Из книги "Отзвуки", опубликованной в издательстве "Кладезь" 2012г тираж 1000 экз. Лирические миниатюры
Вступление
Волны зарождаются в глубинах и, прорвавшись к поверхности, дыбятся, пенными вершинами взмывают к небу. Одна волна спешит догнать другую. Это шторм. Ветер свистит над водой и рвет пену. Чайки не в силах преодолеть ветер, скопились у променада. Пляж залит водой. На фоне темного неба чайки кажутся снежными хлопьями. Темные облака отделены от неба ясной голубой полоской. Словно кто-то специально приподнял черный занавес туч, чтобы напомнить о лете. Ноябрь ничего не обещает. Он должен подготовить побережье к зиме. Шквал как предвестие снежного заряда. Я спускаюсь к самой воде, чтобы ощутить на лице холод соленых брызг. Волноломы скрылись под водой. Песок потемнел. И вдруг среди этого царства ветра и холода, мелькнул желтый блик. Словно осколок забытого летнего солнца брошен к моим ногам. Это янтарь. Зажимаю в руке. Сейчас камешек просохнет и станет излучать тепло. Я принесу его в свою одинокую келью, в Дом сказочника, чтобы в часы сомнений смотреть на маленькое солнце. Перебирая свою жизнь и облекая события в слова, я ухожу в прошлое.
В прозрачной и солнечной смоле застыл муравей. Что погубило его? Желание одиночества или стадный инстинкт. Забрел за добычей и застрял в смоле. Или намеренно покинул муравейник. Надоела стадная жизнь. Я чувствую, что мы родственные души. Я уже не могу спасти его. Нас разделяют тысячи лет. За желание свободы он расплатился жизнью. Но если я отдам найденный янтарик в музей, ему суждена посмертная слава. Мне и это не светит. Остается – «лучшая победа над временем и тяготением – пройти, чтоб не оставить следа».
Да и что мне еще нужно от жизни, если дано прибежище в опустевшей гостинице и дано одиночество в божественной тишине. Гостиница называется «Дом сказочника». Скульптуры гофмановских героев застыли между деревьев. Номер мой на самом верхнем этаже, потолок из желтых деревянных досок, сходящихся углом в центре. Его подпирают два бруса – консоли. Если не смотреть в окно на зеленые сосны, то можно представить себя в каюте, самой большой каюте для избранных на самой большой плавбазе. Но чтобы увидеть море, надо спуститься вниз по бесконечным мокрым от дождя ступеням. Дождь шуршит в палой листве, в его шуршание незаметно вплетается шум моря и скоро берет верх, и нет уже никакого дождя, его поглотила бушующая стихия воды. Из этой воды рождаются все новые и новые дождевые облака, вихрем завиваются над горизонтом. Холмы на склонах блестят изумрудной зеленью. Это дождь промыл их. Дворники шаркают метлами, сгребая желтую палую листву. На променаде есть крытые скамейки. Можно спрятаться от дождя. Круглый навес делает их похожими на зеленые броневики. Можно сесть там и писать на ноутбуке. Но зачем? Могут ли слова передать очарование моря, его неуловимые запахи, его несмолкающий шум. Можно все это сфотографировать. Но это будет лишь небольшая часть остановленного мгновения.
Ночью открываю окно. Холодный воздух осени и шум дождя впускаю в тепло комнаты. Капли дождя стучат по черепичной крыше, словно кто-то невидимый играет на ксилофоне. Ветер раскачивает верхушки сосен и срывает с осин последние медяшки листьев. Подсвеченные фонарями они кружатся под дождем. Танцуют свой последний вальс. Они отпадают и исчезают, чтобы дать место тем, кто придет им на смену весной.
Весной, когда потеплеет, сюда к морю потянутся туристы. В просторном моем номере поселится большая семья. Окно будет все время распахнуто, и в него будут заглядывать ветви с молодыми клейкими листочками.
Как мы в первые послевоенные годы ждали весны, избавлявшей от голода! Каким сладким был сок, застывший на стволах вишен. Клейкая смола, которую можно было жевать весь день. Еще слаще был клевер, но он появлялся позднее. Если бы в то далекое время мне предложили такой же завтрак, какой готовят в этой гостинице, я бы сумел накормить им весь наш первый «в» класс.
Я закрываю окно, в комнате становится так тихо, как в глубоком подземелье.
Тихая, спокойная, сытая жизнь. Если не читать газет, не смотреть телевизор и отключить мобильник. И не открывать окно. И не мучить себя попытками превратить всю прошлую жизнь в литературу. Ничего не изменить. Что было, то было…
Мне есть в чем каяться. Я прожил долгую жизнь. Уцелел в кровавом месиве прошлого века. Вытащил счастливый жребий. Почему был я выбран из тех миллионов, что ушли в небо освенцимским дымом, телами устлали безымянные рвы и балки, залили кровью землю в Бабьем Яру, задохнулись в тесных душегубках… Почему, зачем? Имел ли я право заменить дела словами… Имею ли я право писать о чем-либо другом… «Можно ли писать стихи после Освенцима?» - вопрос мучавший послевоенных поэтов. Возможно, это бегство от жизни - миниатюры, рожденные пейзажами…
МОРСКАЯ МОЛИТВА
Выручи меня море. Научи так же, как и ты, работать без устали. Как ты, методично идти к цели. Твои волны неутомимы, рожденные за горизонтом накатываются они на песок пляжа, кружевной пеной ласкают его, лижут валуны и делают гладкими камни. Ты вечно море, меня не будет – а ты по-прежнему будешь шуметь в ветреную погоду и затихать в штилевые солнечные дни, позволяя облакам смотреться в тебя, как в зеркало. Ты будешь копить в себе силы, чтобы разразиться штормом. И тогда волны твои выхлестнут на пустынный осенний променад. И кто-нибудь другой, такой же, как и я, мечущийся в пустоте непонимания, подставит лицо соленым брызгам, чтобы осознать свою сиюминутность и твою вечность. Он будет просить тебя о последнем приюте, и ты, также как и мне, откажешь ему. Потому что каждому приходит свое время. И билеты на «Титаник» давно распроданы и не подлежат возврату. Не будь мстительным море. Прости нас, море. Мы заливаем тебя нечистотами, мины и снаряды прошедших войн устилают твое дно. Но ведь и наши слезы ты тоже принимаешь. Рыбы, водоросли, корабли, пловцы колеблют твое лоно. Будь ласково с ними.
Научи меня быть таким же терпеливым и всепрощающим, как и ты. Возможно, я дождусь лета, чтобы слиться с тобою. Я хочу стать парусником, летучим безлюдным парусником, который беззвучно скользит по твоей глади. Ты будешь ласкать его, и парусник отзовется на твою ласку песнями, рожденными в снастях и в льняной парусине. Луна и прожектор маяка обозначат путь. Легко глиссировать по лунной дорожке. Она уходит за горизонт, туда, где море становится океаном. Границ между морем и океаном никто не начертил. Можно, я и океан буду называть морем. Сколько раз я стоял на капитанском мостике и смотрел на его просторы. Теперь мне осталось только ты, море. Я нашепчу тебе самые тайные слова. Из них ты сможешь составить любой текст, пусть его прочтут крикливые чайки. Вечно только то, что ты запомнишь, море. Следы наших кораблей так мимолетны. Ты стираешь их мгновенно. Источник бурь и спокойствия ты умеешь хранить тайны. Научи, в каких глубинах и на каких просторах отыскать нестираемые слова, проникающие в сердце. Я не прошу вечности. Мне достаточно знать, что ты, море, вечно.
ЗИМНЕЕ МОРЕ
Всю неделю белесая морозная мгла окутывала побережье. Казалось, пространство уменьшилось и холодом сжимает тебя. Никто не ожидал скорого тепла и просветления. И вдруг утром в воскресенье открылась голубизна неба и первозданная свежесть выпавшего ночью снега. Невесть откуда взялись, ожили птицы, переливчатые трели наполнили хрусткий морозный воздух. И над морем радостно закричали чайки. Солнце, словно до блеска начищенная медаль, повисло над крутым берегом. Променад был еще в тени, и лишь крыша палас-отеля сверкала красной черепицей. И оттого, что спускаясь к морю, ты уходил от солнца, открывшееся пространство вод оказалось ослепительно зеленым. И прежде, чем увидел его и подивился отраженному в нем свету, услышал шум. Незамерзающее, беспокойное движение вод протестовало против льда, сковавшего берег. И притягивало к себе, скорее вниз – по скользкому склону, чтобы увидеть и обмереть от красоты и величия увиденного. Белые буруны один за другим бессменной чередой накатывались на узкую полоску пляжа. Выплеснутая вода тотчас замерзала, касаясь застывших бетонных ограждений. Вот также когда-то в январском море глыбы льда пытались сковать корабль. Пешнями и ломами мы скалывали лед. Морозный пар поглощал наш мир. Море гнало волну за волной. Оно не хотело замерзать. Замерзает тот, кто остановился…
Уходящие навстречу волнам мостки позволяли встать над водой и увидеть сверху, как вздымаются волны, как рвется с их гребней пена, как, натыкаясь на сваи, дробится водяная масса. Вода превращалась в лед. Белые перила лесенок обрастали сосульками, темные сваи были украшены шапками льда. И когда солнце поднялось над крутым берегом, его лучи, рождая бесчисленные радуги, преломились в наслоениях льда и вступили в борьбу с ним. Море и солнце, как два союзника, овладевали всем пространством, и доски променада, проступая из-под тающего льда, обнаружили свою желтизну, а стены отелей, поймав зеркалами окон лучи, послали отраженный свет навстречу бегущим волнам.
Я стоял, сняв зимнюю шапку и расстегнув полушубок, на самом краю мостков, и соленые брызги сыпались мне в лицо. И когда я повернулся к берегу и прищурил глаза, я почувствовал, что существую в нескольких измерениях. В прошлом, где стою на крыле обледеневшего мостика моего корабля, в настоящем, где не надо ни о чем думать, а лишь наслаждаться приходом тепла, и в будущем, в которое втягивают меня отступающие от берега волны. Потерявшие свою энергию, но еще ворчливые, наполняющие шумом морозный воздух.
Какими мелочными казались все заботы и сомнения перед неутомимыми раскатами волн. Шум их порождал могучую симфонию, звучали токкаты и фуги всех прошедших времен. И если бы я умел записывать музыку нотами, я не стал бы сочинять слова. Потому что никакими словами не передать очарованное солнцем шумящее море. Я просто бы переложил на музыку этот день и потом слушал бы эту музыку в самые тяжкие часы. Я верю, море защитило бы меня, как это делало оно не раз в моей длинной и неустроенной жизни.
СКАЗКИ ЗИМНЕГО ЛЕСА
В воскресенье меня соблазнили поездкой в Польшу. Ночь была холодная и в автобусе мы никак не могли поначалу согреться. Ворчали недовольно. Но стоило только выехать за город, как открылось нам сказочное чудо. В ясном и сухом морозном воздухе деревья обрели ослепительно белый цвет. Стали ажурными, словно вышитые шелком. Буквально каждый ствол, каждая веточка были покрыты тонким слоем снега. Возможно, это был даже не снег, а иней, слегка припорошенный снежком. Но получилось так, что деревья обрели свой необычный праздничный наряд и каждое обнаружило неповторимый силуэт. Такое можно наблюдать в больших европейских городах, где по вечерам и ночью на ветвях деревьев зажигаются гирлянды электрических лампочек. Но от лампочек веет неживым, искусственным. А здесь все так призрачно, так нежно. И не ветерка. Как красивы березы! Это не листочки свисают, это опускаются снежные сережки. А на елях снега побольше, в них открывается такая глубина – белые шапки на зеленых тулупах. Все это мы видели не только из окон автобуса, мы выходили на границе во время проверок, потом останавливались в лесу. Автобус вообще слишком часто останавливался. Шоферы все время что-то сзади подкручивали. Но никто не злился из-за этих остановок. Мы просто выходили из автобуса и как зачарованные смотрели на околдованный снегом лес. И еще более красивыми мы увидели наряженные снегом деревья у домика, где нам пришлось ночевать. Можно было подойти к ним, потрогать, многие стали фотографироваться на фоне деревьев. И мороз был нам не страшен. Потому что неожиданно в этот день наш балтийский морской воздух стал сухим и звонким. И голоса наших ребят далеко разносились по тихому польскому местечку и заливались колокольчиками смешки. И всем казалось, что мы в российской глубинке. И я вспомнил Чердынь, где были мы в эвакуации, и то, как покупал там зимой белые замерзшие круги молока, и какой там был густой серебряный лес.
ЗИМНИЕ ДНИ
Годы требуют тепла. В комнате своей постоянно включаю электрический обогреватель. Жена утверждает, что старость надо коротать в теплых странах. Но разве у нас не теплый край? Бывшая Восточная Пруссия – это ведь центр Европы. Здесь редко температура ниже десяти градусов. Зимой дожди. Разве это холода? Вспоминаю, как жили мы в эвакуации на Урале. И морозы там зимой были сорокоградусные. Водопровода в доме не было. С крутого обрывистого берега надо было спускаться к реке, чтобы набрать воды. Прорубь, затянутую ледком, пробивать ломом. А наверх с ведром – попробуй в мороз подняться, ни разу не упав. Хорошо, что вода в лед превращалась. Не расплескаешь. И на таком морозе нас еще с улицы в дом не загнать, санки у меня были из гнутого прута - всем на зависть, ох и мчались по льду… Сейчас бы я такой мороз не выдержал…
Но ведь люди там жить остались. Жили до нас, живут и после. Если бы каждый искал, где теплее, то, наверное, чукчи и ненцы устремились бы в наши края, а мы бы куда-нибудь на Капри или, на худой конец, в Крым. И началось бы великое переселение народов. Вот на Канарах постоянная температура двадцать пять градусов – круглый год. Приехали бы туда в Лос-Пальмас, такая тоска и поговорить не о чем. Не будешь ведь спрашивать – какая сегодня погода – за дурака примут – и сегодня и завтра одна и та же. Смысл же всего сущего в перемене времен года. Пушкин это хорошо понимал. Его роман не об Онегине – лишнем человек, а о смене весны – летом, лета – осенью, а осени – зимой. Прекрасная пора – зима. Зимние дни лишают многих соблазнов. Все застывает вокруг. И ты можешь сосредоточиться на главном – осмыслить бег своих дней… Снежный саван, также как и сон, призваны примирить тебя с неизбежностью смерти. И с надеждой воскресенья. Выглянет солнце, и все в миг растает. Ты проснешься – и снова живешь в привычном для тебя мире, и даже сожалеешь, что сон так быстро прервался, и ты не успел его запомнить…
АФРОДИТА
В первый день весны мороз не отступил от побережья. Был ослепительно бел выпавший ночью снег. Море неожиданно смолкло. Была такая тишина, какая, наверное, стояла в первый день творенья. Еще вчера, бушующее и вздымающее валы, море сегодня едва колыхалось, одетое в кольчугу из полупрозрачных льдинок. Из-под непрочного льда пытался вырваться наружу, сдавленный холодом прибой. За ночь он образовал вдоль берега белую застывшую пену – ледяной окаем, обозначивший границу между белизной снега и желтоватой полосой льда, покрывшей песок пляжа. По этому льду скользнула навстречу морю обнаженная женщина. Ее смуглое тело осветило поднявшееся из-за крутого берега и выглянувшее через ветви сосен утреннее солнце. Женщина тронула ногой кашицу льда и решительно пошла вперед к открытой воде. Мороз, забравшийся мне под полушубок, заставлял притоптывать по доскам променада. Женщина на мгновение обернулась и звонко засмеялась. Чайки закружились над ней, гортанными криками приветствуя первую купальщицу. А она уходила все дальше, позволяя стылой воде окутывать свое тело. Солнце засветило ярче, превращая пляжный лед в соленую тающую крупу. Вдали за застывшей полосой прибрежных вод обнаружилась почти летняя голубизна морской глади. И из этой голубой мантии вынырнула зимняя Афродита. Льдинки таяли, соприкасаясь с ее крепким загорелым телом. И тепло рвалось к ней с небес…
Еще немного и совсем исчезнет кольчуга тонкого льда. Зимнее молчание прервет шум прибоя освобожденного от оков льда. Чайки прилетят к берегу. Их ждут на берегу женщины, закутанные в шубы, с белыми булками в руках. Птицы закружатся над головами, будут жадно хватать крошки, брошенные в воздух. В ярком свете солнца на фоне безоблачного неба чайки будут казаться черными воронами. Они забудут про первую купальщицу.
Море, освобожденное ото льда, снова станет темно-зеленым, и лишь вдали сохранится его голубизна, сливающаяся с еще морозным, но становящемся все теплее небом. Солнце поднимется высоко над кручами и белыми откосами берега. Тепло заполнит мир. И можно снова стать счастливым, ведь это все дано нам – и бездонная синева моря, и тающая прозрачность небес, и божественная красота Афродиты, рожденной из морской пены. Это она, бесстрашно войдя в ледяную шугу, принесла тепло. А мы, запрятанные в шубы, все время чего-то ждем. Вот придет лето, говорим мы. Море станет теплым. И мы погрузимся в его воды. И забываем, что можно войти в них и сейчас, преодолев свой страх. И можно победителем стоять на берегу и растирать свое тело махровым полотенцем, подставив солнцу мокрые волосы и улыбаться.
МОЕ МОРЕ
Наступит еще одна бессонная ночь, в которую незримо ворвется море. И мимо проплывут мои корабли: невидимая в ночи подводная лодка, быстрый морской охотник, юркий и низкобортный тральщик, мерно колышущаяся на волнах плавбаза, усталый и пыхтящий траулер. Никто на их палубах не вспомнит меня. В обшивке, на флорах и бимсах, возможно, записано воспоминание о моем имени. Можно еще раскрыть судовую роль. Но бумага так ненадежна. Рукописи не горят – утешение для тех, кто не признан. Я без всякого сожаления променял бы все свои книги на счастье первого свидания с морем.
О, как хотел бы я снова, облаченный в бушлат и бескозырку, ступить на шаткий трап и козырнуть вахтенному, и убедиться, что я не опоздал к отходу. И уйти в дозор, в морское пространство, чтобы почувствовать его бесконечность. Берег лишен постоянства. Только море вечно, его нельзя поджечь. Раскаленное солнце садится по вечерам в его воды – и сразу остывает. В глубинах затаилась холодная тьма. Зато поверхность играет всеми цветами радуги, и бусинки брызг кидает в лицо морской ветер. Что я искал в этом безбрежном пространстве, меняющим свой цвет и подчиненным небу? Все острова и земли давно открыты. Я никогда не жаждал славы. Мне даровал свободу океанский простор и беспрерывный ход волн. Я любил и желал море, как любят и желают женщину, таинственную и непостижимую. Однообразие дней, съедающих водную гладь, казалось бесконечным праздником. След за кормой, рожденный винтом, методично стирался, и волны вдали становились крохотной рябью. Можно было подолгу смотреть на пенные всплески и слушать затаенную музыку близящихся штормов. Этот рокот, как львиный рык, как содрогание гигантских китов, как сердцебиение вселенной. Шелестящая тишина на рассвете. Пространство, лишенное пения птиц. Его заменяет ритмичный шум волн - богатырская симфония движущейся воды.
Все живое зародилось в морских глубинах. Младенец, едва покинувший лоно матери, готов безбоязненно плыть в родной стихии воды. Водобоязнь рождают наслоения скучных лет, отталкивающих от зеленых глубин. Раствориться в воде – не значит ли это вернуть свое первородство. Плыть пока хватит сил. И сложить руки. На илистом дне открыть глаза и увидеть зеленые покачивающиеся водоросли, причудливые ветви кораллов и сияние перламутра огромных раковин. Засмеяться последний раз от щекочущего прикосновения маленьких рыбок – и устремиться вверх, и, вынырнув, жадно глотать воздух.
Только в море можно осознать, что значит для тебя земля. И когда после долгого рейса вдохнешь пряный запах трав и увидишь березки, растущие на берегу, ты предашь море и даже скажешь себе – зачем же болтался столько дней там, где не поют птицы и не пахнет полынью. Земля же еще долго будет качаться под ногами напоминаньем о дощатой палубе. И ноги вспомнят тепло палубного настила и опять приведут в порт.
Как соединить все это в себе, как примирить воду, землю и небо? Надо придумать себе необитаемый остров, посадить на нем дерево у самой кромки прибоя и сидеть под зеленой кроной так, чтобы пятки лизал соленый накат. Сидеть и смотреть в небо, пока не осознаешь, что надо сделать плот. И только море может связать тебя с людьми. В ветреную погоду, когда море сливается с небом и барашки волн пенят его, плот может превратиться в летучего голландца. И если ему придать скорость, он будет глиссировать. И тогда неизвестно: летишь ты или плывешь… И с тобою всегда горсть земли, в которой можно вырастить небольшой цветок, если тебе опостылят розовые кораллы. Все это живет в тебе. И воспоминания и сны часто реальней той жизни, которую стараешься не замечать. И в комнате по ночам кричат надрывно чайки и раскрывают длинные узкие рты дельфины, чтобы поведать о таинствах и очаровании дальних странствий. И в подтверждение утром приходит открытка из Гаваны. Голубое лаковое море на этой открытке обнимает белый форт и вдали призрачным пятном встает из вод твой корабль. Может быть, ты был на его борту, когда делали этот снимок, ты стоял на баке и смотрел на плывущий навстречу город, на его розоватые дворцы и гранитные набережные. Что теперь ответишь ты? Расстояния съедают слова. Остается одно – опять подняться по трапу и скинуть с кнехта пеньковый канат.
ЗИМНЯЯ СТАРУШКА
Такая редкость в нашем балтийском крае снег. В декабре дожди шли, не переставая. И вот на рождество снег выпал. И сразу стало светлее вокруг, и заискрилось все. Небо синее-пресинее, ни облачка. Посмотришь на солнце, прищурив глаза, а потом долго улыбаешься – радость-то какая - весь мир в серебре, и у деревьев ветки серебристые. Праздник на душе. И у дворников – праздник. Никто тротуары чистить не собирался. Под ногами бугорки ледяные. Иду осторожно. Вышел на главную улицу, а там припорошенный снежком сплошной лед под ногами. И старушки семенят по льду с кошелками и падают. Летят костлявыми ногами вверх. И калоши с ног спадают в снег. И никто бедных старушек не поднимает. До чего же народ пошел жестоковыйный. Это ж надо быть с такой заледеневшей душой, чтобы старушек по льду в магазин посылать, да еще более с каменной душой надо быть, чтобы руку упавшей старушке не протянуть. Вот я и протянул ближайшей старушке. Поднял с мостовой, а она так мне в руку вцепилась, как рак клешней. Не могу ее пальцы разжать. Хорошо хоть веса в ней почти никакого. Известно – божий одуванчик. Так и пришлось со старухой в дом вернуться. Жена увидела и онемела поначалу: даже сказать ничего не может от удивления. А потом удалось ей рот раскрыть и тут мне досталось: « Это кого же ты в дом привел! Совсем обнаглел, с улицы своих потаскушек будешь сюда волочить!» Я стал объяснять, говорю, что пальцы старушкины разжать не могу. Стала и она пробовать – ничего не получается. И тут кот наш, как вцепится в старушкину руку – и освободил меня. Вздохнул я облегченно. А старушка легла на пол и уходить не хочет. Разморило ее в тепле. Да пусть поживет здесь, смилостивилась жена, мы ведь в Париж собирались, да все откладывали, кота не на кого оставить. Смотрю, кот уже к старушке льнет, а та его своей костлявой рукой гладит. И радостно у нас у всех на душе, потому что за окном светло, день начал прибавляться, и все вокруг серебряным светом наполнено.
ОЖИДАНИЕ ЛЕТА
Измучили шум и запахи города. Я задыхаюсь от его миазмов. Лужи с бензиновой перламутровой пленкой разъедают кожу ботинок. Машины, превышающие скорость, норовят обрызгать мене с головы до ног. Я прячусь от них в толпе. Тычки со всех сторон. Я боюсь поскользнуться и упасть. Я даю себе слово, что больше никогда не выйду на улицу. Придет лето. Я незаметно исчезну из дома и сяду на первую попавшуюся электричку. Я сойду на самой глухой станции. Там, где когда-то был военный городок. И где маршировали солдаты. Строевые команды давно растаяли в воздухе. Плац порос травой. И плющ вьется по потрескавшимся стенам оставленных домов. Однажды я уже побывал там. Не надо обращать внимание на бросающуюся в глаза разруху. Вся прелесть в том, что здесь никто давно уже не живет. Даже бомжи покинули этот городок. Глупые, они не догадались, что совсем неподалеку от казарм течет светлая и спокойная речка. И в этой речке полно рыбы. Нет, ловить ее я не буду. Я не любитель рыбалки и охоты. Мне кажется, что я сам дичь, на которую давно все охотятся. И вот я, избежавший облавы, сяду на берегу этой чудесной речки в солнечный день. За моей спиной будут выситься корабельные сосны. Запахи медовых трав окутают меня. Озон, рожденный хвоей, пьянит сильнее, чем самое крепкое вино. По воде скользят солнечные блики. Серебряные рыбки на мгновение выскакивают на поверхность. Когда лежишь на земле, то соединяешься с ней и становишься единым целым со всем тем, что мы зовем природой. Солнце греет мое лицо, я зажмурю глаза. Я волен вообразить себе любое приятное видение или вызвать самые приятные воспоминания. Я отправляюсь в детство, где все летние радостные дни были проведены на реке. Где можно было, не задумываясь, купаться до одури, до мурашек на теле, а потом загорать, и, согревшись, нырять с моста, и плыть туда, где девочки из твоего класса сгрудились в воде у самого берега. Нырнуть и, открыв глаза, увидеть в воде их стройные ножки и разноцветные полоски трусиков. И это видение сохранить в себе до вечера, чтобы, забываясь сном, внести в этот сон тех, кто казались недоступными и потому еще более манящими.
В мой сегодняшний сон они уже никогда не придут. Время стирает краски воспоминаний. За окном ветер раскачивает лишенные листьев деревья. Большегрузные фуры раздвигают фарами зимние сумерки. Идет дождь вперемежку со снегом. Летний день наступит еще не так скоро.
ВЕСЕННИЙ МОТИВ
Под мокрым снегом оттаяли заледеневшие камни. Иди медленно. Теплое мартовское солнце светит в глаза. Встречный ветер еще обжигает последним морозом. Только не сиди дома. Послушай, как печально мяучат коты, запертые в тесных квартирах. Скажи сочному воздуху: здравствуй. Позволь звукам и словам раствориться в весеннем небе. Снег падает медленно и тает, соприкасаясь с теплыми стенами домов и лицами прохожих. Скорее на вокзал – и к морю в полупустой электричке.
Море поглощает слова в своем монотонном шуме. И все мысли, что рождались в голове от весеннего томления, вдруг меркнут перед незамерзающим пространством вод.
В Светлогорске снег растворяется в воздухе, не достигая поверхности моря. Волны слизывают его с низко надвинувшихся туч. Он еще лежит на гористом берегу, отделившим море от озера. На озере лед не истаял. Черные силуэты застыли возле лунок. Прилетевшие грачи неподвижно сидят на льду и задумчиво взирают на подергивание поплавков. Спасатели в оранжевых жилетах на лодочной станции расписали пульку. Изредка, взяв взятку, они оглядывают заснеженные берега и считают рыбаков. На середине озера лед совсем тонкий. Вчера здесь утонула собака. Хозяин беззвучно плакал на деревянных сходнях. Санаторские девицы разожгли на берегу костер и водили хороводы.
Весной так спросова любовь. И не только в санаториях у моря. Она оживает в ганзейском городе. Девушки, сошедшие с полотен Боттичелли, рыжие и веснущатые, предлагают все радости весенней жизни на очередной распродаже в супермаркете. Вещи взамен любви. Можно все приобрести в кредит. В замкнутом пространстве торгового зала кружится голова. Нельзя подолгу смотреть на бриллианты. Нельзя желать то, что тебе не доступно. Из широких окон торгового дома открываются золотистые купола собора и флаги над мэрией. Снег падает на черную землю и немецкую брусчатку. И на древние плиты с едва видимыми хитросплетениями библейских букв. Могильные камни, ставшие основанием для бывших здесь когда-то трибун. Думать об этом – значит не жить. Как отличить слезы от весенней капели…
Предоставим мертвецам хоронить мертвых. Так сказал пророк. Не нами выдумано. Уходим за подснежниками. Подальше от шумной площади в Ботанический сад. Робкий подснежник, цветок, появившийся раньше других – легкая добыча уличных торговок и вестник весны - прячется в снегу. Сугробы тающего голубоватого снега – временная защита. Лужи не позволяют пройти вглубь Ботанического сада. За оградой растут особняки, подступают к деревьям. Высокие заборы скрывают добротные хоромы. Позвякивают цепями собаки. В особняках полы с подогревом. За медными оградами очищенные от снега манящие дорожки. Не дай теплу вовлечь себя в соблазн. Туда не зайдешь, чтобы обсушить ноги.
Подальше, по аллее со стройными каштанами, в сторону заброшенного парка. Там, где нет строений, солнце, растопив снег, прогревает еще не ожившую землю. Запах тлена смешивается с дуновениями весны. Смерть и рождение неразлучны. Зерно должно пробудиться и сгнить, чтобы дать побеги. Тихо постанывает земля, впитывая тающий снег. Журчание воды напоминает о неистребимости жизни.
В СЕРДЦЕВИНЕ ВОД
В сумеречную погоду, когда царит безветрие и море недвижно застывает, невозможно различить линию горизонта. Все сливается воедино. Тебя словно накрыли куполом. В сердцевине морских и небесных вод ты надежно отделен от суетного мира. Там где-то за дождевой завесой осталась беспокойная земля. Тишину нарушают лишь легкие всплески прибоя. И вот из этой завесы как снежные хлопья выныривают крикливые чайки. Миг - и они исчезли. И опять пронзительная тишина. В ней, лишенный слуха и голоса, ты словно возвращаешься в материнское лоно. Ты понимаешь, как ты мал и незаметен. Ты беззащитная рыба, замершая на дне аквариума. Тебе хочется всплыть. Солоноватый морской воздух наполнит твои легкие. Еще немного – и ты закружишься в дождевом пространстве и звонким криком возвестишь о себе миру.
ЯЗЫК ЧАЕК
Тишайший день. Ни ветерка. И куда не бросишь взгляд – повсюду белым-бело. Лежит первозданный снег, еще не тронутый лопатами дворников и не присыпанный песком. Белизна такая, что приходится щуриться, а хотелось бы смотреть на мир широко открытыми глазами. В этой белизне, которая белее самого белого листа бумаги, белее любых белил, чувствуешь себя только что рожденным, очищенным от всех грехов прошлой жизни. Морозной красотой дарит море, в обрамлении белого снега, оно словно огромный застывший опал. Волн нет. Голубоватое зеркало вод впитало в себя такое же чистое голубое небо с розовеющими на востоке небольшими пухлыми тучами. Ранним утром абсолютно безлюден променад. Ты один в этой первозданной тишине и чистоте. На зеркальной глади воды замерли черными точками чайки. Из этих точек складываются слова. Но не подобные тем лозунговым, которые пишут в небе вылетевшие на парад самолеты. Здесь слова невозможно прочитать, они на языке чаек. Что хотят сказать мне птицы? Если бы я знал, то стал бы первым переводчиком их рассказов. Представляю, как хороши были бы эти тексты о свободных полетах, о красоте земли покрытой снегом и увиденной сверху, о нежности морей, убаюкивающих птиц на своей глади, о том необыкновенным просторе, дарящем единение со всем сущим. Обо всем том, что недоступно нам, погрязшим в земной суете.
МУЗЫКА ДОЖДЯ
Я совершенно один в гостинице курортного городка. Сезон давно закончился. От тишины иногда звенит в ушах. Я давно уже ни с кем не разговаривал. Открываю окно и вслушиваюсь в шёпот дождя. Он еще не набрал силу, а только пробует землю, смакует ее на вкус. Осторожные мелкие капли вязнут в стволе сосны, заглядывающей в окно. Тренькают по металлической ограде. Растворяются в озере, невидимом в темноте. Перебирают оставшиеся на кустах листья. Не забывают местами еще зеленую траву. Шуршат по опавшим листьям. Кропят подоконник. Капля за каплей. Дождевые музыканты настраивают инструменты. Я нашептываю стихи, рожденные музыкой капель. Дождь усиливается. Теперь ему отзывается крыша и журчание потоков в водосточных трубах. Теперь это уже дождевая симфония. Соревноваться с дождем бесполезно.
О З А Р Е Н И Я
Озарения приходят к человеку в полудреме ранним утром. Иногда он не успевает их удержать. Обиженные озарения покидают дом. Тяжело уходить зимой. На дорогах гололед. У стариков кости после перелома не срастаются. Большинство озарений молоды и не боятся гололеда. Они как вспышка молнии. В темноте они светятся. И за ними начинается погоня. Нельзя выделяться из толпы. Такое не прощается. Все молча идут к проходной завода, и никто не собирается светиться. И тогда озарения тоже перестают светиться и находят тихий уголок на вещевом складе и там засыпают. Спящее озарение никого не тревожит. И никто их не трогает. А утром они, наскоро умывшись, перелезают через высокий забор, заводской охранник их не видит, потому что озарения невидимы. Они доезжают без билета на втором троллейбусе до кафе “Москва”. Там сижу я, угрюмый и печальный и красный, словно пролетарское знамя. Меня невозможно не заметить, потому что в кафе в такую рань никто больше не сидит. Я их не вижу. Но вдруг чувствую, как голова становится почти воздушной, в ней поселяется немыслимый простор и яркий свет, идущий от нее, образует нимб. Официантки, которым нечего делать, удивленно смотрят на меня. Они думают, что я святой. И не хотят брать у меня деньги за те двести грамм коньяка, которые в это холодное утро согрели меня. Они зовут директора, чтобы и он порадовался вместе с ними. Директор, почесывая пейсы, изображает из себя Станиславского. Не верю, говорит он. Тоже мне святой. Что это у тебя? Я улыбаюсь – а вы не догадались: это озарения! Впрочем, мне не до разговоров, я должен удержать у себя озарение...
О Т З В У К И
Все новости начинаются так: из-за штормовых ветров и снегопада сообщение с островом прекращено. В плотной темноте услышишь удар колокола, значит ты не один в сердцевине морей. Лишенный газет и телевидения ты вновь и вновь пролистываешь книгу своей жизни. Непонятно, что связывает тебя с людьми. И если наладят сообщение, и полетят самолеты, и пойдут паромы, они не для тебя. Все последние дни, даже годы ты живешь в ожидании чего-то. Вот все обустроится, вот прекратится ветер и придет вдохновение. И слова польются из тебя, и это не будут слова-пустышки, за каждым будет стоять свой образ. Ты будешь выкрикивать эти слова на берегу успокоившегося моря. Ты будешь Адамом, дающим имена всему сущему на земле. Создатель первого словаря. К тебе придет будущая Ева и скажет: назови меня ветром. И Лилит – ее вечная соперница, захочет быть солнышком. Плодитесь, размножайтесь, - какая сладкая заповедь. Она помогает исключать слова, заменив их всхлипами. В них все будущие симфонии мира. Музыка всегда была и будет превыше слова. Ты требуешь посадить тебя в кресло соборного органиста. Сверху видны кружки лысин. Трубы органа сияют, как зимние луны. Такой же орган есть и в твоем городе – гордость собора. И здесь и там сейчас зазвучит один и тот же Реквием. Но здесь звуки его сливаются с шумом волн. А там – все остается под сводами собора. Звук ищет выхода. Мелко подрагивают стены, напоминая о недавнем землетрясении. В электронной почте сообщение: взлелеянная тобой не поднимает трубку. Ты должен звать ее, взойдя на самую высокую гору острова. Твой крик пронесется над Балтикой и ухоженными землями немцев, его услышат голосистые итальянцы. И только та, которой предназначен зов, ничего не почувствует. И тогда в тебе, с каждым мигом, все нарастая, зазвучит мелодия. Музыка прорвется там, где не было дороги слову.
В далекой и пустынной стране предков две девицы вдруг замрут на месте и каждая почувствует приток крови и необычайное волнение.
НЫРЯЛЬЩИК
Вода запоминает твое тело. Водоросли ласкают кожу. Стайки мальков щекочут пятки. Воздух в легких на исходе. Пора выныривать. Легкое движение рук и тебя выталкивает на поверхность. Море выстрелило тобой. А ты судорожно глотаешь воздух. Какой он сладкий и живительный. Желанный как арбуз в пустыне. Берег проступает в оранжевой дымке. Лечь на спину и увидеть ослепительную голубизну небес. И закрыть глаза. Тогда возникает бескрайняя степь и можно почувствовать запах полыни. Гниют водоросли на берегу. Глухо гудит вдали невидимый пароход. Волны гонят тебя к берегу. В песке, раскаленном солнцем, ты возвращаешь телу желанное тепло. На тебя смотрят с недоумением лежащие на пляже. Откуда ты взялся. Стоит ли объяснять, как на рассвете ты поплыл, что было сил, в сторону ускользающей линии горизонта, разделяющей мир воды и мир воздуха. И когда руки перестали слушаться, и ноги стало сводить судорогой, ты нырнул, пытаясь достигнуть дна. Сколько раз мысленно ты позволял воде заполнить легкие. Ласка воды отменяла решение. Безвольный – ты брел по мелководью туда, где стояли шезлонги. Горячий песок возвращал видение города. Небоскребы на берегу залива нанизывали облака на венчающие их готические шпили. Розовый миндаль рос на площади. Сверкание воды в струях фонтана подтверждало близость моря. Это было совсем другое море – изумрудное и теплое. Аквалангисты и рыбы прошивали ластами и плавниками его глубины. Там, из садов разноцветных кораллов, ты не стал бы выныривать. Открываешь глаза. Воткнутый в песок окурок перестает быть небоскребом. Облака темным занавесом надвигаются на солнце. Песок становится прохладным. И наступает ночь, в которой тебе нет места.
ЖАЛОБЫ ТУРКА
Потоки машин переведу на горные склоны. Улица пролетарского писателя должна быть бесшумной. Сколько можно мучиться. Дайте хоть немного пожить в божественной тишине. Ведь годы не сулят запаса дней. Бедные инфарктники, закрывшие наглухо все окна и двери, тихо просят о продлении жизни. В Индии уверены: души переселяются. Моя душа переселится в компьютер. Или в моего кота, для истинно райской жизни – отборный кетикет, кормежка с руки, расчесывание каждый день и ласка постоянно. Никакой работы. Полудрема. Самые лучшие строчки приходят в полудреме – в утренние часы. Надо встать – записать. Но такой шум за окном. Утром перегоняют танки с паромов. Думают – все еще спят – никто не увидит. На асфальте следы треков. Опять пригнали таджиков – заливают въевшиеся в асфальт полосы новой черной лавой. Успевают до восьми. Считается, что все нормальные люди в это время едут на работу в переполненных автобусах и трамваях и ничего не видят. Перед тем как залить дороги асфальтом привозят песок. Горы песка окружают дома. В песок хорошо всовывать голову. Непризнанный гений с головой, засунутой в песок способен создать свою особую провинцию – бесшумную и темную. Песок, привезенный самосвалами – рай для малышей. Они уверены, что таджики специально привезли так много песка, чтобы построить много крепостей. Надо опередить гастарбайтеров. Среди таджиков есть один турок и два курда. Курды всем довольны. Турок все время жалуется. Тени убитых армян не дают ему покоя. Руки турка покрылись смолой, пальцы не разгибаются. Зачем я приехал в эту страну, шепчет турок. Таджики уверены – он совершает утренний намаз. Они включают камнедробилку, чтобы заглушить его жалобы. Дребезжат стекла. Я затыкаю щели в окнах поролоновыми змейками. Никто не выстроит для меня башню из слоновой кости. Турок накопит денег и поселится в своем гареме на берегу Босфора. Давно надо было отобрать у них проливы. Прибить щит на вратах. Босфор и Дараданеллы были бы нашей неотъемлемой частью. А пока – покупаю молоко и несу его турку. Не жалуйся – говорю ему, проливы останутся у тебя. Ты скоро вернешься. А вот, что делать мне, кому повем печаль мою. Там, на небе, наши жалобы сольются. Но их заглушат предсмертные крики моих соплеменников и армян.
СОТВОРЕНИЕ МИРА
Мыльные пузыри легко выдувать соломинкой и выпускать их на волю! Сколько волшебства заложено в плавном полете! Какое это чудо: из ничего возникает легкий, сверкающий перламутровыми боками, воздушный шар. Надо стараться, чтобы он как можно дольше не оторвался от соломинки, чтобы он стал большим. И тогда он полетит выше и дальше других мыльных пузырей. Только бы не перестараться, а то он лопнет сразу, не успев взлететь. Оболочка его стенок становится слишком тонкой, а потому очень уязвимой. Последним выдохом надо направить его в проем растворенного окна. Хорошо почувствовать себя повелителем создаваемых миров. Ведь мыльные пузыри – это свои особые миры. В телевизоре солидный ученый, похожий на Эйнштейна, усердно раздувает щеки, чтобы мыльный пузырь стал размером с экран. Вот так же расширяется наша вселенная – поясняет диктор.
Я хочу подсказать ему:
- Вселенная выдувается и происходит из ничего. Творец дарит ей свое дыхание – и она становится мыльным пузырем немыслимых размеров. Время от ее расширения до того мгновения, когда она исчезнет, тянется для нас бесконечно. Творец наблюдает, как расплываются в пустоте выдутые им пузыри и лопаются один за другим. Для него все происходит в течение нескольких секунд. У нас разные понятия о времени. Секунды творца измеряются миллионами лет.
Диктор не слышит меня. Он не понимает: каждый может быть Богом. Легче всего это сделать в детстве. Надо запастись соломинками и мыльной пеной и пускать мыльные пузыри. Они так плавно парят над землей. Они и есть расширяющиеся вселенные. Галактики нашего детства, в котором война лишила нас игрушек, взамен позволив сотворять прозрачные и призрачные миры.