Плыл он вот так же, как и мы, в Келору, и видит, что вон из-за того поворота течением несёт тайменя кверху брюхом, – продолжал Василий. – Ну, дед его шестом к себе подтянул, втащил в лодку, осмотрел. Хороший такой таймешок, килограммов на семь. Снаружи весь целый: ни раны, ни язвочек, какие у больной рыбы бывают, и запаха от него никакого нету. Дед понял, что таймень всего несколько часов назад подох, а вот почему и от чего, не сообразил поначалу. Ну, пристал он к берегу, выбрал на дереве сучок покрепче, повесил на него тайменя за жабры птицам да зверям на прокорм. Только подошел к лодке, уже и шест взял, чтобы от берега оттолкнуться – ещё одного тайменя течением несёт! Дед глаза вытаращил: да что это такое стряслось? Этот такой здоровенный оказался, что дед его даже в лодку затаскивать не стал, а в воде осмотрел. Всё то же самое: ни раны, ни язвочек – целёхонький! Пока дед тащил его к дереву, упарился: килограммов под тридцать, не меньше, таймень оказался... В общем, пока дед до Келоры добирался, штук двадцать тайменей на деревьях развесил, – он нахмурился, помолчал; я терпеливо ожидал продолжения. – Потом дед понял: какой-то гад бросил «бомбу» в яму3, собрал всплывшую рыбу, ту, что, понятное дело, покрупнее, да и удрал, хотя кому его здесь, в тайге, ловить-то, медведю что ли... Так вот, тот гад знал, что в яме или где-то поблизости от неё таймени держатся, потому и бомба, судя по всему, была мощная, если таких крупных рыб не просто оглушило, а убило сразу же; но он не знал или не учёл, что встречные течения могут на какое-то время образовать воронку на дне ямы. Живым тайменям из неё выбраться – это как пара пустяков, только хвостом вильнуть, а вот мёртвых их так и кружило там, на дне, пока воронка не переместилась, или просто не потеряла свою силу, и их не вынесло на поверхность.
Василий замолчал: пришли на место. «Гляди, нет ли тут чего...» – сказал он, и мы стали всматриваться в чёрную быструю воду. Осмотрев нужный участок, мы не нашли ничего, за что могла бы зацепиться наша сеть, и повернули обратно к стоянке. Вести лодку по течению, когда она плывёт сама – это отдых, мне только и оставалось, что подруливать по указанию кормчего то левым веслом, то правым. Можно было глазеть по сторонам, но история, рассказанная Василием, никак не выходила у меня из головы; хотелось услышать продолжение, но сделавшийся задумчивым кормчий, похоже, был к этому не расположен.
Оказывается, я ошибался: Василий вздохнул раз-другой, словно бы самому себе сказал: «Не понимаю...» – и замолчал. И вдруг, стукнув кулаком по борту лодки, заговорил с горячностью:
– Не понимаю, когда люди живут только одним днём! Если мы яму взорвём сегодня, а кто-то другой – завтра, а послезавтра такой же гад – ещё одну, так через год-другой в реке ни одной рыбёшки не останется! А что потом? Нашим детям не на рыбалку, а в магазин за мороженым минтаем ходить что ли? Я это к тому говорю, что помню каждого своего пойманного тайменя, помню, как тащил каждого из воды вот этими вот самыми руками... (Он посмотрел на свои широкие ладони.) Ведь это – по-честному! Это не просто рыбалка – это азарт, борьба! А если бросать бомбы и после собирать оглушённую рыбу в лодку, так что потом вспоминать? Взрывы? Не по-людски это, да и не по-рыбацки как-то, что ли... Рыба, кстати, не самое главное в рыбалке, нет... Главное, я считаю, вот это! – он обвёл рукой всё вокруг. – Вот что мы должны передать своим детям в полной сохранности.
– Ты говоришь как патриот, – заметил я.
Василий насупился.
– Какой из меня патриот... Скажешь тоже... Просто, что думаю, то и говорю.
– Чудак ты, Вася! Я же без иронии... А чем, кстати, закончилась та история с тайменями?
– Да ничем. Келорские мужики сказали деду, что если этот гад им попадётся, ноги ему выдернут; что это, скорее всего, геологи яму взорвали, или ещё какие пришлые, а за всеми попробуй-ка уследи... Ну, вот и наша стоянка.
Дорога на Келору оказалась вполне проходимой для «уазика» с прицепом, груженом лодкой, и поздним вечером мы уже подъезжали к широким, уходящим далеко в тайгу лугам. Вскоре Егор и Денис наперебой закричали: «Смотрите, смотрите – Келора!» – и вот среди вольно разросшихся кустов черёмухи я увидел выбеленные солнцем тесовые крыши затерянной деревни. Мимо нескольких её изб мы проехали быстро; но некрашеные ставни на окнах, ворота и заборы, стоящие вкривь и вкось, печально зияющие частыми щербинами выбитых досок, успели обдать отчётливо уловимым общим запустением. Миновали последнюю избу; я обернулся к Василию. «Будем ночевать за деревней», – коротко сказал он, поворачивая на берег реки, к луговине.
Новая стоянка была выбрана удачно: луговина продувалась ветерком насквозь так, что мошки не было совсем, одно это казалось чудом; красоту реки, рдеющие в её водах блики великолепнейшего, в полнеба, заката я не осмеливаюсь описывать. Костёр как бы сам собой приготовил поздний ужин, и вскоре уставшие за день дети уже спали в салоне «уазика», а мы с Василием ещё посидели, покурили перед сном, и я отправился в свою двухместную палатку, надеясь выспаться в ней, как у себя дома на кровати. Утомлённый, я спал действительно «как убитый».
Пробуждение моё было долгим и мучительным: почувствовав сквозь сон прохладу, я плотнее запахнулся в куртку – не помогло; мало того, ноги мои совсем заледенели. Проснувшись, я обнаружил, что сам нахожусь в палатке, а ноги «ночуют» на вольном воздухе. Вздрагивая от пронизывающего холода, поминая вслух всех чертей, дотянулся до полога, откинул его, высунулся – и даже протёр глаза: на скукожившейся траве лежал толстый слой инея; заиндевевший «уазик» выпучился на меня фарами; казалось, он, поскуливая, весь трясётся мелкой дрожью, словно щенок на морозе. Воздух, который вчера был напитан травяными, медовыми и смолистыми ароматами, сейчас, безвкусный и жёсткий, с почти слышным стылым шуршанием врывался в грудь. «Быстрее костёр!» – и вскоре я, прихлёбывая обжигающий чай, обозревал разительно переменившиеся келорские пейзажи: предрассветное небо заволоклось низкими облаками; жалко обвисшие листья ивовых кустов, покрытые серебристой корочкой изморози, вспыхивали искорками; река бормотала и хлюпала зябкими волнами ближнего переката, – поздняя осень, да и только! «Какое же сегодня число... да, девятое июля». В деревне захлопал крыльями, простужено заголосил петух, и сразу же открылась дверца машины. Василий подошёл к костру; я протянул ему кружку с чаем.
– Чего не спишь? – спросил он, зевая, потягиваясь.
– Да ты посмотри вокруг!
Он глянул без удивления и принялся, отдуваясь, пить чай, неспешно выговаривая между звучными глотками:
– Хорошо-о... побежал чай по косточкам, по жилочкам... поздние заморозки здесь частые... потому, наверное, и разъехались отсюда... порыбачим на зорьке, потом сходим к Михаилу, это мужик здешний... гостинцы отнесём, заодно и пацаны на Келору посмотрят.
Солнце пробилось сквозь облака, листва, сразу ожив, пролила первые капли растаявшей изморози, и скоро кусты стояли мокрые и зелёные, как прежде; лепет реки сделался веселее, звонче; дети вылезли из машины – и окрестности огласились шумом и криками... Одним словом, день начинался.
Келорцы, Михаил и две женщины, встретили нас приветливо, но без того интереса, какого я, признаюсь, ожидал от затворников; пригласили в избу. Принесённым гостинцам не удивились, порадовались сдержанно. «Вечером радио послушаю», – сказал Михаил, принимая свёрток с батарейками; радиоприёмник я увидел на подоконнике. Чай, соль, сахар, конфеты женщины уложили на полки над столом. Василий вынул бутылку водки. Михаил обернулся к женщинам, промолвил: «Накидайте, что найдёте, на стол» – и тут же нашлась простая деревенская закуска: изливающийся хлебным духом каравай, отваренная большими кусками сохатина и солёные хариусы.
Пока женщины хлопотали у стола, я огляделся.
Изба устроена как одна большая комната – перегородок не было. Убранство можно смело назвать аскетическим: недоставало многих необходимых современному человеку вещей, да, можно сказать, недоставало всего: электрификация обошла Келору стороной. Посередине избы с потолка свисали верёвочные детские качели («Зачем они здесь?»), за ними стояла печь, за печью, вдоль стены – две кровати, у окна – обеденный стол и уже упомянутые мною полки, стулья, лавки, да вешалка у входной двери – вот и всё, другой мебели в доме не было, но эта «мебель» (довольно грубой ручной работы) не просто органично вписывалась в избу, она, без преувеличения, выросшая из этих стен, составляла вместе с избой и домочадцами единый крестьянский организм. Я представил около стола холодильник – нет, не вписывается; телевизор – нет... Тут я поневоле отвлёкся: в сенях послышался быстрый мягкий топоток и в избу вбежал босоногий мальчик лет трёх, в рубашонке чуть ниже пупка, а вслед за ним, и тоже босиком, девочка лет четырёх, в розовом платьице. «Так вот зачем в избе качели!» Детей, это сразу было видно, замешивали не наспех, а с любовью – от них, крепких, щекастых, так и разило здоровьем, если, конечно, можно так выразиться. Подскочив к столу, мальчик взобрался на стул, выхватил из чашки обеими руками по куску мяса, протянул кусок девочке, в другой сразу же с отменным аппетитом въелся; соскочил на пол; оба ребятёнка сейчас же развернулись – и вот уже пятки топочут в сенях, вот уже и на крыльце, ещё миг – и всё стихло.
Михаил посмотрел на Егорку, Дениса и Настёну, с удивлением осматривавших неприхотливую обстановку.
– Вы чего это попусту по углам глазеете? Сохатину берите, небось, в своём райцентре такого мяса никогда не ели. – Разлил водку по стаканам и кружкам, сказал: – Ну, попробуем фабричной.
Выпили, и разговор завязался.
– Рыбачить приехали? – спросил Михаил.
Я подивился наивности его вопроса и, как оказалось, зря.
– Если местОв не знаете, ничего не поймаете, – уверенно заявил Михаил.
– Сети поставим, – возразили мы с Василием.
– Да хоть всю реку перегородите, всё равно пустышку вытянете, – отвечал Михаил, значительно играя бровями.
– А ты сам чем рыбачишь? – спросили мы.
Михаил, приосанившись, вздёрнул подбородок, с непередаваемой важностью ответствовал:
– Сетями не балуюсь – незачем. Я удочкой за полчаса ведро хайрузов спокойно натаскиваю; а больше мне и не надо.
Женщины сидели за столом молча, и я, подталкиваемый любопытством, принялся за расспросы, получая или односложные ответы, или пожимания плечами.
– Не скучно вам здесь?
– Нет.
– Так и живёте в деревне неотлучно?
– В село на лодке иногда плаваем.
– Не думали там остаться?
– Нет.
– Почему?
– Толкотня, шумно очень.
– Что же здесь хорошего?
– Здесь покой.
Возразить было нечего, и я заходил с другого бока:
– Заморозок сегодня был... Огороды не пострадали?
– Всё замёрзло, даже капуста.
– Да что вы говорите! Получается, без заготовок на зиму остаётесь?
– Ничего, не впервой.
– Как спокойно вы говорите...
– Из села от родни привезём.
И тут Михаил, всё посматривавший на меня сбоку, воскликнул:
– Вспомнил! Вы же этот, как это... журналист!
Женщины посмотрели на меня испуганно – и замолчали. Как я ни убеждал их, что в районной газете давно уже не работаю, как ни занимался самоуничижением, уверяя, что вопросы задавал лишь из пустого любопытства да желания поддержать беседу, ничто не помогло, – вдруг вспомнив, что «куры с утра ещё не кормлены» и «бельё-то в тазу, господи, ещё с вечера как замочила», женщины выбрались из-за стола.
Раздосадовавшись, я переключился на Михаила, но тот начал откровенно валять ваньку, рассказывая о виденных им недавно в лесу «огромадных» медвежьих следах, и что «с того самого дня мы в лес ходить боимся», и прочее. Вообще я заметил, что самые обыкновенные люди, то есть не косноязычные и не глупые, встретившись с корреспондентом даже и районной газеты, или сразу немеют, и от них ни одного связного слова уже не услышишь, или начинают изъясняться канцеляризмами, или, что я особенно не люблю, ни на один вопрос не дают ясный ответ. Спросишь такого, есть ли рыба в реке или птицы в небе – казалось бы, куда как просто ответить? – так он начнёт гримасничать, вилять глазами, отвечать что-нибудь вроде «ну дак ить сёгоды4 не то, что нынче», пока не плюнешь, да и не отойдёшь от него. Сам же Михаил принадлежал к распространённой категории крестьянских хитрецов, перед лицом официальным изображающих простачков.
Василий вовлёк Михаила в нескончаемую рыбацкую беседу, а я отправился осматривать деревню, надеясь как-то определить её бывшие и, очевидно, немалые в своё время размеры, ведь до войны в ней стояло около двухсот изб и проживало никак не меньше восьмисот человек. Но вокруг меня простирался ровный луг, и сколько я ни ходил по нему, не увидел в густой траве ни руин от печей, ни срубовых останков домов или хлевов, ни ям от погребов – вообще ничего: время скрыло все следы пребывания здесь человека, или деревня выдралась из земли, вспорхнула и перенеслась в неведомые края со своими жителями, домами и живностью... Лишь пустующий дом на околице дал подсказку: на его фасадной стене я заметил жестяную, изрядно тронутую ржавчиной вывеску «Фельдшерский пункт»; рисунок рукописного шрифта и общий стиль вывески выдавал пятидесятые годы. Административные здания, что в городе, что в деревне, всегда располагаются в центре, значит, я стоял в самом «сердце» бывшей деревни, где до войны вечерами гуляли парни и девки, распевая частушки и «Синий платочек», а в предзакатные для деревни годы – всё те же частушки и «Подмосковные вечера»...
– Вот ты где! – раздался за спиной голос Василия. – А мы тебя ищем.
– Вася, я только что совершил историческое открытие: отыскал центр Келоры, – объявил я совершенно серьёзно.
– Поздравляю, – также серьёзно ответил Василий. – Мы выезжаем.
Уже сидя в «уазике», глядя на проплывающие мимо меня келорские избы, я вдруг подумал, что неплохо бы, выйдя на пенсию, поселиться здесь, в этой благословенной тиши, заняться, наконец-то, всерьёз живописью и написанием рассказов; поделился этой мыслью с Василием, но тот, занятый дорогой, – «уазик», всхрапывая всем своим стальным чревом, взбирался на крутой подъём, – ничего мне не ответил. Когда дорога выровнялась, он посмотрел на меня и сказал, посмеиваясь: «Какая, к чёрту, живопись с рассказами! Ты в этой Келоре через неделю от тоски на воротах повесишься». Сознавая грубую правду его слов, я всё же хотел упрекнуть приятеля в отсутствии романтизма, но вдруг представил себе следующую картину: зима, ночь, полная луна рассеивает лампадный свет на заснеженные келорские поля и угрюмую стену тайги; слышен далёкий волчий вой, и за избяной стеной – близкие шорохи (наверное, это тот самый медведь с огромадными лапами); я сижу за столом и, не спеша, выводя каждую буковку, пишу рассказ (торопиться мне некуда: до весны из Келоры всё равно не выбраться); керосиновая лампа освещает скудным жёлтым светом лист бумаги и воронёные стволы прислонённой к столу двустволки-вертикалки; слышно, как в тёмном углу за печью, домовой почёсывается, позёвывает протяжно, с подвывом: аааа-ха-а-а... Бр-р-р! Но почему же так мрачно? Можно представить и другую картину: я проснулся; лежу, смежив веки, сквозь которые сочится карамельно-розовый солнечный свет; горьковатый запах черёмуховой листвы кружит голову; на подоконнике – скок-скок-тук-тук-тук – воробьи склёвывают хлебные крошки, посматривают на меня (я чувствую на себе их взгляды), перечирикиваются: спит, лежебока!.. Действительно, что это я?.. Сбрасываю одеяло, бегу по росной траве к реке умываться, нагишом бросаюсь в воду – глупые гольяны так и разбрызгиваются во все стороны, – ныряю, фыркаю, кричу: «Хорошо-то как, господи!» – и переполошил всех: неподалёку послышался тяжёлый всплеск и кто-то, – похоже, разбуженный таймень, – не улепетнул, а уплыл с достоинством куда подальше; я вернулся от реки, а на столе поджидает чистый лист бумаги; задумываюсь, о чём бы таком написать – и вдруг осенило: да вот про это утро и напишу; домовой завозился на печи, как бы говоря: ну-ну, а ну-ка...
Василий ткнул меня в бок.
– Что это ты молчишь и улыбаешься, как дурачок?
– Тайменя вспомнил, – отозвался я и сам удивился своему ответу.
– Почему не хариуса или, скажем, ленка, ведь тоже вкусная рыба?
– Хочу живого тайменя увидеть. Просто увидеть, понимаешь?
Василий озадаченно посмотрел на меня.
– Ты действительно дурачок. Нечего на него таращиться, его ловить надо.
– Кстати, Вася, вспомни-ка своё обещание насчёт тайменя...
– Не сочиняй, я ничего не обещал!
Дорога бежала под колёса, беседа продолжалась; мы сами не заметили, как подъехали к месту нашей первой стоянки.
Вечером мы плавили. Василий на резиновой лодке шёл вдоль левого берега, я на плоскодонке торопился к правому берегу; за моей лодкой тянулась сеть, перегораживая реку. Первый улов оказался богатым, второй ещё богаче; вытянув сеть в третий раз, мы нашли единственного ельца.
– Куда же делась рыба? – пробормотал Василий, выпутывая крупного, с ладонь, ельца из ячеек. – Не бывает, чтобы после двух добрых тоней разом вдруг – пустая режь...
Между тем погода начала меняться: небо затянулось тучами, как-то сразу стемнело; ветер усилился, сделался порывистым и холодным. Я невольно поёжился.
Василий посмотрел на меня.
– Может, хватит рыбачить? Да и пацаны давно уже чай сварили, ждут.
– А как же таймень? Без тайменя не уйду, – ответил я, понимая наивность своих слов, сам не зная, что же заставляет меня произносить их.
Василий взглянул на реку, на небо, на меня; проверил, как уложена сеть в лодке, и лишь потом проворчал:
– Упрямый же ты... Ну ладно, проплавим в последний раз.
Держа плывущую по течению сеть, я время от времени приподнимал её над водой, но и без того чувствовалось, что она пустая: не было коротких и резких рывков, когда рыба, застряв в ячее, стремится прорваться сквозь неё, – сеть волочилась, вялая и безжизненная, как ковёр на заборе. До окончания плавёжного участка оставался какой-то десяток метров, и я уже взялся за вёсла, чтобы грести к едва различимому в темноте Василию, когда последовал могучий рывок сети, и тут же рядом с Василием взметнулся фонтан воды; при свете луны я успел заметить, что он был серебристо-чёрный, выше головы моего изумлённого приятеля, и даже нависал над ним. Дальнейшие события развивались по схеме «помню – не помню»: вот я хватаюсь за вёсла (признаюсь, руки мои затряслись вдруг так, что я ещё успел и удивиться), вот я уже рядом с лодкой Василия; вот я вижу, как он борется с огромной рыбой, чья голова свешивается с одного резинового борта, а хвост с другого; вот рыба изогнулась подковой – мелькнула её голова с разинутой зубастой пастью и жестокими, словно акульими, глазами; вот удары хвоста, хлёсткие и раскатистые, отдающиеся в тайге эхом выстрелов, ещё и ещё – лёгкая лодочка от этих ударов раскачивается, кружится в пене брызг и черпает обоими бортами воду... Василий кричит что-то; вспомнив о ноже у себя в лодке, я нашариваю под ногами его рукоятку и перебрасываю нож Василию; глухие, чавкающие удары – и скоро рыба успокаивается и лежит, похожая на кривое чешуйчатое бревно. В наступившей тишине слышится наше общее запалённое дыхание. «Чуть... не утопил меня...» – говорит Василий прерывающимся голосом, вытирая лицо мокрым рукавом куртки; он улыбается, его глаза расширены и так и светятся азартом.
На берегу мы рассмотрели нашу добычу.
– Вот и таймень, – сказал Василий и странно посмотрел на меня. – Как по заказу. А ты фартовый, – добавил он вдруг. – Ведь килограммов четырнадцать, а то и больше таймешонок весит.
Я хотел как-то выразить свою радость, но слов так и не нашёл, лишь присел около тайменя и погладил его холодный бок. Неожиданно выговорилось:
– Знаешь, Вася, а ведь об этом можно написать рассказ.
Приятель уже рассматривал сеть и что-то недовольно бурчал себе под нос.
– А? Ага, наверное... Ты посмотри, какие дыры! – он показал мне растянутую сеть. – Благо, что режь взял, как чувствовал, трёхстенку, а не простую, ведь он простую-то пробил бы насквозь, да и ушёл! Ну да леший с ними, дырами, – дед зашьёт...
2009
______________________________________________
1 Плавёжное от «плавить» – ловить рыбу сетью.
2 Режь – сеть.
3 Яма – омут.
4 Сёгоды – в этом году