Чтобы, как-то, меня, пятилетнего, занять, мать разрешила посещать первый класс.
Три окна на восточной стороне в пяти метрах утыкались в холм, то есть в классе всегда было сумрачно. Освещение никогда не включалось.
Громоздкие и тяжёлые парты Эрисмана, с откидывающимися крышками, не удивляли, были данностью всех школ. В прорезанное отверстие вставлялась непроливайка, в углубление клалась ручка. Для портфеля своё место под крышкой.
Весной, с помощью учеников, мама вскопала огород возле школы, где стояла будка туалета. Запомнилась оживленная суета на вскопанном участке, мать принимала непосредственное участие. Чем-то засадила.
Видимо, надеялась осенью воспользоваться урожаем, но не пришлось, ветер перемен шумел то ли в ушах, то ли за спиной, подгоняя перекати-поле.
Намного выше над нами, за шоссе, жила семья учеников, которые посещали нашу школу, как-то, родители предложили моей маме стать крестной матерью двухлетнего сынишки Сада.
В крестинах и я присутствовал, как наблюдатель, от которого трудно избавиться. Но запомнилось мало, потому что меня лично это не касалось: огромная толпа в храме, невыносимо скучно и надоедливо, но от меня ничего не зависит. У взрослых свои игры.
После крестин пригласили приходить к ним в гости, мать не отказалась.
Однажды взяла и меня с собой. От шоссе пошли в гору, почти по неприметной тропинке. Всё круче и круче, мимо пышного кустарника орешника — запомнилось минутное недоумение: если здесь так много орешника, почему никогда не вижу орехов на кустах?
Вокруг заросли бузины с соблазнительными, манящими переспевшими ягодами, атласно сверкавшими на солнце, никто не запрещал, брать их в рот, но, стоило раздавить несколько ягод пальцами, как любое желание пропадало. Ещё красивее ягоды американского фитолакка: чёрные плоды, наподобие некрупной ежевики на красном фоне созревающей подложки. Их даже в руки опасался брать.
Чем выше, тем холодней. Местами лежит снег. Устал с непривычки ходить по крутизне. После непродолжительного ровного пути по косогору, подошли к деревянному дому на подпорках с одной стороны, как у всех горных домов.
Верх горы не виден из-за облаков. У хозяев два мальчика года на три-пять старше меня, дочки лет 13 и трех, с которой я и начал общаться почти телепатически, без слов, стесняясь остальных, тоже не представлявших, как держаться с застенчивым гостем.
Удивительно, как я и малышка быстро поняли и почувствовали интересы друг друга! Мы почти не разговаривали. Да и о чем? Сами мало что знали. Она провела меня в большую комнату, почти без мебели и кроватей, лишь стол и комод возле стены. Окна на южной стороне, приподнятой на сваях.
Малышка сняла трусики и легла на пол, чуть ли не посередине комнаты, ожидая меня. Я доверился ей, и был готов лечь на неё, хотя и сознавал, что дверь не заперта. Не знал, где в это время находятся взрослые и члены её семьи?
Не успел приспустить штаны, как услышал за окном смех и увидел прильнувшие к окну смеющиеся лица её братьев. Их ноги скользили по стене дома, срывались, вызывая дерганье голов внизу окна. Пришлось мне и малышке, сконфуженно, подняться и выйти из комнаты.
Вечером, за совместным ужином, все смеялись над нашим уединением.
Я смущенно молчал и ел, понимая, что бежать от стыда некуда, вокруг только горы, можно и заблудиться. Хотя, если спускаться всё время вниз, то обязательно наткнешься на шоссе, которое и приведет к Сухуми.
Много позже, вспоминая этот эпизод, я думал, не научили ли братья младшую сестренку взрослым играм? коль она сразу же сделала то, что по её мнению, должен был хотеть и я – этакая гостеприимность. Вежливость по отношению к понравившемуся гостю. Или же, это сидит в крови у каждого из нас? Больше мы к ним не поднимались, но мать еще долго вспоминала и спрашивала:
— Ты помнишь Садика?
И я не знал, то ли она напоминает про Садика, или ту злополучную сценку с малышкой? Забыла или тоже помнит? Вот стыд! Почему я так оплошал, словно ничего не соображал? Позволил себе пойти на поводу, или же самому хотелось общения с маленькой девочкой?
Мать никогда не рассказывала об удивительной встрече там, в горах. Я случайно услышал этот рассказ подругам. Много лет спустя, мог уже кое-что сопоставить и вспомнить.
Будучи в гостях у Садика, за ужином мать увидела, как входная дверь открылась, и вошел человек в грязных лохмотьях. Хозяин скомандовал сесть у порога, и человек, бросив на пол какое-то тряпье, послушно опустился на него.
Поразили славянские черты лица. Он казался стариком из-за изможденности и худобы. Некоторые абхазы очень похожи на русских. Почти такие же черты лица. Но этот, явно, был русским.
Мать, по наивности и глупости, начала высказывать свои мысли по этому поводу, желая показать себя сердобольной христианкой, чем невероятно разозлила хозяина, и он пинками прогнал пришельца, явно не желающего уходить из тепла на холод. Мать прикусила язычок.
После ужина, когда осталась наедине с 13-летней дочкой хозяина, не удержалась и спросила о странном русском.
Дочка сказала, что это их пастух Володя, который пригнал с гор отару овец, коз, коров. Спит он в хлеву, питается объедками со стола, ему 17 лет.
Мать уже слышала рассказы местных русских, что абхазы похищают русских детей, и делают своими рабами, нечаянно чему и стала свидетельницей. Утром хозяин был не в духе, не разговаривал. Володи нигде не было видно, то ли увели куда-то, то ли не показывался на глаза.
После завтрака пришла соседка, которая и проводила мать до шоссе. Мать уже ничего не расспрашивала, понимая, что в горах свои законы, и она не сможет помочь горемычному, даже если и обратиться в милицию, о которой уже имела представление, такие же преступники, с ними заодно. Пастуха могут отправить высоко в горы, где никто и не станет искать. Да и, захотят ли поверить? Могут и отомстить. Украдут сына и сделают таким же рабом.
Изредка спускаемся в магазин в Нижних Эшерах, это намного ближе, чем в идти в Сухуми. Как-то, возвращаясь домой, заплутали среди раздваивающихся тропинок. На шоссе поднялись в другом месте, и увидели пленных немцев, которые благоустраивали дорогу, разбивали кирками валуны в щебень, которым заравнивали выбоины.
Одни работали, другие группами отдыхали на обочине. На голове необычные уборы. Одежда почти новая. Всего приблизительно 20 человек, громко переговариваются, смеются. Охраны не заметил, может быть, потому что больше смотрел на немцев, о которых столько слышал. Люди как люди.
В Сухуми ходим по шоссе. Автобуса не дождешься, и они, как обычно, переполнены. Редкая машина остановится, увидев протянутую руку. Поэтому топаем и топаем, благо, дорога под гору, но, всё равно, для меня, пятилетнего, и этот путь утомителен. Жаловаться и ныть бесполезно. Я уже большой, матери не понести, нужно терпеть.
Смотрю по сторонам, но ничего интересного не вижу. Слева крутая иссечённая скала с редкими зелеными кустами, даже растет небольшой инжир в расщелине, вверх невозможно подняться.
Впрочем, если приглядеться, то по ней можно легко взобраться, много естественных уступов, валунов, трещин, заросли ежевики, кривые стволы инжира, крупные красные цветы. Но я туда не рвусь. Направо необъятный простор к морю, незаметно переходящего в небо.
Чем ближе к ущелью реки Гумиста, тем холоднее, неуютнее в лёгкой летней рубашонке. Мрачная тень горы перекрывает небольшой мост, который стараемся пройти быстрее, чтобы выйти на солнце.
Вглубь ущелья страшно смотреть, кажется непроходимым от тесных гор и зарослей. Налево от шоссе однотипные финские домики. От них прямо за поворотом дом Нины, где мы останавливаемся.
После непродолжительного отдыха в тенистой беседке, увитой виноградом, быстро восстанавливаюсь и выхожу на огороженный язык, мимо которого проложена дорога. Видимо, у Нины не хватало сил и здесь вскапывать землю, ничего не росло, кроме травы.
Мать изредка брала в город и меня. Мы долго ходили по магазинам, делали покупки.
В обратный путь отправлялись на автобусе, который проезжал мимо деревянной будочки, неподалеку от дома Нины, через дорогу.
Здесь постоянно толпились люди в ожидании любой машины, которая могла бы их подвезти, но их было чрезвычайно мало. Настолько мало, что днём в будочке сидел небритый старичок из местных жителей, который записывал в журнал номера проезжающих авто.
Скорей всего, в войну здесь был КПП с шлагбаумом. После войны посадили старичка, который понимал бессмысленность своего занятия, редко появлялся, почти всегда пусто.
В ожидании автобуса, я бегал вокруг этой будочки, заглядывал во внутрь: на маленьком столике лежала толстая канцелярская ручка с пером-уточкой, на которую и позарился.
Когда мы сошли в Эшерах, вынул эту ручку из кармана, сильно мешала. Мать увидела ручку и начала стыдить, строго сказав, чтобы я в следующий приезд вернул ручку владельцу и попросил прощения за свой проступок.
Это мне не понравилось. Представил, как будет стыдно это делать. К счастью, мать не довела свою угрозу до логического конца, забыла о ручке, как и я о ней, совершенно ненужной, ею неудобно писать, ученическая ручка намного функциональней.
Наверху от этой будки находилась гончарная мастерская с печью для обжига. Я видел, как гончар на круге формирует кувшины. Иногда после обжига получался брак, и кувшины разбивали.
Черепки, годами, ссыпали прямо с этой небольшой горки, не заботясь, что это не украшает город. Вид свалки с языком оранжевых черепков прямо на центральную дорогу, которая вела из города.
Подальше росло большое дерево с необычно темно-фиолетовыми листьями. Когда мы шли мимо него в город, часто оглядывался, пытаясь понять тайну дерева, которому понадобилась совершенно иная окраска листвы. Говорили, что этими листьями на пасху красят яйца.
Однажды я лихо побежал с гончарной горки и напоролся на невидимую в траве колючую проволоку, протянутую вдоль дороги, может быть, еще со времен войны.
Дома ранку промыли керосином, но вечером поднялась температура, я потерял сознание. Вызвали скорую помощь, мне сделали анти-столбнячный укол, и наутро стало легче, я даже не помнил, что болел.
Раза два мать покупала мне пистолет с коробкой пистонов, которыми стрелял дня два, пока не кончались пистоны. А еще через два дня штамповка распадалась на две половинки, починить невозможно, ломались язычки, скрепляющие половинки. Надо снова покупать новый пистолет и пистоны.
Как-то, из школы вынесли горн и барабаны. Играть на горне не смог, не хватало дыхания и умения, а вот барабаны…. Огромный, но только с одной кожаной поверхностью, но и та дырявая во многих местах, словно истыкана гвоздиком.
Другой, поменьше, сразу стал моей мечтой, так хотелось от души постучать в его упругий верх! Но его быстро заняли ребята постарше.
В следующий поход по сухумским магазинам, я уговорил мать купить мне барабан, который продавался в отделе игрушек, то есть рассчитан на детей дошкольного возраста.
Я же этого не понимал, и был сильно разочарован сухими, трескучими звуками. Думалось, что стучать на барабане не составит труда, но когда столкнулся с реальностью, приуныл. Хотя и продолжал думать, что всё дело в самом барабане, обтянутым настоящей кожей, а не бумагой, как мой.
Такая возможность представилась не скоро, через четыре года, когда настучавшись вволю, сообразил, что барабанщика из меня не получится. Некому объяснить, показать приемы игры.
Позже прочитаю в книге ритм стука:
«Старый барабанщик крепко спал. Он проснулся, перевернулся, всех буржуев разогнал».
Я вспомнил этот перестук, и с подсказкой легко воспроизвел ладонями по крышке парты. Понял, что дело в мелодии. Но самому сочинить не удавалось, разве что ритмичные удары, которые быстро надоедали, так как ничего не означали и не будили чувств.
Иногда мать ходила по ученикам, дома которых разбросаны на значительном расстоянии, приходилось долго идти. Нас угощали обедом, наливали вино, мать не отказывалась, помня, что врач советовал от малокровия для аппетита пить вино и пивные дрожжи. Вероятно, врач постеснялся сказать, что нужно хорошо питаться, понимал, не все могут это позволить.
Мать приняла совет слишком буквально, тем более это приятно, заодно и меня угощала, чтобы не было малокровия, а аппетит у нас был и без вина. Я с удовольствием допивал вино из её стакана.
Хорошо запомнился вкус мамалыги, выложенной на тарелочке с маленьким кусочком сулугуни посреди ложки растопленного сливочного масла. Сыр приходилось откусывать малюсенькими кусочками, чтобы хватило на всю порцию мамалыги, сваренной в большом чугунном котле на костре.
Когда всё вычерпывалось, на дне и по стенкам чугунка оставалась вкусная хрустящая корочка, которая соскабливалась и отдавалась, крутящейся рядом, ребятне, которые охотно её ели, так как желудку, явно, не хватало уже съеденной тарелки мамалыги.
Лет через семь, когда мы жили в Аджарии, мать, видимо, вспомнив, какую вкусную мамалыгу когда-то ели, купила кукурузной муки и сварила в алюминиевой кастрюле, чуть ли не полную.
Но забыла, что к мамалыге нужна приправа в виде масла и сыра, посчитала: и так сойдет. Даже испытывая голод, мы едва одолели тарелку пресной и невкусной каши. Больше мать не пыталась готовить мамалыгу.
Не раз она говорила подругам:
— С мужем хлопотно. Ему нужно готовить еду, обстирывать.
Что это же самое нужно и сыну, не задумывалась. Считала: Я же обхожусь как-то. Пусть и он приноравливается. Не хватало, чтобы готовила для сына, если и для себя самой не готовлю. И мы, большей частью, питались всухую. Горячим был лишь чай. Точнее, кипяток. Потому что для заварки нужен чай, а на него не было денег.
Как-то, пришли к родителям очередного ученика, где еще не были. Узнав, что у меня шатается зуб, подростки решили вырвать, привязав нитку к зубу и дверной ручке. Я боялся подобного способа, но, всё же, дал привязать нитку, и зуб вырвали удачно.
Когда начала спеть черешня, мне разрешили залезть на большое дерево, и я ел от пуза.
В том же дворе поспела лавровая вишня, не сразу раскусил вкус, потому что на первых порах она была не совсем спелой, а потом, когда она созрела, то стала самой любимой ягодой.
Почти одновременно начал поспевать тутовник, черные и белые ягоды. Трудно сказать, какие ягоды вкуснее? Если лень залезать на дерево, то стоило потрясти ствол, как крупные, самые спелые ягоды, падали в траву, на землю. Сдуешь песок, мусоринку, и в рот.
В некоторых, отдельно стоящих домах, увидели шелковичных червей, с шумом поедающих днем и ночью листья тутовника. Ветки в большом множестве рубились с деревьев и вносились в дом.
В доме стояла нестерпимая вонь от червей на ветках тутовника. На некоторых ветках уже видна серебристая паутина, коконы, которые собирались и сдавались государству.
Мы спешили выйти наружу. Тутовая обжираловка продолжалась недолго, может быть, недели две. К концу этого срока все черви прятались в коконы.
Через несколько лет я прочитаю книгу грузинского писателя Эгнате Нинонашвили «Лило», который описывал подобное, и всё было знакомо.
Продолжали ходить в Нижние Эшеры, по дороге, может быть, длиной в три километра. Вниз идти легче, чем потом возвращаться. На обратном пути рвали спелый инжир на раскидистых деревьях, удобно залезать, словно по ступенькам. Плоды лопались и сочились мёдом. Росли гранаты, но еще не созревшие.
Под осень мать залезла на высокий каштан, отрывала колючие гроздья плодов и бросала вниз, одна угодила мне на спину, что было довольно неприятно и болезненно.
Дома долго вынимали коричневые каштаны из колючей оболочки, а потом варили, жарили. Вкус напоминал вареный и жареный картофель. Мальчишки, не дожидаясь, пока каштаны сварятся, ели их сырыми — пальцы долго темнели от сока кожуры.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/23/996