Встреча

               

          I
   Начавшаяся вдруг утром тихая ноющая боль в пояснице к полудню расползлась едва ли не по всей спине, заставляя охать при каждом неловком наклоне или повороте туловища. Да ещё и левую, «несчастливую», в детстве ломаную ногу стала выкручивать неведомая сила, то сжимая  в тугой комок мышцы голени, то расслабляя их и снова устремляя от ступни к колену электрическую (как он называл её) судорожную волну, от набегов которой не избавлял ни массаж, ни даже вышёптываемые в сердцах матюги.
   Борис Евгеньевич согнул, разогнул ногу; повертел, морщась, ступнёй. Глядя на улицу   сквозь тусклые оконные стёкла, украшенные, словно занавесками, застарелыми разводами, подумал: «Будет дождь, а то и, чего доброго, снег – эта чёртова нога никогда не ошибается в прогнозах! Прогуляться, что ли, по городку? Время проведу, да и ногу разомну – при ходьбе боль почти не чувствуется», привстал на отозвавшейся тягучим скрипом кровати, отыскивая ногами тапочки. По-стариковски покряхтывая, влез в походный сюртук, как называл он свою потрёпанную кожаную куртку, вышел из гостиницы. Медленно вдохнул горьковатый, пахнущий прелой листвой воздух поздней осени и зашагал, прихрамывая, в центр городка, рассчитывая надолго зарыться  в книжные развалы в поисках чего-нибудь интересного.   

   Он любил как бы затерянные во времени, но не потерявшиеся в заскакавшей бодливой козой жизни городки сибирской глубинки – тихие, уютные, такие же, как и этот, куда забросила его неуёмная командировочная судьба. Вечерами, не опасаясь прозевать знакомых (бывало с ним такое: пройдёт, задумавшись, мимо, а потом слышит обидчивое: не ссорились вроде бы, так что ж ты не здороваешься?), неспешно прогуливался по обсаженным кажущимися вековыми тополями близнецам-улицам. Эти прогулки заменяли ему санаторий, в который он так и не собрался, да и не собирался быть.   

   Далеко идти не пришлось: магазинчик «Книга», придавленный сверху несоразмерно высокими, объёмными, стилизованными кириллическими буквами – вывеской, оказался за первым же углом.
   Протирая очки, почувствовал взгляд откуда-то справа, почти в упор. Двинулся от стеллажа к стеллажу, рассматривая макулатурное (в большей своей части) разноцветье переплётов, но чей-то неотвязный взгляд уже нагло, осязаемо щупал висок, щекотал ухо, обжигал затылок. Обернулся, встретился глазами с женщиной примерно одного с ним возраста, подивился её бесцеремонности и вдруг спохватился: нет, не из праздного любопытства она смотрит, а вглядывается припоминающе! Значит, где-то, когда-то они встречались. Дорожное знакомство в поезде или автобусе, гостинице, да мало ли где ещё... 
   Попытался припомнить незнакомку – не смог.
   Глаза светло-карие, чуть раскосые... носик вздёрнут задорной «пипочкой», а вот с фигурой не повезло – неприметная, такая же, как у всех... Нет, ничего не подсказывает память! Вот если бы она заговорила, так,  вслушавшись, можно было бы определиться по голосу, что уже бывало.
   Борис Евгеньевич покосился в её сторону, и уже не заметил во встречном взгляде задумчивой прищуренности, – она явно его узнала. Отворачиваясь, с неудовольствием нахмурился: «Сейчас подойдёт, скажет: мы ехали с вами тогда-то туда-то, помните? Буду вежливо улыбаться, уверять, мол, конечно, я вас тоже узнал, а ведь столько лет прошло. Или не прошло? Ну да вскоре выяснится» – и, перенеся вес тела на правую, здоровую ногу, застыл в безынтересном ожидании.               
   Однако незнакомка не спешила к нему, и ощущение взгляда исчезло. Повернулся, оглядел безлюдный зал магазинчика и вдруг увидел эти чуть раскосые глаза, услышал задиристый голосок... Светлана!
   Светлячок, как называл он её давно, в юности. 
   Внешне она, подивился Борис Евгеньевич, почти не изменилась. Это волосы (не прежние длинные и прямые, цвета высушенной солнцем и ветром травы, а сегодняшние коротко стриженные, мелко завитые, выкрашенные в цвет подгнившего яблока) округлили, состарили лицо, потому и не узнал её сразу.   
   Прижался лбом к прохладным корешкам книг, вспоминая...

          II
   Всё лучшее из скудного абонементного фонда поселковой библиотеки он прочёл и приходил туда уже по давней привычке «культурных» воскресных походов: спросить, – тоже по привычке, – нет ли новых книг; выслушав, что нет, не было, выпросить несколько в читальном зале, там же просмотреть напитанные идеологией журналы, – а других в предперестроечные времена попросту не было, – и уйти до следующего воскресенья.   
   В очередной его приход незнакомая библиотекарша, совсем ещё девчушка, вдруг заговорила о беспорядках, даже анархии в здешней библиотеке и, презабавно нахмурив белёсые бровки, заверила: пока она, Светлана Ивановна, проходит здесь практику, книги на дом из читального зала никто не получит.   
   Представившись, в свою очередь, он произнёс пространную речь, из которой явствовало: он, Борис Евгеньевич, исправно ходит в эту библиотеку с шести лет и может пройти её вдоль и поперёк с закрытыми глазами; его знают в лицо эти стены, да всё здесь. Затем взял с полки книгу о Чарли Чаплине и попросил записать.
   Девчушка просмотрела его формуляр, но не смилостивилась. Заявила, раздумчиво выстукивая ухоженными ноготками что-то похожее на блюз:
   «Не знаю, можно ли доверять вашим словам... Я наведу о вас справки»
   Он не стал спорить. Рассматривая кончик её вздёрнутого носа, поинтересовался:
   «Светлана Ивановна, вы надолго к нам?»
   «На два месяца. Почему вы спрашиваете?»
   «О, господи... – вздохнул, относя книгу на прежнее место. – Долгонько, однако!»
   «Что? – обратила она к нему вспыхнувшее лицо. Ноготки, сбившись, вдруг выдали рваный хард-роковый ритм. – Что вы, Борис Евгеньевич, сказали?»
   Он улыбнулся бесхитростно:
   «Жаль, но великому Чаплину придётся два месяца подождать».   
   В следующее воскресенье Светлана Ивановна была приветливее – согласилась выдавать ему книги, даже поинтересовалась, что он любит читать. И вдруг пожаловалась:
   «А я сижу здесь в одиночестве, прозябаю... Зайдут один-два читателя, вот и всё развлечение. Да и вечером совершенно некуда пойти отдохнуть, развеяться»
   «Угу, – рассеянно откликнулся он, просматривая журнал. – Глушь, дикость...»
   «Вы меня не слушаете!»
   «Почему же? В посёлке два кинотеатра. Или вы боитесь идти одна?»
   «Конечно! Сеанс заканчивается поздно, а на улицах много злых собак...»
   «Живёте вы далеко и проводить вас некому», – закончил её мысль, и она сразу же смутилась, покраснела едва ли не до слёз. Ему осталось лишь удивляться простодушию, с каким она пыталась обратить на себя его внимание.
   Она посмотрела на него с вызовом:
   «Я была в кино с подругой, тоже практиканткой. Кстати, нас поселили в избе, в тесной комнатке с голым полом, где стены покрыты, – в ужасе раскрыла глаза, – известью, представляете? Зимой, хозяйка рассказывала, она, чтобы обогреться и сварить обед, топит печь. Ах, это, наверно, очаровательно: за окнами вьюжит январская ночь, деревья в саду трещат от мороза; постреливая искрами, в печи приплясывает весёлый огонь; в закоптелом чугунке варится нечищеная – да-да, именно так, по-крестьянски – картошка, а хозяйка, закутав голову в полушалок (так здесь называют платок из собачьей шерсти, но, мне кажется, правильнее будет назвать его всё-таки шалью) надевает длиннополый овчинный тулуп, – собирается на двор за вязанкой берёзовых дров... – Вздохнула мечтательно. – Так хочется взглянуть на этот колорит, но не получится: в сентябре уезжаю».
   Не сдержавшись, он прыснул со смеху.
   «Что я такого смешного сказала?» – обиженно воскликнула Светлана Ивановна.
   Едва вымолвил:
   «Наивное дитя!» – и уже открыто засмеялся.
   «Как вы смеете называть меня „дитя“! Вы старше меня всего лишь на один год!».
   Девчушка сбивчиво, гневно говорила ему ещё что-то, а он хохотал, не в силах остановиться. Не вспомнил, как и помирились, но вскоре оба уже смеялись беспечно, и он называл её Светланой, а она, устав выговаривать его отчество, без церемоний обращалась к нему – Борис. Был ему в ту пору двадцать один год, ей на днях исполнилось двадцать, и будущее, казалось им, будет таким же светлым и чистым, как этот их последний, как оказалось, смех.

          III
   А потом всё покатилось в осень, под горку...
   Он испугался её любви, непонятной ему, и отгородился бездушием. Светлана забрасывала сети лёгкого флирта – он проходил сквозь них призрачной тенью; расставляла капканы женского обольщения, из которых, как ей казалось, невозможно вырваться – он переступал через них, как бы не увидев; пробовала держаться с ним с холодной надменностью – не обратил внимания.
   Решила кокетничать – пригласил в кино и не пришёл к началу сеанса, зная – она не придёт тоже. Светлана смотрела лукаво, ожидая услышать упрёки – невозмутимо пригласил снова и, зная, – обязательно придёт, не пришёл ни в кино, ни в библиотеку.
   Бедняжка надумала действовать как коварная обольстительница и пригласила в свою комнату в компании с подружкой послушать музыку. Он принёс грампластинки, извинился за невозможность быть. Спросил, как прошёл вечер; догадался, что подруга неожиданно ушла и хозяйка тоже, вот и пришлось ей коротать вечер одной. Услышав недоумённое «Откуда ты знаешь?», посмеялся про себя: «Дурочка, я старше тебя не на год – на целую жизнь. Это слишком простая ловушка, выдумай похитрее».
   Светлана изобретала новые способы, один изощрённее другого – он стал бывать в библиотеке всё реже, а день отъезда неумолимо приближался: практика заканчивалась.
   Тогда она решилась на лобовую атаку.
   «Борис, ты знаешь, что такое любовь?»
   «Не знаю, – честно ответил он. – Мне кажется, любовь – это когда в душе звенит колокольчик. Но я его никогда не слышал»
   «А может, ты не умеешь любить?» – спросила вдруг, и он даже вздрогнул: как близко подобралась она к истине!
   «Я люблю „Битлз“, „Дип Пёрпл“, рассветы и закаты, люблю смотреть на звёзды и облака... Сейчас светит солнце – это прекрасно. Через час пойдёт дождь – и это привлекательно тоже. Но нельзя смотреть на восход солнца, дождь или женщину бесконечно долго – рано или поздно надоест, захочется смены впечатлений. Любовь, о которой ты говоришь, держится лишь на зыбком фундаменте физических желаний, а духовных не бывает, да и откуда им взяться? Выпив себя, она неизбежно выродится сначала в имитацию, а после – привычку. Извини, Светлячок, но ты не сможешь этого понять», – ответил он, глядя на её погрустневшее лицо, думая: «Красива? Пожалуй. И что с того? Конечно, можно и жениться, а надо ли менять свободу на ошейник с коротким поводком?»   
   Светлана закусила губы, отвернулась, пряча заблестевшие глаза. Трудно выговорила: 
   «Мой колокольчик звенит с первого дня нашей встречи, но твой его не услышал, потому и молчит... Загляни в свою душу, – может, кроме цинизма, там и нет ничего? Борис, ты обрекаешь себя на одиночество!»
   «Можно жить и в одиночестве, если никого не ждёшь», – безучастно улыбаясь, произнёс он, не подозревая: предсказал свою (а может быть – и её?) жизнь.
   Забежали шумливой стайкой школьницы, отвлекли их от опасного разговора, засыпали Светлану вопросами. 
   Дав себе слово не приходить в библиотеку, пошёл к выходу, но уйти не удалось, – распознав его решение не женским даже, а звериным каким-то чутьём, бросилась к нему, схватила за руки, вскрикнула отчаянно: «Борис, приходи!».
   Пообещал, не глядя в глаза, и ушёл.
 
   Библиотеку он обходил стороной, а встретил Светлану случайно. Это он тогда так подумал, не зная – судьба даёт ему последний шанс.
   «Здравствуй, Борис»
   «Здравствуй, Светлячок»
   «Я уезжаю завтра»
   «До свиданья, Светлячок», – легко попрощался, всматриваясь, пытаясь понять, – что же в ней переменилось за эти дни? И догадался: на ещё по-детски пухлощёком лице казались чужими глаза – ввалившиеся, постаревшие. Нахлынула острая жалость к ней, запоздалый стыд: ну зачем было умничать, зачем обижать её на прощание! как всё глупо, мальчишески вышло... Попытался сказать что-то, может, и оправдаться, не понимая, – а за что оправдываться? – ну не любит её, ничего не поделаешь...

   Он так и не вспомнил, мгновение они  стояли друг перед другом, минуту или дольше. Только и осталось в памяти, как Светлана, не попрощавшись, обогнула его, словно столб на пути, и ушла, растворилась в пыльном мареве сентябрьского полудня. «Догони её!» – потребовал внутренний голос. Он не двинулся с места, понимая – уже опоздал: любые его слова она воспримет как самую обыкновенную ложь.

          IV
   – Вам плохо? – участливо спросили уже из этого времени. Борис Евгеньевич почувствовал мягкое прикосновение ладони к плечу.
   «Товарищ или господин, доброжелатель или кто ты там есть, ты и не представляешь, как всё не просто плохо, а гораздо хуже!» – подумал тоскливо.
   Обернулся, ответил встревоженной продавщице:
   – Всё хорошо, не беспокойтесь.
   Вытянул из книжного ряда одну какую-то книгу наугад. Расплачиваясь, перехватил озороватый взгляд молоденькой кассирши. Удивившись, хотел улыбнуться, но не решился гримасничать непослушным лицом. Постоял, морща в раздумье лоб, вздохнул, пошёл к выходу, слыша за спиной быстрое перешёптывание: «Не знаете, кто это?» – «Пришлый какой-то. Наших я всех знаю». – «На маньяка похож» – «На больного, а не...».   
   Борис Евгеньевич не стал прислушиваться, закрыл дверь и похвалил себя за осторожность: не спросил, как намеревался, адреса Светланы. Через каких-нибудь полчаса, а то и того меньше, весь этот городок уже знал бы: странный дядька, похожий на маньяка, интересуется Светланой Ивановной. Ей пришлось бы объясняться перед своим мужем... Стоп! Да есть ли он у неё? Вдруг она однолюбка (ему не попадались, но говорят, что да – есть такие) и продолжает любить его по-прежнему – непонятно за что и зачем?
   Прислонился спиной к приятно прохладным кирпичам стены магазинчика, закрыл глаза. Вспомнил, как выглядела Светлана. Одета по командировочному неброско, как и он... Нет, Светлана своя, местная: заметил – как с давней знакомой, перемолвилась с продавщицей. И, конечно же, одинокая. Замужняя, она не обратила бы на него внимания: он не из тех мужчин, на которых оглядываются женщины. Но тогда у неё – по его, получается, вине, – нет ни мужа, ни детей?
   Такие мысли – ого! – могут далеко завести...  Светлана (надо надеяться) излечилась от первой влюблённости, влюбилась снова, на этот раз ответно, и сейчас у неё типовой набор успешной женщины – муж и дети. У него тоже сложилось, но...

   Это было... да, уже три года назад.
   Звонок колокольчика прозвучал в пустоте души неожиданно громко.
   Он даже растерялся, когда услышал его: да что же это? да откуда? этого никак не может быть! – и снова (кажется, и дышать позабыл) прислушался: не чудится ли, не ослышался ли? Да – звенит! Тонко, прерывисто, как бы робея от собственной решительности, но звенит! Помнится, тогда он, глупец, пожалел поначалу: эх, и зачем сейчас этот звонок, когда и несвободен, и разница в возрасте между ними – просто чересчур, и – что уж от себя-то скрывать? – страх от убеждения: выслушает его признание и скажет... Лучше не думать, что могла бы, растерявшись, наговорить ему в ответ настороженная пугливым сердцем молодая женщина! Промолчал, отошёл в сторону: видит её, слышит её – и довольно ему для счастья. Она, кажется, ничего не заподозрила, а загадку её взгляда, который порой останавливался на нём не то с ожиданием, не то с невысказанным вопросом, поспешил объяснить своими стариковскими фантазиями.    

   «„Грехи наши идут за нами в ожидании мщения“, – вспомнил слышанные или прочитанные когда-то слова и открыл глаза. – Я посмеялся над Светланой, а моя первая поздняя любовь, конечно же, посмеялась бы в ответ надо мной. Светлячок может радоваться: она отомщена. Правда, колокольчик продолжает звенеть в живой, как оказалось, душе, и будет звенеть, – уж я-то знаю! – пока не умрёт вместе со мной... Хватит жить бесплодными воспоминаниями! – прервал он себя. – Пора идти в гостиницу. А вот и предсказанный снег» – и поднял вверх голову, смотря на кружащиеся в сумрачном небе редкие мелкие снежинки – верный признак грядущего ненастья.
   – Здравствуйте! – звонко выкрикнули рядом с ним и, вздрогнув, он сейчас же улыбнулся ясноглазой розовобантной девчонке, школьнице: «Здравствуй».

   Ему нравилось здороваться с детьми. Если шёл с женой, на её вопрос, что это они тебе «Здрасьте!» кричат, всегда отвечал серьёзно, не улыбаясь: «Дети папу встретили, что тут такого?». Посмотрев на него хмуро, она говорила что-нибудь вроде «Кто тебя знает, может так оно и есть: со мной почему-то не здороваются!» – и поглядывала пытливо: шутит или нет, окаянный?

   В гостинице Борис Евгеньевич рассмотрел покупку. На обложке крупно значилось: «Танец живота. Уроки мастера». Вспомнил улыбку кассирши, и хотел было зашвырнуть книжонку в угол, но, передумав, бросил на стол у окна (авось, кому и пригодится), лёг на застонавшую натруженными пружинами кровать, уставился в потолок.

   2008