Гораздо легче узнать человека вообще,
чем какого- либо человека в частности.
Ларошфуко
І
В первое же утро своей службы в Н-ском батальоне старший прапорщик Кирзачёв, невзирая на малый рост и молодые лета, непритязательную и неотчётливую внешность, изловчился отрекомендоваться личностью крайне примечательной, – как говорят в армейских кругах (да, пожалуй, что и во всех прочих), сразу же «поставил себя».
Осмотрев плац - площадку между казармами и столовой, ничем не обозначенную по воображаемому, а потому никем не соблюдаемому периметру, – площадку, относительно ровную, с гравием, выглядывающим из земли, утрамбованной до асфальтовой твёрдости подошвами солдатских сапог и колёсами комбатовского «уазика», Кирзачёв пошмыгал носом и, ни к кому не обращаясь, молвил:
– Да разве же это плац? По такому только коровам ходить!.. – Он весь скривился, хотел было плюнуть, удержался и продолжил свой монолог: – Вот в нашей «учебке» был плац так плац – одно загляденье! Ни бугорка тебе, ни впадинки – страница из Устава строевой службы, да и только! Помню, если рота шла, так земля тряслась! А если весь батальон зараз шёл – и земля и небо так ходуном и ходили! А это вот – что это вообще такое? Ну как по таким кочкам маршировать? Ладно, попробую...
Он выбежал на середину плаца, остановился, вытянул руки по швам. Вздёрнул голову, посмотрел, не щурясь, поверх крытой железом крыши штаба на хмурое августовское забайкальское солнце, затем набрал в грудь воздуху и сам себе громко и протяжно скомандовал:
– Строевым шаго-ом... аррш!
Его левая нога в сверкающем зеркальным блеском сапоге взметнулась строго перпендикулярно подавшемуся вперёд туловищу и с глухим стуком впечаталась в сухую землю; правая нога совершила такой же маневр, – под каблуком коротко всхлипнул, словно бы спросонья, гравий, – и живая человеческая машина зашагала, мерно выбрасывая ноги и взмахивая руками, к штабному крыльцу, на котором, немало изумляясь происходящему событию, толпились офицеры батальона.
– Нале-е... во! – натужно выкрикнул он и, словно бы его развернули незримым сильным рычагом, сделал безупречный полуоборот и замаршировал с размеренной точностью английского морского хронометра от штабного крыльца к четырём выстроенным в шеренгу казармам, – приземистым, длинным и скучным, как два года армейской службы, покрытым известью, изрядно побитой здешней постоянной непогодью.
Замполит майор Вездесущев, блондин неопределённого возраста, обладатель кошачьи мягкого баритона, подкупающе простоватого лица колхозного плотника из кинофильмов 50-х годов и невесть от кого перенятых барских манер, провожая глазами удаляющуюся фигуру старшего прапорщика, торжественно объявил:
– Товарищи офицеры! Поздравляю с приобретением!
Офицеры переглянулись, промолчали, с кстати возникнувшей заинтересованностью обратили взоры в разные направления. Подошедший начальник столовой прапорщик Оприходов не удержался, полюбопытствовал:
– Не соображу чего-то... С каким таким приобретением?
Замполит широко улыбнулся:
– Ну как же? Не думали, не гадали – заполучили учителя шагистики!
Глаза Оприходова, круглые, выпуклые, по цвету и жидкой прозрачности напоминающие компот из сухофруктов, приготовляемый плутоватыми поварами его столовой, живо изобразили свойственные их обладателю качества: нежелание уразумевать подоплёку действий руководства и своё абсолютное с руководством согласие.
Замполит мельком посмотрел на прапорщика взглядом снисходительным и в то же время одобрительным, и, обернувшись к офицерам, добавил:
– Строевая подготовка не только солдат, но и – стыдно сказать! – некоторых офицеров нашего батальона «хромает» сразу на обе ноги. В эпоху нагнетания международной напряжённости это совершенно недопустимо!
Начфин капитан Безденежных, сдобный румянолицый коротышка, похожий на только что вынутый из печи пасхальный кулич, надул обросшие рыжеватыми бакенбардами щёки, шумно выдохнул: «Пуфф!» – и подтянул сползший под округлый животик поясной ремень.
– Уверен, – продолжал замполит, – что этот учитель... – Запнулся, досадливо подвигал клочковатыми бровями. – Как же его фамилия...
– Кирзачёв, – подсказал начфин. – Удивляюсь, как это вы, Семён Савельевич, забыли!
Командир четвёртой роты старший лейтенант Мытарев толкнул его коленом и, сделав вид, будто ему любопытно, когда откроется «лавка» (так в батальоне именовали военторговский магазин), насвистывая на мотив «Тореадор, смелее в бой!» и невозможно при этом фальшивя (впрочем, как и всегда в редкие минуты своих музыкальных занятий), принялся разглядывать висящий на её двери тронутый ржавчиной амбарный замок.
Краем глаза прослеживая эту сымпровизированную сцену, замполит произнёс сделавшимся вдруг пересохшим и как будто растрескавшимся голосом, однако же улыбаясь широко, даже отечески добродушно:
– Уверен, что этот Кирзачёв за какие-то два месяца подтянет солдат и отдельно взятых офицеров по строевой подготовке. И вы, Пётр Венедиктович, наконец-то научитесь не только чётко печатать шаг, но и не удивляться начальственной якобы забывчивости.
Начфин, будто не услышав, беспечально выдохнул: «Пуф-пуф», закачался на узких носках своих франтоватых хромовых сапожек.
«Нале... во!» - послышалось со стороны плаца.
Офицеры обернулись.
Мимо стенда с плакатными фотографиями членов Политбюро ЦК КПСС и будущего генсека и потрясателя советской империи Михаила Горбачёва, мимо сгрудившихся у плаца недоумевающих солдат чеканно вышагивал Кирзачёв. Дойдя до края плаца, он снова повернул налево и зашагал вдоль столовой по направлению к штабу.
– И где же он этак ходить-то насобачился! – воскликнул вдруг Оприходов голосом, в котором разом перемешались громкое восхищение и изрядная доля столь же громко выраженного недоумения. – Вона как знатно, говорю, ногами выделывает! – поспешил он тут же прибавить, искоса взглянув на задумавшегося замполита, который, казалось, не обратил на его слова никакого внимания.
Кирзачёв прошёл столовую и замаршировал мимо стенда, на котором неумелая рука батальонного художника изобразила весёлого комбайнера на фоне колосящегося пшеничного поля и увенчала этот корявый агитпроп надписью: «Радуюсь я – это мой труд вливается в труд моей республики!».
Замполит протянул руку в тонкой кожаной перчатке по направлению к Кирзачёву, поманил пальцем, и, когда тот, резво подбежав, начал было докладывать, проговорил отрывисто, сухо:
– Ничего не скажешь – молодцом! Маршировали с достоинством и честью. А сейчас ставлю перед вами боевую задачу: строевая подготовка. Самая отсталая рота, особенно по части маршировки – четвёртая: едва ли не половина личного состава – новобранцы, да и старослужащие о строевом шаге и воинской дисциплине имеют не просто слабое, а, я бы даже сказал, искажённое, расфокусированное представление, – примерно так же мы с вами не сможем, даже если и захотим, представить себе количество ступеней громоздкой пирамиды церковной иерархии... Короче говоря, через три месяца... нет, всего через два месяца рота должна быть готова к участию в любом параде. Подчёркиваю: в любом, даже на Красной площади. Уяснили?
– Так точно! – выкрикнул Кирзачёв, изучая козырёк вездесущевской фуражки стылыми глазами столь неприятного цвета, что всем увидевшим их казалось, будто природа или по ошибке, или по какой-то своей непонятной прихоти вместо обыкновенных глаз вставила ему в глазницы кусочки подтаявшего на солнце речного льда. – Разрешите идти?
Небрежно кивнув, замполит повернулся к офицерам.
– С таким бравым служакой нам никакой империалист не страшен. Не правда ли, Пётр Венедиктович?
– Вам, Семён Савельевич, виднее, – ответил начфин казённым голосом. – Я всего лишь цифрами оперирую, поэтому ничего определённого сказать не могу.
Наклонившись к нему, замполит прошептал:
– Ни промолчать, ни, когда это надо, сказать, ни, наконец, доложить, когда это надо, – одним словом, ничего-то вы, Пётр Венедиктович, не можете... – И отвернулся от сразу потерявшего румянец начфина; словно только сейчас заметив роты солдат, идущие в столовую на завтрак, громко и весело предложил офицерам: – А не пора ли и нам, товарищи, подзакусить?
ІІ
Четвёртая рота, не подозревая о надвигающейся беде, жила обычной жизнью субботнего утра: кто курил на крыльце казармы, кто шёл из умывальной комнаты с полотенцем на плече, кто писал письмо домой, кто слонялся по проходам между двухъярусными кроватями, на которых раздельными группками лежали или сидели, беседуя, русские, украинцы, туркмены, казахи, якуты и солдаты других наций и народностей почти всего Советского Союза.
Чёрно-белый телевизор, подвешенный под невысоким потолком казармы, транслировал концерт классической музыки. На экране перед группой каменно сидящих оркестрантов тонконогий дирижёр, кланяясь во все стороны, размахивал палочкой; не в такт с её судорожными движениями перепуганными бабочками порхали руки дебелых арфисток; над головами скрипачей, похожих на лохматые или ощипанные болотные кочки, словно колеблемые ветром стебли высохшей травы, качались, взмывали, падали и снова взмывали смычки. Что исполнялось, понять было невозможно: звук был выключен.
– Дежурный по рота – выхади! – раздался из-за приоткрытой двери спального помещения казармы всполошенный вопль дневального – таджика, весной призванного из кишлака, затерянного где-то на самой границе с Афганистаном, успевшего с помощью своих земляков кое-как затвердить несколько русских фраз.
– Это наш старшына пришол, болшэ нэкому, – предположил царственно возлежащий на втором этаже кровати «дед», признанный «король» батальона грузин Карло с княжеской фамилией Цанава, орлиным носом и взрывным темпераментом. Хищно потянулся длинным, жилистым, как виноградная лоза телом, протяжно зевнул. – Какой чудак этот старшына, слушай, а? Нэ сыдытся ему дома с жэной... Вах, я бы!..
– Сначала надо громко скомандовать: «Рота, смирно!» – послышался из-за приоткрытой двери кошачий баритон Вездесущева. Солдаты сразу повскакали с кроватей, ринулись, толкаясь, отдавливая ноги, в центральный проход казармы выстраиваться в две длинные шеренги вдоль кромки доски, заметно выступающей над другими досками пола, выкрашенного глинистой краской.
Цанава лениво сел на кровати, потянулся, длинно, с подвывом, зевнул. Влез в офицерские брюки без красного канта, натянул ушитый по фигуре офицерский китель, украшенный знаком «Гвардия» в обрамлении блестящей латунной плотвы – без всякого разбора значками всех родов войск. Нашарил сапоги, с показной неторопливостью намотал портянки, обулся; полюбовался «гармошкой» на голенищах, умело выдавленной ротным сапожником плоскогубцами; сильно потопал сапогами, с удовольствием слушая глухой стук подковок, навинченных на высокие, косо срезанные каблуки.
– А потом, – продолжал внушать замполит, – вам следует, выждав непродолжительную паузу, так же громко и членораздельно подать следующую команду: «Дежурный по роте – на выход!». Запомнили, товарищ солдат? Почему вы молчите? Недосуг отвечать? Плохо знаете свои служебные обязанности, товарищ солдат! – построжал голосом замполит. – Ваша фамилия?
Понявший вопрос дневальный доложил:
– Бахталиев!
– Сколько служите? Что это вы свои пальцы мне в лицо тычете? А, всего четыре месяца, значит... Ну, за такой срок пора уже кое-что запомнить! Так, а где дежурный по роте? Впрочем, – тут в голосе замполита зазвучали откровенно ёрнические нотки, – догадаться нетрудно: он или спит, или, что вероятнее всего, провалился куда-то... Что ж, Константин Евгеньевич, приглашайте посмотреть, что поделывают ваши подопечные!
Скрипнула дверь – на пороге спального помещения появился лучезарно улыбающийся замполит в сопровождении мрачного командира роты Мытарева и старшего прапорщика Кирзачёва, на невозмутимом лице которого нельзя было увидеть решительно никаких признаков переживаемых чувств, – ни заурядных, ни обыкновенных, ни каких бы то ни было.
– Вот они, – показал на выстроившихся солдат несколько приободрившийся Мытарев. – Все здесь, в полном составе.
– Да? – картинно удивился замполит и внимательно оглядел сразу заволновавшегося Мытарева. – Неужели никто из ваших ротных архаровцев не ушёл, по своему самовольному обыкновению, в посёлок за сигаретами, самогоном или к девкам? Ладно, Константин Евгеньевич, не бледнейте, поверю на слово, поэтому обойдёмся без проверки списочного состава.
В наступившей тишине простучали подкованные каблуки; вторая шеренга раздвинулась посередине: в строй встал Цанава.
Замполит отметил:
– Вот и Цанава. Как всегда, последний.
Карло засверкал глазами, гордо подбоченился, воскликнул:
– Вай, как абидно вы гаваритэ, таварыщ майор! Строй – пустяк, да! В бою Цанава всэгда пэрвый будэт!
Замполит кивнул: верю, мол, верю; отвернулся от него, прошёлся перед строем, сжимая и разжимая пальцы в кожаных перчатках, и повёл пространную речь о дисциплинирующей и мобилизующей силе строевого шага, несомненной полезности строевой подготовки в деле укрепления как воинской дисциплины в частности, так и обороноспособности страны в целом. Расхаживая по всей длине прохода спального помещения, он ещё долго произносил не раз уже сказанные со всех воинских трибун и газетных полос одни и те же утомительные, застрявшие в ушах фразы, – округлые, звонкие и легковесные, как конфеты-драже в военторговской лавке.
Невосприимчивые к подобным пропагандистским речам солдаты стояли безмолвной, скучающей массой и смотрели не на замполита, а в мерцающую голубую глубину экрана телевизора, где ансамбли народных танцев то плясали украинский гопак, то переплетали текучие кольца русского хоровода, то шёлково, томно гнулись под неслышные напевы заунывной зурны.
Замполит остановился, оглядел строй солдат.
– Вы сейчас думаете: ну зачем он нам всё это говорит? Объясняю, зачем: с настоящего момента рота после рабочего дня, – и в выходные, конечно же, дни, – будет усиленно (подчёркиваю – усиленно!) заниматься строевой подготовкой. Вы спросите: для чего? А для того, чтобы, вернувшись домой, вы прошли по улицам своего города или деревни не прежней гражданской расхлябанной – макаронной, я бы сказал, походкой, – а уверенной и твёрдой, с достоинством и честью отбивая шаг; для того, чтобы все ваши друзья и соседи увидели уже не вчерашнего шалопая, а настоящего советского солдата! И только тогда все самые красивые девушки будут вашими...
– Всэ самый красывый дэвушка и так будут маими! – перебил замполита Цанава. – Нэзачем хадыт туда-суда по плац! Я думаю, что правылно думаю!
– Кстати, – повернулся замполит к Кирзачёву, – обратите внимание на этого остряка: он будет вашим помощником. – И обратился к собиравшемуся что-то сказать грузину: – Рядовой Цанава, напомните, пожалуйста, когда наступает ваша демобилизация.
Порывисто подавшись вперёд, Карло выпалил:
– Савсэм скоро – этот осэн, да!
– Как уверенно вы говорите... – усмехнулся замполит и, отвернувшись от грузина, отправился прохаживаться перед строем. Карло, на какой-то миг остолбеневший, крикнул ему уже в спину:
– Зачэм так шутыт, таварыщ майор?!
Замполит дошёл до конца строя и повернул обратно. Остановился перед насупленным грузином, спросил:
– Я похож на шутника?
– Нэт! – поспешно ответил тот и яростно закрутил головой. – Вы всэгда очэн салидный, клянус мамой!
– Тогда поговорим серьёзно, – негромко и проникновенно заговорил замполит. – Ваша демобилизация, рядовой Цанава, наступит, когда четвёртая рота без замечаний промарширует по плацу. Фигурально выражаясь, перед какими праздниками вы окажетесь дома – ноябрьскими или новогодними, зависит только от вас.
– Дэмбэлский аккорд, да?! – вскричал просиявший Карло.
– Не понимаю! – удивился замполит и посмотрел на грузина недоумевающим взглядом, как бы спрашивая: о чём это вы говорите?
Карло хлопнул себя по лбу:
– Я хатэл сказат: нэ аккорд – просба ваша такой! А как нэ выполныт просба такой уважаемый мужчына, как вы, таварыщ майор?! Абещаю: в сэнтябре рота будэт не хадыт – гарцэват по плац!
Испытующе взглянув на него, замполит, как бы решившись, сказал:
– Если она не прогарцует, а без единого замечания, показательно для всего батальона, промарширует по плацу, обещаю: вы, рядовой Цанава, уедете домой с первой же отправкой.
– Асса! – ликующе завопил Карло и, выпрыгнув из шеренги, легко запорхал, закружился в лихой лезгинке.
А замполит, словно бы не заметив вопиющего нарушения воинской дисциплины, приказал Кирзачёву выводить роту на плац и направился к выходу из казармы размеренной, тяжёлой поступью, отличающей человека, смертельно уставшего от нелёгкой, но такой необходимой государственной работы.
ІІІ
Воскресенье для злополучной четвёртой роты закончилось утром, после завтрака, в половине девятого.
Войдя в казарму, не увидев ни дневального, ни дежурного по роте, Кирзачёв сразу посуровел лицом и скомандовал всему личному составу немедленно построиться. Не отвечая на вопросы, кому это взбрело в голову устраивать построение в выходной день, он с надменным видом покрикивал: «Быстрей! Быстрей!» – и нетерпеливо, не без солдафонской грациозности похлёстывал кавалерийским стеком по голенищу своего начищенного сапога.
Минуты шли, однако построение, едва лишь начавшись, увязло: молодые солдаты уже стояли в строю, а из старослужащих солдат кто и не подумал встать с кровати, кто продолжал смотреть телевизор, а кто разгуливал по казарме, как бы сослепу натыкаясь на Кирзачёва или же обходя его, словно телеграфный столб.
– Откуда вообще взялось это чмо?! – громко выразил общее недоумение рядовой Алексей Крановой из Ангарска, столицы нефтехимии Восточной Сибири.
Старший прапорщик, хмуря брови, повторил команду, но тут же с неприятным для себя удивлением обнаружил: строй не только не пополняется, а даже и заметно поредел: солдаты из «деловых», отслужившие больше полугода, едва лишь заметив нежелание старослужащих выполнять приказ прапорщика чужой роты, посчитали для себя зазорным стоять в одном строю с «духами» и разбрелись по казарме.
Стараясь сохранить на невидном лице и во всей своей неказистой фигуре если не первоначальное высокомерие, так хотя бы видимость начальственного достоинства, Кирзачёв огляделся; заметив на втором этаже кровати спящего солдата, оторопел от неожиданности и постарался как можно грознее рявкнуть:
– Это какой обуревший вздумал разлечься, как у себя дома?!
– Не знаем, – ответили ему; и посоветовали: – А вы разбудите его – и увидите.
Кирзачёв подскочил к солдату, закутанному с головой в одеяло и, подпрыгнув, тряхнул его за плечо. Но тот лишь всхрапнул и продолжал спать как ни в чём не бывало.
По казарме прокатились глухие раскаты смеха, вдруг показавшиеся старшему прапорщику выжидательными, даже зловещими.
«Чего эти канальи могут дожидаться?» – тоскливо подумал он, чувствуя где-то в низу живота холодок непонятной обеспокоенности. И тут же сообразил: ничего, кроме потехи, в которой самодеятельными казарменными режиссёрами и зрителями ему уже отведена пусть и главная, но незавидная роль...
И тогда Кирзачёв, разозлённый совершенной нелепостью ситуации, в которой никак не предполагал оказаться, гаркнул:
– Подъём!
Размахнулся и ударил стеком по одеялу, норовя попасть спящему по голове.
Одеяло взлетело, словно от порыва ураганного ветра – на кровати сел Цанава. Трогая ушибленную голову, огляделся, увидел Кирзачёва, стек в его всё ещё поднятой руке и, пружинисто привскочив, сел на пятки; вздёрнув верхнюю губу, оскалил зубы.
– Подъём, я сказал! – крикнул ему не спраздновавший труса Кирзачёв.
Весь взъерошившись, Карло взбесившимся котом бросился сверху на старшего прапорщика, свалил его в узкий проход между кроватями.
Казарма грохнула хохотом.
Брыкаясь, извиваясь, старший прапорщик начал было приподниматься, но Цанава, легко оседлав его, прижал коленями к полу, схватил за ворот кителя.
– Да я... под трибунал... посажу!.. – задушено забормотал Кирзачёв, пытаясь сбросить с себя навалившегося грузина, но его руки тут же соскальзывали по голой коже или, пытаясь найти, за что бы ухватиться, скребли по ней ногтями, оставляя длинные багровые полосы.
– Аааа! Шакал! – зарычал Цанава и сомкнул на горле старшего прапорщика свои словно сведённые судорогой пальцы.
Лежащий на кровати «дед», недоучившийся фельдшер Мыкола Фигали, родом из Западной Украины, двадцатисемилетний детина, смахивающий из-за обширной, на половину головы, лысины, длинных висячих казачьих усов и грузной фигуры портового грузчика на пятидесятилетнего мужика, подавился жеребячьим смехом и обеспокоенно заметил:
– Хлопци, он его таки задавыть!
– Та ни. Пугае... – раздумчиво отозвался его земляк Петро Гарбуз, неразворотливый, флегматичный солдат, даже сейчас не изменивший всегдашнего сонного выражения на своём одутловатом, изъеденном глубокими рябинами, лице.
Кирзачёв захрипел, забулькал. Его ноги в блестящих сапогах задёргались, вытянулись и задрожали, дробно выстукивая каблуками.
Фигали вытаращил глаза, подхватился с кровати.
– Як же ж пугае! Оттаскувайте цвого дурня поскорийше, бо прапор дуба дасть!
Подскочив к Карло, схватил его за плечи, рванул раз и другой, но с таким же успехом он мог бы попытаться передвинуть на другое место казарму: вцепившийся в свою добычу грузин словно закостенел.
– Да подмогните же!
Двое солдат, почуявших неладное, бросились ему на помощь. Втроём они едва справились с Карло: брызжа выступившей на губах пеной, тот выкрикивал вперемешку грузинские и русские ругательства и так и норовил или лягнуть, или укусить тех, кто уже держал его мёртвой хваткой.
– Воды! Облейте его водой! – закричал догадливый Фигали, но в начавшейся гомонливой сутолоке его не услышали. Тогда, поймав за погон первого же подвернувшегося «духа», он приказал ему принести в пилотке воды; вылил её на голову Карло – тот очумело замотал головой, зафыркал.
Оставив начавшего приходить в себя грузина, Фигали взялся осматривать бесчувственного Кирзачёва. Исследовав горло старшего прапорщика, звучно пошлёпав его по землистым щекам, огласил свой обычный диагноз:
– Летальный исход не исключён, но не сегодня!
– Микола, может, заодно и прапора водичкой окатить? – предложил кто-то из солдат, сгрудившихся вокруг лежащего на полу тела. – А то как бы, это самое, ласты не завернул!
– Не усердствуй, бо вин очухиваиться: глянь на его морду – зрозовела, – ответил Фигали и участливо спросил открывшего глаза Кирзачёва: – Как, малость полегчало?
Тот мутно посмотрел по сторонам и надрывно закашлялся.
Фигали помог ему встать, охлопал китель и, вежливо подталкивая в спину, повёл к выходу, ласковым, убеждающим голосом приговаривая: «Всё буде хорошо, товарищ прапорщик... Вы, главное, не забирайте-таки чего себе в голову, вы сейчас до хаты идите, пару стаканчиков горилки примите – и как рукой... Это я вам как медик говорю... И палочку свою не забудьте; вот она, держите».
Кирзачёв шёл, пошатываясь, покорно переставляя ноги, ни на кого не глядя, катая по пламенеющим сизым румянцем скулам крутые желваки, и вряд ли слышал или понимал его воркотню.
Когда дверь за ними закрылась, Крановой раздумчиво проронил:
– Если прапор настучит – Карло может загреметь в дисбат.
Ему не ответили. В спальном помещении наступило угрюмое молчание, вскоре прерванное криком дневального: «Рота – смирно!»
В казарму стремительно вошёл Вездесущев, вслед за ним как-то неуверенно, боком протиснулся Кирзачёв. Замполит смотрел, как и всегда, жизнерадостно; старший прапорщик косился подавленно и несколько смущённо.
– Сегодня в вашей роте произошёл возмутительный случай! – не дожидаясь, когда солдаты построятся, от порога начал говорить замполит. – Возмутительный как грубейшим нарушением субординации, так и возвратом к палочной дисциплине царской армии! Героями случая явились: небезызвестные рядовой и старший прапорщик! Первый герой спал, и это немудрено: прибыл в роту под утро. Я знаю, где он был и с кем, но это не имеет никакого отношения к нашему случаю... И вот здесь объявившийся второй герой решил разбудить первого, и сделал это не принятым в Советской Армии способом... впрочем, вы всё видели сами!
Замполит остановился перед Цанавой, посмотрел на стоящих рядом с ним солдат сверлящим взглядом.
– Отвечайте: кто виноват?
Солдаты переглянулись, промолчали.
– Правильно – виноваты оба! Проступок второго героя послужил катализатором проступка первого героя нашего случая! – продолжал ораторствовать Вездесущев, неспешно расхаживая перед внимающим ему строем. – Излишне напоминать, но я всё-таки напомню: в доблестной Советской Армии рукоприкладство совершенно недопустимо! Правда, наши герои служат – и мы вместе с ними – не совсем как бы и в армии, а в её очень уж вспомогательной части, но... Но если небезызвестный рядовой, – мягкий голос замполита вдруг загромыхал, залязгал, словно сорвавшийся с крыши штаба лист ржавого железа, – вздумает повторить свой «подвиг», он надолго забудет вкус коньяка своей солнечной Грузии! А небезызвестный старший прапорщик очень надолго сделается просто прапорщиком! Надеюсь, моя короткая речь донеслась, достучалась как до сознания героев возмутительного случая, так и до всех остальных?
Вездесущев остановился, повернулся к строю, уставил на солдат удивлённые глаза.
– А если всем всё понятно, так какого... что же вы тут стоите? Налево! Кругом! Бегом на плац – маршировать с достоинством и честью!
ІV
– Левой! Левой! Рраз! Рраз! Рраз-два-три! Ногу! Ногу выше поднимайте! – вдохновенно кричал Кирзачёв, вышагивая рядом с «духами», возглавлявшими колонну. – Чётче шаг! Ещё чётче! И – рраз! Рраз! Рраз-два-три! Левой! Марширующая нога выкидывается перед собой не согнутая, а прямая, как палка, или как мозговая извилина, которая у вас одна на всех! Нога – прямая! Кому говорю?! Нале-е... во! Кто там направо заворачивает?! Весь строй в кучу! Начинаем по новой! Прямо шаго-ом... аррш! Не сгибайте ноги, вы же не цирковые лошади! Не сгибайте, ещё раз вам говорю! Боже мой, что за дубьё собралось!.. Смотрите, как надо! – Он печатал несколько шагов и спрашивал: – Трудно, что ли так идти? Прямо шаго-ом... аррш! Рраз! Рраз! Рраз-два-три! Левой! Ножку, ножку выше, япона мать! Предупреждаю – самые непонятливые будут маршировать до отбоя! Вот! Вот так уже гораздо лучше! Молодцы! Запе-е-вай!
«Духи» вразнобой затягивали одну и ту же осточертевшую песню:
Идёт солдат по городу,
По незнакомой улице, –
и старательно, но неумело топали сапогами.
– Раз, раз, раз-два-три! – изредка кричал Кирзачёв старослужащим солдатам, замыкавшим колонну и снова перебегал к её «голове». – Левой! Левой! Чётче шаг! Объясняю – в строю солдат должен идти с таким же усердием, с каким на гражданке он ходил на свидания! И – рраз! Рраз! Рраз-два-три! Кто это там, япона папа, стесняется поднимать ногу? Кобель – и тот задерёт её выше!
Старослужащие солдаты косились на штаб, через тёмные окна которого за строевой подготовкой мог наблюдать замполит, громко матерились и лениво волочили сапоги, поднимая сухую, выедающую глаза пыль. Рядовой Гарбуз тоскливо вздохнул и, ни к кому не обращаясь, пробормотал:
– Сейчас бы сидел в казарме да сало с чесноком, что прислали с хутора, ил, а тут... Ось устречу этого прапора на гражданке – измордую!
– Добренький ты, Петро, как плюшевый мишка! – укорил его сосед по ряду, рядовой Владимир Жуковатый по кличке Гамыра, до армии отсидевший три года за кражу женских золотых часиков, пары серёжек и броши с корундом, немало гордившийся славой уголовника и сплошь татуированными кистями рук, издали казавшимися синими. – Прапора не мордовать надо, а резать! Усёк?
Вокруг лениво засмеялись.
– Заткнытэс там, э! – буркнул Цанава, шагавший в первом ряду дембелей и, посмотрев на штаб, выдернул руки из карманов. – Замполыт крылцо стоыт, смотрыт. Нага выше поднымай!
После обеда во время перекура к старшему прапорщику, в одиночестве сидевшему на скамейке и курившему «беломорину», подошёл Фигали. Покряхтывая, уселся рядом и, обтирая пилоткой лысину, заговорил вкрадчиво:
– Предлагаю побеседовать запросто, без разумения чинов, как двум образованным людям.
Польщённый Кирзачёв кивнул, изобразил внимание.
– Вот скажите, под какой такой эгидой в выходной день проходят строевые занятия, и есть ли от этого хоть какой-нибудь толк? – спросил Фигали.
Кирзачёв наморщил лоб, раздумывая. Затянулся, выдохнул сизый дым, сплюнул под ноги. Растирая плевок сапогом, ответил:
– Дисциплина!
Фигали улыбнулся.
– Аполитично рассуждаете, товарищ старший прапорщик! Всему есть диагноз и рецепт лечения, – так сказать, всепоглощающий быт и нечто высокое. А в строевой подготовке, которая застряла где-то между этими понятиями, я не вижу, вы уж извините, не только военного смысла, но и общего, – так сказать, терапевтического.
– Дисциплина! – упрямо повторил Кирзачёв. – Вы простой солдат, а не генерал, чтобы чего-то там рассуждать... Кстати, про генерала! Когда я ещё срочную служил, однажды об эту же почти пору, только осенью, в нашем батальоне ждали приезда какого-то московского генерала. Начальство как с ума сошло! Везде драили, мыли, чистили; строевой гоняли от зари до зари. И вот он, этот генерал, прибыл; и, как назло, в дрянную погоду: дождик моросил. Генерал из себя весь старенький такой, седенький, но держится куда как молодцом: строгий, глазами вокруг себя так и щупает, так и постреливает... Назавтра назначил строевой смотр. А утром ударил градусов так под десять морозец; плац – сплошной лёд! Ну, думаем, отменят смотр! Да куда там! – генерал скомандовал начинать, взобрался на трибуну; и наши и его офицеры встали вместе с ним. Оркестр заиграл – и пошла маршировать первая рота. Промаршировала несколько шагов – один солдат падает, второй, третий! А потом начали валиться целыми шеренгами! И через какую-то минуту вся первая рота валяется на плацу! Кошмар! Генерал орёт не своим голосом, что, мол, такого позорища в своей жизни ещё не видел, что всю роту во главе с командиром за бездарную подготовку к строевому смотру расстрелять мало. Смотрю – а командир первой роты качается, как пьяный, и лицо у него такое... Короче, я понял, что если бы у него был пистолет, так он тут же, при генерале и офицерах, не задумываясь, застрелился бы.
Он прикурил следующую папиросу от догоревшего до гильзы окурка и, не замечая собравшихся вокруг его скамейки солдат, продолжил рассказ:
– Потом пошла вторая рота. И тоже через пару метров – вповалку! Генерал топает ногами, визжит, руками машет, офицеры от него шарахаются... И тут видим – к нам наш командир, капитан Недотыкин, бежит, руками машет. «Ребята! – кричит, задыхается, – сообразите, как по этому проклятому плацу пройти! Ей-богу, тому, кто додумается до такого способа, сразу же после смотра – благодарность, грамоту, лычки на погоны, отпуск на месяц, да что хотите!». Задумались мы, как тут быть; но ничего, понимаете ли, сообразить не можем... Вдруг кто-то говорит: «Подковки». Командир кричит: «Нельзя подковки! Да и не успеем их привинтить. Думайте дальше, думайте!» – «Не обычные подковки, – возражает ему этот „кто-то“, – а маленькие такие дырчатые пластинки с шипами; я их в каптёрке видел, в ящике. И не привинтить, а по-быстрому, лишь бы держались, приколотить на пару гвоздиков на каблуки да на подошвы – всего-то и делов! Мы же последними маршировать пойдём, минут примерно через двадцать, так что вполне можем успеть». Командир глаза вытаращил, заорал: «В каптёрку бегом марш!»
Попробовав затянуться погасшей папиросой, Кирзачёв бросил её в урну.
– Короче говоря, едва мы вернулись на плац, как подошла наша очередь маршировать. Смотрю на трибуну, вижу – генерал за сердце держится, сгорбился; офицеров вокруг него заметно поубавилось. «Рота-а-а! Строевым шаго-о-ом вперё-о-о... а-арррш!» – командир наш кричит, и голос у него бодрый такой, радостный, и нам всем почему-то весело сразу стало, словно сейчас не смотр, а праздник какой...
Разгорячившись, он вскочил со скамейки, замаршировал на месте; глядя перед собой горящими неистовым восторгом глазами, заговорил, захлёбываясь торопливыми словами:
– Оркестр грянул в свои надраенные медяшки – и пошагали мы! Метр прошли, второй, третий – никто не падает! Как всё равно влитые идём! Все враз печатаем шаг – рраз, рраз, рраз-два-три! И кажется, что это не ты сам идёшь, а словно бы вихрь какой несёт тебя над плацем, как смятую бумажку! Сердце так и трепещет в груди, так и бухает в такт шагам – ух-ух-ух! Оркестр дудит, надрывается так, что воздух трещит – бум-бум-та-ра-ра! Красота!
Фигали рыдающе закашлялся, прикрыл лицо пилоткой. Солдаты переглянулись со странными выражениями на лицах; кто-то прыснул в кулак.
– И только нам слышно, как пластинки на подошвах брякают, но не так сильно, чтобы их услышали. Вот уже половину плаца без потерь прошли, вот уже с трибуной поравнялись... Смотрю, а генерал ободрился, плечики пошире расправил, кричит нам: «Молодцы, братцы, уважили старика!» Ну, мы, конечно, грохнули ему: «Здра... жела... това... генерал!» – и ещё пуще сапогами вдарили – рраз, рраз, рраз-два-три!
– А что потом было? – утирая покрасневшие глаза, поинтересовался Фигали.
– Благодарность всей роте от генерала, вот что было! А для солдата самое главное – благодарность от начальства! Так что строевая подготовка – это не только дисциплина, но и смекалка! Поняли, товарищ солдат?
– Отлично сказано! – проворковал Вездесущев, вдруг явившись живым воплощением грома небесного посреди оторопевшей от его внезапного появления четвёртой роты. – Однако разговоры разговорами, но и о строевой подготовке забывать нельзя. Продолжайте занятия!
Вскоре над плацем раздалось знакомое:
– Левой! Левой! Рраз! Рраз! Рраз-два-три! Ногу выше! Не сгибайте, вам говорят! Как вы идёте, как идёте, япона мать! Смотрите, как надо!
Посмотрев, как Кирзачёв показательно марширует по плацу, рядовой Гарбуз повернулся к Фигали, спросил:
– Мыкола, прапор дурень, чи шо?
– Если бы! – помедлив, отозвался недоучившийся фельдшер. – Его болезнь, Петро, называется патология. Она неизлечима, бо она не в теле, а в голове. Зрозумив?
Гарбуз вздохнул стонуще, длинно, как запалённая лошадь.
– На хутор хочу! Тут лягають ногами, там снедають вареники с вишнями...
Солдаты захохотали. Цанава посмотрел хмуро; ничего не сказав, отвернулся.
V
Воскресным вечером Галактион Манджевидзе, старший сержант хозвзвода, сын нувориша, торговца мандаринами и перцем солнечной Аджарии, изнеженный, балетного сложения юноша, хромая, доплёлся до своей кровати. Морщась, жалобно постанывая, стянул с ног сапоги, вскарабкался на второй ярус, улёгся и принялся возмущаться вслух:
– Пачти два год служыл, страевую два, четырэ, дэвят раз хадыл, да! А тут цэлый дэн, как «дух» какой – «раз, раз, раз-два-тры»! Партянка нада была надэват, а я нага в тонкий наска сапог талкат – кравяной мазол на оба нага натор! Как тэпэр хадыт буду?!
Полёживающий на первом ярусе мучимый бездеятельной скукой Иван Канавин, простодушный деревенский парень из Кемеровской области, обрадовался возможности поговорить.
– Как ходил, так и будешь ходить – в кроссовках. Гога, я вот всё хочу тебя спросить, да всё чо-то забываю... Скажи, каким таким чудом ты в армии оказался?
Свесившись со своей кровати, Галактион посмотрел на Ивана печальными глазами.
– Вай, кацо, из вэс наш класс адын я служу! Абидно, слушай!
– У отца денег не нашлось за тебя заплатить? – продолжал допытываться Иван.
– Атэц сказал: ыды, служы. Я пашол.
– Своей головы у тебя нету, что ли, если за тебя отец решает?
Посмурнев лицом, Галактион улёгся обратно на кровать.
– У нас закон – радытэл нэ спор! Атэц сказал: ынстытут лучшэ послэ армий паступат. Для этот... ну, салидный такой слов атэц гаварыл... рэп... рэп... рэпутаций, да! Атец всэго восэм классов учылся, всэгда друзьям и сасэдям гаварыл: мой сын нэ как я – грамотный будэт, умный будэт, всэм дыплом паказыват будэт.
– Гога, ведь ты со своей грамотёшкой в институт никогда не поступишь! – засмеялся Иван. – Тебе в ПТУ – прямая дорога!
– Вай, зачэм так гаварыш?! – рассердился Галактион. – Я школа учылся – атэц хароший падарка дырэктор школа прынасыл, ынстытут буду учытся – атэц два раза лучшэ падарка дырэктор ынстытут прынасыт будэт!
– Толку от этого диплома! На гражданке моя зарплата была в два раза больше, чем у прораба и даже самого директора! Да я дома всем нарасхват был нужен, и здесь то же самое: «Ваня, будь добр, насыпь гравию! Ваня, пожалуйста, зачерпни землю вон из-под того черёмухового куста!» Да у меня водки, ты сам это знаешь – как у дурака махорки! – ухмыльнулся Иван, разумеющий «стоимость» рабочей профессии даже не в рублёвом, а исключительно в водочном эквиваленте: лучший экскаваторщик батальона, он был горьким пьяницей поневоле: рядом со строящейся силами батальона шоссейной дорогой располагался дачный посёлок, обитатели которого просили привезти то гравий на дворы или дорожки, то землю на огороды. «Заказов» было так много, что едва ли не каждый седьмой самосвал, минуя отсыпаемый участок будущей дороги, сворачивал в дачный посёлок, где и разгружался по негласно утверждённой твёрдой таксе: один рейс самосвала – бутылка водки.
– Глупый, э! – скривился Галактион, рассматривая на потолке казармы широкие неструганные доски, украшенные грязноватыми известковыми разводами. – Я ынстытут кончу, красный дыплом палучу, твой, Ванка, калхоз прыеду, табой камандават буду!
Цанава со своей кровати быстро, коротко крикнул ему что-то по-грузински, но Галактион лишь отмахнулся от него и продолжал запальчиво говорить:
– Тэбэ, Ванка, по блат – как-ныкак одна част вмэстэ служылы! – цэлых сто пятдэсят рублэй зарплата платыт буду – радавайся, ладош хлопай! Тэбэ вэс калхоз завыдават будэт, а ты – мнэ: я эти сто пятдэсят рублэй за адын дэн зарабатыват буду!
– А с чего это ты решил, что мной командовать будешь? – уязвлёно спросил Канавин, косясь на прислушивающихся к их разговору солдат.
Перевесившись вниз, Галактион насмешливо уставился на него.
– Вай-вай! Савсэм ты, Ванка, глупый! Водка лубиш – галава дурной сдэлалас! Я твой мэстный балшой началнык ба-алшой падарка прынасыт буду, настаящий грузынскый каньяк за адын стол с ным пыт буду, шашлык кушат буду, партия каммунисты заявлэныэ пысат буду! Супруг и доч началныка залатой пабрякушка... как этат умный слов атэц гаварыл... пы... пр... Вспомныл – прэзэнт! Кароче, всякый прэзэнт дарыт буду, а его сын – джынсы. На Кавказ такой харошый джынсы на машынка краят-страчат – от «Вранглэр», «Лы», всякый там «Мантана» нэ атлычыт! Твой началнык мэня атблагадарыт – прэдсэдатэл калхоз сделаэт. Я чорный «Волга» ездыт буду, ты – велысапэд пэдал крутыт, да! А если ты, Ванка, ум в галава взят, я тэбя брыгадыр ставыт буду, двэсти рублэй платыт буду – радавайся! Глядыш, лэт так чэрэз дэсат «Масквыч» купыш! – и он с победоносным видом оглядел казарму, ожидая одобрения своим словам, но солдаты или смотрели молча, или делали вид, будто ничего не слышали.
Иван поднялся, подошёл к Галактиону вплотную.
– Чо ты заладил: я, я, буду, буду... – Предложил: – Сейчас попробуй покомандовать!
Цанава неслышной тенью скользнул по казарме, встал у Ивана за спиной.
Приободрившийся Галактион сокрушённо покачал головой, всем своим видом как бы говоря: какой этот Иван, оказывается, несдержанный, невоспитанный субъект!
– Ты, Ванка, ныкакой шутка-слов нэ хочэш слушат! Сэйчас жызн такая, всэ умный чэлавэк так жывут, и ныкто не обыжаэтся!
Криво улыбнувшись, Иван спросил:
– Значит, один я дурень, а вокруг все умные? – Показал Галактиону сжатый кулак. – Эх, врезать бы тебе по морде...
– Хочыш сказат – ты нэ дурак?! – возмутился грузин, делая вид, будто не заметил или же не посчитал нужным обратить своё внимание на такую пустяковину, как кулак экскаваторщика; и вдруг, лукаво прищурившись, спросил: – Тагда скажы, Ванка, какой цвэт дэнга сто рублэй – карычнэвый? зэлоный? Может, сыный? Какой? Эслы ты умный, ты должэн эта знат. Скажэш правылно – я пэрэд табой ызвынусь!
– А при чём здесь цвет? – удивился Иван.
– Что тэбэ нэпанятнага? Умный всэгда – багатый, дурак – ныщый! Так атэц гаварыл!
– Кажется, тёмного такого цвета... – промямлил Иван, жалея, что ввязался в разговор с этим хитрым грузином. – Не помню я.
– Нэ помныш, патаму чта в руках ныкагда нэ дэржал! – вскричал Галактион со злым торжеством. Выхватил из кармана гимнастёрки сложенную пополам сторублевую купюру, развернул её и сунул в руку Канавину. – На, Ванка, падэржы! Патом в калхозе всэм гаварыт будэш: вах, вах, дэнга сто рублэй вот так блызко свой глаза выдэл, рукамы трогал! Тэбэ всэ завыдават будут! – и, выбив ладонями на своём безмускулистом животе бешеный танцевальный ритм, захохотал. Солдаты, поглядывая на оплошавшего экскаваторщика, тоже засмеялись.
Иван бросил сторублёвку на пол и размахнулся для удара.
Цанава перехватил его руку, попросил спокойно: «Нэ нада, кацо», повернулся к Галактиону и повелительно заговорил, быстро взмахивая перед собой ладонями, словно бы рубился с кем-то невидимым сразу двумя саблями.
Манджевидзе отвечал ему нехотя, но скоро распалился, тоже замахал руками, брызжа слюной, завопил пронзительно, невнятно. Карло посмотрел на него, повернулся, пошёл к своей кровати. Галактион выкрикнул ему вслед длинную фразу (из которой солдаты поняли лишь слова «Кырзачов» и «замполыт») и, когда Цанава остановился, как от удара, обернулся к нему пасмурным лицом, поперхнулся, приоткрыв рот и глядя перед собой остановившимися перепуганными глазами.
Цанава, прищурившись, обвёл казарму недоумевающим взглядом.
– Кто ещё так думаэт?! Пуст скажэт мнэ в лыцо!
– Ты, Карло, втолкуй ваш базар, а то мы по-грузински не понимаем, – попросил его свердловчанин рядовой Михаил Ухватов по кличке Фара, служивший срочную военную службу уже третий год: попытавшись продать самосвал кирпича председателю местного колхоза, он был застигнут комбатом, и отсидел год в дисбате: комбат не любил, когда солдаты разворовывали батальонное имущество.
– Он сказал мнэ: ты служыт за дэмбэл на замполыт! – объяснил Цанава и скривил своё подвижное лицо в свирепую гримасу. – Кто нэ знаэт замполыт?! Кагда он мяучыт, как тыгр и улыбатса, как абрэк, мне суда вот, – он взялся обеими руками за ворот своего кителя, оттянул назад, встряхнул, – будта снэг сыплут, да! А кто нэ хочыт домой?! Дома – вах! – на стол кувшын маладой вина стоит, винаград, мандарын, пэрсик тут, там – по всэм садам висыт! А что здэс, в Забайкал, скажы, а?! Кромэ худой трава, нычего нэ растот! Зыма илы лэто – всэгда холод, зуб на зуб стучыт, нэба – ржавый туч, солнца савсэм нэт!
Раздумчиво почесав бровь, Ухватов собрался было что-то сказать, но передумал. Не дождавшись ответа, Цанава истерично выкрикнул:
– Атказатса, а патом, как ты, два раз служыт, да?!
Грохнула дверь – в казарму с возгласом «Кирзачёв копыта откинул!» ворвался рядовой Жуковатый.
– Хороший тебе, Гамыра, сон приснился... – промолвил Ухватов.
– В натуре, Фара, тебе говорю! – возмутился Жуковатый. – Прапор впереди нас шёл, потом на ровном месте вдруг сковырнулся. Смотрим – лежит мордой вниз, не шевелится. Подошли, глянули, а он – того...
– Отмаршировались, – покосился Ухватов на сражённого новостью грузина. – Вот и славно: по-тихому проблема утряслась.
Вскоре солдаты, уже позабыв о Кирзачёве, столпились перед телевизором: начался фильм «Мимино».
Жизнь в казарме пошла своим чередом, – перед телевизором смеялись, в одном углу спали, в другом пели под гитару. Один лишь Цанава этим вечером был непривычно хмур и неразговорчив.
2010 – 2011