Осенью начали принимать в комсомол тех, кто не попал в первый поток, когда задействовали только отличников и ударников. Я же, учился средне. Нам, оставшимся, дали устав, чтобы мы добросовестно выучили свои права и обязанности, какими орденами и за что награжден комсомол?
Перед приемом небольшое волнение: что будет, если не сможешь ответить на заданный вопрос? У меня самочувствие ученика, плохо выучившего урок, я так и не смог запомнить последовательность присвоения орденов, и, по какому поводу: ненужное знание не впихивалось в память, понимал, что в последующие годы никто меня об этом не спросит.
Толпа перед дверью. В заявлении все, как под копирку, писали: «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма». Другая формулировка и не мыслилась. Педантичный человек мог бы подумать, а в силах ли я соответствовать заявленному? Что конкретно сие означает? Где этот передний край? Как бы, должно мерещиться, что мы приобщаемся к избранным. Точнее, все парни обязаны быть в комсомоле, куда не принимали лишь самых отъявленных злодеев, преступников, но таковых у нас не наблюдалось.
Одним из последних вызвали меня. Задали легкий вопрос, я коротко ответил, и меня отпустили, не сказав, принят или нет. Кандидатуры будут обсуждаться в горкоме, там будут выдавать и комсомольские билеты. Надо сдать фотокарточки. Их у меня нет, как и денег, чтобы сфотографироваться. Осенила мысль: вырезать нужную по размеру из любительской фотографии, которых у меня много, не жаль. Отмерил линейкой, лицо четко выделяется на черном фоне, но кто-то сказал, что нужен белый фон. Но на всякий случай, отнес комсоргу, которая забраковала.
Пришлось, попросить у матери денег и пойти в ателье. Готовые фотографии будут готовы не скоро, за это время все наши уже получили комсомольские билеты, а за моим билетом надо идти самому, преодолевая застенчивость.
В маленькой комнатушке на втором этаже сидят две девицы за восемнадцать лет. Одна равнодушно нашла мою карточку для росписи. Выдали билет, и я вышел на улицу уже комсомольцем. Но радости нет. Это моя особенность. Там, где другие умудряются справить торжественно, у меня получается буднично скучно. В пионеры меня никто не принимал, сам себя принял, и сейчас всё себе испортил.
Отныне я имел право, присутствовать на комсомольских собраниях, которые ничем не отличались от обычных, классных, и все мы, с удовольствием, их бы проманкировли, но уже не можем, обязаны присутствовать.
Всё так же нашими собраниями командовал классный руководитель, так же обсуждались скучные вопросы успеваемости, и все ждали, когда же, всё закончится, и можно будет уйти домой. Политическими событиями мы не интересовались, потому что в них не разбирались, да и никто о них не рассказывал, мы даже не знали состав членов ЦК Политбюро. Нам говорили, что наша задача это — учиться и учиться. Мол, остальное не ваша забота. Делайте, что вам говорят.
Смену бабьелицего Маленкова Булгагиным приняли равнодушно. Понравилось благообразное интеллигентное лицо с бородкой клинышком. Краем уха раздавались какие-то разговоры о культе личности.
Мы газеты не покупаем, не выписываем, слухи от сверстников, через третьи руки. Я начинал понимать, что чрезмерное восхваление Сталина, как было раньше — это не очень хорошо, всему должна быть мера.
Через несколько месяцев после прихода к власти Хрущева, Чернов сказал, что он приходится им дальним родственником.
— Напиши ему письмо, — пошутил я. Но, подумалось, станет ли он давать поблажки многочисленным дальним родственникам? Перепадет ли что-нибудь Черновым?
Не перепало. О том, что декларативные заявления правительства расходятся с жизнью, я знал и видел, но об этом никому нельзя говорить, можно только думать, и не долго. Понимаешь, что в окружающей жизни не в силах что-либо изменить. Да и привыкли к двойной морали, все мы — человеки, со своими страстями. Кто из нас не обманывал, не подличал, не брал чужого?
Но в верховную власть верилось. Не может быть, чтобы там были глупые и подлые люди! Лапотника не поставят управлять государством. Хотя, Ленин и говорил что-то о кухарке, которая научится управлять государством. Ну что с того, что наши учителя и знакомые не тянут на высокое звание коммуниста, хотя таковыми являются? Но в высшем эшелоне, уж верно, настоящие коммунисты, иначе не может быть.
Всё равно, мы продолжали уважать Сталина. Это под его руководством выиграли страшную войну! Культ личности? А кто не любит, чтобы его превозносили? О масштабе репрессий никто из нас не знал, лишь о маршалах Тухачевском и Якире. Бенеш — гад, подбросил Сталину, порочащие того, документы, трудно не поверить. Но войну, мы же, выиграли. Кто бы сказал нам тогда, что это была не победа, а поражение?
Современный Голиаф одержал номинальную победу над Давидом, но на Голиафа больно смотреть, весь покалеченный, измордованный, не скоро придет в себя. Газеты привычно сравнивают наши достижения с 1913 годом. Я не могу понять, причем здесь 13-й год? Так и должно быть. Страна не может не развиваться. Это не корректно, сравнивать с царской Россией.
Никто из нас не знает, что тогда Россия была на пятом месте в мире, по благосостоянию и уровню производства. Об этом никто не заикается. Нам лишь объясняют, что все наши трудности — это послевоенные последствия: мы с каждым годом будем жить всё лучше и лучше, не зря же, каждый год происходят снижения на разные товары. Наглядный пример, как мы погорели с нашей радиолой. Что бы подождать три дня, до снижения цен!
В магазинах изобилие. Десяток сортов колбас, вплоть до самой дорогой, охотничьей, из кусков прожаренного мяса со специями, огромные круги нескольких сортов сыра в дырках, соблазнительно желтеют в витрине, миндаль в сахаре, конфеты, каких только желаешь, от шоколадных до простых, сосательных. Одна беда — денег на всё это — слишком мало. Сливочное масло покупаем по сто граммов, ни у кого нет холодильников. Часто, масло не успеваем съедать, хотя храним в плошке с водой, которая чуть охлаждает, и оно стремительно портится, желтеет и горчит, выбрасываем. Сыры вкуснейшие, но позволить себе можешь изредка, лишь 100 граммов.
В доме напротив, в дальнем конце двора, живет морской офицер с женой. Он преподает в мореходном училище. Детей у них почему-то нет. На какое-то время мать подружилась с ними, заходила в гости. Видимо, разговаривали обо мне, потому что мать вдруг предложила, после школы поступать в мореходку, не задумываясь о том, что я не смогу пройти медицинскую комиссию из-за больного уха, даже если и сдам экзамены, во что тоже не верится: с моими-то знаниями! Но помечтать приятно, как читать о моряках и подводниках, подобно книге капитана Иоселиани.
Гораздо позже прочитаю, что книгу писал литературный обработчик, а сам Иоселиани даже гонорар за книгу ему не дал. Долго судились.
Мать решила, всё же, окончить педагогический институт. У неё диплом только за три курса. Она смогла подружиться с ректоршей, которая с сочувствием выслушала её рассказ о нелегкой жизни, помогла восстановиться и учиться далее. Мать даже поговаривала, что, может быть, и мне нужно туда же, поступить? Я прикидывал, стоит ли? Смогу ли сдать экзамены, даже если ректорша и замолвит за меня словечко, чтобы сделать матери приятное?
Уезжая на сессию в Краснодар, мать оставляет минимум денег, которых едва хватает на хлеб. За шесть лет я поумнел, и уже не трачу их за один день, как было в Краснодаре. Но кошка, прибегая домой с улицы, громко мяучит, требуя еды. Она не хочет есть сухой хлеб, как это делаю я. Недоумевающе, смотрит на меня и возмущенно орет. Мол, что же ты, хозяин? Зачем тянешь с кормежкой? Я не хочу и не могу есть хлеб!
Чем же её кормит мать? Приходится идти в продуктовый магазин и покупать для кошки 100 граммов колбасы, и, глотая слюни, смотреть, как кошка наконец-то приступает к трапезе. Колбасу делил на два раза, но в последующие дни, кошка, видимо, поняв, что колбасы больше не будет, переставала появляться дома до приезда матери.
Мать никогда не рассказывает о своих делах, намерениях, то ли считала, что мне незачем знать, то ли не желала снисходить. Я впервые увидел денежный перевод на 117 рублей — алименты. Не стал спрашивать, почему только сейчас начали получать? Матери виднее. Лишь услышал досаду на отца, который на лесосплаве получает огромные деньги, а нам высылает гроши. Видимо, договорился с бухгалтершей, и та начисляет проценты с заниженной суммы. Ещё один камешек в огород отца. Но, возможно, он уже и не работает на лесосплаве, думал я, но ничего не говорил матери.
Я не мог понять, кто ей сказал, что отец работает на лесосплаве? Сколько лет с тех пор прошло! Неужели с кем-то переписывается? Но я бы об этом знал. Спросить постеснялся. Привык, что мать не делится своими проблемами. Бывает целыми днями лежит на кровати под одеялом, о чем-то думает, лицо строгое, напряженное. Потом начинает долго гадать на картах. Через неделю вдруг говорит, что гадание – это большой грех, что она сожгла карты.
Но, спустя месяц, новая колода карт появляется у нас, и она снова гадает. Хозяйка своему слову, что хочет, то и делает с ним. Дает себе зарок, потом сама же и снимает его. Кому какое дело, кроме себя самой?
Когда мне исполнилось 16 лет, перестали приходить алименты. Я недоумевал, почему, я же ещё учусь! Хотя бы еще годик, пока не начну работать. Даже столь малые деньги для нас были подспорьем.
Как-то она предложила мне написать ругательное письмо отцу. Я промолчал, не понимая, зачем это нужно? Для меня он не был ни хорошим, ни плохим, не знал, как к нему относится. Догадывался, что моим отцом стал случайно, не желая того, точно так же как и моя мать. А коль родился – живи.
Об отце мать вспоминала редко, а если и сообщала, то с обидой, что предпочел необразованную девку, вместо неё. Поразительная способность забывать собственное прошлое. Она была уверена, что три курса пединститута сделали из неё интеллектуалку, перечеркнули её деревенское прошлое. Как же, она стала учительницей!
Я догадывался: она втайне надеется, что он уже жалеет о своем опрометчивом поступке, и, если бы она появилась на его горизонте, то упадет в ноги и попросит прощения за свою глупость. Поэтому, однажды, она и поехала со мной в Вологду, чтобы он посмотрел на городскую женщину, и понял, чего лишился? Но тогда её ожидания не сбылись. Может, сейчас, если напомнить о себе, он откликнется, завяжется оживленная переписка, и она сможет дать ему понять, что простит его.
Он даже не знает, как она живет, а так хочется, чтобы узнал. Мне было сказано: вырастешь, всё сам поймешь. Фраза весьма двусмысленная. Если я, сейчас, не в состоянии понять, что отец виноват, то, взрослым, смогу догадаться, что он не виновен в разрыве. Впрочем, подобное я и ныне допускал, хотя и обидно расти без отца, когда он живой, а не погиб на войне, как у других, нормальных семей.
Конкретной вины, кроме того, что он бабник, она не приводила. Но такой ли уж это страшный грех?! Я подозревал, что истинная причина разрыва крылась в матери, правда, не понимал, что это за причина? А когда понял и испытал на собственной шкуре, то позавидовал отцу, которому удалось так легко от неё избавиться.
Спустя месяц она вновь предложила мне написать письмо, и сама же, продиктовала его на одну страничку. Я не посмел отказаться. Не хотел, как бы, предавать её. Мне было стыдно за письмо, понимал, что поступаю некрасиво. Постарался забыть о письме, тем более что отец не откликнулся. Ожидания матери остались втуне.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/14/1028