Я отношусь к той, исчезающей ныне категории мужчин, которые неравнодушны к женщинам. Неравнодушны не потому, что наши действия по отношению друг к другу уже заранее предопределены какой-то «нерассуждающей» и неподвластной нами силой в виде животного полового инстинкта, придуманного Природой или Богом для продолжения рода человеческого. Нет, абсолютно нет! А если точнее, то просто потому , что женщины для меня были и остаются именно женщинами и общение с ними мне доставляет настоящее человеческое удовольствие, как духовное, психологическое, так и физиологическое. И как бы сегодняшние демократические СМИ России не вбивало в мои мозги прелести однополых отношений, я был и остаюсь их противником.
То есть, мне приятно общаться именно с женщинами. И на работе, и дома, и в сервисе, и в сфере обслуживания, и даже на улице. Не с мужчинами, нет, а именно с женщинами. И в магазине или в супермаркете, по современному, я стараюсь идти к продавщице, а не к продавцу. И к парикмахерской, я конечно же иду к женщине парикмахеру, а не к мужчине стилисту. То же самое можно сказать и про медицину. Женщина врач мне гораздо более симпатича и внушает гораздо больше доверия, чем врач мужчина. И мне с женщиной врачом психологически гораздо комфортней болеть, чем с врачом мужчиной.
В женщинах мне нравится все. И их фигуры, и их лица, и их прически, и их одежда, и их походка, и их косметика, и их парфюм, и даже их манера разговаривать. То есть, в «буквальнейшем» смысле все, все, все и еще раз все!
Особенно мне нравятся женские голоса. По звуку нравятся. По интонациям. По их амплитудным и по резонансным характеристикам. Я с удовольствием воспринимаю на слух женские голоса. Они по мне и для меня. Слышать их мне приятно. Они – мои! Они – неотъемлемая часть меня. Есть конечно же, неприятные женские голоса. Для меня неприятные. Кто с этим спорит? Да и зачем?
Вот, к примеру, я терпеть не могу голос Пугачевой. Он у нее визгливый, бабий, как у базарной торговки, призывающей покупателя к ее прилавку и орущей на покупателя, если он отойдет без покупки. Не люблю голос Валерии из-за его полной аморфности и безжизненности. Какой-то неполноценный, кастрированный голос. Вздрагиваю и затыкаю уши от голоса Бабкиной, действующий на меня, как работающая по дереву дисковая пила. Не перевариваю, крикливый и невыразительный голос Лолиты, да и всех нынешних звезд эстрады. Вы не обращали внимание на то, что у них, у нынешних, не певческие, а какие-то одинаково мертвые, словно не живые, а искусственные, электронные, компьютерные голоса. Не обращали? А вы попробуйте прислушаться к ним.
Обожаю голоса знаковые, несущие в себе настоящую женскую, а не бабью энергетику. К примеру, голос Тамары Гварцители, а также голоса Мирей Матье, Эдит Пиаф, Далиды, Патрисии Каас, Ружены Сикоры, молодой Ротару, молодой Кристалинской, Руслановой, молодой Шульженко. У Шульженко шестидесятых голос сильно изменился, он сел, загрубел, стал невыразителен и потерял те тончайшие интонации, которые создавали неповторимое очарование ее пения. Да, если разобраться, то их много было Советских певиц с прекрасно поставленными, по настоящему вокальными голосами. Безголосых и не умеющих петь на сцену тогда не допускали!
Так вот, единственная сфера деятельности, где меня больше удовлетворяет общение с мужчиной специалистом, чем с женщиной, так это инженерная деятельность. Хотим мы того или не хотим, но техника – это все-таки не женское дело!
Однако в Советское время инженеров женщин на заводах было много. Правда, технолог или конструктор из женщин не ахти. Точнее никакой. И это без всякой обиды для женщин. Конструкторская и технологическая деятельность все-таки не женская деятельность. Хотя мне приходилось сталкиваться в своей производственной практике с женщиной Главным конструктором, Главным технологом и даже с женщиной Главным металлургом. Но редко, редко! Очень редко! В качестве исключения, а не нормы.
Поэтому женщины на производстве чаще всего занимались обработкой технической и сопроводительной документации, связанной с производственной деятельностью цехов завода. Таких отделов на заводе тогда было множество. Один из них назывался отделом научной организации труда или ОНОТ. Не буду рассказывать, чем занимался тогда этот отдел. В нем у нас работало человек тридцать женщин, а начальником и его замом были мужчины.
Одно время мне по роду своей деятельности приходилось частенько сталкиваться с ними. А так как отдел этот находился в стороне от всех остальных служб завода, то я обычно общался с куратором нашего цеха по телефону. Я ей звонил, она мне звонили. И я ей по телефону сообщал необходимые для них сведения. А всю деловую переписку я вел уже официально, через секретариат заводоуправления.
И вот однажды я звоню своей «кураторше», а мне отвечает совершенно другой женский голос. Причем, очень приятный женский голос. Мягкий такой, нежный, слегка гортанный, бархатисто низкий, наполненный завораживающими и как бы обволакивающими тебя мелодичными интонациями, словно звук виолончели, негромко играющий лирическую мелодию. По нынешнему – сексуально томный, чуть ли не будуарный голос. Я поздоровался и попросил к телефону свою «кураторшу». Мне ответили:
-- Антонина Васильевна сейчас не работает. Она ушла в декретный отпуск. Теперь я ваш куратор. Людмила Марковна Погожина. Прошу любить и жаловать.
-- Очень приятно, - сказал я и назвал себя. И тут же продолжил. Немножко в шутку, немножко всерьез:
-- Простите, Людмила Марковна, а вы блондинка или брюнетка? А то я Антонину Васильевну даже в глаза не видел ни разу и не знаю, какой цвет волос у нее. А спросить у нее все не решался.
Она рассмеялась. Смех у нее был необычный и звучал, как слегка приглушенный или завернутый в вату колокольчик и был очень приятным на слух. Во всяком случае, для меня:
-- Я уж и сама не знаю, какой у меня настоящий цвет волос. Вечно меняю в зависимости от настроения. Вот только красной или синей никогда еще не была. И что-то не тянет.
Мы разговорились с ней. У меня есть одна привычка. Не знаю даже, как охарактеризовать ее - то ли плохая она, то ли хорошая. На работе с женщинами я никогда не разговаривал чисто официально, в рамках той должности, которую занимал сам или занимала она. Я всегда начинал разговор издалека, как бы заигрывая немножко с ней и делая для начала какой-нибудь комплимент ее внешнему виду, ее одежде, прическе, ее парфюму, пусть даже и самый невинный и простенький.
Как ни крутись, но комплимент при общении с женщиной должен быть обязательной составляющей разговора с ней на работе. Не важно, какое это общение, деловое или личное. Комплимент словно ключ в закрытую наглухо душу работницы женского пола, не женщины, а именно работницы, открывающей и раскрывающей в ней женщину. Что нам, мужчинам, на работе порой так не хватало.
Услышав комплимент в свой адрес, женщина с удивлением и радостью для себя вдруг замечает, что этот мужчина, суровый и вредный на вид начальник, оказывается видит в ней женщину. Причем, не просто женщину, штатную единицу бюро или отдела, а красивую женщину. И всего лишь несколько ласковых слов в ее адрес делают порой настоящие чудеса. А если добавить еще сюда несколько участливых и доброжелательных слов о ее детях, об их учебе, их здоровье, успехах или неудачах, то женщина эта твоя в полном и окончательном смысле слова.
Она уже готова для тебя буквально на все! Сразу же здесь оговорюсь, что имею в виду работу и только работу! Так вот, женщина в подобной ситуации становится чуть ли не ручной и полностью твоей. И она согласиться даже на нарушение своих должностных обязанностей и инструкций ради тебя. И она помнит это мое к ней доброе отношение потом очень и очень долго.
И очень часто, потом, через несколько лет, когда я уже и не работаю на этом заводе, я обращаюсь к ней с какой-нибудь просьбой, причем деловой просьбой, просьбой по работе, которую она не имеет права выполнять для меня, она для меня делает. Причем, делает за простое и элементарное, чисто человеческое спасибо! Ну, за подарок еще. Потому что в подобных ситуациях без подарка я никогда ни с какими просьбами к женщинам не обращаюсь.
Мы стали с Людмилой Марковной часто перезваниваться. Причем, звонил чаще всего я. Потому что меня на рабочем месте было застать трудно. А ее рабочее место всегда оставалось неизменным. И телефон стоял на ее столе. Причем, отдельный ее телефон, а не спаренный, как обычно, с общим комнатным телефоном. И я, когда мне было надо психологически расслабиться и отойти хоть чуть-чуть от дикого напряжения рабочего дня, я звонил ей. И мы с ней разговаривали. Разговаривали обо всем. Даже о работе. Но чаще всего на отвлеченные темы. Она охотно и легко поддерживала любой наш разговор. А я слушал ее голос и душевно оттаивал.
Мы говорили о литературе, о живописи, о театре, о кино, об архитектуре, о градостроительной политики Москвы и нашего города, об истории, о политике даже о еде. И легко находили общий язык. У нас действительно оказалось много сходного во взглядах на жизнь, на нынешнюю мораль и этику, на окружающую нас действительность. Ни с одним человеком, встреченном мной на моем жизненном пути, мне не было так легко и свободно, как с ней в этих наших телефонных разговорах. Я буквально влюбился в ее чарующий и по настоящему завораживающий меня голос.
И естественно, что мне очень хотелось встретиться с ней наяву, увидеть ее и поговорить уже в натуре, а не по телефону. Мне казалось, что и в жизни она будет такой же близкой и такой же обаятельной для меня, как и в этих телефонных разговорах. Но не получалось. Завод наш был громаднейший по площадям. И их отдел находился в совершенно другой части завода, где мне по моей работе бывать не приходилось. Или почти не приходилось.
И вот где-то через полгода после нашего первого телефонного контакта, я оказался после обеда на одном совещании именно в тех краях, где находился ОНОТ. После окончания этого совещания идти к себе мне было уже бессмысленно и я решил воспользоваться ситуацией и сходить в ОНОТ. Я позвонил секретарю и сказал, где я буду в конце рабочего дня.
Есть в моей жизни поступки за которые мне до сих пор стыдно. Стыдно перед собой, перед своей совестью. Нет, я никого никогда не предавал, никогда не подличал, не обманывал по крупному, никогда не шел против своей совести в серьезных делах и даже никогда не поднимал руку на женщин и не обманывал их. Женщин я просто оставлял при окончании наших с ними отношений. Или же они меня оставляли. Но особых таких обязательств перед расставанием мы друг перед другом обычно не давали. И расходились сравнительно легко. Хотя и не всегда легко. По всякому бывало. На то она и жизнь.
А вот здесь мне стыдно. Я до сих пор помню ее разом опавшее лицо и застывшие, как от удара, громадные серые глаза, когда мы встретились с ней взглядом в кабинете ОНОТ. Я здесь не сдержался. Причем не сдержался рефлекторно и всего лишь на мгновение. Но что-то в моем лице показало ей степень моего мужского разочарования ее видом.
Я тут же взял себя в руки и широко улыбнулся, пытаясь загладить эту мою нечаянную оплошность. Но было уже поздно. Я показал ей, а точнее даже, не показал, а публично продемонстрировал ей, что она для меня, для мужчины, как женщина не существую и потому не интересна. И это был удар по ее женской сущности, по ее женскому самолюбию. И удар страшенный. Тем более для женщины внешне невзрачной, а значит, зацикленный на своих женских недостатках.
Когда мы разговаривали или беседовали друг с другом по телефону и даже по долгу беседовали, то она чувствовала мой мужской интерес к ней, интерес к близкой по духу женщине интеллектуалке, она чувствовала, что соответствует уровню моего интереса. И вполне естественно, что она в этом момент ощущала себя умной, обаятельной и даже красивой женщиной, вполне интересной для этого мужчины. А мой взгляд ей показал, что она ошибалась.
И дальше все было уже бесполезно. Она съежилась, сжалась, точно свернулась, разом отгородившись от меня непроницаемо глухой стеной отчужденности. Правда, я все же пытался выправить положение, что-то говорил, шутил, даже рассказал какой-то анекдот, но все было бесполезно. Она отвечала мне сухо, сдержанно, через силу, словно бы выдавливая из себя нужные слова и только лишь по деловому. И никакого разговор у нас не получился. Встреча оказалась бессмысленной. А потому ненужной. Лучше бы я сюда не заходил.
Я зашел тогда в кабинет, веселый, довольный результатами совещания, поздоровался с десятком сидевших там женщин, представился и спросил Людмилу Марковну. Она назвала себя, я глянул на нее и увидел самую обычную, простенькую женщину лет сорока, ничем не выделявшуюся среди других и даже старавшуюся не выделяться. Самая что ни на есть серенькая, незаметная мышка, серенько одетая, с нелепым пучком из жиденьких пепельных волос, стянутых на затылке резинкой, с большими учительскими очками в немодной оправе, косо сидящих на приплюснутом носе картошкой и тоненькими бесцветными губами маленького рта. Увидел я ее такой невзрачной, некрасивой, разом по мужски разочаровался и не смог скрыть своего разочарования.
Вот за эту сцену нашей первой и последней встречи мне стыдно до сих пор. Когда я подошел к ее столу и сел на освободившемся для меня стуле и глянул на нее, она сняла очки и неловко, растерянно улыбнулась. Она стеснялась передо мной за свою некрасивость. А глаза без очков у нее были хороши. Большие, светло голубые, почти серые, глубокие до бездонности. Как горные озера при затянутом в облака небе. В этих глазах стояли слезы.
Мне стало нехорошо. И я растерялся. Ничего такого вроде бы и не было, ничего вроде бы не произошло, но, в то же время, произошло. Произошло нечто стыдное и постыдное, неприемлемое для настоящего мужчины. А потому страшное. Произошло то самое, отчего у меня до сих пор, через столько прошедших лет, сжимается сердце и начинают полыхать щеки. И вправду говорят, что самые страшные судьи для нас – это мы сами. И мы несчастны лишь тогда, когда сами в этом убеждены. А то, что я тогда проявил непорядочность по отношению к этой женщине, для меня самого яснее ясного.
Я хотел было позвонить ей на другой день. Но не получилось. Не получилось и на следующий день. Но может потому и не получилось, что не слишком хотел. Во мне что-то надломилось, я что-то потерял во время этой нашей встречи. Желания поговорить, побеседовать с ней исчезло, испарилось, пропало. А необходимость в них осталась. И у меня потом частенько возникала мысль – зря я тогда к ним зашел! Ой, как зря! Не надо мне было этого делать! Зря поспешил!
А потом меня перевели на другую работу, где связей с ОНОТ у меня уже не было. Но все же иногда, когда меня попирало на работе до невозможности и хотелось выругаться матом и послать все к «чертовой матери», я ловил себя на мысли о том, что моя рука, как к спасительному кругу, невольно тянется к телефону, чтобы набрать ее номер. Но я ни разу не сделал этого. И до сих пор, где-то в закоулках свое души, жалею об этом.
PS В принципе, если разобраться, некрасивые женщины с богатым внутренним миром, не могут быть внешне некрасивыми. Ибо разнообразие и многоликость их внутреннего мира не могут не отражаться на лице. Просто, они бывают слишком уж задавлены жизненными обстоятельствами и неувереннсотью в себе. Если же их сводить к хорошему стилисту и дать возможность поверить в себя, то они преображаются до невозможности. И сразу же становятся и красивыми, и обоятельными и по настоящему неотразимыми.
Много раз был свидетелем таких необъяснимых вроде бы преобразований в женщинах! Словно бы вчерашнюю лягушку поцеловал принц и она стала... Вы сами хорошо знвете, кем она стала! И я не буду об этом.
Продолжение
http://www.proza.ru/2012/07/13/1234