14 октября 1848 года Гоголь возвращается в Москву и поселяется, по обыкновению, у Погодина на Новодевичьем поле, но уже через два месяца перебирается в дом графа Толстого на Никитском бульваре. Здесь он находит покой и отдохновение, так необходимое ему для занятий.
«Соображаю, думаю и обдумываю второй том «Мёртвых душ» - делится он своими творческими планами с Плетнёвым. - Читаю преимущественно то, где слышится сильней присутствие русского духа. Прежде, чем примусь серьёзно за перо, хочу назвучаться русскими звуками и речью. Боюсь нагрешить противу языка». Эти слова из письма, написанного в конце ноября 1848 года, показались для Плетнёва обнадёживающими, но уже в мае 1849 года он получает от Гоголя совершенно другое письмо: «Я не снёс покорно и безропотно бесплодного, черствого состояния, последовавшего скоро за минутами некоторой свежести, пророчившими вдохновенную работу, и сам произвёл в себе опять тяжёлое расстройство нервическое, которое ещё более увеличилось от некоторых душевных огорчений. Я до того расколебался, и дух мой пришёл в такое волнение, что никакие медицинские средства и утешения не могли действовать. Уныние и хандра мною одолели снова».
Несмотря на болезненное состояние, работа на второй частью поэмы продолжается. И уже летом 1849 года Гоголь, гостивший у Смирновой в Калуге, читает ей и домочадцам первую главу второго тома поэмы. Ту же главу он читает Аксаковым в подмосковном Абрамцеве. Ивану Капнисту, сыну известного украинского драматурга Василия Капниста, исполнявшему должность гражданского московского губернатора, Гоголь, по слухам, прочитал, чуть ли не девять глав поэмы. Если брать в расчёт суеверие Гоголя не читать никому и ничего из написанного вплоть до окончания работы, то становиться очевидным, что чтение первых глав могут косвенно свидетельствовать об окончании второго тома, по крайней мере, в черновом его варианте. Однако Гоголь почему-то не спешит с заверениями об окончании работы.
Из письма Жуковскому 14 декабря 1849 года: «Творчество моё лениво. Стараясь не пропустить и минуты времени, не отхожу от стола, не отодвигаю бумаги, не выпускаю пера – но строки лепятся вяло, а время летит невозвратно. Или, в самом деле 42 года есть для меня старость, или так следует, чтобы мои «Мёртвые души» не выходили в это мутное время, когда, не успевши отрезвиться, общество ещё находиться в чаду и люди ещё не пришли в состояние читать книгу как следует, то есть прилично, не держа её вверх ногами? Здесь все, и молодёжь и старость, до того запутались в понятиях, что не может само дать себе отчёта. Одни в полном невежестве дожёвывают европейские уже выплюнутые жеваки. Другие изблёвывают своё собственное несворенье. Редкие, очень, очень редкие слышат и ценят то, что в самом деле составляет нашу силу. Можно сказать, что только одна церковь и есть среди нас ещё здоровое тело.".
В письме Плетнёву от 21 января 1850 года он сетует на возраст, недостаток времени, болезненное состояние и тому подобное, и заключает: «Конец делу ещё не скоро, т.е. разумею конец «Мёртвых душ». Все почти главы соображены и даже набросаны, но именно не больше, как набросаны; собственно написанных две-три и только. Я не знаю даже, можно ли творить быстро собственно художественное произведение».
«Болен, изнемогаю духом, требую молитв и утешения и не нахожу нигде. С болезнию моей соединилось такое нервическое волнение, что ни минуты не посидит мысль моя на одном месте и мечется, бедная, беспокойней самого больного». Это из письма Смирновой, написанного в феврале 1850 года.
«С нового года напали на меня разного рода недуги. Всё болею и болею: климат допекает. Куда убежать от него, ещё не знаю; пока не решился ни на что. Болезни приостановили мои занятия с «Мёртвыми душами», которые пошли было хорошо. Может быть, - болезнь, а может быть, и то, что, как поглядишь, какие глупые настают читатели, какие бестолковые ценители, какое отсутствие вкуса… - просто не подымаются руки. Странное дело, хоть и знаешь, что труд твой не для какой-нибудь переходной современной минуты, а всё-таки современное неустройство отнимает для него спокойствие». А это уже из письма Прокоповичу, датированного 29 марта 1850 года.
Гоголю, на тот момент, сорок один год - можно сказать, расцвет жизненных и творческих сил. А впечатление производит человека больного и уставшего от бремени прожитых лет. Но, как это не покажется странным - Гоголь действительно устал. Устал от житейской неустроенности, от претензий на него литературных партий, от возложенных на него надежд и ожиданий друзей, от непонимания читателей, а главное от творческой неразрешённости. В наше время психотерапевты прекрасно лечат подобные пограничные состояния человеческой психики, названия которым – неврозы. Во времена Гоголя лучшее, что могли предложить доктора – водные процедуры, которые отчасти оказывали на пациента благотворное действие. В случае с Гоголем дело обстоит сложнее.
Гоголевские неврозы формировались годами, с детства, поэтому психокоррекция такого пациента потребовала бы достаточно усилий. Предположения, высказанные ещё графом Соллогубом, а затем получившие развитие у некоторых псевдоисследователей, о наличии у Гоголя психического заболевания, т.е. патологического расстройства психики, не имеют достаточно убедительного подтверждения психиатров. По крайней мере, нет ни одной публикации с полным профессиональным разбором истории болезни Гоголя.
Высказывания же отдельных представителей медицины можно рассматривать, как попытку произвести сенсацию, обратить на себя внимание - не больше.
К сожалению, психосоматическая патология Гоголя долгое время рассматривалась с акцентом на психическую составляющую, а соматическая (органическая) оставалась почему-то в тени. Так кому-то было выгодно выстраивать образ психопатической личности. Это, на их взгляд, рационально объясняет состояние Гоголя, побудившее его к сожжению второго тома поэмы. А соматические жалобы писателя, отражённые в его переписке, рассматривались как аггравация.
В последнее время у некоторых изыскателей появились предположения в пользу рецидивирующей малярии, которой писатель переболел в Италии.Есть версия, высказанная известным московским онкологом конца 19- начала 20 века Петром Герценом, внука известного писателя, об онкологическом заболевании желудка. Эту версию упоминает в своей работе "Гоголь в Москве" Нина Молева.
Скажу как практикующий врач, эта версия мне ближе.В пользу онкологии указывают кахексия(истощение),отказ от пищи(Гоголь употреблял преимущественно питьё),мучительный болевой синдром(протест пациента к осмотру врачей),неопределённость клиники, как следствие - путаность в постановке диагноза и скоротечность заболевания.
Проследив переписку и хронику современников за 1849 -1852гг. можно вывести заключение о прогрессировании имеющегося заболевания или возникновения нового уже с весны 1849 года. Именно весной Гоголь почувствовал себя плохо, и это было свидетельством не только затянувшегося творческого кризиса и нервного расстройства. Здесь имеют место очевидные соматические проблемы.
"Я нашёл Гоголя хуже здоровьем, чем оставил:он опять расстроился было нервами, похудел очень..." (из письма И. Аксакова А.Смирновой 16 мая 1849 года).
"Он казался худым и испитым человеком..." (из записок И. Тургенева о впечатлении, произведённом на него Гоголем в Большом театре Москвы в середине октября 1851 года).
"Нездоровится что-то. Голова, как в тисках... . Этот ответ Гоголя на вопрос гостей о причинах его преждевременного ухода, приводит в своих воспоминаниях Г.Данилевский. Он, как и другие гости, принял это за отговорку, и далее высказывает свои догадки на этот счёт, никак не согласующиеся с плохим самочувствием Гоголя. То есть Гоголю не верят. И, может быть, зря ?..
5 ноября 1851 года наблюдательный Тургенев, присутствовавший на чтении Гоголем "Ревизора" для актёров московского театра, снова отмечает болезненный вид писателя: "В тот день он смотрел, точно больным человеком...".
Протоиерей Ф. Образцов в своих воспоминаниях о ржевском священнике отце Матфее Константиновском приводит такие слова отца Матфее о внешности Гоголя: "Гоголь был не прежний Гоголь, а больной, совершенно больной человек, изнурённый постоянными болезнями, цвет лица был землянистый, пальцы опухли...".
Казалось бы самое время обратиться к врачам за помощью.Однако Гоголь не только не спешит обратиться к врачам - он их избегает. Об этом свидетельствует доктор Тарасенков. Вера Сергеевна Аксакова вспоминает, что 3 февраля 1852 года Гоголь зашёл к ним, Аксаковым, и сразу же сел, со словами: "Я пришёл к вам пешком прямо от обедни и устал.".
"В лице его точно было утомление," - подтверждает Вера Сергеевна.
4 февраля Гоголь вновь зашёл к Аксаковым и Варвара Сергеевна вновь отмечает "какое-то томление и сонливость" в лице.На предложение Аксаковой поехать к общим знакомым, Гоголь отказался, ссылаясь на то, что ему необходимо ещё зайти к Хомякову, а затем быть дома, чтобы пораньше лечь спать."Сегодня ночью я чувствовал озноб," - объяснял он, - "впрочем, он мне особенно спать не мешал.".
"Это, верно, нервный", - высказывает Аксакова свои предположения Гоголю. "Да, нервное," - соглашается Гоголь.
4 февраля уже Шевырёв замечает перемену в лице Гоголя. 5 февраля Шевырёв посетил Гоголя в его доме: "Он жаловался мне на рассройство желудка и на слишком сильное действие лекарства, которое ему дали". Дали ему каломель, антисептическое средство, учитывая бродившую по Москве тифозную инфекцию. То есть - ничего криминального.
В это время Гоголь начинает поститься, то есть осознавая , что слаб, и, навряд ли, сможет выдержать пощение. В этом многие увидели суицидальную попытку, то есть желание уморить себя голодом. Однако, мне представляется, что причина лежит глубже. Психологически так ведёт себя тот, кто понял неотвратимость скорого конца, иррациональность такого поступка состоит в том, чтобы достойно принять этот конец пощением, исповедью и причастием. В этом христианский подвиг Гоголя.
Могут рассматриваться разные версии соматической патологии с позиций кардиологии, гастроэнтерологии, эндокринологии и пр.. Но все они будут гипотетическими, т.к. не сохранилось никаких документальных врачебных свидетельств, за исключением записок доктора Тарасенкова, часто увлекающегося внешними, не относящимися к медицине, подробностями. Разумеется, это не могло способствовать удовлетворению запросов будущих поколений исследователей истории болезни великого писателя, представляя им полное право на собственные измышления.
Психическая составляющая гоголевской истории болезни может рассматриваться, на мой взгляд, в контексте своеобразного восприятия больным происходящего с ним, неосознанной трансформации ощущений в высказываниях, часто вводящих посторонних больше в заблужения, сомнения и недоверия, нежели приближающих к пониманию. И это уже особенности творческой натуры. Кроме того, в сознании писателя постоянно доминировала мысль о фатальности своей болезни по аналогии с рано почившими братом Гоголя Иваном и его отцом, Василием Афанасьевичем. Такие ожидания существенно ограничивали во времени творческую и жизненную перспективу писателя, заставляли его работать в непомерно жёстком ритме и, таким образом, ускорили его уход.
(полная версия эссе см. в произведениях автора)