23 Вот такое кино, из повести На золотом краю Росс
На золотом краю России,
За далью половецких веж -
Мой инкубатор самостийный
И родина моих надежд.
Поразило и запомнилось не изображение, а стена и на ней белая простыня. Даже фактура стены помнилась: сквозь грязноватую побелку проступали бугорки и солома замеса, которым «щекатурили» торцевую стенку какого-то хозяйственного сарая. И на этой замызганной стене – белая простыня, повешенная на вбитые гвозди.
Лето. Вечер. Под кронами акаций сидит на земле народ и смотрит кино. Это был, пожалуй, 1946 год. А может быть даже и сорок пятый. Что смотрели – не помню: может быть «Чапаева», а может и «Александра Невского».
Мама говорила, что при рождении она назвала меня Мишей. А потом посмотрела кинофильм «Александр Невский» и переназвала меня. Так что фильм этот с Черкасовым в главной роли – для меня «судьбоносный». А Миша Мишутин на свет всё-таки появился, позднее, где-то в октябре 1957 года, как родной племянник.
После 1947 года кинофильмы в Армавире мы смотрели уже в стационарных кинотеатрах. Я помню три из них, не считая клуба мясокомбинате: «Октябрь», «Пионер» и «Энтузиаст». «Октябрь» находился в здании, в котором сейчас находится «Марс», на месте «Пионера» - теперь драмтеатр, а «Энтузиаст», как и положено энтузиасту, находился на отшибе от центра города: на улице Урицкого, напротив сегодняшней бани («Радуга»?).
По всей вероятности в кино мы ходили чаще всего в клуб мясокомбината: и ближе, и место обжитое, да и билеты, наверно, были дешевле. Но просмотр фильма «Падение Берлина» я запомнил в кинотеатре «Пионер». У нас с братом Толиком не было билетов и нас в зал не пустили. Мы просились, плакали, но билетёрша была непреклонна. Кино началось, дверь, выходившую во внутренний дворик (под аркой), закрыли и мы с Толиком стали таскать под вентиляционное отверстие в стене разный строительный мусор со двора. Собрали, влезли на эту кучу, но до вентилятора всё равно не доставали. Тогда брат сел мне на шею и стал смотреть фильм. Затем я сидел у него на шее, затем снова он у меня… Звука кинофильма не было слышно из-за шумевшего вентилятора, экран был виден только наполовину: глубже голову засунуть мы боялись. Фильм мы не досмотрели: устали, две серии всё-таки. Потом, после мы насладились в клубе мясокомбината. На какое-то время нашим кумиром стал Саша Синцов в исполнении Бориса Андреева. И мы играли в войну, употребляя слова и выражения из этого фильма: «контрнаступление», «направление главного удара», «линия обороны», «окоп».
- Здесь моя линия обороны!
- Нет, моя!
- У тебя – не здесь!
- Здесь! У меня тут – направление главного удара!
Мы кричали во всё горло. Нам казалось, что тот,кто громче кричит, тот и «правее».
Где-то в это же время на экраны вышел фильм «Кубанские казаки». Фильм – легенда. Фильм, который пленил всех от мала до велика и на долгие годы. Фильм – ложь, фильм – сказка. Действительно: такого изобилия не было; таких колхозов не было; такой женской одежды не было. НО, ВЕДЬ ХОТЕЛОСЬ, ЧТОБ БЫЛО! Ах, как хотелось! Душа человеческая завяла и смялась без света и радости и теперь вот возжаждала праздника. И фильм – праздник появился. Фразы из фильма и строки из песен разошлись в народе, как пряная приправа к несладкой жизни.
Так, как говорят между собой герои фильма, в народе вряд ли говорили; лексика куплетов из фильма - манерна и литературна (кроме частушек). Всё – псевдонародно. Но ведь всё ушло в народ! Вот ведь в чём штука!. В этом феномене обнаруживается поразительное обаяние талантливой литературы, фантастическое чутьё художников.
А песни?! «Урожайная», куплеты, частушки? «Каким ты был» поселилась в сердцах буферной зоной между войной и миром, между бедой и счастьем. А «Ой, цветёт калина» поётся до сих пор, как народная. Эти песни пел даже хромой на язык Вано Сидоренко. И, естественно, что хорошие песни переделывались и пародировались. Так на мелодию песни «Ой, цветёт калина» пели куплеты о колорадском жуке (вот когда он появился, паразит!):
Он живёт, не знает
Ничего о том,
Что Трофим Лысенко
Думает о нём.
О Трофиме Лысенко мне сказать нечего, и так все знают: вульгарный селекционер, агроном всея Руси.
Наверно до середины 50-х годов ни один фильм не мог сравниться по популярности с «Кубанскими казаками». Даже индийский «Бродяга» и трофейный «Тарзан». Но о них потом, как-нибудь отдельно.
…А сейчас мать собирается в кино с Толиком: на брате белая рубашка, брюки, сандалии. А я – реву. Я тоже хочу в кино.
- В следующий раз пойдёшь ты, - говорит мама.
- Я тоже хочу!
Я действительно не понимал, почему – Толик, а не я: я младший, меня жалеть надо. А можно и двоих сразу взять. Я плакал, но у мамы была своя арифметика: СВОЙ – подождёт, а вот «Хвединого» сына обижать нельзя. Этот перекос замечали и знакомые мамы, упрекали:
- Наташ, и тебе не жалко Шурика?
- Жалко у пчёлки.
И продолжала упорствовать: лучший кусок – Толику, одежду – сначала ему, вот и в кино – он первый.
Мать дорожила Фёдором Ивановичем, ладом в семье – это было – главное. Не дай бог, если кто-то подумает, что она «всё для своих, а Фединых детей обижает». Я чувствовал это и жаждал справедливости. А она хотела быть матерью для чужих детей, а не мачехой. Родные – не назовут мачехой.
Мать с Толиком выходит на улицу, а я остаюсь. Не знаю почему больше никого из семьи не было дома. Меня бы держали, не пускали… А вот, поди ж ты! Я вышел следом за матерью и преследовал их с Толиком на дистанции в шагов двадцать.
- Иди домой, - злилась мать.
Я останавливался. А затем упрямо и молча продолжал преследовать. Пока прошли один квартал, до домика Анны Николаевны, мать раза три-четыре делала попытку вернуть меня домой.
Не получилось.
Возвратились все. «Кинщик заболел».
И снова была великая трёпка.
Так я будущий «клубный работник высшей квалификации» (так в дипломе записано) получил первую прививку от патологической тяги к искусству.
А она у нас с Толиком была. Тяга.
Так как клуб мясокомбината ассоциировался у нас с высшим духовным наслаждением, то Толик жёлтой масляной краской накарябал на двери нашего туалета в огороде: «Клуб»