Гоголь и великосветская барышня

Юрий Кавказцев
Мифы о романтических увлечениях или желании Гоголя создать семью придумали доброжелатели, которым очень хотелось бы сделать его физиологически полноценным, забывая о том, что сам он комплексов неполноценности по этому поводу не испытывал. Отношения с женщинами у Гоголя всегда были платоническими, и нет ни одного доказательного свидетельства о его пылкой увлечённости, каких достаточно было, например, у Пушкина.

 
В женском обществе Гоголь находил отдохновение, помощь и заботу, и, не оставаясь при этом в долгу, проявлял искреннее участие в их семейных проблемах. Свидетельством пристального внимания к женщине являются статьи Гоголя: «Женщина в свете», «Что такое губернаторша» и «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России» из книги «Выбранные места…». Приведём несколько выдержек из этих статей, которые в полной мере раскрывают гоголевское видение роли женщины в обществе:


«Влияние женщины может быть очень велико, именно теперь, в нынешнем порядке или беспорядке общества… Посмотрим на нашу Россию, и в особенности на то, что у нас так часто перед глазами, - на множество всякого рода злоупотреблений. Окажется, что большая часть взяток, несправедливостей по службе и тому подобного, в чем обвиняют наших чиновников и нечиновников всех классов, произошла или от расточительности их жен, которые так жадничают блистать в свете большом и малом и требуют на то денег от мужей, или же от пустоты их домашней жизни, преданной каким-то идеальным мечтам, а не существу их обязанностей, которые в несколько раз прекрасней и возвышенней всяких мечтаний. Мужья не позволили бы себе и десятой доли произведенных ими беспорядков, если бы их жены хотя сколько-нибудь исполняли свой долг.


 Душа жены - хранительный талисман для мужа, оберегающий его от нравственной заразы; она есть сила, удерживающая его на прямой дороге, и проводник, возвращающий его с кривой на прямую; и наоборот, душа жены может быть его злом и погубить его навеки… Если уже один бессмысленный каприз красавицы бывал причиной переворотов всемирных и заставлял делать глупости наиумнейших людей, что же было бы тогда, если бы этот каприз был осмыслен и направлен к добру? Сколько бы добра тогда могла произвести красавица сравнительно перед другими женщинами! Стало быть, это орудие сильное».

Именно этой мотивацией объясняется интерес Гоголя к великосветским женщинам (Смирновой, Соллогуб, Виельгорским), укрепив их в православной вере как единственном способе спасения от праздности, излишеств и разврата, направить их деятельность, и опосредованно деятельность их мужей, на благотворительность, а вовсе не личными корыстными побуждениями, как считали его недоброжелатели. Нужно признать, что миссионерская роль Гоголя не всегда приносила ожидаемые результаты. Окрылённый успехом у женщин, Гоголь попытался перенести своё влияние на мужчин, однако почувствовал довольно внушительное противодействие.

Старик Аксаков, которому Гоголь посоветовал приняться за чтение книги Фомы Кемпийского «Подражание Христу», отвечал ему так: «Я тогда читал Фому Кемпийского, когда вы ещё не родились… И вдруг вы меня сажаете, как мальчика за чтение Фомы Кемпийского, нисколько не знав моих убеждений, да ещё как? в узаконенное время, после кофею, и разделяя чтение на главы, как на уроки… И смешно, и досадно… Я боюсь, как огня мистицизма; а мне кажется, он как-то проглядывает у вас. Терпеть не могу нравственных рецептов, ничего похожего на веру в талисманы. Вы ходите по лезвию ножа! Дрожу, чтоб не пострадал художник».

 В Ницце, куда Гоголь переселился на зиму 1843-44 года по приглашению графа Виельгорского, писатель тесно сближается с младшей дочерью хозяина – Анной. Они сразу же симпатизируют друг другу. Ей нравился его необыкновенный ум, глубокие познания, простота в общении. Он восхищался её детской душевной чистотой, которой ещё не коснулась полная гнусных интриг придворная жизнь. Им нравиться вместе проводить время. «Мне показалось, что я с вами где-нибудь сижу, как случалось в Остенде или в Ницце, - с ностальгией вспоминала Анна их совместные встречи, - и что вам говорю всё, что в голову приходит, и что вам рассказываю всякую всячину. Вы меня тогда слушали, тихонько улыбаясь и закручивая усы». Эти встречи положили начало пусть недолгой, но искренней и нежной дружбе, которая, возможно, могла бы перерасти в любовь. Но, к сожалению, многое из того, что невозможно уложить в логичную для человека цепь событий, может быть объяснено лишь божьим промыслом, нам же, простым смертным, остаётся только лишь строить свои догадки.

        Начнём с того, что Гоголь сразу же выделяет Анну из круга её семьи.
«Вам дано недаром имя благодать. Вы будете, точно, божья благодать для всего вашего семейства и всех вас окружающих. Вам недостаёт только хорошенько всмотреться и узнать свойства и природу всех тех, которые вас окружают, для того, чтобы найти прямую дорогу к душе каждого. Вам недостаёт ещё спокойного размышления и воздержания от ранней готовности действовать, а вы будете иметь непременно благодетельное влияние на всех; я сужу таким образом, основываясь на тех данных, которые заключены в душе вашей и которые я потихоньку подсмотрел, хотя вы их ещё не можете видеть, как часто весьма многое в себе нам доводиться узнать уже после других… У вас будет очень твёрдый характер, твёрже, чем у всех ваших и даже, чем у Михаила Михайловича. Разумеется, вы этого ещё долго в себе не приметите, и даже тогда, когда будете более и более укрепляться».

 Эти лестные и одобрительные слова, адресованные Анне Виельгорской, Гоголь написал по прибытию во Франкфурт весной 1844 года, куда его пригласил Жуковский.
«Нози тронута была до глубины сердца вашим письмом, - пишет посвящённая в переписку мать Анны, - лицо её как бы просветлелось при чтении ваших пророческих наставлений. Она чувствует необходимость заслужить лестное ваше о ней мнение, только ещё не знает, чем и как начать сие великое предприятие».
«Любезный Николай Васильевич! Я всё о вас думаю и провожаю вас мысленно по вашей дороге, стараясь вообразить себе, какая у вас теперь физиономия, куда вы смотрите, что думаете и играете ли усами или просто сидите с сложенными руками, с полузакрытыми глазами, не смотря ни на что и не думая ни о чём?»

 Эти слова из письма Анны к Гоголю как нельзя лучше передают её настроение, в них и поразительная наблюдательность, и грусть вынужденной разлуки. Даже Париж, куда Виельгорские переехали в октябре 1844 года, ей кажется уже не таким привлекательным в сравнении с прошлыми впечатлениями, и чтобы разогнать хандру, она садиться за чтения «Вечеров на хуторе близ Диканьки», пытаясь отыскать в них образ автора.

 «Вы напрасно ищете в моих сочинениях меня, и при том ещё в прежних: там просто идёт дело о тех людях, о которых идёт дело в рассказе» - вынужден был прибегнуть к разъяснениям Гоголь, и далее иронично добавляет: «Вы думаете, что у меня до такой степени длинен нос, что может высунуться даже в повестях, писанных ещё в такие времена, когда был я ещё мальчишка, чуть вышедший из-за школьной скамейки». Степень доверия Анны к Гоголю возрастает с каждым последующим письмом: «Спасибо вам за последнее письмецо ваше, любезный Николай Васильевич! Оно маленькое, но многозначащее для меня. Вы порадовались моею радостью, и это ещё больше увеличило чувство счастья моего. Как достойно поблагодарить вас за то?...».

 «Здравствуйте, любезный Николай Васильевич, как вы поживаете и что делаете? Может в эту минуту обо мне думаете и говорите себе: «Какая ленивая, давно мне не писала». Религиозные устремления Анны, которые Гоголь холил  и лелеял, опекая её, таким образом, от дурного влияния высшего света, позволяют ей безошибочно отделять «плевелы от зёрен»: «…Здесь в Петербурге (письмо датировано мартом 1846г) и около города, свирепствует заразительная болезнь, le typhus, от которой множество людей каждый день умирает… Несмотря на то, всю зиму танцевали, веселились, и я с прочими, только с разницею, что мне почти всегда было скучно или близко к тому и что мне большой свет ужасным образом надоел. Множество лиц, и всё-таки находишься как будто в уединении. Едешь в свет, теряешь драгоценное время, и всё к ничему, даже не удаётся иногда ума себя развлечь. И о чём говорить с людьми глупыми, или неприятными, или для меня совершенно равнодушными? И всё-таки надобно с ним говорить, и каждый день повторяется тот же самый пустой вздорный разговор. И женщины стали мне противны: самые добрые портятся в этом гадком свете. Где же умные люди? где же возвышенные души? Наша молодёжь разделяется на две классы: первая, в которой находятся несколько умных людей, занимается картами; другая, составленная из самых молодых людей, живёт только ногами, то есть умеет только танцевать. Я вам в пример скажу, любезный Николай Васильевич, что самые модные франты нынешней зимы, с которыми все щеголихи старались танцевать, такие пустые люди, что с ними нельзя иметь даже светского глупого разговора».

 Мотивы этих наблюдений перекликаются с темой, затронутой Гоголем в статье «Женщина в свете» из книги «Выбранные места из переписки с друзьями»:

«Кто заключил в душе своей такое небесное беспокойство о людях, такую ангельскую тоску о них среди самых развлекательных увеселений, тот много, много может для них сделать; у того повсюду поприще, потому что повсюду люди. Не убегайте же света, среди которого вам назначено быть, не спорьте с провиденьем… С вашей робкой неопытностью, вы теперь в несколько раз больше сделаете, нежели женщина умная и все испытавшая с своей гордой самонадеянностью: ее наиумнейшие убеждения, с которыми она бы захотела обратить на путь нынешний свет, в виде злых эпиграмм посылаются обратно на ее же голову; но ни у кого не посмеет пошевелиться на губах эпиграмма, когда одним умоляющим взором, без слов, вы попросите кого-нибудь из нас, чтобы он сделался лучшим. Отчего вы так испугались рассказов о светском разврате? Он, точно, есть, и еще даже в большей мере, чем вы думаете; но вам и знать об этом не должно. Вам ли бояться жалких соблазнов света? Влетайте в него смело, с той же сияющей вашей улыбкой. Входите в него, как в больницу, наполненную страждущими; но не в качестве доктора, приносящего строгие предписанья и горькие лекарства: вам не следует и рассматривать, какими болезнями кто болен. У вас нет способности распознавать и исцелять болезни, и я вам не дам такого совета, какой бы мне следовало дать всякой другой женщине, к тому способной. Ваше дело только приносить страждущему вашу улыбку да тот голос, в котором слышится человеку прилетевшая с небес его сестра, и ничего больше. Не останавливайтесь долго над одними и спешите к другим, потому что вы повсюду нужны… Вносите в свет те же самые простодушные ваши рассказы, которые так говорливо у вас изливаются, когда вы бываете в кругу домашних и близких вам людей, когда так и сияет всякое простое слово вашей речи, а душе всякого, кто вас ни слушает, кажется, как будто бы она лепечет с ангелами о каком-то небесном младенчестве человека. Эти-то именно речи вносите и в свет».


 Только лишь советами Гоголь не ограничивался. Планируя издание в конце 1846 года «Ревизора» с «Развязкой» в пользу бедных, он, в числе других светских женщин, привлекает Анну к сбору сведений о нуждающихся. Нужно отдать должное, она берётся за это поручение с нескрываемым энтузиазмом: «Вы хорошо отгадали, писавши мне, что деятельность мне непременно нужна и что одна деятельная жизнь может спасти меня от обычной хандры. Я вам также благодарна, что вы вспомнили обо мне в этом случае и что, поручивши мне исполнить часть вашего проекта, вы оказали мне доверие, которое возвышает меня в собственных моих глазах».

 По совету Гоголя Анна берётся за изучение русской истории и литературы. Помогает ей в этом муж сестры Софьи Владимир Соллогуб. Таким образом,  Николай Васильевич пытался отвлечь графа от праздности и пагубной привычки к вину. И хотя уроки Анне даются нелегко, она уже спешит поделиться с Гоголем своей радостью: «Вы видите, любезный Николай Васильевич, что со всех сторон меня влечёт сделаться русскою, и как я не сопротивляюсь этому стремлению, но сама ему способствую, сколько могу, так надеюсь, что ваше и моё желание наконец исполниться и что я сделаюсь русскою не только душой, но и языком и познанием России».

 «Знаете ли, однако же, что первое труднее последнего, - отвечал Гоголь. – Легче сделаться русскою языком и познаньем России, чем русской душой. Что такое значит сделаться русским на самом деле? В чём состоит привлекательность нашей русской породы, которую мы теперь стремимся развивать наперерыв, сбрасывая всё ей чуждое, неприличное и несвойственное? В чём она состоит? Это нужно рассмотреть внимательно. Высокое достоинство русской породы состоит в том, что она способна глубже, чем другие принять в себе высокое слово евангельское, возводящее к совершенству человека».

        Анна была одной из немногих, кто поддержал Гоголя в горькие минуты неудач, связанных с выходом книги «Выбранные места из переписки с друзьями»: «Я вас совершенно узнаю в ваших письмах - для меня всё в них просто, понятно; мне кажется, читая их, что я вас слышу, как вы часто с нами говорили. И я вхожу в ваши чувства, вижу вашими глазами и мыслю вашими мыслями»;
«А как ваше здоровье, любезный Николай Васильевич? Неужели ваши бессонницы продолжаются до сих пор? Они ужасно действуют на нервы. Прежде всего постарайтесь спать и употребите для для сего все возможные средства, а во-вторых, постарайтесь быть как можно более спокойны духом, не думайте слишком много о нас, о России, о судьбе и влиянии вашей книги, словом, сделайтесь на короткое время эгоистом, заботитесь только о вашем здоровье, и, делая это, вы именно бедете заботиться о нас, которые так желаем вашего выздоровления и скорого приезда в Россию».

 В этих искренних, добродушных и заботливых словах двадцатичетырёхлетней девушки чувствуется глубокая душевная привязанность к Гоголю. Мог ли он, замечательный сердцевед, этого не замечать? Конечно же, не мог, но со своей стороны сознательно приложил все усилия, чтобы избежать этой привязанности. 

 В 1847 году Гоголь нарочно передаёт свою корреспонденцию Вьельгорским через молодого В.В. Апраксина, племянника своего друга графа А. П. Толстого, чтобы познакомить его с Анной. В письме он просит Анну рассказать о своём впечатлении и прибавляет: «Он на мои глаза показался совсем не похожим на других молодых людей, исполнен намерений благих и намерен заняться не шутя благосостоянием истинным своего огромного имения и людей ему подвластных». Но встреча Апраксина и Анны не состоялась. «Я его вовсе не видала, - отвечала Анна. – Он был раз у маменьки, а потом заболел на всю зиму, и весной, как только он выздоровел, он отправился в Москву». Неизвестно, затрагивалась ли в разговоре молодого Апраксина с матерью графиней тема возможной помолвки,  во всяком случае, как мы можем теперь видеть, Анна не была в курсе благих намерений любезного Николая Васильевича.

 Осенью Гоголь ненадолго приезжает в Петербург и останавливается в доме графа Вьельгорского. Большую часть времени он проводит с младшей дочерью графа Анной. К сожалению, Анна не вела дневник, и единственным источником сведений о характере их отношений может служить их переписка.  Сразу  по приезде в Москву 29 октября 1848 года,  Гоголь отправляет  Анне письмо, в котором справляется о том, как идут занятия по русской истории и литературе с участием Владимира Соллогуба,  советует «рядом с русскою историей читать историю русской церкви», а также «бросить всякие, даже  и малые выезды в свет» и стремиться к общению с людьми, от которых «многому можно научиться».
 Кроме того, удивляет в письме  та щепетильность, с которой Гоголь даёт рекомендации Анне о сбережении её здоровья: « Ради бога, не сидите на месте более полутора часа, не наклоняйтесь на стол: ваша грудь слаба, вы это должны знать. Старайтесь всеми мерами ложиться спать не позже 11 часов. Не танцуйте вовсе, в особенности бешеных танцев: они приводят кровь в волнение, но правильного движенья, нужного телу, не дают. Да и вам же совсем не к лицу танцы, ваша фигура не так стройна и легка. Ведь вы не хороши собой. Знаете ли вы это достоверно? Вы бываете  хороши только тогда, когда в лице вашем появляется благородное движенье; видно черты лица вашего затем уже устроены, чтобы выражать благородство душевное; как скоро вы же нет у вас этого выражения вы становитесь дурны».

 Далее в письме проскальзывает любопытная деталь: «Вы видите, что свет вам ничего не доставил: вы искали в нём душу, способную отвечать вашей, думали найти человека, с которым об руку хотели пройти жизнь, и нашли мелочь  да пошлость». Таким образом, мы видим, что Гоголь был в курсе романтических устремлений своей подопечной, и это свидетельствует о  степени их доверия друг к другу. 

Далее Гоголь предостерегает Анну: «Есть в свете гадости, которые, как репейники, пристают к нам, как бы мы ни осматривались. К вам кое-что уже пристало; что именно, я покуда не скажу. Храни вас бог также от поползновений на так называемую светскую любезность. Сохраняйте простоту дитяти – это лучше всего». Примечательно, что ещё в 1846 году Смирнова  сообщала Гоголю о своём впечатлении от знакомства с графиней матерью и Анной Вьельгорской:

 «Меж нами будь сказано, я, живши в Павлине, разлюбила вашу графиню Вьельгорскую и Нази (Анну). Они обе заражены бароновской спесью, и Нази очень и очень увлекается польками и всем светским блеском. Добродетель их какая-то католическая, гордая и сухая. Софья и Апполина (сёстры Анны) и оба графы Вьельгорские(братья Анны) – вот мои любезные».  Александра Осиповна, пресытившись слащавыми отзывами Гоголя об Анне, и не разделяя его восторга,  решила добавить  от себя ложку дёгтя.  Но Гоголя это не смутило, напротив, с ещё большим энтузиазмом окунулся он в свою идею патриотического  и церковного воспитания Анны. И пусть наивным мечтам Гоголя не суждено было сбыться так, как он этого хотел, пусть он обманулся в ней, и магнетическая зависимость Анны  от света оказалась сильнее его целомудренных предписаний, пусть…  Но он не остался в стороне, он не был равнодушен к судьбе Анны, и это безусловно заслуживает  глубокого уважения. 

 В переписке Гоголя есть письмо без даты, которое первыми биографами писателя было отнесено к весне 1850 года. По их разумению,  письмо  было написано после неудачного сватовства Гоголя к А. М. Вьельгорской.
 Вот оно:

« Мне  казалось необходимым написать вам хотя бы часть моей исповеди. Принимаясь писать её, я молил бога только о том, чтобы сказать в ней одну сущую правду. Писал, поправлял, марал, вновь начинал писать и увидел, что нужно изорвать написанное. Нужна ли вам точно моя исповедь? Вы взглянете, может быть, холодно на то, что лежит у самого сердца моего, или же с иной точки зрения, и тогда может всё показаться в другом виде. И что писано было затем, чтобы объяснить дело, может только потемнить его.

 Совершенно откровенная исповедь должна принадлежать богу. Скажу вам из этой исповеди одно только: я много выстрадался с тех пор, как расстался с вами в Петербурге. Изныл весь душой, и состоянье моё  так было тяжело, так тяжело, как я не умею вам сказать. Оно было ещё тяжелее оттого, что мне некому было его объяснить, не у кого было испросить совета или участия. Ближайшему другу я не мог его поверить, потому что сюда замешались отношенья к вашему семейству; всё же, что относится до вашего дома, для меня святыня. Грех вам, если вы станете продолжать сердиться на меня за то, что я окружил вас мутными облаками недоразумений. Тут было что-то чудное, и как оно случилось, я до сих пор не умею вам объяснить. Думаю, всё случилось от того, что мы ещё не довольно друг друга узнали и на многое очень важное взглянули легко, по крайней мере, гораздо легче, чем следовало. Вы бы все меня лучше узнали, если бы случилось нам прожить подольше где-нибудь вместе не праздно, но за делом.  Зачем, в самом деле, не поживёте вы в подмосковной вашей деревне? Вы уже более двадцати лет не видали ваших крестьян. Будто это безделица: они нас кормят, называя нас же своими кормильцами, а нам некогда даже через двадцать лет взглянуть на них! Я бы к вам приехал также. Мы бы все вместе принялись дружно хозяйничать и заботиться о них, а не о себе. Право, это было бы хорошо и для здоровья и веселей, чем обыкновенная бессмысленная жизнь на дачах. А если бы при этом каждый помолился покрепче богу о том, чтобы помог ему исполнить долг свой, - мы бы, верно, все стали через несколько времени в такие отношения друг к другу, в какие следует нам быть. Тогда бы и мне и вам оказалось видно и ясно, чем я должен быть относительно вас. Чем-нибудь да должен же я быть относительно вас: бог недаром сталкивает так чудно людей. Может быть, я должен быть не что другое в отношении (вас), как верный пёс, обязанный беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего. Не сердитесь же; вы видите, что отношенья наши хотя и возмутились на время каким-то налётным возмущением, но всё же они не таковы, чтобы глядеть на меня как на чужого человека, от которого должны вы таить даже то, что в минуты огорченья хотело бы выговорить оскорблённое сердце». 
   
 Неискушённый читатель наверняка  согласиться с предложенной версией о  сватовстве Гоголя, ведь психологический анализ письма  свидетельствует в пользу этого.
 Допустим, что Гоголь действительно сватался к А.М.Вьельгорской. Тогда вероятное время сватовства должно приходиться на пребывание Гоголя в Петербурге, т.е. до 14 октября 1848 года. Логика подсказывает, что получив отказ, он, должно быть, болезненно переживал его, и начало его письма: «Скажу вам из этой исповеди одно только: я много выстрадался с тех пор, как расстался с вами в Петербурге» - говорит в пользу этих предположений.  Вероятно, и время написания этого письма должно быть близкое к приезду в Москву, пока, как говорится  «не остыл пыл».

 Но через две недели после приезда в Москву, т. е. 29 октября, Гоголь отправляет  другое письмо, в котором справляется о том, как идут занятия по русской истории и литературе с участием Владимира Соллогуба,  советует «рядом с русскою историей читать историю русской церкви», а также «бросить всякие, даже  и малые выезды в свет» и стремиться к общению с людьми, от которых «многому можно научиться».

Далее выговаривает её за нерадение к своему здоровью    и предостерегает её от излишнего увлечения светской жизнью: «Вы видите, что свет вам ничего не доставил: вы искали в нём душу, способную отвечать вашей, думали найти человека, с которым об руку хотели пройти жизнь, и нашли мелочь  да пошлость*.  Бросьте же его совсем. Есть в свете гадости, которые, как репейники, пристают к нам, как бы мы ни осматривались. К вам кое-что уже пристало; что именно, я покуда не скажу. Храни вас бог также от поползновений на так называемую светскую любезность. Сохраняйте простоту дитяти – это лучше всего».

 Мы видим, что в этом письме нет никаких фактов, указывающих на свершившееся сватовство Гоголя и, связанных с ним, недоразумений. Наоборот,  в нём слышится отчасти диктат воспитателя, отчасти раздражение, отчасти разочарование своей подопечной. А единственным недоразумением может служить тот факт, что, несмотря на то, что Гоголь датировал его 29 октября, т.е. через две недели по приезде в Москву.

 Анна 7 ноября вопрошает его: «Любезный Николай Васильевич, вот уже месяц, как вы от нас уехали, и до сих пор мы не  получили от вас никаких известий». И 24 февраля 1849 года, отправляя Гоголю письмо, Анна по-прежнему в недоумении: «Любезный Николай Васильевич. Вы нас совершенно забываете или очень заняты, иначе я не могу объяснить себе ваше долгое молчание». Получается, что или Гоголь отправил его не вовремя, занятый переездом в дом графа Толстого, или Анна получила его по истечении почти пяти месяцев(!). Кстати, именно в письме от 24 февраля, Анна упоминает о планах семьи Вьельгорских посетить летом свою деревню, недалеко от Коломны: «Нам всем очень хочется поехать на нынешнее лето в нашу деревню, недалеко от Коломны, и там же случаем остановиться в Москве и хорошенько рассмотреть этот для нас совершенно незнакомый город».

 В ответном письме от 30 марта Гоголь признаётся,  «что испытал в это время, как не проходит нам безнаказанно, если мы хотя на миг отводим глаза свои от того, к которому ежеминутно должны быть приподняты наши взоры, и увлечёмся хотя на миг какими-нибудь желаньями земными наместо небесных. Но бог был милостив и спас меня, как спасал уже не раз».

Далее в письме от 16 апреля вопрошает  Анну: ««Христос воскрес! На моё длинное письмо вы не словечка, Софья Михайловна тоже. А я писал и к вам и к ней за три дня до Светлого воскресенья. Если вы на меня за что-нибудь рассердились… Но нет, вы на меня не могли рассердиться, добрейшая Анна Михайловна. За что вам на меня сердиться? Верно, это случилось так само собою. Вам просто пришла лень, неохота писать, оттого и не написалось».  Заметим, что Гоголь часто повторяет «рассердились», «рассердиться», «сердиться».
Нет ли здесь намёка на событие, о котором мы ещё пока ничего не знаем?

 22 мая Гоголь получает ответ, но не от Анны, а от её сестры Софьи, и с несказанной радостью сразу же отправляет ответ:


 «Как вы меня обрадовали вашими строчками! Да наградит вас за них бог. День 22 мая, в который я получил ваше письмо, был один из радостнейших дней, каких я мог только ожидать в нынешнее скорбное моё время. Если бы вы видели, в каком страшном положении была до полученья его  душа моя, вы бы это поняли. Приехал я в Москву с тем, чтобы засесть за «Мёртвые души», с окончанием которых у меня соединено было всё, и даже средства моего существования. Сначала работа шла хорошо, часть зимы провелось отлично, потом опять отупела голова; не стало благодатного настроения и высокого размягчения душевного, во время которого вдохновенно совершается работа. И всё во мне вдруг ожесточилось, сердце очерствело. Я впал в досаду, в хандру, чуть не в злость. Не было близких моему сердцу людей, которых бы в это время я не обидел и не оскорбил в припадке какой-то холодной бесчувственности сердца. Я действовал таким образом, как может только действовать в состоянье безумия человек, и воображая в то же время, что действую умно. Но бог милосерд. Он меня наказал нервическим сильным расстройством, начавшимся с приходом весны, болезнью, которая для меня страшнее всех болезней, после которой, однако же, если я выносил её покорно и смирялся, наступало почти всегда благодатное расположение. Внезапно растопившаяся моя душа заныла от страшной жестокости моего сердца. С ужасом вижу я, что в нём лежит один эгоизм, что, несмотря на уменья ценить высокие чувства, я их не вмещаю в себе вовсе, становлюсь хуже, характер мой портиться, и всякий мой поступок уже есть кому-нибудь оскорбление. Мне страшно за себя так, как никогда доселе. Скажу вам, что не один раз в это время я молил заочно и мысленно Анну Михайловну и вас молиться за меня крепко и крепко. Не знаю слышали ли это ваши сердца. Но всякий раз, когда я представлял себе мысленно вас обоих, молящихся обо мне, мне становилось легче, и надежда на милосердье божье во мне пробуждалась».

 3 июня Гоголь сообщает Анне о получении долгожданного её письма (оно не сохранилось). В нём есть любопытный отрывок:

 «Понимаю, что прогулки без цели скучны. Вот отчего мне казалось, что жизнь в деревне могла бы больше доставить пищи душе вашей, нежели на даче. Сделать четыре, пять вёрст в день, затем, чтобы взглянуть на труд и работы поселян, какие производяться в разных местах имения, совсем не то, что наша обыкновенная прогулка. Там невольно можно ознакомиться с бытом тех людей, с которыми так тесно связано наше собственное существование, и чрез то прийти в возможность помогать им».

В этом письме Гоголь вспоминает о факте, который   упомянут им в письме без даты, т.е. о совете Анне посетить деревню. Таким образом,  можно условно обозначить вероятное время написания Гоголем письма без даты, а именно -   24 февраля, когда Анна сообщила Гоголю о желании семьи посетить летом деревню, и письмо Гоголя от 3 июня, где он ссылается на своё письмо без даты.
  Кроме того, в письме от 30 марта Гоголь досадует на то, "как не проходит нам безнаказанно, если мы хотя на миг отводим глаза свои от того, к которому ежеминутно должны быть приподняты наши взоры, и увлечёмся хотя на миг какими-нибудь желаньями земными наместо небесных". Таким образом, время написания письма становиться ещё более определённее.

Почему "земные желания" писателя литературоведами сводятся непременно к женитьбе, и почему они отказывают ему в простом земном желании пожить в деревне вместе с семьёй своей подопечной - вопросы к литературоведам. Известная практичность Гоголя в бытовых вопросах, а также жажда новых впечатлений могла подсказать ему такую идею.  Другой вопрос, как отреагировали на это сами Виельгорские, и какие сделали для себя выводы.


 Интересен ещё один факт из переписки Гоголя.  18 ноября 1848 года Гоголь  в письме А. О. Смирновой из Москвы в ответ на её просьбу проявить участие в занятиях с младшей дочерью Аксакова отвечал:

«Вашим советом позаняться хандрящею девицею также не воспользовался. Я думаю, что обращаться с девушкой есть дело женщины, а не мужчины. Поверьте, девушка не способна почувствовать возвышенно-чистой дружбы к мужчине; непременно заронится инстинктивно другое чувство, ей сродное, и беда обрушится на несчастного доктора, который с истинно братским, а не другим каким чувством подносил ей лекарство. Женщина – другое дело; у нее уже есть обязанности. Притом она не ищет уже того, к чему девушка стремится всем существом».  Таким образом, Гоголь чётко видел ту грань в отношениях воспитателя и воспитанницы, переступив которую можно было оказаться в двусмысленном положении.

 Известна реакция сестры Гоголя Анны Васильевны, ознакомившаяся с предположениями биографа Гоголя В. И. Шенрока о сватовстве писателя к Анне Вьельгорской: «Меня очень огорчил Шенрок, хотя еще не читала его статьи, но из его писем узнала, и писала ему, что это сватовство невероятно! Возвратясь из Иерусалима, он не в таком был настроении, говорил, что желает пожить с нами в деревне, хозяйничать, построить домик, где бы у каждого была своя комната <...> Мне кажется, он не думал о женитьбе, всегда говорил, что он не способен к семейной жизни! Я написала Шенроку об этом». Трудно себе представить, чтобы Гоголь, задумывая сватовство, не поставил в известность собственную мать, не испросив прежде у неё благословения.

 Кроме того известна и сама позиция Гоголя в отношении замужества своих сестёр: «По мне, хоть бы даже и самая последняя вздумала пожертвовать безмятежием безбрачной жизни на это мятежное состояние, я бы сказал «С богом!» - если бы возможны были теперь счастливые браки. Но браки теперь не есть пристроение к месту, нет: расстройство разве,  ряд новых нужд, новых тревог, убивающих, изнуряющих забот». Не лишним будет напомнить читателю пожелание самого Гоголя сёстрам, чтобы в родовом имении был выстроен дом для незамужних девиц, пожелавших остаться верными Господу. Всё это наводит на  мысль, что Гоголь отраднее для себя воспринимал идею безбрачия. 
 Можно предположить, что подобные мысли он мог внушать и Анне, наравне с  известными нам советами «бросить свет» и заняться попечением о  своих крестьянах. Можно себе представить, как могла на всё это отреагировать мать Анны, графиня Луиза Карловна Вьельгорская, урождённая баронесса Бирон, не представляющая свою жизнь вне света. К тому же Анне шёл двадцать шестой год, и в мыслях своих о подходящей партии для своей дочери, она была далека от христианской морали Гоголя, если даже не раздражена диктатом новоявленного «духовника» Анны. К тому же свет всегда полон слухами и сплетнями -  то, что Гоголь называет «гадостями», и внимание писателя к молодой девице не могло  остаться незамеченным.

 Недаром же Владимиру Соллогубу взбрело написать, что «Анна Михайловна (Виельгорская), кажется,  единственная женщина, в которую влюблён был Гоголь». А Вьельгорским выдумать легенду о сватовстве писателя, и  в передаче Шенрока она звучит унизительной для Гоголя: «Виельгорские, как большинство людей титулованных и принадлежащих высшему кругу, никогда не могли бы допустить мысли о родстве с человеком, так далеко отстоявшим от них по рождению. Анна Михайловна, конечно, не думала о возможности связать свою судьбу с Гоголем. Оказалось, что Виельгорские, при всем расположении к Гоголю, не только были поражены его предложением, но даже не могли объяснить себе, как могла явиться такая странная мысль у человека с таким необыкновенным умом».

 Как бы там ни было, а  «недоразумения» никак не отразилась на отношениях Гоголя и Анны, и после них продолжалась их переписка. Однако  со временем она потеряла для Гоголя значимость, во-первых, потому, что он всецело теперь принадлежал другой идее – написанию «Мёртвых душ», а во-вторых,  стало очевидным отсутствие перспективы в их отношениях с Анной, прельстившейся вниманием известного писателя к своей особе, но не сумевшей понять смысл  его намерений.
 Анна Виельгорская вышла замуж за князя А. И. Шаховского уже после смерти Гоголя, но брак этот не был долгим. Она пережила Гоголя всего лишь на девять лет и скончалась при родах.

* Этот факт вскользь упомянутый Гоголем в письме не находит достаточного внимания у исследователей,возможно из-за неопределённости высказывания - то ли речь идёт о представителе высшего света, в котором Анна искала свою вторую половину и обманулась в своих ожиданиях,  то ли речь о высшем свете вообще.
 Гоголь акцентирует внимание Анны на ложности её исканий, чтобы ориентировать её сознание  в сторону жертвенного служения людям, то есть внушает ей идею безбрачия.