Сестры похожи друг на друга даже характерами, с небольшими отклонениями, словно расклонированные существа, стечением жизненных обстоятельств получившие свою судьбу. Но Евдокия и Мария особенно сильно походили друг на друга, даже судьбами.
И за грудной Дусей присматривали старшие сестры. Устав носить, положили под куст сирени на голую землю, где и пролежала несколько часов, пока девочки-няньки играли. От сырого земляного холода потянуло руку, левую половину тела и головы, глаз начал сохнуть и высох. Долго болела. Ближние думали, что не выживет. С детства ощущала себя несправедливо обиженной: мать будила раньше всех сестер и в одном платьице выставляла на холод, выгоняла пасти стадо.
— Почему всё время меня? – однажды не выдержала Дуся.
— Не твоё собачье дело, — заявила мать, а дочка на всю жизнь запомнила, и потом с горечью рассказывала своей дочери.
Так ли оно было, или свойство памяти выдумывать жалостливое про себя?
Поведала и другую подобную историю: когда Дуся заболела испанкой, её положили в сарай, и никто не подходил, не ухаживал. Знахарка сказала: Если сможет перенести кризис, то будет жить. Выжила. Но обиду на мать затаила, точно так же, как и Мария, хотя причины у каждой разные. Дуся жаловалась дочери. Мне же мать постеснялась рассказывать, видимо, понимала мелочность и ничтожность своих обид.
В 1945 году Дуся вышла замуж за соседского парня, но после рождения дочери не захотела с ним жить. Он приходил к теще и недоумевал, почему Дуся с ним так поступает? Но причину никто не знал. Она гнездилась в самой Дусе, в её характере – так было написано на роду, не могла переломить себя и жить с человеком, которого, возможно, никогда и не любила. После войны мужиков мало. Не до выбора. С кем судьба столкнула, тот и стал близким. Так всю жизнь и прожила одна, ни с кем не связываясь. Ей это было не нужно.
Иногда мне казалось, что она с моей матерью близняшки: они понимали друг друга с полуслова, много общего, нежели с другими сестрами: пединститут, развод, по ребенку. Но общность не мешала постоянно ссориться, выяснять отношения, вспоминать старые обиды. Так человек с раздвоенной личностью не может примириться сам с собой.
Дуся с непонятной легкостью отказалась от мужа, хотела сделать аборт, чтобы ничто не напоминало о неудачном замужестве, пошла к женщине, которая подпольно делала криминальные аборты. Та, занятая хозяйственными делами, предложила ей полежать на кровати, пока управится. Ожидаючи, Дуся незаметно для себя заснула и увидела старца, который запретил избавляться от ребенка. Проснувшись, простодушно рассказала женщине сон, и та замахала руками, выдворяя прочь:
— Не стану тебе ничего делать, то сам Илия предостерегал от греха!
Об этом случае Дуся поведала своей дочери, которую постоянно настраивала против отца, живущего в соседней деревне. Не дождавшись любезности от Дуси, он женился, заимел детей. Но и Валю не забывал, хотя Дуся не разрешала видеться с родной дочерью, передавать подарки. Он это делал украдкой. Валя тянулась к отцу, использовала любую возможность увидеться с ним. Обида на весь мир, так легко переносится на ближних, калеча их жизнь, психику.
Всем плохо. Даже государству. Настолько плохо, что в школах некому преподавать. Новая власть, согласившись с Лениным, что интеллигенция – говно, истребила её. Большую часть расстреляла, других выслала за границу, и начала ковать свои кадры из кухарок и недоучившихся школяров. Многие ли задумывались, насколько съедобным получится обед?
В 1934 году Прасковья с трудом закончила семь классов, и ей предложили стать сельской учительницей в начальных классах: не посмотрели на явную безграмотность и куриный почерк, который остался на всю жизнь.
Шесть лет преподавала по мере своего разумения, как недавно и её учили.
Позже, она с гордостью рассказывала, что повзрослевшие ученики долго называли уважительно – Прасковьей Федосеевной, несмотря на то, что она стала простой колхозницей, как и они сами.
Положение в стране несколько улучшилось, стали больше получать на трудодень. В семье планировали послать Прасковью на курсы трактористов, чтобы купить трактор и окончательно встать на ноги. Но этой задумке помешала болезнь матери – парализовало.
Повезли в Саратов, где долго лечили. Со временем состояние несколько улучшилось, начала ходить, но здоровье так и не вернулось. Последнюю четверть своей жизни ходила в скрюченном положении, держась за живот, чтобы утихомирить постоянную боль. Иногда позволяла себе выпить 50 граммов самогона, чтобы заглушить боль, хотя бы на время. Чтобы не пить одной, приглашала внука Геннадия составить компанию, наливала чуть, но и этого хватило, чтобы приохотить, хорошо, хоть не стал алкоголиком.
Прасковья – самая красивая из сестер, кровь с молоком, чёрные брови в разлёт, привлекала внимание парней. Мария потом завистливо злословила, будто Паша ходила по рукам, мол, мать не могла с ней справиться, отчаявшись выдать замуж. И её дочь Дина, такая же непутевая. Про себя умалчивала, никто не видел, свечку не держал, значит, и не упрекнет. Мечтала стать святой, по мере своих сил и разумения стремилась к надуманному идеалу. Не желала ради истины разрушать лелеемый образ непорочной девы, не выносила критику, говорящий поперек её мнения, становился личным врагом на всю жизнь.
Позже рассказывала мне байку о том, как Паша, однажды, вернувшись домой со свидания поздней ночью, проголодавшись, съела чугунок помоев, который приняла за суп, сваренный матерью и поставленный в печь. Трудно сказать, сколько в этой истории правды? Вполне вероятно, что со свидания возвращались голодными, особенно, если не успевали поужинать. А что мешало поужинать? Скорей всего, здесь зависть к красивой сестре и наговор, мол, у неё извращен вкус, не в состоянии понять, где помои, а где суп.
Хлебниковы пользовались в селе уважением, и Паша поменяла фамилию Дрозденко.
В 1939 году 5 октября родился Гена. Семейное счастье было недолгим. Николая призвали в армию. После нескольких месяцев войны, получили известие о ранении в плечо и ногу, и пленении Николая.
Уже в новом веке из Интернета узнали о захоронении Хлебникова в Дрездене. Гена жалел, что не знал этого, мол, служа в Германии, легко мог бы договориться с командиром и съездить на могилу отца.
Плен считался позором, поэтому Паша не пользовалась льготами вдов. Да их и не было, все в равном положении, все работали от темна до темна. Утром бригадир стучал в окно и выкрикивал, куда идти на отработку трудодня. Услышав слабое сопротивление, ссылки на болезнь, грозно ругался матом. Спорить бесполезно.
Впрочем, если дома был самогон, вечером можно пригласить бригадира, напоить и выпросить на следующий день более легкую работу, или вообще, отсрочку на несколько дней. Но с бригадира тоже спрашивали. Поэтому на такую должность шли самые отчаянные, потерявшие стыд и остатки совести. Они скоро спивались, по утрам не могли подняться, чтобы выгнать людей на работу, и правление назначало нового бригадира.
В округе размножились волки, которые наглели, забирались в овчарни, преследовали запоздавших путников. Перепуганные встречей, потом долго рассказывали о своем страхе. Не было избы, в которой на привычном, красном месте, не висела бы икона с лампадкой. Все крестились, входя в горницу. Хозяева перед сном становились на колени и молили Бога о лучшей доле.
Но особо свою привязанность вере никто не высказывал, время не то. В соседнем селе Благовещенке разорили красивую кирпичную церковь. После чего десятилетиями та стояла заброшенной, заросшей бурьяном. За 30 километров в округе негде ребенка окрестить.
Нюра вышла замуж за Николая, получила в приданое перину, несколько подушек, и переехала за двенадцать километров в село Малую Екатериновку, где уже жили дальние и близкие родственники.
Там Мария и познакомилась с верующей, которая заронила в ней корыстолюбивую мечту стать святой. Для этого нужно не так уж и много: всего-то делов – изучить Библию, каковую и предоставила на временное пользование.
В безбожном государстве Библия уже успела превратиться в редкость. А эта книга особо впечатляла, по сравнению с обычными книгами – толстый переплет, 1913 года издания, 300 рисунков Доре. Три килограмма Ветхого и Нового завета невольно вызывали уважение. А уж как жаль возвращать! И Мария сказала владелице, что книгу у неё украли. Рада бы вернуть, да нечего.
Через какое-то время верующая умерла, оставив дочерей сиротами. Мария осмелела, открыто читала книгу, хвасталась перед подругами, которые и донесли дочерям о было пропавшей книге. Дочери прибежали требовать свое наследство, но Мария, не моргнув глазом, заявила, что вдова завещала Библию ей, потому что дочери плохо исполняют заветы Христа и не достойны такой книги. Дочери стыдили, уговаривали, но так ничего и не добились.
Невдомек новоиспеченной святой сообразить, что совершила непростительный грех, лишив девушек наследства и возможности приобщиться к христианской вере. Считала, что этот грех можно замолить, книга того стоит, дочери владелицы – недостойны, а уж себя всегда видела в числе избранных. Это сознание сладко мутило голову, извращая реальность, уродуя жизнь близким.
Последствия знакомства с верующей, будут сказываться многие десятилетия, даже на внучках. Бабочка Бредбери привела к власти нового президента, а эта цепь событий неизвестно во что выльется? В жизни всё так взаимосвязано, что никакой компьютер не найдет концов, с какого взмаха бабочки всё началось?
Для меня мать создала легенду появления у неё Библии, мол, дружила с верующей, которая перед смертью подарила ей Библию. Я был рад за мать и за себя, иначе бы оказался лишенным в детстве единственной забавы – часами рассматривать удивительные и загадочные рисунки.
В жизни чего только не бывает, вот и у верующей женщины почему-то выросли неверующие дочери. Вероятно, им, как и новоиспеченной святой, она забыла передать простую истину: любая ложь рано или поздно становится известной, принося конфуз, если не больше. Единожды соврав и пожав сладкие плоды, трудно удержаться от повторной лжи, и это становится чертой характера. Про таких сказано: соврет и не моргнет глазом. Один раз украв, можно украсть ещё и ещё. Но, богатства, почему-то это не приносит.
В 1982 году её сестра Прасковья рассказала мне историю появления Библии. Я не удивился. Такой поступок был в характере матери.
В войну исчезли тетради. Ученики писали на старых газетах поверх печатного текста. Один учебник на весь класс. Не отсюда ли уважение к книге у этого поколения? А у меня понимание ценности чистого листа впиталось в подкорку: мне трудно выбросить чистый лист. Я должен его исписать, заметками, хоть чем-то, а потом с чистой совестью выбросить.
«В любом ВУЗе число мест на первый курс было больше, чем желающих поступить. Преподаватели институтов метались по стране в поисках школьников, которые хотели бы учиться».
Перед выпускными экзаменами в школу приехал вербовщик, уговаривать поступать в Саратовский пединститут. Страна, выгнавшая за границу ученых, философов, профессоров, ненавистную интеллигенцию, нуждалась в учителях. Без вступительных экзаменов принимали даже троечников, каковой и была Мария.
Началась война. После двух лет обучения в институте Мария спешно вышла замуж, родила сына.
Мать никогда не рассказывала обстоятельства знакомства с отцом, и про короткую супружескую жизнь. Вероятно, не прожила и двух лет с ним. Вполне возможно, что и совместной жизни за эти два года было не так уж и много — он служил, она училась в институте. О моем отце рассказывала скупо. В основном, негативные сведения. Вероятно, чтобы сын больше ценил её, хорошую.
Во время войны отец был уполномоченным по сельхозпоставкам для армии, ездил по селам и заготавливал, изымал продукты. Познакомился с моей матерью. Гена помнит, как он приезжал в деревню на автомобиле. Гена скатывался по крутому, зеленому боку, кожуху над колесом.
Мать говорила, что отец служил писарем на военном аэродроме. Ходил в лётной форме и кружил головы сельским девчонкам. Несговорчивым обещал жениться, показывал документ, где числился холостяком, что сделать было несложно, своя рука владыка. Ничто не помешало завести ребенка и от другой женщины во время медового месяца с моей матерью. Его фото я видел в избе отца – копия меня, и того же возраста.
Истинную причину разрыва с моей матерью — не знаю. Может быть, права мать, когда говорила, что порвала из-за измены, и не с одной, а с несколькими. То ли отец не смог ужиться с вздорной и взбаламошенной девчонкой, которая ничего не умела и не хотела делать, не была приучена к труду, хотя и выросла в деревне, а гонора сверх меры.
За измену мать посчитала нужным отомстить любимому. Пожалуй, она и не знала, что такое любовь. Шла война, тут уж не до любви. Да и не способна была на любовь. Только себя и любила. А когда узнала про измену, разгневалась, возможно, действовала по подсказке старших подруг: решила испугать разводом, подала заявление на развод, пожаловалась командиру части за фактическое многоженство.
Так уж воспитали в стране, где все друг другу мстили, доносили, закладывали по любой мелочи. Отца исключили из партии. Самое страшное наказание в то время. Но на фронт не послали – служил при аэродроме.
Уже после двух лет обучения в институте, мать начала преподавать в школе. Впервые появились деньги, которые казались большими, до этого никогда не держала в руках сразу столько денег. В колхозах не платили. Мария чувствовала себя богачкой, появляясь с подарками в деревне матери, которой оставила сына. На выходные приезжала кормить грудью. Рассказывала, да и я сам помню, как вбегал со двора в горницу и приникал к груди матери, которая сидела на лавке у окна.
Удивительно складываются судьбы: деревенская девушка, возможно, до этого и не мечтавшая о власти, вдруг получает её над несколькими десятками восторженно глядящими на неё детей, начинает упиваться властью и своей значимостью. Она уже считает себя неординарным человеком, с которым должны считаться и другие, и, более того, она может указывать другим, как им жить? И это состояние становится её характером.
Рассказывала мне о любви к собакам и кошкам. Когда узнавала, что в соседнем селе у кого-то окотилась кошка или ощенилась собака, в тот же день отправлялась туда и проводила часы с новорожденными, умиляясь их трогательной беззащитностью. Вероятно, эта любовь шла из детства.
Казалось, такую же любовь должна бы перенести и на своего ребенка, когда он появился. Но всей её любви хватало только на несколько дней. Не удивлюсь, если бы узнал, что это был один день. Она всегда быстро перегорала. А новорожденный сын – это так утомительно и навязчиво! Хорошо, — есть мать, сестра, будет, кому подбросить, пока она учительствует.
Война шла далеко в стороне. Вражеские самолеты с тревожным гулом пролетали мимо. Нищие села им не нужны. За всю войну только один самолет прорвался к Саратову и сбросил бомбу, которая не смогла переломить положение на фронте.
Больной бабушке не до грудного младенца, за которым поручила присматривать старшим: семилетней Дине и пятилетнему Гене, который подлезал под люльку и выпихивал из неё двоюродного брата, надоедавшего своим криком, мешал играть. После падения крик усиливался настолько, что бабушка забирала внука, успокаивать.
Почти так же, через три года, они нянчили и Валю, оказавшуюся в таком же положении, без матери, которая тоже училась в пединституте. Федосья уходила на огород и говорила внуку, что он может принести ребенка лишь тогда, когда тот заплачет. Но Валя не хотела плакать, а на улицу к друзьям – не терпелось. Тогда он тихонько стукал ребенка головой о дверной косяк. Раздавался громкий рёв, что и требовалось. Он относил ребенка к бабушке и довольный убегал к друзьям.
Об этом Гена с улыбкой рассказывал 50 лет спустя.
Надлежащего ухода за грудными детьми не было, как и врачей. Поэтому перенесенная золотуха дала осложнение на моё правое ухо, оставила гнойный абсцесс на долгие года, лишив барабанной перепонки и слуха, что, однако, не помешало медицинской комиссии признать годным для службы в армии. Пошёл за того парня, который смог откупиться.
Большую часть каждой из двух маленьких комнат, занимала русская печь с лежанкой. На одной печи готовили еду, спали, вторую – протапливали в большие холода, иногда гнали самогон. В печке замурован чугунный котел, в котором кипятили молоко, и в это же время умудрились положить меня, годовалого, на лежанку над котлом с кипящим молоком, куда я и незамедлил сверзиться вниз головой. Не судьба – быть сварившимся, молоко лишь оплескало голову, лоб.
Тогда же все думали, что останусь без левого глаза, всё заплыло.
На память осталось лишь небольшое пятно у левого виска. Если не присматриваться, то почти незаметно. Но в 17 лет, когда повышено внимание к своей внешности, это доставляло неудобство. Пробовал зачесывать волосы налево, и некоторое время волосы скрывали шрам, пока не понял, что никому нет дела до моей улучшенной внешности, красивей не стал, а левой пятерней удобнее поправлять шевелюру, чем правой.
Кончилась война, но жизнь не улучшилась. Вся деревня из бедняков, середняков мало. Пятистенные деревянные дома — редкость. Гена прибегал с улицы и просил поесть.
— Нэма ничого, — зло кричала Прасковья. – Не веришь, посмотри в печи.
Гена открывал заслонку и шарил кочергой в темном зеве холодной печи, надеясь найти, чудом забытый чугунок. Мать постоянно срывала раздражение на сыне. Федосья утешала внука:
— Ты не обращай внимания на её крики. Это у неё жизнь тяжелая.
Но он не раз в течение жизни вспоминал злой крик, и всё это сказывалось на отношении к матери, которая терпеливо сносила унижения. Может быть, помнила свои прегрешения? Мне отмщение аз воздам?
Я тоже постоянно испытывал голод. Стараясь привлечь внимание тетки, канючил единственной известной мне еды – борща: — Хочу бохну.
Об этом неоднократно рассказывала тётка Прасковья, желая напомнить, чьими заботами я вырос.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/23/1033