В Петро-Завадовке скучно. Гена в армии. Тетя Паша днем на работе. Двухлетняя дочка Дины Наташа беспрерывно, противно канючит тоненьким голоском избалованного ребенка, понимающего, что она всё равно своего добьется:
— Хочу печенья. Хочу печенья.
От невыносимого нытья ухожу в сад, рву темные вишни, сильно поклеванные воробьями. Иногда их на сад опускается целая туча, тогда все выходят на улицу и стучат в кастрюли, стараясь вспугнуть, отогнать от своего сада. Если стучать дружно, они, полетав над деревней, улетали куда-нибудь дальше.
В Китае насчет этого хорошо. Народу много, и они не дают воробьям опускаться на землю, и те погибают, обессилев. Так им удалось избавиться от всех воробьев. Правда, потом выяснилось, что воробьи приносили и пользу, уничтожали червяков, от которых плодов гибло больше, чем от воробьев. Начали завозить из других стран.
Больше в саду ничего вкусного нет. Яблоки зелены, груши тверды. Купался в речушке Чепурке, вода холодная, долго не поплаваешь. Рвал лилии. Но, вытащенные из воды, они быстро теряли свою красоту.
Часто ездил на велике к Косте. Возвращаясь обратно, зашел к Нине Лысенко, в её новый дом. На этот раз мы не целовались, встретились, словно старые знакомые.
Илья на работе. Нина после родов еще больше изменилась. Разговор тягучий, вынужденный. Зашли к родителям Ильи, которые живут напротив, через дорогу. У них 14-летняя Света, которая приходится Нине дальней родственницей по отцовской линии.
У меня с собой фотоаппарат «Смена». Несколько раз щелкнул затвором. Света белозубо улыбается. Прелестная девчушка, приятно смотреть. Жаль, молода, невозможно пригласить на свидание.
Сел на велик и уехал в своей белой войлочной шляпе с меховой опушкой, и в темных капроновых очках. Мне нравится отличаться от местных парней, с которыми не контачу, потому что никого не знаю и страшно стеснителен. Боюсь потерять лицо, показаться смешным, нелепым.
Редко из города приезжает частник на легковом автомобиле, меняет дрожжи на яйца. Обмен выгоден обеим сторонам, иначе дрожжи не достать, а без них хлеб не испечешь. А в городе нет яиц. Легкое непонимание: почему государство не может наладить такой обмен? Дает наживаться частнику.
Много разговоров о реформаторской деятельности Хрущева, который запрещает держать коров, мол, если нужно молоко, иди и покупай в магазине. Вроде бы, хорошая задумка, колхозникам облегчение, не нужно горбатиться на своем подворье. Но для этого нужно в каждой деревне организовать молочный магазин, до которого ещё нужно дойти в распутицу и в стужу.
Пока же, молока даже в городе невозможно купить. В Батуми единственный молочный магазин на улице Горького, но там большие очереди и молоко быстро кончается. Я молоко месяцами не вижу. Вроде бы и нет особой потребности. А как тем, у кого маленькие дети?
Катя уговорила принести мои пластинки в клуб. Местные парни рассмеялись, когда услышали мою любимую песню «Чао, бамбино» в исполнении Доменико Мадуньо. Они стали повторять:
— Гав, гав, бамбина.
Не слышали ни красивого голоса, ни мелодии. Для них это непривычно и чуждо, предлог посмеяться, показать, что они лучше городских, которые слушают такую, непонятную музыку.
Танцевал только с Катей. Других не осмеливался приглашать, понимая, что местным парням это может не понравиться. Пошел провожать Катю. Долго сидели на косогоре в ровике, прорытом дождями. Катя собиралась поступить в педагогическое училище, хвасталась, что с первого раза запоминает услышанную мелодию кинофильма, напела мелодию из фильма «Стрекоза», с очаровательной Лейлой Абашидзе, песни которой пела вся страна. Мне тоже нравилась эта мелодия, и я часто напевал.
От выпитого на ужин цельного молока с хлебом, в животе творилась буря, всё время урчало, да так громко, что становилось стыдно. Старался сдерживаться, но не помогало. Я не догадывался, от чего это со мной подобное творится? А то бы поостерегся пить молоко, которое рекомендуется пить отдельно от всего. И я спешил уйти, чтобы не позориться.
Бабушка часами проводит на огороде, сидя вырывает вокруг себя траву, часто сгибаясь от боли в животе. Я стеснялся предложить свою помощь, потому что не имел представления, что и как делать?
Однажды бабушка сказала, чтобы я принес кусок хлеба, смазанного густой сметаной.
Разрешила и мне сделать такой же. Что я охотно и проделал, так как постоянно испытывал чувство голода. Дома я в любой момент мог перекусить куском хлеба, выпить чаю, а здесь стеснялся лазить в буфет, что-либо искать. И за обедом, когда ели из общей миски, вставал с чувством, что еще мог бы столько съесть.
Сколько помню бабушку, она все время ходит согнутой, не в состоянии выпрямиться. Дома часто слышны ее стоны. Ела она очень мало, специально готовила себе в маленькой мисочке. Изредка позволяла себе немного выпить самогон для аппетита, и, чтобы заглушить боль. Никто не мог ей помочь. Врачи далеко, в Баланде. Лекарств никаких. Всё на терпении.
Лето жаркое, без единого дождика. Можно удивляться, как до сих пор не завяли листья деревьев, и не пожухла трава на обезвоженной земле? Я расстилал пыльную дерюгу в тени яблони и читал книги, которые брал в местной библиотеке, где на удивление много хороших книг. Есть даже собрание сочинений Г. Уэллса, которого и принялся читать с первого тома. Симпатичная библиотекарша, открывала библиотеку на два часа после окончания дневных работ. Постоянных читателей очень мало. И если бы меня не было, она могла бы не приходить на работу.
Она старше меня на три года, возможно, замужем, и я не рискую заводить разговоры на посторонние темы. Под лирическим настроем подумал, что нужно больше читать стихи, чтобы иметь представление о них, и понять, как надо писать? Впервые взял книжицу стихов. Выбора почти нет, но стихи понравились: написаны просто, без выкрутасов. До сих пор в памяти: «хрюкнул с поворота». Это о водителе лихаче, который наехал на другую машину.
Писать стихи не научился, но подумал, что такие стихи писать не так уж и трудно. Но Уэллс перетянул. Захотелось написать нечто подобное. Например, про заснувшего летаргическим сном в XIX веке и проснувшемся в нашем времени.
Взял общую тетрадь в клетку, и, понимая, что книга должна быть большой, и тетради может не хватить, стал писать мелким, убористым почерком, не пропуская ни одного ряда клеток. Поместил героя в подземелье, где никакие катаклизмы не помешают проспать сотню лет.
Чтобы лучше всё представить, начертил план комнаты, убранство. Исписал одну страницу и остановился, не зная о чем дальше писать? Вдохновение кончилось. Отложил, надеясь придумать сюжет, но так и не смог.
В памяти остался запал творчества, желание писать, которое возникало периодически. Мне даже хотелось вычислить эту закономерность, чтобы не проворонить волну вдохновения.
Лежа в саду, успел прочитать всего Уэллса.
Как-то, ко мне, на одеяло, подсела мать Светы и принялась рассказывать, вернее, сплетничать про Катю, какая она нехорошая. Я молча слушал и не понимал, почему и зачем она мне это рассказывает? Было неприятно слушать. До этого мы никогда не общались и не разговаривали.
Обычно я молча присутствовал при разговоре взрослых, не вмешиваясь в разговор, и меня не втягивали, словно меня не существовало. А сейчас вдруг такой поток слов о моей двоюродной сестре! Неприятно слушать. Я ничем не поощрял к дальнейшему словоизвержению, не ахал, не поддакивал, и скоро она ушла.
Только спустя много лет я понял смысл этой акции, которую она проводила с дальним прицелом. Когда я два раза проводил Катю после танцев домой, они почему-то решили, что я закрутил с ней роман, потому что других девушек я не знал и не осмеливался подойти.
Мать Светы решила предостеречь меня от опрометчивого поступка, который я и не собирался совершать, но она знала то, чего я не знал: года проходят очень быстро, а у нее подрастала дочка, которой пока 14 лет.
Мать догадывалась, что Света мне нравится. В последний день отъезда я пришел к тете Поле прощаться. У них была и Света. Мы сумбурно поговорили у всех на виду, и она подарила мне свою фотографию с дарственной надписью. Я не осмелился даже предложить переписываться, потому что знал, какие толки и пересуды это вызовет.
Часто приезжал к Косте в Екатериновку. Однажды, подъезжая на велосипеде к оврагам перед Екатериновкой, почувствовал острый укус осы в затылочную часть шеи. Я не видел осу, но догадывался, что в этих оврагах могут обитать только осы. Пчела меня тоже кусала. Тоже больно. Но у этой боль от жала на порядок выше. Чем я ей не угодил? Спокойно ехал, не мешал. Что значит: дикая и непредсказуемая тварь. С той поры с опаской проезжал этот овраг, но больше не подвергался осиной атаке.
В первый день подарил Косте книгу Жюль Верна «Таинственный остров», которую с удовольствием оставил бы себе, но понимаю, что не могу прийти с пустыми руками. Я знаю, как приятно получать подарки.
Тетя Нюра, держа зуб на мою мать, которая постоянно выясняла с ней отношения, выговаривала старые обиды, времен девичества, решила, что и у меня может быть такой же характер, посоветовала сыну тут же отдариться.
Он пошел в единственный магазин, в котором продавалось всё, от ниток до гвоздей, и купил, чуть ли не единственную книгу, которая там была: Серафимович «Железный поток».
Я часто читал об этой книге, как о советской классике, но никогда не возникало желания почитать её. Как-то, попробовал почитать уже свою книгу, но не одолел и несколько страниц. Позже, то ли выбросил, то ли затерялась из-за полнейшей ненужности никому. Нашлось ли в Союзе хотя бы десяток тысяч человек, которые её прочитали за все это время после написания книги? Но политики сделали хорошую рекламу автору.
Зачем-то с Костей поехали в Баланду. Денег у обоих ни копья. Прошвырнулись от делать нечего. Мимо проехала новая «Волга».
— «Москвич», — со знанием говорит Костя.
Мы некоторое время спорим, пока мимо нас не проезжает и «Москвич», и я убеждаюсь, что они очень похожи, один и тот же дизайн, лишь небольшие различия, которые можно увидеть, если машины рядом. Убогая фантазий у наших конструкторов, которые начали выпускать эти машины.
Вечером ходили в клуб, где танцевали под проигрыватель, особенно часто «Мы с тобой два берега у одной реки». Эту песню я впервые там услышал, и понравилась своей лиричностью.
Костя ни с кем не знакомил, я стеснялся приглашать, но, всё же, приглашал и делал робкие попытки поговорить с партнершей. Не со всеми получалось, то ли тоже робели, то ли слишком юны, чтобы отвечать на заигрывания. Но одна из миловидных девушек разговаривала охотней и просто, и несколько вечеров я приглашал только её, но назначить свидание так и не осмелился.
После танцев я быстро выходил на улицу, надеясь увидеть её в одиночестве, чтобы подойти и поговорить, но она быстро исчезала, я не видел даже, в какую сторону? Пришлось присоединяться ко всем парням, которые провожали девушек по всему селу с песнями.
Я молча шел рядом. Потом пошли провожать саратовских девушек. Они были довольно симпатичными. Но коллективное провожание стесняло, не давало сделать первый шаг. Все парни были, как бы в равном положении, я не мог выделяться.
Костиного друга, жившего неподалеку, призывали в армию, и мы пошли на проводы. Тетя Нюра дала мне десять рублей, которые нужно отдать на проводах. Под самогонными парами, я пригласил Люду танцевать, но, договориться о свидании не успел. Вечер стремительно кончился, и мы ушли.
Стелили мне и Косте на полу, сдвинув обеденный стол в сторону — больше негде. И мне не хватало чувств осознать, что я лишний, мешаю людям. Несколько дней потерпят.
Ночью Костю рвало, перепил. Я испытал небольшое удовлетворение, что чувствую себя намного лучше. Возможно, меньше выпил. Стеснялся пить от души, он же, был среди своих.
Утром пошли провожать его друга. В маленькой избенке накрыли столы, пришла и Люда. Я решил выпить столько, чтобы осмелеть и поговорить с Людой, но нас решили не спаивать.
После двух рюмок самогона все вышли на улицу. Молодежь стала садиться в кузов машины, где разложили несколько досок. Я не собирался ехать, но, увидев в кузове Люду и её зовущие глаза, запрыгнул наверх. Кости с нами не было. Да и мне было не до него. Всю дорогу мы весело пели песни, переглядывались.
На вокзале столпотворение от призывников и провожающих. Играла гармонь, кто-то танцевал. Родственники разносили самогон в больших бутылках. Я не отказывался. Но, на удивление, хмель не брал, оставался трезвым. Поезд с призывниками уехал, а нашу машину надо ждать несколько часов.
Все прошли в сквер вокзала, кто-то продолжал танцевать, петь, но веселье шло на убыль, переходя в нудное ожидание. Всем хотелось есть, потому что за столом никто не успел что-либо съесть, быстро всех подняли. Кто-то купил пачку печенья, угостил.
У меня в кармане ни копейки, и это страшно сковывало, лишало инициативы. Я полностью зависел от сложившихся обстоятельств.
Мы постоянно переглядывались, но вокруг слишком много народа, чтобы преодолеть мое смущение. Наконец пришла машина, и мы поехали в обратный путь. На перекрестке нас догнала машина, едущая в Петро-Завадовку, и я пересел в неё, понимая, что в Екатериновке делать больше нечего, нужно собираться в обратный путь.
В день моего отъезда уезжали и знакомые саратовские девушки. Их провожала Люда с подругами. Мы только поздоровались друг с другом. У вагона обменялись несколькими фразами. Состав тронулся, и в прощальном озорстве, я послал ей воздушный поцелуй. Она ответила тем же. Я помахал ей рукой, словно она меня провожала.
Состав завернул, и все провожатые скрылись из вида. Я зашел в вагон и сел на свое место. Вокруг незнакомые попутчики. Смотрел в окно и вспоминал прежние поездки сюда, сравнивал, думал о своем. Всё оставалось позади, а впереди полнейшая неопределенность. Что меня ожидает. Куда устраиваться на работу, если ничего не умею?
Через час, к моему удивлению, пришли саратовские девушки, и с таинственным видом вызвали в тамбур. Подумал, что они хотят познакомиться со мной, но они начали выговаривать, что я поступил нехорошо: вскружил девчонке голову и уехал.
Я ответил, что это дело поправимо, возьму у Кости адрес и напишу. С тем и расстались. Легкая победа позабавила и растрогала меня. Весь путь до Батуми сочинял Люде письмо.
продолжение: http://proza.ru/2012/07/08/388