Слава уже ходил на танцы, приглашал меня, но для этого нужно уметь танцевать, или хотя бы научиться, но у меня почему-то не получается.
Как-то, подруга матери — Валя, симпатичная толстушка, взялась меня обучать танго, показывала движения, напевала мелодию. Но до меня не доходило, как и что надо делать, как ставить ноги?
Поэтому, когда в филармонии увидел объявление об открывающейся школе танцев, сказал матери, и она записала меня, тем более что для учеников сделана скидка в 50%.
Учительница очень толстая и пожилая, так что мы не обнимали её за талию, а прикасались.
Первое и второе занятие было чисто теоретическим, мы записывали последовательность постановки ног в танцах, в основном это бальные: па де пинтер, па де грасс, но были вальс, танго, фокстрот, вальс-бостон.
Группа небольшая. Парней меньше, чем девушек. Одна симпатичная пухленькая школьница, которая, скорее, помогала учительнице танцевать с неумехами, чем сама училась.
Мне она очень нравилась, поэтому я стеснялся её приглашать. Не танцевал и с другой девушкой, у которой неприятно сухие руки. Я еще не встречал девушек с такими руками, лет на пять старше меня. В ней чувствовалась какая-то порочность, сексуальная доступность, с ней охотно танцевали молодые грузины.
Её очень обижало, что я никогда ее не приглашаю, однажды она даже расплакалась, не желая танцевать урок. Никто не понимал причину ее слёз. Лишь потом учительница наедине сказала, чтобы я иногда приглашал и ее на танец, иначе она уйдет из группы, а это не желательно, потому что группа очень маленькая и дорог каждый человек. Я пригласил её, но не знал о чем с ней говорить, и она тоже молчала.
Нам играл баянист, симпатичный мужчина лет 30-ти. Он не догадывался, что я его знаю. Он жил со знакомой моей матери, не расписываясь с ней, хотя она была красивой и очень женственной.
Чаще, я приглашал другую русскую девушку с плотным телом и не очень смазливым лицом. Поэтому с ней было просто, можно и поговорить, правда, скупо: всё внимание на па.
Но чудо произошло. Я стал чувствовать ритм. Когда впервые после этого попал на танцы, то увидел, что никто правильно не танцует, лишь переступают ногами, что и я стал скоро делать. Но, главное, я научился танцевать вальс. Намного лучше старых завсегдатаев танцплощадок и даже Слава попытался научиться у меня, но для этого нужно тренироваться, а он не хотел.
И я стал частым гостем танцплощадок. Ездили в БНЗ, где самые дешевые билеты по три рубля, в ДК под оркестр надо отдавать пять рублей. Некоторые предпочитали не платить, и перелезали через забор от бульвара, или через крышу туалета у того же забора. Но мы всегда покупали, чтобы не сгорать от стыда при поимке. Если не было денег, то не ходили на танцы, а прогуливались по бульвару, разглядывая недоступных нам прелестниц.
К концу десятого класса мать, многозначительно улыбаясь, скажет, что я нравлюсь одной девочке из нашего класса. Я удивился. Если нравлюсь, то почему не дала знать?
— Кто она? – допытывался я, перебирая в памяти тех, кто нравились до такой степени, что боялся с ними заговорить. Вроде бы, ни одна не давал повода хоть немного заподозрить в пристрастии, или хотя бы в более дружелюбном отношении к себе.
— Школина, — скажет мать, и я разочарованно увяну.
Я так и не понял, зачем мать это сказала, зачем ей это было нужно? Неужели она думала, что я начну с ней встречаться? Она словно провоцировала на определенный поступок, на который я почему-то не шел.
Как-то летом увидел на улице, в центре города, быстро идущую напарницу по танцам, у которой сухие руки. Её окружали трое грузин с жадно похотливыми взглядами.
По стремительной походке чувствовалось, или позже это домыслил, что она стыдится своего окружения, но ничего поделать не может и вынуждена им уступать. Возможно, этим и объясняется её прошлая тяга ко мне, ей хотелось чистых отношений, чего-то прочного, а не ходить по рукам.
Она была довольно миловидной, но её сухие руки отталкивали, было что-то в этом противоестественное, у всех руки потели, и мы старались держаться пальцами, сушили ладони и лишь тогда снова брали друг друга за ладонь.
Больше её не видел. Наш курс был единственным. То ли учительница не смогла набрать новую группу, то ли какие-то другие обстоятельства помешали.
Возраст и южная природа проявляли себя: временами, сами собой выплывали ритмические строчки. И я удивлялся, как складно получается, так можно целое стихотворение сочинить. А почему бы и нет? А куда послать? Конечно же, в местную газету «Советская Аджария», которая выходила на двух языках, и если её открывали, то только затем, чтобы посмотреть: где какие фильмы идут? Стихи, если и печатались, то по большим праздникам, к случаю.
И я решил написать стихи о Батуми. Уж такое стихотворение они, наверняка, напечатают. Тем более что о Батуми никогда не печатают, иначе бы нас давно заставили учить стихи наизусть и декламировать.
Несколько дней сочинял пять четверостиший из штампов советской поэзии, которую я почти не читал, но шаблоны легко запоминаются, стоит лишь раз услышать или прочитать. Написанное, никому не показывал, чтобы не краснеть, понимал – плохо. А в редакции меня не знают, не перед кем краснеть. А если напечатают, то признают, что там есть что-то настоящее, и опять, незачем будет стыдиться, наоборот.
Стихи уместились на одной стороне листа, написал старательно, разборчиво. Стихи не нравились, но была гордость, сам впервые сочинил, а кое-какие строчки получились довольно интересными, сам не ожидал, что будет так складно и красиво. В целом же — паршиво. Но попытка не пытка, не будет убытка. Попробую, а вдруг?
Сколько ни рассматривал газету, адрес редакции не мог найти. Как же им пишут письма? Пришлось по пути к Сергею, внимательно присмотреться к нумерации здания редакции. Зайти внутрь не решился – здание величественное, сталинский ампир. Кто их знает, ещё не впустят. Отослал в письме.
Долго ждал ответа. Прошел месяц. На втором месяце получил приглашение, зайти в редакцию. Теперь уже, смелей вошел по парадной мраморной лестнице на второй этаж. Пусто. Ни один человек навстречу не попался. Сразу же, с лестницы стол дежурного. Назвал свою фамилию. Он порылся в стопке, быстро нашел листок и протянул мне.
Я быстро ушел. На улице прочитал рецензию, с которой давно уже был согласен, поэтому нисколько не расстроился. Я ожидал этого, и был бы удивлен, если бы напечатали.
Понял, нужно учиться писать стихи. Но, кто бы научил? Нет таких пособий. И в библиотеке ничего подходящего не нашел. Вернее, в каталоге наткнулся на Г. Шенгели «Как писать стихи». То, что мне нужно. Но на стеллаже книги не оказалось.
Взял Маяковского «Как делать стихи». Внимательно прочитал. Кое-что намотал на ус. Нужны заготовки рифм, чтобы всё было под рукой, а не мучиться в поисках, в процессе творчества. Взять толстую общую тетрадь и заполнить рифмами. Но это оказалось нудным занятием. Неизвестно к каким словам подбирать рифмы, и уж конечно, не затрепанные «розы – грёзы».
Мать сказала несколько слов, к которым невозможно подобрать рифму — ножницы. Действительно, сколько ни старался, не смог подобрать. Хотя так и просится — заложницы.
Как-то, мать попросила придумать рифму к какому-то слову, мол, её знакомый пишет стихи и не может придумать рифму. Я быстро придумал, и удивился: человек пишет стихи, а такую простую рифму не смог придумать. Не догадался, что мать проверяет свою догадку, или свои соображения.
Вспомнил, что в учебнике литературы разъясняются азы стихосложения, ямб, хорей, анапест. Вспомнил себя на этом уроке: так не хотелось учить ненужное, неинтересное.
И вот, с огромным прилежанием впился в статью. Как раз то, что мне надо. Проверил на ударение свои строчки и сразу наглядно увидел сбой ритма. Я ведь и на слух чувствовал сбой, но не мог понять, почему? А сейчас всё ясно. Чему-то научился. Что значит – наука!
Тяга к стихотворчеству проявлялась всплесками на два-три дня, и быстро угасала на несколько месяцев, чтобы через какое-то время вспыхнуть снова, то ли под действием впечатлений, то ли под действием навязчивого ритма. Я не собирался никому подражать. Моя роль скромнее, хотя бы научиться приличные стихи писать.
В библиотеке на выдаче книг появилась очаровательная юная аджарка Тамрико. Ужасно хотелось поговорить с ней, тем более иногда никого не было, только мы вдвоем, и она, так явно, мне благоволит, внимательно и печально смотрит черными глазами, словно спрашивая: Ну, что же ты всё время молчишь?
Но я понимал, что если даже и начну с ней встречаться, мои усилия будут напрасными, замуж за меня не отдадут. Аджарцы на этот счет строги. А просто встречаться – бесполезная трата времени, да и денег у меня нет, даже в кино не могу пригласить.
Так мы и молчали. Похоже, она плохо говорила по-русски, но понимала. Молча приносила книги, которые я выбирал по каталогу, и выжидающе смотрела на меня. Иногда казалось, что и она не прочь, чтобы я заговорил, но это не в моем характере.
Через десять лет, зайдя в библиотеку, я мельком увидел её и удивился перемене: заматерелая женщина с едва заметными следами былой привлекательности, лицо грубоватое, жесткое, без былой девичьей грусти.
Ох, время, что же ты делаешь?! За десять лет такая разительная перемена! В моей памяти она осталась юной и прекрасной, а эта – совершенно другая женщина.
Первого мая наша школа, как всегда, вышла со всеми школами на демонстрацию, запрудив самые широкие улицы города. Я понимал, что это моя последняя демонстрация, больше никто не заставит проходить вместе со всеми, и от этого, как и от самого праздника, настроение приподнятое. Я мог бы убежать от группы своего класса и смотреть демонстрацию издали, но остался.
Всё казалось, что покажут что-то необыкновенное, все заражались друг от друга и старательно вытягивали головы, надеясь, что-то увидеть, но организации проходили, а ничего интересного так и не удавалось увидеть. Немного разочарованно расходились в предвкушении новых развлечений на свои малые деньги.
Не скоро узнаем, что в этот день вместе с Пауэрсом, летевшим на «У-2», сбили и «МИГ-19» Сергея Софронова, который из Оренбурга преследовал нарушителя, но не мог набрать должную высоту. Советские истребители почему-то летели с отключенными автоответчиками, и из-за плохой согласованности, координации действий ПВО, которые исчезновение самолета на высоте 20 км. посчитали временной и продолжали выдавать фиктивную прокладку курса, то есть занимались обычной советской припиской.
Сбитого Пауэрса уральцы приняли за летчика-космонавта, повели в дом и начали угощать в честь Первого мая. Он же, в свою очередь, стал дарить золотые серьги, кольца. Но тут из «ЗИМов» посыпалось КГБ.
О сбитом самолете Пауэрса и обо всем остальном, нам сообщили, когда наше правительство посчитало нужным, мол, сбили первой же ракетой.
Много разговоров было на эту тему. Обсуждали, почему не могли раньше уничтожить, еще на туркменской границе, а пропустили к Свердловску? Что, у нас нет самолетов, летающих на такой высоте? Почему понадобилась ракета, которой в Туркмении не оказалось, а под Свердловском нашлась? Много было вопросов, но никто не спешил на них отвечать. Журналисты, если кто знал, молчали, им не давали выхода в печать.
Позже в хронике показали суд на Пауэрсом – гневные слова диктора. Чувствовалось, что отношения между СССР и США накаляются, газеты дружно били в барабаны войны.
Наш кэчевский посёлок похож на мини-деревню в центре города. На выходе в город растёт белая акация. В пору цветения мы срываем с веток гроздья и едим чуть сладковатые цветы, пытаясь заглушить вечный голод, но много не съешь. Мешает приторность лепестков и удивлённые взгляды прохожих.
Неумолимо приближались выпускные экзамены. Но понимание этого, не сказывалось на моём поведении, я себя вел так, будто все уже позади и судьба моя полностью определилась.
Чуть ли не каждый день приходил Коля, и мы уходили в многокилометровое дефилирование по центральным улицам и бульвару, в тайной надежде, что нас подцепят красивые девушки и у нас, наконец-то закрутится любовный роман. Но чудо не происходило. И когда до нас это доходило, настроение резко портилось.
Об этом не говорили, но наличие отвратительного настроения отмечали. Почти никогда не делали попыток познакомиться, что-то мешало нам быть смелыми, то ли стеснительность, то ли понимание своей бедности. Мы были гордыми и независимыми, нам не хотелось, чтобы наши избранницы видели нашу бедность, и как-то нас жалели.
Занятия в школе прекратились. Нам дали время подготовиться к экзаменам. Я брал учебники, листал и убеждался, что я ничего не знаю, нужно учить весь учебник, чтобы хоть что-то ответить на экзамене. Это было слишком нереально и бессмысленно. Стоит ли вообще стараться? И я откладывал книгу в сторону, шел на пляж, или к Сергею, а вечером приходил Коля.
Вдруг подумалось, скоро мы расстанемся, какими станем через 20 лет? Воображение заработало, и я описал встречу нашего класса через 20 лет. Дал каждому профессию. Получилось занятно. Вероятно, и другим было бы интересно почитать, но боялся насмешек. Скоро эти листки затерялись. Да и вряд ли я оказался бы хорошим прорицателем. Но это был едва ли, не мой первый творческий всплеск в прозе.
Наконец наступили экзамены. Ослепительно солнечные дни, и страшно неприятное чувство мандража. Чтобы быстрее избавиться от него, вызываюсь идти первым. На экзамене по алгебре учитель сделал вид, что я правильно решил задачу, поставил тройку. Другие экзамены отвечал лучше и выскакивал в коридор с облегченной душой и легкой тревогой от предстоящего нового экзамена.
Лишь на экзамене по истории не замечали моей протянутой руки, не хотели портить впечатление от моих отвратительных знаний? Вызвали позже, когда осталась треть учеников, а внимание учителей притупилось. Билет довольно легкий: гражданская война. Я помнил этот лист в учебнике, но не было навыков свободно излагать своими словами.
Вот и всё. Полная свобода и неопределенность в будущем.
Пришла мать и сказала, что на выпускной вечер надо сдать 250 рублей и 100 рублей на общее фото. Это половина месячной зарплаты матери. На эти деньги можно купить туфли и брюки, которые более необходимы, чем сомнительное удовольствие провести последний вечер с классом, к которому я не питал приязни, там не было никого, о ком бы я жалел. Сказал матери, что не пойду на выпускной вечер и на фото не стану сдавать. Её такой исход тоже устраивал, баба с возу…
Через несколько дней мать сказала, что наш класс завтра собирается в последний раз, поедут в Зеленый мыс. Я решил, что неудобно и на этот раз увиливать, тем более расходов никаких. Меня никто не упрекнул, что не пришел на выпускной вечер, но, всё равно, чувствовал себя неловко: все были одним ядром, лишь я на отшибе, не понимая, насколько всё это мне нужно. Ничего не изменилось, если бы не заявился, тем более многих не было, едва ли не половина класса.
Глупое гуляние по живописной местности в Ботаническом саду. Мы отдавали дань традиции, понимая, что у каждого своя судьба, и уже ничто нас не сближает. Лишь как-то свободней разговаривал с девушками, с ребятами. Спросил у Игоря Кучерявенко, что это за прекрасная мелодия из американского фильма, в котором играл и пел Марио Ланца?
Он удивленно и насмешливо сказал, что это мелодия Штрауса, мол, стыдно не знать. И мне, действительно, стало стыдно за свою бескультурность. Хотя, от кого я мог черпать эту культуру, кто бы со мной мог ею делиться?
Мы дошли до могилы Краснова, основателя Ботанического сада в 1912 году, и повернули назад, разбившись на группки, нас уже ничто не связывало. Расходились в разные стороны, чтобы никогда в жизни не увидеть друг друга. И я испытал облегчение, что за мной не будут следить насмешливые и критические глаза.
Позже мне скажут, что почти все из нашего класса окончат институт, даже братья Абояны — медицинский, а они учились хуже меня.
На следующий день пошел в школу, взял у секретаря свой аттестат – готовил документы для поступления в институт, хотя прекрасно понимал уровень своих знаний. И в то же время не противился, когда мать заговаривала о поступлении в институт. Для меня это была какая-то временная определенность. Я был готов идти в любую сторону, потому что не имел представления, что делать и куда приткнуться? Поводыря нет, а я в растерянности. Даже совета ни от кого не услышал.
Мать и здесь устранилась, считала свой долг выполненным, дала денег на дорогу.
Как-то я в читальном зале увидел сверстника со своей матерью, которые взяли справочник для поступления в ВУЗы и оживленно, тихо, ласково переговаривались.
Я им остро позавидовал. Такая сценка со мной невозможна. Мне предоставлена полная свобода, с которой я не знаю, что делать. Был даже разговор с Колей Кагляком, чтобы нам вместе поступать в один институт, ему осенью идти в армию, а знания такие же, как и у меня, если не хуже, за два года многое забылось. Но дальше разговора не пошло.
Билет в Ленинград купил на начало июля, хотя до начала экзаменов больше месяца. Мать рассчитывала, что там я лучше смогу подготовиться к вступительным экзаменам, будет больше времени, чем здесь. Так она сказала. Странная логика. Я смутно догадывался, что это не так, но тоже посчитал, что на месте будет виднее. Поезд прямой, ходит только летом.
Славка пришел провожать. Солнечный день. Вокзал в центре города, рядом с высоким католическим недействующим собором. Кипарисы стройными рядами, перемежаемые магнолией. Чистый перрон перед решетчатым забором.
Перед посадкой в вагон, Славка неожиданно поцеловал меня в губы. Чего это ему взбрело? У нас не заведено подобное. К своему удивлению, ощущаю, что этот поцелуй приятен, словно поцеловала девушка. Какое-то время раздумываю над этой несуразицей. Такого не должно быть! Странно.
Вместе со мною в купе девочка лет 12-ти, и её сопровождающие, которых встретят в Ленинграде, заодно и мне дадут пристанище на первое время. Мы не показываем интерес друг к другу, присутствие старушки мешает, но я понимаю, он есть, хотя бы потому, как она старается не смотреть на меня, чтобы не выдать себя взглядом.
Я люблю смотреть в вагонное окно. Особенно нравились первые минуты отъезда от вокзала, когда состав медленно протягивается по городу с закрытым переездом, мимо базара, мимо улиц, мест, с которыми так много связано.
Сколько раз я ходил по этим улицам, смотрел на проходящий состав, коротко завидовал.
Быстрый проезд по товарной станции, где не останавливаемся, и знакомая Барцхана, красивый сквер с аккуратно постриженными кустами, за ним возвышается закрытая деревьями горка, под которой воинский склад, и открывается пляж, где всегда очень мало людей.
Много позже у Леонида Пантелеева прочитаю в заметке 30 года:
«Поезд «Батум — Тифлис» отходит в девятом часу. В сумерках проплывают низенькие станционные постройки, пестрый батумский базар, низкорослый, одноэтажный и двухэтажный город. Милый город с его субтропической флорой, с пальмами, кипарисами, с запахами моря, угля, кофе, пеньки, машинного масла, — город, скорее, какой-то южноамериканский, чем черноморский. Не хватает только королей и капусты».
В моё время низких станционных построек уже нет, изменились запахи. Их нет, потому что привык, если чем и пахнет, то вагоном. Меньше стало кофеен на улицах, куда заходят только старики и местные мужики, которые за чашкой кофе вели долгие, неспешные разговоры.
Короткая остановка в Махинджаури, Зеленом мысу. Туннель. Потом мой любимый, очень живописный Цихис-Дзири, после которого состав, к моему сожалению, уходит от моря в сторону Самтредиа и становится неинтересно смотреть.
Скучная дорога ничем не запомнилась. С девочкой не могу общаться под строгим взглядом сопровождающей тетки. Но чувствую, я ей интересен.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/22/498