Возня и шуршание лапками с белесой щетинкой - разве это есть ваш протест? Когда видишь все это, становится тошно. Утро, передергивающее и без того напряженные нервы, задыхается между толстых и грязных тел. Если бы не рост мой, вы б меня задавили, мыча и тиская друг друга в томном возбуждении. Освободите! Воздуха, воздуха! Уберите плечи, локти, коленки, такие острые. Свободы!
И каждая минута в пустыне тебе дорога, когда ползешь, царапая свое оголенное брюхо. Ты рано или поздно все поймешь, что мучало и мучает меня. Два сумасшедших, лишенных рассудка, кровавую пену облизывая с губ, движутся к смерти сквозь хор сухих выстрелов. Не перевернись на спину, не смотри на солнце, белым комом в небе надвисшее над нами. Мы словно тощие свиньи, рыщем и рыщем в пыли. Кто заберет нас с собой, когда, превращаясь в камень, мы будем сдыхать, теряя алую жидкость из жил.
Двое нас, и оба психи, невезенье. Грустно и писать, что не было рядом человека разумного. Мы оба изгои, убежавшие от креста чьего-то прицела.
- Галдак...
- Заткнись и ползи.
Тут как раз и возникает вопрос, почему мы оказались в столь неудобной ситуации. Но, чтобы эту задачу решить, надо рассказать вам все с самого начала. Мы вдвоем легли у подножья шуршащего бархана и, перебивая друг друга, раскрывая щели потрескавшихся губ, начали делиться давними воспоминаниями.
Это было давно, достаточно давно, чтобы можно было многое подзабыть и что-то перепутать. Ранним утром, скорее всего, когда мы втроем сели за традиционный английский завтрак, запиваемый из маленьких чашек горячим шоколадом. Возникло неудобное молчание, остро поставившее нас перед нуждой рассказать что-то очень личное.
Мы вдвоем даже не знаем, чего мы еще о себе не поведали, поэтому взгляды были устремлены на третьего участника нашей уютной компании.
Это он сам был героем собственного повествования или нет, возможно он просто друг или близкий знакомый, дальний родственник или просто начитанный человек, мы уже не помним. Но начиналось все следующим образом:
"Воздух вибрировал от монотонного бормотания нескольких десятков губ. Душный, горячий, он, отражаясь от толстого стекла окон, вновь и вновь окатывал нас, сидящих на узких деревянных стульях, с ног до головы. Кто бы открыл окно, кто бы решился это сделать? Раздавшийся шлепок заставил оглянуться по сторонам - лицо человека, сидевшего за блестящим гладкой поверхностью столом, исказилось от брезгливости. Муха, до того спокойно слизывавшая капельку пота со спинки стула, не упала черной точкой на пол и не изчезла в небытие, а жирным разноцветным пятном расползлась по свернутой газете. Мужчина, глубоко вздохнув, сунул газету в мусорное ведро, стоявшее возле его ног. Расстройство мухоубийцы можно было понять, чем ему теперь заняться, потратив газету на уничтожение противного насекомого? Не читать же склизкую тягомотину, лежавшую перед ним на столе, не бормотать же вместе со всеми эти бессвязные слова.
А вот другой молодой мужчина, на вид ему лет 30, сидит прямо за мухоубийцей через три стола, он выглядит увлеченным. Держа остро заточенный карандаш в правой руке, что-то подчеркивает, а иногда, на секунду задумавшись об очередном десятистрочном параграфе, возносит глаза к потолку.
Да, кстати, это и есть я. Что я делаю здесь? Ох, если бы я знал. Что я должен здесь делать? Наверное, прочитать восьмисотстраничный отчет о современных исследованиях в области психофизиологии, психосоматики и изучения когнитивных расстройств.
Теперь уже было бы глупо уверять вас, что я плотник, бухгалтер или полуразорившийся предприниматель? Правильно, я психолог... Ну, вернее, я имею отношение к психологии и совсем не косвенное, и, быть может когда-нибудь, я и получу гордое звание психолога, буду иметь практику, постоянных пациентов и неплохой доход. Пока рано об этом говорить, но все же...
У меня уже есть диплом соответствующий, необходимо только немного подождать и, в промежутках между практикой, ездить на вот эти самые курсы, где нас стараются держать "в струе" по поводу того, чего там творится среди больших умов, воссевших на позолоченные троны опыта и связей с нужными людьми. Но я не в обиде, я даже им не завидую нисколько.
Признаться, мне уже вообще не хочется быть психологом, я качусь по трубе, в которую случайно провалился во времена сумасшедшей юности. Если бы случайно и произошло что-нибудь, меня бы не покоробило и коров доить, и бумажки в каком-нибудь министерстве перекладывать. Только вот ничего не происходит.
И я рад, в принципе, потому что за время моей практики мне платят зарплату достаточную, чтобы жить себе дальше и не желать ничего более. Единственное "но" - эти курсы, они так утомительны.
Так как у ассоциации психологов Римского Факультета, куда я регулярно вношу свои кровные, обычно почему-то совсем не хватает денег, мы, будущая опора в поддержке всего здравомыслия и ясности разума нашей страны, учимся, в основном, летом. А летом дешевле всего разместить две-три сотни бездельников в школе, закрытой, как кстати, на каникулы. Вот почему я сижу здесь, за неудобным столом, на жестком стуле. И, хотя мы занимаемся в кабинетах для старших классов, мне все равно кажется, что каждому из нас приходится ужиматься, чтобы хоть как-то сесть.
Нет ничего удивительного в том, что я каждый год вижу одних и тех же толстых мужиков в мокрых от пота рубашках, сидящими на детских стульях с низкой спинкой. Это замкнутый круг, пока мы платим ассоциации деньги, они устраивают нас на работу, и так может продолжаться бесконечно. Вот почему я до сих пор не стал настоящим полноценным психологом. И не стану...
Так жарко, просто невозможно. В школах не ставят кондиционеры, а окна летом открывать запрещают, потому что летом они не нанимают уборщиц. Ведь через окна горячий ветер может нанести столько песка.
На самом деле, если честно, то, что они нам дали читать - полная чушь. Первые два раза я ее читал, и мне она даже показалась интересной. Но потом... Нет, наверное я никогда не буду психологом, буду есть дешевую жирную пищу, толстеть и громко храпеть. Стать одним из меня окружающих идиотов - мой удел. Они даже читать про себя не научились и вот теперь бубнят, раздувая щеки.
Право, психологи - глупейшие люди в мире. Когда я защищал свой диплом, меня просили побольше улыбаться и молчать. Глупые лица вызывают доверие, безмозглые люди не сходят с ума от соучастия в чужом горе, чужом страхе, чужой тайне, чужой ненависти.
Когда настает время уходить, я с удовольствием одеваю очки и еду на трамвае домой.
Мою комнату, захламленную книгами и старой одеждой, сложно назвать уютной. Ее выделили мне в администрации Магистерского округа, естественно, на время пока я учусь. Зная истинную цену своих знаний и наблюдаемый регресс в процессе их получения, я постоянно готов выехать и начать скитаться по улицам.
Смежная комната последний год пустует, съехавший оттуда мужчина полных пятидесяти лет увлекался алкоголем и шашками. Много раз он меня ловил, когда я выходил из душа, и заставлял выслушивать его плаксивые речи. Он, с надрывом в голосе, обещал небу, кастрюле с рисом и мне, что на следующий день придет в клинику без опозданий. Три опоздания в течение одного месяца могли быть основанием для жалобы Римскому Факультету и, в худшем случае, приводили к отстранению от практики.
Когда он опоздал третий раз за месяц, я едва сумел от него отбиться. На его лице отпечатался глубокий страх перед неведомым, в тот понедельник с него, наверное, сошло три ведра холодного липкого пота. Он не знал, что будет делать дальше, и я понимал тот ужас, что охватил его в преддверии неведомого.
Сразу после окончания школы я был засунут в маленький автобус, грубо крашенный в желтый цвет. Мать моя, сурово насупившись, смотрела на меня, когда я искал свое место, через запотевшие изнутри и запыленные снаружи окна. Я был плохим ребенком. Она направила двести двадцать славиллингов в качестве моего вступительного взноса в Римский Факультет и с радостью выплачивала еще по пятнадцать каждый месяц, пока через шесть долгих лет меня не отпустили из дверей того страшного заведения практиковаться, точнее издеваться над живыми людьми.
Сев на продавленное сиденье в самом хвосте автобуса, я оглянулся и увидел все эти обезображенные угрями и прыщами лица. Родные души, когорта, мы ехали в будущее без тормозов, и, когда двери захлопнулись, наше возбуждение, от которого искрились шины автобуса, выплеснулось в визги и суматоху. Сцепившись с кем-то, я отчаянно матерился, вспоминая все слова, какие только успел перенять от соседских мальчишек, и моему счастью не было предела. Свобода! Она начиналась тогда, в те минуты. Поля кукурузы за окнами дрожали, обдуваемые первым осенним прохладным ветерком, тучи то закрывали, то вновь открывали тусклый солнечный диск. В волосы попала чья-то бледно-розовая жевачка, которую я безуспешно пытался вытянуть, пока не запутал в ней всю свою тогда роскошную шевелюру. Мама хотела сделать из меня девочку, и волосы у меня всегда были едва короче ее.
Дребезжа всеми своими гайками, шестернями и винтиками, автобус объехал еще три-четыре маленьких городка, где наша шумная компания пополнялась новыми рядами отпетых хулиганов. В конце концов я, надувшись, залез в самый угол, весь липкий от тонких розовых полос.
Как быстро тогда настал вечер! Как скоро испарился дух свободы! И радость до беспамятства сменилась голодным урчанием в животах. Когда за нами захлопнулись высокие ворота психологического корпуса Римского Факультета, мы почувствовали, что нам подрезали крылья. Корпус находился в старом здании психбольницы, которую расселили, чтобы запереть в нем нас.
Я вспоминаю обо всем этом с улыбкой, черты которой тают в дыме сигареты с ароматизатором вишни. Кашель, с которым я дружу уже какой год, иногда отступает и дарит мне ночь, полную сновидений. Но даже возвращаясь из приятной дремы, я оказываюсь закутанным в мокрое от пота покрывало.
Курить, курить, курить... Вечер за вечером скрывается в сигаретном тумане. Нет никаких сил читать книги, гулять, танцевать в ночных клубах. Однажды я взял в магазине через дорогу бутылку D'Alrigon, собираясь напиться до чертиков, но затем не смог даже этого. Растирая опухшее свое лицо холодной водой, я отговорил себя от подобной участи. Легкость, которую дарят сигареты, уходит. Душа выворачивает себя наружу, и мозг разрывается от бессвязных и пошлых мыслей.
Всю жидкость удалось расплескать по десятку бокалов, по одному глотку с утра, чтобы не хотелось поехать сразу обратно, а убедить себя - выйдя из трамвая - налево - сто шагов - налево - в ворота.
Ворота мне напоминают долгую ночь, которую мы - дети, брошенные нашими бедными родителями, провели на задворках Римского Факультета. Нас отмывали от грязи и, чтобы мы не прихватили с собой из внешнего мира пригорстню вшей, всех налысо обрили. Когда бритва увязла в моих волосах, слепленных резинкой, и я заорал от боли, парикмахер выдрал ее с клоком волос, опасаясь, не загорится ли она.
Одетые в белые безразмерные футболки, мы следом за нашими провожатыми разбрелись по комнатам-палатам. Тогда я отказался лечь в кровать, мне хотелось есть, а не спать. Но мои возражения прервал гулкий удар. Провожатый, лет на пять старше нас всех, стукнул меня по голове кулаком с отбитыми костяшками. Было не больно, но обидно, впервые меня наказали силою, мать моя лишь громко кричала, угрожая сдать в детский дом.
Я лег в кровать и, уже лежа, стал чесать ушибленное место. Детство заканчивалось, еле слышный гул в голове не давал ни повода для сомнений - мир оголился и стал приближаться к нам, настоящий, ощущаемый, размахивающий своими телесами и желающий посильнее обняться.
Притягивая к подбородку одеяло, я чувствовал, как холодеют ноги. В комнате кто-то тихо скулил, плакал. Одиночество, объявшее нас, не давало сомкнуть глаз, и поутру мы утомленные оделись в серые штаны и светло-бежевые рубашки, немного затертые, но выглаженные, и пошли в столовую на завтрак. Ребята постарше подтрунивали над нами, ведь одежда у нас была у всех одного размера и на ком висела словно на вешалке, на ком натянулась, угрожая лопнуть. А мы в это время жевали онемевшими от голода челюстями черный хлеб с маслом, запивая его сладким чаем, разлитым по стаканам из котла.
Сейчас я наголо брит, даже под белой шапочкой. Эти изверги из клиники, хоть они и заставляют выполнять их безрассудные пожелания, ничего не говорили мне про внешний вид. Но однажды в волосы мне вцепилась женщина, ее глаза - черные как уголь - пытались поймать мой испуганный взгляд, пока я пытался освободиться от ее рук. Мой крик привлек людей из соседних палат, коридор заполнился гамом и хохотом, похожим на завывания гиен. Упав на колени, я с отчаянием бил женщину, которая повисла на моей спине, локтями. И только когда санитары помогли мне подняться, я взглянул вновь на ее лицо с маленьким острым подбородком, обрамленное иссиня-черными волосами до пояса.
Докладывая врачу о происшедшем, я не мог скрыть того ужаса, что совсем недавно испытал. Шел только третий месяц моей практики. Мне посоветовали забыть случившееся и занять мысли чем-то другим. Придя тогда домой, я позвал к себе тогда еще жившего рядом соседа.
Я курил сигарету за сигаретой, и он курил сигареты, держа в левой руке машинку для стрижки. Прошло почти полчаса, когда я смог погладить себя по макушке, ощущая, как ладонь покалывают короткие волоски. Выпитое после этого пиво сгладило настроение дня, и, засыпая в своей кровати, я даже немного улыбнулся от неги, разливающейся по телу. Комфорт той бесконечной неопределенности, в которой я завис, наверное, до конца своей жизни, усыплял лучше любого гамака или морской качки.
Утро, будильник заявляет о немолимости времени, о грядущих заботах дня. Аморфность бытия подхватывает с порога и волокет за собой сквозь ряды прохожих. Их чувства мне неведомы, потому что взгляд затуманен, словно ряды картин с потретами в полный рост проезжают на пластиковых колесиках. Век пустоты, бездуховности давит, всех сажая на карусель дней недели, на которой мы крутимся, стараясь с болью в глазах всмотреться в два выходных, которые отданы нам на откуп.
Стараюсь придумать, что делать в субботу, и вот уже воскресенье провожу у окна, наблюдая, как капли дождя в холодные струи сливаются на стекле. Свой дневник я забросил, и он, разделенный закладкою пополам, пылится где-то в ящике стола. Римский факультет раз в год к январю присылает вместе со счетами за курсы, учебники и лекции чистую записную книжку с черной обложкой. Их я складываю в стопку в углу, надеясь, что лет через сорок черная башня, опираясь на стены, не рухнет.
Зимой, когда я стою возле окна и курю в открытую форточку, и холод, бродящий по улицам, пытается прорваться внутрь, по коже пробегает приятный холодок. Словно первая любовь, словно мелкая кража, подсмотренная тайна, он возбуждает.
Римский Факультет только для юношей, и в его стенах мы, преодолевая не без потерь все преграды созревания, жаждали свободы. В восемнадцать лет после трехчасовых занятий на стадионе мы чувствовали себя спартанцами, аскетами, готовыми на все солдатами будущих битв. В девятнадцать лет в душе мы были суфиями, философами, немного пьяными от хмеля размышлений. Через год, глядя на себя в зеркало, мы видели животное, дикое и голодное, жаждущее вырваться в леса и там с ревом ломать сучья деревьев и с корнем вырывать кусты.
Когда нам разрешили выйти на улицу после перехода на третий курс, мы выбегали из ворот как заключенные, пытающиеся сбежать из тюрьмы.
И многие не возвращались. Из нашей комнаты сбежал один. Он часто плакал по вечерам и однажды признался нам, что его отец, заплативший за его обучение вперед за все шесть лет, попал под суд за долги и умер от лихорадки в следственном изоляторе. Руководство психологического корпуса не отпустило его на похороны и даже не позволило встретиться с матерью, которая с его младшей сестрой на руках приехала, чтобы повидать сына.
Когда он вечером воскресенья не вернулся, надзиратели перерыли его вещи. Постель его резко пахла мочой, он сделал это специально, чтобы разозлить их. На одной из лекций нам с помпой сообщили, что его поймали и отправили в колонию для несовершеннолетних за мелкие кражи.
Я не убегал, мысль эта меня пугала, мне некуда было идти, моя бедная мать и так слишком много выстрадала от моих проступков. Но я мог бы убежать куда-нибудь еще, в порт, например, устроиться матросом на судне. Нет, мне было комфортно и без таких приключений. Уже на третье воскресенье я свой вечер коротал в стенах одного из зданий Славянской школьной ассоциации, стоит отметить, заведения исключительно для прилежных девушек.
У одной из девчонок прихватило живот, и она поспешила в свою комнату раньше, чем закончилась ежедневная прогулка перед сном. Прежде, чем она увидела мой ритмично движущийся торс, она подержала дверь чуть приоткрытой, вслушиваясь в нежный шепот одной из своих однокурсниц. Ее изумленный возглас заставил нас обоих вздрогнуть. Когда раздался хлопок дверью, я уже был на ногах и натягивал свои серые, протертые на коленях, брюки.
О, какие искусители придумали не огораживать здание высоким забором с колючей проволкой? Вот с кем-нибудь из них я б с удовольствием выпил по бокалу шампанского!
Ворота корпуса психологии закрывались ровно в восемь, и в последние секунды седьмого часа я, усталый и измотанный, заходил на территорию, где меня встречали улыбки, размазанные на прыщавых лицах друзей.
Никто из них мне не написал ни разу после выпуска, а телефона у меня не было. Канаты, связывающие нас когда-то столь крепко, оказались горелыми нитями, обрывающимися при первом дуновении ветерка.
Я удивлен по- настоящему, что встретил в один вечер, занявший свое местечко аккуратно в середине весны, своего товарища и соседа по комнате. Он, я бы сказал, даже испугался, будто перед ним было приведение или галлюцинация.
Похлопывая его по плечу, я замечаю, что он немного пьян и, скорее всего, уже не первую неделю без перерыва пьет напитки покрепче десертного вина. Стоило больших усилий затащить его в ближайшее кафе, он мне сразу признался, что карманы его пусты. Невероятно, нас распределили в отдаленные города, так как мы особо не выделялись на общественных работах. Но мы встретились.
Вот он, живое подтверждение тому, что у меня была настоящая молодость. Как хочется вспомнить прошлое, обновить его, немножко приукрасить!
Жизнь человека, а когда я говорю про человека, я имею в виду себя, как и любой из нас, похожа на попытку не забыть прошлое и эмоции, там оставленные, воскресить в надвигающимя будущем, чтобы цветными копиями ярких дней заполнить еще не перечеркнутые дни календаря.
Занятие это результатов обычно не дает, и душа человеческая замерзает без уже потраченного тепла. Пустые банки краски, стоявшие по углам в нашем сердце, в моем сердце, неизбежно заполняются дождевой водой и, застыв, лопаются. Осколки, но осколки так ценны, разлетаются в стороны. Вот старый ты, ведь я считаю как и все мы, что никогда не постарею, вернее, твои размытые черты, индивидуум, потерявший лицо и очертания, ползает по полу и безуспешно пытается собрать осколки в ладони. А они тают, и в сердце становится пусто. Его высокие своды лишь гулким эхом сопровождают шаги силуэта, чем-то напоминающего тебя когда-то в окружении кого-то, где кто-то - твои лучшие друзья.
Мой собеседник явно не хочет обсуждать ни нашей общей юности, ни женщин, ни политики. Даже мой монолог о погоде оставил его равнодушным. Струны его души были порваны, и мне, так истосковавшемуся по общению, нечем было его заинтересовать. Передо мной сидела оболочка, внутри которой только пустота.
Я заказал ему пива die Uhrung, затем еще бокал. То отчаяние, с каким он глотал этот противный напиток, вкус которого ввергал меня в уныние, говорило о его действительно тяжелом положении. Перегнувшись через стол, он неожиданно кладет мне правую руку на плечо и признается - его единственным и, может быть, последним желанием является уйти из Римского Факультета и стать свободным человеком. Слово "свобода" он произнес, зажмурив глаза и скривив губы.
Я осторожно отвожу его руку и жестом прошу его сесть обратно. В этот момент ветер, нещадно хлещущий прохожих на улице, ворвался в кафе, открыв нараспашку двери. Повернув голову в сторону официантов, поспешивших спасти нас от вечернего холода, я стараюсь придумать какой-то ответ. Нет, нет, я не понимаю, зачем все это, зачем такая бравада, откуда ненависть к Факультету. Признавшись, что мне нечего ему на это ответить, я пытаюсь уследить за его реакцией. Он, оглядев мое некрасивое лицо, два раза моргнув помятому воротнику моей рубашки, не произнес ни слова. Немного обмякнув, он явно впал в уныние. Сомневаюсь, что он надеялся найти во мне единомышленника или, наоборот, человека, который отговорит его от поступка, приведущего к гибели.
Третий бокал пива стал последним, что заставило его посидеть со мной за одним столом. Затем он встал и начал глухим голосом прощаться. Обняв его по старой Факультетской привычке, я почувствовал, что пальто, в которое он успел облачиться, пахнет затхлой водой. Промычав слова приличия, мы расстались, и образ этого человека в памяти моей так и остался размытым, хотя целых пять секунд с расстояния в три дюйма я рассматривал его черты, морщины, окружившие блекло-голубые глаза.
Сев обратно за столик, я допиваю горький кофе и зажигаю ароматную сигарету. Немножко крутит ноги, погода меняется.
Начинается редкий дождь, народ без зонтов начинает набиваться в кафе, и официант вежливо спрашивает, не хочу ли я заказать что-нибудь еще? Я отказываюсь и, нахлобучив свою широкополую шляпу, выхожу под открытое небо. Тучи, округлые и тяжелые, проезжают над головой, направляясь из темноты в темноту. Едва не подскользнувшись на мостовой, я иду аккуратнее, держась иногда за стены стоящих вдоль пути домов. Моя бледная ладонь на фоне их серых стен кажется белой и даже чуть светится.
Зайдя в подъезд дома, я стараюсь не дышать смрадом разлагающейся в мусоропроводе грязи. Темнота внутри обманывает чувства, мои страхи выползают из-за углов, шурша рекламными листовками, лежащими на сером полу.
Подошвы моих туфлей с таким громким стуком опускаются на ступени лестницы, что лишь не хватает черных воронов, натачивающих клювы об оконные стекла. Страшно, страх - чувство, которое меня не покидает с самого детства. Я боюсь темноты, я испытываю удовольствие, когда истязаю себя ужасом черных углов и приоткрытых дверей.
Вспоминаю ту ночь в корпусе, когда мы не спали всей когортой. Тогда тот же страх, холодок в жилах объединял нас. Утро того дня началось с крика, один из первокурсников надрывал глотку, стоя в трусах прямо посреди двора, окруженного забором из плетеного чугуна.
Прильнув к окну, мы пытались разобрать, что он пытается донести, но его верещание только сбивает с толку. Его длинная худая рука показывала направо, за угол, нам там ничего не было видно.
Когда к нам прибежал рыжий мальчишка из другого крыла, он долго заикался и ничего не мог выговорить, часто моргая.
Приперев его к стенке, мы узнали, что какой-то первокурсник, пробывший в корпусе с начала обучения только два месяца, попытался сбежать и упал из окна, разбившись насмерть.
Он, одевшись, утром пошел в туалет, обойдя дежурного по коридору, и там попытался перебраться на пологую крышу санитарной пристройки, прилегавшей к корпусу. Пристройка примыкала к забору так, что надо было только перелезть через самую его верхушку и спуститься вниз.
Но крыша оказалась мокрой и скользкой от утренней росы. Подскользнувшись, мальчик упал и скатился вбок, сорвавшись почти с самого высокого места.
Когда мы добежали до окон противоположного крыла, ускользнув от коридорного, который пытался нас поймать, нашему интересу не было предела. Мы хотели видеть, смерть казалась чем-то привлекательным, она возбуждала, как любовь, как страсть.
Он лежал в невысокой траве прямо за углом, что мешал обзору. Уткнувшись в землю лицом, недвижимый словно кукла мальчик, толком никому не знакомый, казалось, участвовал в розыгрыше. Не видя его лица, сложно было понять, знаем мы его или нет.
Кричащего однокурсника уже отвели внутрь здания, успокаивать. Учителя выбежали на лужайку и окружили труп, активно о чем-то переговариваясь. Никто даже не наклонился к мальчишке, не дотронулся до него.
Через несколько минут появились врачи, один из которых неловко встал на колени рядом с ним и стал аккуратно ощупывать шею. Поднявшись с колен, он махнул своим спутникам рукой, и они побежали к воротам. Вернувшись с носилками, они начали укладывать туда мальчика. Учителя разошлись, предоставив нам возможность наблюдать за процессией.
Двое мужчин, взяв труп подмышки обеими руками, стали поднимать его с травы. Оторвавшееся от земли лицо мальчика было обезображено - правая половина походила на большое красное пятно, левая - искажена предсмертной гримасой боли. Не было никакого сомнения - он умер. Перед нами, повиснув на жилистых руках врачей-санитаров, раскачивался труп, совсем недавно бывший нашим однокашником. Кто-то шепотом промолвил, что недавно играл с ним в мяч во дворе.
Всю ночь не спать так тяжело, хочется уснуть и забыться, но невозможно преодолеть себя. Разговаривать сначала не хотелось, но затем, одуревая от бессонницы, мы стали общаться на самые разные темы. Беседа ожидаемо привела нас к религии, которая в целом игнорировалась в корпусе психологии, да и во всем Римском Факультете. Мы выросли убежденными атеистами, и я, сейчас, став столь одиноким и потерянным, даже не думаю обращаться к небу с заискивающим шепотом.
Дело тогда дошло до экспериментов со смертью, и толстая пуховая подкушка опустилась мне на лицо, прижимаемая тремя парами рук. Темнота, тишина, запах прелых куриных перьев. Дышать было почти нечем, и слышно стало стук сердца, волнующий, болезненный. Когда внимаешь ему, боишься, что остановится, утихнет, ничто не будет держать тебя от падения в пропасть.
Вырываясь, я кричал, бил ногами. Такое отчаяние охватывает, словно ты горишь, или ноги вот-вот оторвет падающей стеной. Я оцарапал парню, последнему державшему подушку, щеку, и вскочил на ноги. Друзья сказали, что вид у меня был абсолютно сумасшедший.
Сейчас мое лицо отполировано безразличием, даже когда я просыпаюсь в поту и, чтобы прийти в себя, подолгу стою у открытого окна, рассматривая небо, подсвеченное снизу туманным блеском уличных огней.
Этим ранним утром улицу занесло мелкими хлопьями снега, мир принарядился, встречая праздник Песен. Отопления до сих пор нет, и я отогреваю руки в горячей воде из крана. На кухне одновременно булькает вскипающая вода для кофе, и шипит масло под тостом. Лицо омываю холодной водой, чтобы проснуться. Под глазами синяки, вчерашним вечером мне не удалось сразу уснуть. Мучила какая-то тоска, желание сделать работу, от которой бы болели суставы, и уставала голова.
На улице отрывается верхняя пуговица пальто, подставляя грудь и шею под хлесткие удары колючего ветра. Трамвай оказался полупустым, и я с удовльствием сел на отполированную годами скамью. Булавки в карманах не нашлось, и стала реальностью перспектива бежать по скользкой мостовой, придерживая одною рукой ворот пальто, а другой - мою изношенную сумку, единственным содержимым которой являются ручка, карандаш, стопка листов писчей бумаги и несколько скрепок. Вбежав в здание психбольницы, я полной грудью набираю теплый воздух с тонкими нотками мочи и хлорки. Здесь батареи греют.
Повесив пальто на деревянный крюк в раздевалке, уже начинающей заполняться шерстяными тулупами по сезону, я с неудовольствием осматриваю понесенный ущерб. Петля растерлась, одна за одной скоро все пуговицы меня покинут, а в запасе осталось только две. Стоит задуматься о покупке нового набора, но при этом от шитья - не любимого мною занятья - никуда не деться.
Доставая халат из шкафчика, с неудовольствием отмечаю его прогрессирующую желтизну. В коридорах тихо, пока что сумеречно. Энергию экономят, не включая ламп, и позволяя выспаться тем, кто до полуночи мечется в своей постели, вырываясь из лап неведомых чудовищ.
Осунувшиеся лица некоторых проснувшихся белыми пятнами мелькают на другом конце коридора.
В кабинете администрации я засовываю руку в один из ящиков, прибитых к стене, и достаю крошечную записку. В ней - три имени, три фамилии, три номера палаты, три номера койки. Мой план на сегодня. В нашей больнице практикующих выпускника Римского Факультета только двое, поэтому врачи своих пациентов распределяют поровну. Задача проста. Нам приписывают трое больных, которые не проходят курса активного лечения, не в агрессивном состоянии, не заняты практикующими врачами. Примерно за два с половиной месяца я смотрю всех пациентов больницы, и круг замыкается.
Записи, короткие и часто формальные, я составляю и передаю курирующему врачу. Он их изучает и вклеивает в книгу больного, если мои наблюдения совпадают с предполагаемым им диагнозом. Врачи в больнице окончательный диагноз не ставят по несколько лет, опасаясь за свое имя, звание, лицензию, и, конечно, зарплату. За время нахождения в больнице пациенты перенимают такое количество признаков у своих соседей по палате, что диагноз их в итоге не помещается на одной странице.
Аннух - постоянный посетитель нашей больницы в течение последних десяти лет. Пять из них он провел здесь безвылазно. Сейчас он сидит на краю своей койки, свесив голые волосатые ноги и рисуя что-то большим пальцем правой ноги на блестящем, недавно вымытом уборщицей полу. Я ставлю рядом с ним стул и присаживаюсь. Большинство пациентов уже ушли на завтрак. Аннух и не собирается этого делать.
Установить контакт удалось только с пятого раза, мои слова он часто пропускает мимо ушей, хотя на слух не жалуется. Устремив на меня взгляд своих больших серых глаз, пациент вопросительно наклонил набок голову.
Его седые закручивающиеся в пружинку волосы, торчащие из самой середины морщинистого лба, затвердели от пропитавших их грязи и пота. Широкое лицо, растянутое от горбатого носа до маленьких плоских ушей, подобно тарелке с наполовину выгоревшей свечой посередине, покрыто красными расчесанными пятнами.
Он не моется уже давно. Попытки его заставить не увенчались успехом, он вырывался с завидным успехом. Решено было, что полезнее для его же здоровья не применять силу.
Щуплое тело, от которого отдавало кисловатым запахом квашенной капусты, было у него постоянно подвижно. Во время одного из редких ночных дежурств я проследил, как он во сне двигается, словно идет куда-то, и сам с собой разговаривает.
Аннух жил своей, второй жизнью. В первой он был невыписным пациентом клиники для больных с тяжелыми психическими расстройствами, во второй - судя по его же словам - аристократом высшего сорта, путешествующим по просторам Единственной страны.
Сейчас он смотрит за мной, наблюдает. Считает, что я сумасшедший. Возможно, я пугаю его. Но нет, он улыбнулся и протягивает мне свою сжатую в кулак костлявую руку. Я отвечаю тем же. Он, подмигнув, прикладывает кулак к губам, словно пьет из чаши. Повторяю за ним.
В какой-то момент Аннуху наскучило жить с нами, и он решил окунуться в богатство и роскошь собственных фантазий. Уютные вечера, прогулки в розовом саду, ужин с королем, походы на лошадях в горы... Когда на него находит настроение, и хочется поддержать нас, увязших в беспробудной серости дней, он рассказывает про приключения, что пережил вчера. На остроносом корабле он был привязан веревкой к мачте, чтобы не быть снесенным девятым валом, и волны океана отдавали ему пощечины одна за одной. И все это ради того, чтобы успеть на день рождения любимой, которая, скучая у окна, на пальчик наматывала и разматывала подаренную им золотую цепочку.
К сожалению, он не всегда был так безопасен и пассивен. В буре впечатлений он разыгрывает сцены, в которых борется с врагами на шпагах или вырывается из огня рушащегося дома. Если бы не внешние проявления, Аннуха бы даже пускали на улицу гулять и общаться с нормальными людьми. Но он крушит все вокруг попавшимися под руку предметами и, словно борящийся с мельницами Дон-Кихот, рубит пополам невидимок, задевая по случайности живых людей.
Он все меньше ест, потому что его трапезы все реже совпадают с походами в столовую, которые внесены в строгое расписание. Очень жаль, что Аннух не поделился с нами своим миром на страницах собственной книги или в волшебном сплетении нот. Наблюдая за его болезнью, я предвижу, что он умрет от голода, постепенно теряя силы в между серыми стенами больницы и обретая величие внутри себя.
Для таких людей как он раем была бы возможность после смерти жить в воображаемом мире. К сожалению, мозг слишком поспешно разлагается, оставляя вместо себя не мир мечты, а грязь в корыте гроба.
Я проглатываю свой сухой бутерброд и запиваю чаем без сахара. О том, чтобы обедать в больничной столовой, не может быть и речи. Там крики и гам, там еда летает до потолка, и постоянно гремят жестяные тарелки. Разминаю кисть, рука устала писать. Двеннадцать страниц выданной тетради должны быть заполнены к вечеру полностью, но хоть бы что-то там было полезнее замеренной температуры и давления.
Второй - Анре - мужчина средних лет в отличной форме и без всяких там приветов. По крайней мере, по его словам. В форме он и правда отличной. Ему удалось настоять на том, чтобы его пускали гулять по коридору без сопровождения санитаров. В прошлый раз его сумели отнять от несчастного пациента, голову которого Анре с силой и не один десяток раз ударил об белую лакированную поверхность табуретки.
Удивительным образом он никого не покалечил и не убил ни в больнице, ни на "свободе". По этой причине врач его пока не ограничил в действиях, не начал активный этап терапии. И все же каждый из нас понимает, что настанет день, после которого все изменится.
Такому здоровому детине тяжело жить в этих стенах, среди больных обезьян, с которыми и поговорить не о чем. Однако именно с разговора у него начинает вскипать душа, а собеседник начинает себя чувствовать не в своей тарелке. Разговор - это ведь почти всегда спор, а споров Анре не выносит.
Я с ним не заговариваю, просто деловитым тоном прошу подготовиться к осмотру. Обмотав его руку шиной, чтобы замерить давление, вижу, как взбухают веревки вен, широкие, извилистые, сами по себе угрожающие.
Подсвечивая горящей спичкой его глаз, наблюдая, как пульсирует зрачок, я словно вижу дверь в бездну, за которой черти выковывают из людей ложки и вилки.
Пальцами обеих рук, ногти на которых до самого основания поражены грибком, Анре барабанит по столу. Заметив, что я немного замешался, он поднимает взгляд на меня и, широко открыв рот, издает рокочущий звук отрыжки. Гнилой запах его зубов и перевариваемой пищи заставляет меня отпрянуть.
Улыбаясь, он молчаливо покачивает головой. Я не трус, нормально было испугаться. Все существо его мне напоминает крокодила, натянувшего на себя человечью кожу с одной целью - съесть больше людей. Сегодня он не бросился и не сомкнул челюсти вокруг моей шеи, а завтра... Анре покачал своими постоянно напряженными руками, опустив их вдоль спинки стула. Его редкие черные волосы возлегали на голове, словно лавровый венец, слегка покачивающийся, когда он трясет головой. В стене, возле которой стоит его кровать, я замечаю белые полосы - следы от алюминиевой ложки. Еще одна ночь, когда он не смог заснуть, если ложки нет, он бьет кулаком по полу, пока санитар не подойдет и не убедит прекратить.
При мне он спокоен, только почесывает плечо и иногда что-то напевает, мычит. Он понимает, наверное, что от врачей зависит его жизнь, и старается контролировать себя в их присутствии. У него будет получаться, пока он не привыкнет к людям в халатах. Я выхожу из палаты, и он падает на матрас кровати, отчего ржавые пружины жалобно скрипят.
Волшебным образом снимает усталость сигарета, выкуренная в грязном, заполненном горьким запахом аммиака, туалете. Приоткрыв створку окна, чувствую, как шелестит халат. Из кранов падают капли, со звонким щлепком встречающиеся с отстоявшейся водой в раковине. Вошедший пациент, закрывшись в одной из кабинок, надрывно кашляет. Веки медленно опускаются на глаза, застилая все вокруг тончайшим туманом. И пробуждение приходит тогда, когда огонь начинает греть фильтр сигареты.
Ленолеум противно скрипит под ногами, визгливо скрипит открываемая дверь, скрипит кровать, по которой прыгает сумасшедший - третий.
Вновь обычное умиротворение покинуло его, и он, задыхаясь от усталости, скочет, окруженный летающими перьями из подушки. Нечленораздельные возгласы радости вырываются из его беззубого рта, окруженного седыми, мокрыми от брызжущей слюны, волосами. Заметив меня, он ловко спрыгнул с кровати и устремился к проему двери, в котором я остановился. Зеленые глаза его блестели, и все тело извивалось при каждом совершаемом шаге. Я успел выставить правую руку вперед с раскрытой ладонью. Этот знак много значил, в нем заключалась та сила, которой мы, разумные люди, обладали в стенах больницы. Раскрытая ладонь предупреждала, что если продолжать делать то, что ты сейчас делаешь, больница включит тебя в касту непослушных, положение которых много хуже простых больных.
Мадит остановился и стал всматриваться своими полуслепыми глазами в мое лицо, одновременно поглаживая свои острые скулы обеими руками. Он хотел играть, и ему непонятно было, что же я не хочу с ним разделить столь приятное времяпровождение. Поскольку я не двигался дольше минуты, он потерял ко мне интерес и вернулся к кровати.
В состоянии Мадита, как и остальных двух, никаких изменений, даже скучно. Остаток дня я провожу в пустом кабинете для обсуждений. Изматывающее чувство тоски проникло в кости вместе с холодным воздухом из оконных щелей. Я, силясь не поддаваться дремоте, остро наточенным карандашом рисую свою подпись на расчерченном листке. Издаваемый бумагой шелест тонет в тишине вокруг. Благость одиночества вдохновляет меня на рассуждения, отвлеченные от жизни, и тело парализует отсутствие воли.
Где-то в бесконечной глубине коридоров прозвенел звонок, заставивший поднять лицо от ладоней. Примерно два часа я спал, и следы сна проявились на лбу и руках красными пятнами.
Ветер на улице воет, гоняя по улицам мелкие хлопья снега. Этот звук, предчувствие мороза на коже лица, почти физически отталкивает меня от двери наружу. Одев пальто, придерживая рукой незастегнутый ворот, я, собравшись с силами, выскочил навстречу проклятому ветру, обжигающему и заставляющему глаза слезиться.
В своей комнате я долго сижу на стуле, с отсутствующим взглядом смотря на заиндевевшие шнурки ботинок. Наконец, расправившись с ними, иду в ванную и с удовольствием отмечаю, что есть горячая вода. Залив сухие бутерброды кипящим чаем, принимаю ванну.
Пробки в ванной нет, и приходится лежать в ней, заткнув сливное отверстие пяткой. Не имея возможности пошевелить ногой, я замираю. Вода согревает, и тепло от нее проникает внутрь. Но что-то твердое в самой глубине меня остается таким же холодным, даже когда я, весь немного мокрый, накрываюсь старым стеганным одеялом и засыпаю, наблюдая за изморозью, покрывающей оконные стекла. Снится детство. Хотя, скорее юность.
Раз в два года летом Римский Факультет отправлял нас - стаю ребят с ломающимися голосами, отдыхать на берегу реки целый месяц, купаться в холодной речной воде и ночами шептаться с соседями по спальному корпусу.
Эти ночи были бесконечны, так много нам, оказывается, нужно было друг другу рассказать. И, когда не было сил уже держать открытыми глаза, я утопал в бездне под звуки чьих-то приглушенных голосов.
После скромного завтрака нас всех выгоняли на берег реки Клиден, еще холодной с утра, и заставляли бегать кругами, пока капли пота не выступали на лбу. Речные воды будто с удовольствием принимали наши раскрасневшиеся тела. Пройдя вброд прибрежную тину, самые смелые и способные к плаванию погружались в охлаждающее течение. Я среди прочих старался держаться не так глубоко и мял ступнями вязкий ил, решаясь иногда, закрыв глаза и зажав пальцами нос, погрузиться в темноту с головой.
Затем, лежа на сухой колючей траве, я задумчиво любовался облаками и счищал с себя прилипшие водоросли. Несколько десятков таких же довольных как я ребят лежали рядом. Спокойствие изредка нарушал только что искупавшийся сокурсник, брызгавший на нас холодные капли. Но его быстро одергивал командным криком наш инструктор, лежавший рядом же, только в шортах и майке.
Мы перебрасывались лениво фразами и наслаждались теплом, ласкающим наши тела. Дрему с глаз срывал только окрик, призывающий к очередным купаниям, которые во второй раз продолжаются до самого вечера. И уже в полутьме, дрожащие от холода, мы спешили вернуться обратно к столовой, где нас ждал горячий чай без сахара и спартанский ужин.
Перед сном мною овладевала холодная отчужденность, граничащая с небытием. Натянув тонкое одеяло и укрыв под ним руки, я с замиранием сердца чувствовал, как все вокруг теряло свои очертания и расплывалось. Лица друзей, обращенные ко мне, в ночном сумраке искажались, становясь подобными ужасным и комичным театральным маскам. Напрягая взгляд, я старался распознать, открыты ли их глаза или закрыты. И когда я случайно замечал, что кто-то не спит и также осматривает чужие лица, по телу пробегала дрожь. Побоявшись быть замеченным, я смыкал веки и в неведении о происходящем вокруг, ждал, когда лица моего достигнет порыв жаркого зловонного дыхания... И в страхе засыпал.
Стоя возле раковины однажды утром, ощущая, как обжигающе холодная вода стекает с подбородка на шею, а затем на грудь, я не заметил, как что-то мне треснуло и навсегда потухло. Плохо выбритое чудовище, затерявшееся где-то на грани сна и безвольного существования, вынырнуло на мгновение из мутного потока жизни, чтобы предстать передо мною в зеркале, медленно моргая своими красными раздраженными глазами. Я не вздрогнул, напротив, лишь склонился к крану и вновь окатил лицо водою. Звук, едва слышимый, погрузившегося обратно в сточную воду сонного тела, слился с мрачным бульканьем капель, спрыгивавших в ту секунду с плохо закрученных труб.
Еще раз работа, хлеб, вечер, сон, утро, помноженные на сто тысяч раз. Время обтачивало мое угловатое сознание, с которым я родился, превращая его в стальной шарик не больше дроби, готовый скатиться по наклонной поверхности в пропасть. Но вдруг, неожиданно, попал в бороздку.
Соседняя комната наполнилась шорохами, она настолько стала шумна, что я с трудом засыпаю. Утром и по вечерам я присматриваюсь к двери, что меня от нее отделяет, и вслушиваюсь в тишину. Замок с двери снят, туда кто-то заехал. Без моего ведома заехал, таясь и молча. Сквозь мутное стекло, вставленное в дверь рукой неведомого мастера, я напряженно разглядываю криво поклеенные обои, ожидая увидеть качнувшуюся тень. Не видно никого, ничего. Но что-то там существует, обживает холодные стены, может, иногда ставит разогреться чайник.
Один из моих прекрасных снов, наполненных запутанной неопределенностью, которая тонкой лозой оплела ослабленные чувства, прервал телефонный звонок. Его звук был настолько резким и громким, что я в ужасе соскочил с кровати. Вот-вот меня расплющит падающая колокольня с попом, который схватился за язык главного колокола с такой силою, что о позолоченную медь бьется не язык, а его голова.
Звон прекратился, и ручка телефона с такой силою опустилась на подставку, что у меня замерло сердце.
Долго не удавалось заснуть, в голове словно черти плясали. Завтра суббота, я проснусь и увижу, зайду и заговорю с чужаком. С восходом солнца, чуть подогревшего бока серых туч, нависших с неба как гроздья винограда, меня поглотил сон.
С беспокойством я вглядываюсь в приближающееся видение, готовое с буйством закружить меня в своем водовороте. Поздно прятаться. Выплюнутый на бесконечный перрон, протянувшийся до горизонта вдоль блестящих путей, я отряхиваю с себя пыль, невесть откуда взявшуюся на пиджаке и брюках, осевшую круглыми пятнами. Затем аккуратно вытираю испачканные руки о носовой платок, смоченный в рядом расположившейся луже. Занятый этим, я не сразу замечаю приближающуюся гладкую змею поезда, выбрасывающую в рассветное небо фонтаны дыма. Протяжный стон его сбивает меня с ног, и доставая окровавленный подбородок из грязной жижи, я вижу, как из окна поезда выползает чья-то эмалевая рука, белая и подвижная, которая держит в руках мешочек. Его содержание меня манит, удалясь, оно становится все желаннее и желаннее.
Вскочив, я пускаюсь в бег, свой самый быстрый, чтобы нагнать мечту. Почти поравнявшись с рукой, я пытаюсь кончиком пальцев ухватиться за мешочек, но он, покачивающийся в такт движения поезда, становится почти неуловимой целью.
Подгоняемый его видимой достягаемостью, я делаю рывок за рывком, и ноги едва успевают за телом. Каким-то тонким нервом на ступне я чувствую, как развязывается шнурок ботинка. Стараясь его не потерять совсем, я бегу, прихрамывая, но это меня замедляет. Ощущаю, как отдаляется желанное, как недостижимым становится то, что заставило жить и стремиться.
Рука, извиваясь, заползает обратно в окно, виляя своим локтевым обрубком, исчезает. Ботинок соскальзывает и, взмахнув шнурком, приземляется на поверхность платформы. А я, потеряв равновесие, падаю на рельсы, оголившиеся после ухода вагонов, чуть-чуть теплые и в такт дребезжащие.
Страх падения заставляет меня подняться с постели. Глаза режет яркий дневной свет. В его лучах едва обрисовывается фигура девушки, которая, испугавшись меня, поспешно извиняется и убегает, захлопнув за собой дверь. Постепенно просыпаясь, я в какой-то миг понимаю, что неизвестная прошла в мою комнату, воспользовавшись тем, что я по привычке не закрыл замок. А я лежал здесь, какой позор, голым, едва прикрывая покрывалом ноги.
Очнувшись окончательно, я наспех оделся и пошел умываться. Лицо горело, то ли от спертого воздуха в комнате, то ли от внезапно напомнившего о себе чувства стыда.
Слышно, как закрывается входная дверь. Но откуда у нее ключи? Римский Факультет не воспитывает учеников женского пола и уж тем более не заселяет их в свои общежития. Должно быть, ошибку совершил муниципалитет, поселив ее не по тому адресу.
Жду вечера мучительно долго, она вернется, и придется объясняться. Спокойную жизнь нарушила буря эмоций, а в голове то прояснялось, то снова таяло ее лицо, которое я видел только через пелену пробужденья.
Она пришла очень поздно. Я сидел возле двери на стуле в общем маленьком коридоре и курил свою последнюю за день сигарету. Не ожидав увидеть меня здесь, она вздрогнула. Безобидно улыбнувшись, я успокоил ее, и она улыбнулась в ответ. Знакомство было немного сдержанным, я чувствовал себя неловко. Она сняла пальто с плеч и повесила его на толстый гвоздь, торчавший прямо из стены прихожей. Крупные кудряшки ее волос упали на плечи, освобожденные из под маленькой шляпы.
Мы перешли в мою комнату, она села на мой стул, а я освободил от хлама табурет. Беседа завязалась сама собой, мы посмеялись над тем, что ее заселили ко мне, видимо, перепутав с каким-то однофамильцем, недавно закончившим Факультет.
Она собиралась пройти стажировку в местной станции помощи слабослышащим людям и потом уехать подальше, где зимой не было бы снега и ветра, чтобы там, работая, отдыхать.
Я своими мечтами поделиться постеснялся, ведь они были довольно скромны и касались скорее насущных дел, как например, покупки нового пальто или поедания сытного горячего ужина каждый день. Мысль о далеких странствиях сейчас меня пугала, я опасался потерять с трудом достигнутый относительный комфорт, скорее являющийся отражением того, как я приспособился к своей серой жизни.
Она спрашивает у меня, был ли я на море. Нет, мне не довелось, не было достаточно интересно. Даже несмотря на то, что до побережья надо проехать всего час на автобусе. Летом море там довольно теплое, и радостные загорелые горожане набивают старые прямоугольные коробки на колесах доверху, лишь бы дорваться до него в обед, вечером или в выходные.
Остается только догадываться о том, какое оно - море, и насколько приятно его волны принимают средь полуденной жары людей, закончивших рабочие дела.
Следующим вечером она уже переезжала, выделили квартиру, одну на двоих с другой практиканткой, уже на несколько лет застрявшей в достижении своей мечты, как и я.
Выпитый чай, хоть и невкусный, согрел. Захотелось спать, и мы старались скрывать друг от друга зевки. Распрощавшись перед сном, мы не обронили и слова о следующей встрече, сложно сказать, кто должен был заговорить об этом. Но так получилось само собой.
Когда она вышла из моей комнаты, и послышался хруст закрываемого замка, я встал из-за стола. Зайдя в противоположный от двери угол, рядом с окном, отодвинул, приподняв, небольшую тумбу. Удалось проделать все это без скрипа. Затем я выключил свет в своей комнате и прильнул к открывшемуся отверстию в стене. Раньше здесь из одной комнаты в другую проходила труба, соединяющая батареи под окнами.
Комнату было едва видно, только кровать, которая стояла у самой стены, и стена напротив.
Она укладывала вещи в большой чемодан из светлой кожи, перебирая их своими тонкими пальцами. Волосы она завязала хвостом на затылке. Ее язык часто скользил по губам, она старалась ничего не забыть и успеть сделать все до поздней ночи, чтобы завтра утром отнести вещи в другое общежитие и пойти на практику. Глаза ее выдавали усталость, ей хотелось спать. Наконец, она прекратила сборы и стала готовиться ко сну.
У меня перехватило дыхание, когда она, встав спиной к кровати, стала снимать верхнюю одежду и складывать ее аккуратной стопкой на стуле. Обнажившись до нижнего белья, она села на кровать, и спина ее, гладкая, привлекательная, стала настолько ближе, что я ощутил запах ее шелковистой кожи.
Она откуда-то достала крем и стала растирать им шею, свободной рукой придерживая пучок волос. В комнате было холодно, поэтому ее тело стало покрываться мурашками. Впитывая глазами изгиб ее молодых плеч и стройность стана, я всем существом своим, казалось, уже проскользнул сквозь отверстие в стене, края которого были пыльными и покрылись ошметками паутины.
Она встала с кровати и чуть заметно вздрогнула, опустив босые ноги на холодный пол. Сделав несколько шагов, она выключила свет и почти бегом вернулась к кровати. Я не смог различить в наступившей темноте, как она легла, только услышал шуршание одеяла. Когда глаза привыкли, я увидел, что она лежит головой к окну и спиной к стене. Ее волосы разбросаны по маленькой подушке, которую она привезла сюда с собой. Через доли секунды, как я рассмотрел в ночном свете ее плечи, выглядывающие из-под того же одеяла, она неожиданно повернулась лицом ко мне, и я едва успел отпрянуть от стены.
Надеюсь, не заметила. Сердце колотилось бешено, дыхание сбилось. Взяв себя в руки, я сделал три длинных шага до кровати, тихих как падение листа в осеннюю ночь, и аккуратно сел на постель. Не издавая ни звука, я лег, как был - в одежде, на постель.
Несколько часов я не смыкал глаз. И вот, когда в окне небо начало менять свои цвета на радужную предрассветную картину, я неспешно встал и придвинул тумбу на место. С удовольствием сняв с себя одежду, я зарылся под мягкое одеяло и почти в тот же миг заснул. Внутри меня растекалось ощущение необъяснимого блаженства, и все сны были наполнены субтильной эйфорией.
Ночь подарила мне ощущение полета. Стоя в своей комнате, я ощущаю, как холод пронизывает спину, а ступни ног сводит судорогой. Они, ступни, отрываются от пола, вызывая у меня животный страх. Я боюсь, что упаду на голову. Но, почувствовав, что мне не грозит падение, отдаюсь весь поднимающей меня силе, которая выносит меня из открытого окна. Перевернувшись вниз лицом, я лишь растерянно улыбаюсь, наблюдая, как исчезает из виду соседняя улочка и занесенный снегом двор. Прозрачный воздух вокруг меня душил звенящей чистотой.
Проснувшись, я осознал, что больше ее не увижу такой, как увидел до этого. Даже если мы встретимся, а мы обязательно встретимся в нашем маленьком городке, она будет другой. Но она сама меня волновала теперь не так сильно, тонкое чувство, раньше едва заметное на фоне моих переживаний, овладело телом и духом.
Мы встретились ранней весной, когда еще не сошел снег, на мощеной округлыми булыжниками улице, которая раскинулась от блестящей на ярком солнце церкви до побережья гордской речки, давно напоминавшей канаву.
Она узнала меня сразу, даже вспомнила мое имя. Ее слегка подернутое печалью лицо осветилось улыбкой.
Мы зашли в кафе и, сняв плащи, сели за четырехместный столик, самый близкий к окну. После нескольких минут вялой беседы о погоде и событиях в городе, она обратила внимание на весомый кулек, который я поставил рядом с собой на стул. Пришлось сказать, что дела мои идут совсем плохо, из-за нескольких пропусков мне не выплатили грант за месяц, и приходится сдавать макулатуру. Даже смотреть нечего, старые газеты, подобранные в таких же кафе, как это.
Она посочувствовала и предложила заплатить за мой кофе. Я согласился, почему нет. Спросил, как идет реализация ее мечты, когда она освободится из этого города-болота и наметит план бесконечного путешествия по теплым странам. Ее взгляд слегка потупился, пальцами левой руки она начала теребить воротник своей накрахмаленной блузки. Возможно, это произойдет не прям сей час и сию минуту, скорее, для этого должно пройти время.Я согласился, что такие решения, возможно, не принимаются поспешно. Мною завладела скука, и я, что было совсем невежливо, оставил ее с недопитой мною чашкой кофе, которую ей же пришлось оплатить. Вставая из-за стола, я встретил ее встревоженный взгляд. На секунду застыв, я увидел за этим взглядом просьбу, мольбу, одиночество.
Когда она успела произнести слова прощания, я уже хлопнул дверью. Сквозь стекло я рассмотрел, как энергично она поднесла к губам свою чашку и, возможно, сделала один-два глубоких глотка, которые опустошили ее до дна.
В моей комнате царил беспорядок. Захламленная всевозможным мусором, она все больше походила на притон. Сплю я мало и не испытываю особого неудовольствия от того, что по вечерам часто спотыкаюсь о стопки книг или громозкие ящики.
Как только автобусы стали курсировать между городом и побережьем, я сел на один из них и, как мне показалось, через мгновенье оказался на пустынном пляже у моря. Оно поразило меня, черное, словно состоявшее из разбавленных чернил, и холодное, как лед. Ветер быстро пропитал мою одежду сыростью, окоченели промкошие в волнах ноги. Стоя по колено в воде, я внимаю шуму прибоя, ощущаю животный страх, который гонит меня от моря, подальше, спрятаться за угол и ждать.
Когда начало вечереть, я понял, что не успеваю сделать задуманного, и побежал по мокрому песку вдоль берега к одной из двух прибрежных деревушек, равноудаленных от автобусной станции. На следующие выходные я сразу от остановки пошел в другую сторону, к рыбацкой деревне, которую не успел обследовать. Море каждую неделю становилось все теплее, и на третью свою поездку я упросил одинокого рыбака, ждавшего своего улова на пока пустующей пристани, научить меня обращаться с удочкой.
Рыболовство оказалось делом непростым, но все же я сумел вытащить на берег маленькую серебристую рыбку с гладкой чешуей, которая отчаянно билась, стараясь избавиться от проткнувшего ее губу крючка. Завернув в бумажный пакет добычу, я счастливый поехал домой. А на следующий день меня после больницы можно было заметить в магазине для рыболовов. Мои финансовые дела в самом деле оставляли желать лучшего, я сильно растратил накопленное, и вряд ли удастся сделать взнос Римскому Факультету за следующий год. Но воплощение моей мечты неумолимо приближалось.
В один примечательный весенний день, когда служащие перестали ходить в пальто и вышли в обеденный перерыв на улицу, чтобы выкурить свои вонючие сигареты, в серых и темно-синих пиджаках, я был счастлив. Три дня, с понедельника по среду, я не ходил на практику, и, очевидно, сегодня тоже не пойду. Как хорошо, что в этом городе меня совсем никто не знает.
Я стою на автобусной остановке, похожий на опытного туриста. Правой рукой я держусь за сталь своей широкой тележки на колесах, которая нагружена плотно набитым мешком. Левой рукой я поправляю лямки своего огромного рюкзака, который меня едва не перевешивает, угрожая повалить наземь. Стоять тяжело, но я знаю, что автобус придет очень скоро. Когда же он все-таки появился и впустил в свое душное нутро пассажиров, я расположился на двух местах, сняв рюкзак и вытирая со лба выступивший пот.
Автобус проехал пляж и остановился вблизи одной из прибрежных деревень, которую я месяцем ранее осматривал. Меня, счастливого и согретого солнечными лучами, преследовала удача, со мною на остановку никто не вышел, пятеро пассажиров автобуса поехали дальше, к горячим источникам. Я особо не спешил зайти в деревню, поскольку времени у меня было до вечера много.
Перейдя на грунтовую дорожку, которая петляла куда-то в заросли высокого кустарника, окружающего селение со всех сторон кроме как со стороны моря, я прокатил тележку метров пятьсот. На открывшейся полянке я сделал привал, положил на землю рюкзак и улегся сам.
Тропинку, видимо, использовали отдыхающие, которые в летний зной искали короткий путь к дикой части пляжа, где меньше людей и чище вода. Сейчас здесь было пустынно и тихо. Солнце грело приятно, на небе ни облачка, не успели проснуться от спячки вредные мошки. Я закрыл глаза и глубоко вдохнул, круговорот жизни в этом месте будто остановился. Три часа я любовался видом, красотой холмов, которые вздымали свои зеленые, покрытые свежей травой животы в дали, едва различимым шепотом моря, запахом рыхлой земли.
Вечер приукрасил природу полутонами, тишиной. Я встал с земли, которая начала уже холодеть, и закинул за плечи рюкзак. Пройдя до конца дорожку, я вышел к береговой полосе. От моря веяло теплом, накопленным за день, но уже через полчаса оно будет холодным. На пляже никого не было. Песок под ногами был вязкий, тележку удавалось толкать только при надрыве всех сил. Первые рыбацкие домики показались вдали. Я сделал небольшую передышку, едва не потерявшись в терпком аромате моря, которым пропитано все вокруг. В большинстве домиков свет не горел, значит, хозяева жили в городе, пока не устанавливалась теплая погода.
Здесь вдоль берега был выложен деревянный помост, по которому колеса моей тележки бойко постукивали. Я дошел до пирсов незамеченным, сердце колотилось от напряжения, но цель была уже близко. Показались лодки, привязанные к вбитым в песок деревянным столбикам. Моя же цель покачивалась на волнах у самого конца пирса.
Длиной пятнадцать шагов, шириной пять, высота паруса - три метра. Идеальный способ побега из этой жизни. Кроме паруса у нее есть еще дизельный двигатель, который хозяин яхты держит почти всегда под завязку полным. Перекинув через борта тележку с грузом, я сам ступил на палубу, которая нежно, слегка наклонялась то в одну сторону, то в другую.
Небольшие волны с шепотом разбивались о бока моей освободительницы. Отверткой я скрутил замок, единственное, что защищало яхту от похищения. Разблокировав руль, я спустил вещи вниз, и начал поднимать свернутый парус. Он был немного влажный от морского дыхания, оставлявшего на всех вещах вокруг свой соленоватый привкус. Отправной точкой приключения моей жизни стало развязывание тугих узлов на тросах, которые соединяли пирс и яхту. Обрезанные ножом тросы - первая причина усомнится в честности человека, который к вам приплыл на яхте.
Вскочив на палубу, я стал наблюдать, как волны постепенно отдаляют меня от пирса. Стараясь не щелкать взводным механизмом, я начал поднимать парус. Он, освещенный молочным лунным светом, натянулся от едва заметного дуновения ветра.
Значит,суждено, и не станут меня останавливать воспоминания дней былых и надежды на будущее. В море, вперед! Там, безгранична пучина,смерть моя для которой лишь маленький миг. Пусть же волна перевернет мою жизнь вместе с этой посудиной и соленой водою заставит напиться. Суринам, я ищу твоих пляжей, ищу твоих бухт! Я кричу, горло срывая, о том, что готов и ко шторму, и к буре, только бы лоб свой, морщинистый и ярким солнцем выжженный, к твоим пескам приложить."
- Занимательно!
- Прекрасно!
- Давно мы с тобой не слышали таких интересных историй, друг мой?
- Совершенно верно, Галдак. Я так полагаю, что ты все заслуги по написанию приписываешь себе?
- Совершенно верно, Ттлсд, ведь ты нас уже давно ничем не радуешь.
- Справедливое замечание, товарищ. Есть над чем работать.
- Приступайте.