2 сентября. Очень холодно. Дожди постоянно. В комнатах +20.
Неожиданно, под вечер пришел Лёня. Нападал на поэтов, которые во всем виноваты и всех предают, взять того же Костю Рассадина или Кушнера, которого всюду печатают, непонятно зачем, стихи не стоят того. Другое дело — Бродский, его стихи к новому году. На будущее смотрит мрачно, ожидает возрождения русского фашизма — национал-коммунистов, которые окончательно загубят страну, а народ будет доволен, что наконец-то наведен порядок.
Я не спорю. Глупо возражать человеку, который уверен на все сто в своём мыслительном аппарате и способности, делать правильный анализ происходящего. Я многое не понимаю: такое впечатление, что политбюро взбесилось, и само не соображает, к какому берегу их прибьёт.
Пишет много, несмотря на ремонт квартиры, жена ездила в Ялту с детьми, осталась довольна. Через неделю закончит маленькую повесть. Работает над большой сатирической вещью, которая имеет тенденцию разрастаться и всё путать.
Меня всё тянуло спросить: есть ли у него уверенность, что его напечатают где-либо? Промолчал, знал — уверенность есть, он и раньше говорил: если вещь хорошая, то ее напечатают. Блажен, кто верует. В литО ходить не хочет — чтобы не выслушивать глупости. В этом я с ним солидарен, но мне не хватает общения с людьми, которые дышат литературным воздухом, озабочены его состоянием.
Я видел новый кабинет Вали, где мы будем собираться, намного меньше, чем в торговом центре, но многие перестали приходить, так что надеюсь, — для нас помещения хватит. Богатая мягкая мебель, красивый дизайн, но ни одного окна, как в склепе, так и кажется, что воздуха скоро не хватит, но дышится легко, потолок высокий.
13 сентября, наконец-то, власти решились вернуть прежнее имя городу Самара. Коняева сказала:
— Какая разница?
— А почему я должен жить в городе Тольятти, когда не знаю, кто он? Может, такой же бандит, как и остальные? — ответил я.
Точно так же и Ковалевы ответили, вернее, они за то чтобы оставить городу прежнее название — Куйбышев, мол, родились в нем, выросли, а Самара для них пустой звук. Я не нашел слов, чтобы их переубедить. Когда человек так говорит, то его нужно долго перевоспитывать, а для этого у меня не было возможности и желания. И таких людей много, но сторонников возвращения намного больше.
Саша Фонфора прислал открытку с приглашением прийти в ДКиТ, но я пришел в "Русь" заранее, чтобы посмотреть, может быть, что-нибудь появится в продаже? Полки всё больше пустеют, в отделы можно не заходить. Издали видны белеющие полки и два скучающих, несостоявшихся покупателя, которые непонятно что там делают.
За пять минут всё обошел, до встречи оставался целый час. Возникла задача, как его убить, куда пойти? Не разглядывать же убогий магазин, вернее, дворец с нищим содержанием, много отделов с кооперативными товарами и работающих по приглашениям, то есть туда и соваться нечего. Бумаги нет. Уже жалею, что не купил линованную, вполне сошла бы для черновиков.
Всё же решил пойти к Фонфоре, может, он уже прочитал мою повесть. Но ему было некогда, весь в заботах — открывался новый сезон, а он в качестве руководителя. Пришло в голову спросить Валю, не сможет ли достать бумаги?
— Нет, что ты, ни одного килограмма! Мне самой дают одну пачку в месяц. Если с Орловым поговорить, у него есть темная бумага, ведь тебе все равно, на какой печатать черновики.
— Извини, я думал, ты всесильная.
Пришел Юрий Владимирович Брусникин, отец нынешнего председателя совета депутатов, наш бывшей руководитель. Мырсин, которого ненавижу за тупость и самомнение, шатается к нам от скуки. Когда он начинает выступать, меня охватывает раздражение, что вынужден терять время из-за таких идиотов. Я поздравил Кудряшова с выходом его книги, но он сделал пренебрежительную мину, мол, стоит ли говорить о таком пустяке.
К моему удивлению он начал предъявлять Вале претензии, что единолично решает вопросы, кого включать в сборник, кого нет, мол, сказываются, личные пристрастия. Валя не переносит критики, обиделась, стала выговаривать:
- За мои заслуги, и такая благодарность.
Я попытался заступиться:
- Мы должны Валю поблагодарить за то, что нами руководила столько лет.
Это несколько сбавило пыл. До этого и Рассадин вякнул что-то о злоупотреблениях. Валя вспыхнула:
— Ты же в этом деле... – она постучала по столу, — ничего не понимаешь, а берешься судить. Кого я могла ещё дать в сборник, назовите имя? Рассадин свою рукопись не предоставил. Аршинов печатается через раз в журналах.
Даже Мырсин подал голос в духе нападающих, но Валя на него не отреагировала, сказала:
— Стремяков собирается вернуться, в Ленинграде невозможно пробиться в печать, большая конкуренция.
Неужели он из-за этого уезжал?! Не мог понять Кудряшова, зачем понадобилось нападать на Валю? До этого он всегда выдерживал нейтралитет, выражался осторожно, округло, никого особо не задевая, видимо, сейчас почувствовал силу, чью-то поддержку. Признал себя писателем, после того как вышла книга?
Валя сейчас работает директором литературного центра, единственного в Союзе, похвасталась, что дала прибыли сто тысяч рублей, в замыслах — выпускать альманах "Благовест", в дальнейшем, сделать его журналом, заработать деньги на строительство дома для престарелых и дома творческих работников под Рязанью. Почему там, а не в Тольятти? Все молчали, слушая ее грандиозные Маниловские замыслы, про себя думая: Нам не до этого, нам бы напечататься, да гонорар, получить.
К новому году югославы обещали закончить ремонт культурного центра в торговом центре четвертого квартала, и нам предоставят две комнаты. В одной, побольше, мы и будем собираться. Зимой этот центр уже ремонтировали наши советские строители, но то ли не смогли, то ли кому-то не понравился ремонт, и заключили договор с югославами. А пока решили собираться здесь, в ДК, в этом уютном зале на 50 мест, со сценой и роялем перед сценой, точнее, сбоку возле сцены.Валя сказала:
— Здесь можно проводить творческие вечера, публика придет.
В конце вечера дала мне свой рабочий телефон, мол, поговорит с продавцами «Руси» о бумаге, чтобы я на следующий день позвонил. Я подумал, что мое заступничество сыграло роль, смилостивилась, решила и мне сделать добро.
Неделю назад случайно встретил Рассадина. Чтобы не молчать, спросил:
— Придешь в лито?
— Что я там не видел? — пренебрежительно ответил он.
Я знал, что он и Аршинов ненавидят Валю, но они изредка, все же, появляются, делают разведку, упиваются своей маститостью среди новичков. Мне как-то неловко это сознавать: не велика у них заслуга — поэты городского разлива, но у меня и такого нет, не мне судить.
В «Литературке» напечатали, как Ленин ловко набрасывал петлю на шею памятника Николаю II, и весело сбрасывали с постамента. В эти дни эту операцию проделывают с его памятниками. Не зря сказано: "Как аукнется, так и откликнется".
Недавно обокрали библиотеку" №3 завершив круг, так как уже все библиотеки завода обворованы. Интеллигентные воры пошли, грамотные.
У Рузвельта как-то спросили:
— Возможен ли фашизм в Америке?
— Возможен, но называться он будет антифашизмом.
Это произошло у нас, и называлось социализмом, позже развитым.
19 сентября газета "За коммунизм" и Комсомолка" напечатали мою фамилию, первая с моей заметкой, вторая привела цитату из моей заметки в газете "Собственное мнение". Бывают же совпадения!
22 сентября. В лито людей намного больше, пришел даже Лёня, ему понравился наш новый руководитель, так как чувствовал, что Валя его недолюбливает, поэтому не приходил. Гришмановский работает редактором многотиражки, поднял вопрос, что нужно учредить статус члена лито, и не каждого принимать, пусть ходит слушателем.
— Мы что, лучше писать будем? — спросил я.
— Придет начинающий с рукописью и ты. Кому будем отдавать предпочтение?
— А если у него гениальная рукопись?
— Надо. Надо. Мы всё-таки заслуженные, — жестко сказал Рассадин.
— Какие мы заслуженные? — удивился я.
— Не надо прибедняться, мы заслужили, — решительно говорил он.
Фонфора сказал, что к субботе подготовит устав лито, и потом проголосуем, быть членству или нет? В прошлый раз Валя говорила, что подготовила нам сюрприз, подарит Пикуля "Три жизни Окиро-сан", но критика её обидела, решила не дарить, а продать желающим. Арндт директор издательства лит. центра.
Эдуард Маркаров прочитал про наперсточников в Ленинграде. Рассадин категорично заявил, что здесь нет художественности, это не литература. Опрашивал всех по очереди, я горячо сказал, что написано очень хорошо.
Опрос всех шел очень долго и нудно. Рядом с Кудряшовым сидел и спал какой-то незнакомый мужчина, склонив низко голову на грудь, сжав пальцы в кулак на красной папке, лежащей на коленях. Никто на него не обращал внимания, я спросил Лёню, что с ним? Он гримасой что-то изобразил, я подумал, что он подтверждает моё мнение, — парень обкурился.
Несколько раз он поднимал голову, смотрел на всех невыразительным взглядом и снова опускал голову на грудь, то ли отключаясь от всех, то ли испытывая какой-то свой кайф — это был Игорь Воронов.
Выйдя на улицу, Лёня сказал, что он маньяк, и, если он правильно разбирается в людях, то мы видим в нем будущего убийцу.
Вполне возможно. Это темные люди, никто не знает, что у них на уме. Три часа прозаседали, да полчаса с Леней проговорил, едва успел к программе "Время", но там ни слова об отставке Рыжкова.
1990 год. 25 сентября утром +9.
Я выходной, пошел в "Русь" к девяти часам, к Вале за пачкой бумаги, которую она решила выделить мне из своих скудных запасов, ей дали три пачки.
В маленьком кабинете на роскошных диванах сидели Фонфора, Гришмановский, Арндт и незнакомый пожилой мужчина, все с рукописями на коленях. Пришла Валя, озабоченная делами, сразу за телефон. Короткий разговор. В дверях появилась женщина средних лет и таких же форм.
— Валентина Александровна, можно я возьму машину, мне нужно за ключами съездить, это ненадолго.
— Ну, конечно, берите.
Я посидел некоторое время, понял, до меня никому нет дела, даже ради приличия, напомнил Фонфоре про свою повесть, взял пачку бумаги и вышел.
В "Руси", в отделе "ткани" большая очередь женщин, создающих страшный шум — возмущенные крики, ругань. Вчера в том отделе было пусто, сегодня кое-что выбросили, и тоже — будет пусто. Купил рубашку за 16 рублей. Наверняка, после нового года всё подорожает, надо как-то смягчить первый удар. Этими же мыслями озабочены все, вот и метут всё подряд. Рассказывают, как две женщины ухватились за последнюю кастрюлю, и одна укусила другую, пришлось отпустить. Потом кто-то увидел ещё одну кастрюлю и закричал:
— Эй, укушенная, вот ещё одна кастрюля.
И смех и грех.
Вечером Тамара Глоба рассказывала о предсказании Нострадамуса, которое тот сделал ещё в средние века. Мол, в октябре произойдет страшная революция и образуется государство, которое продержится 73 года и семь месяцев, а потом наступят три страшных года, после которых наступит благоденствие. А в 1999 году появится великий человек, который откроет человечеству новый путь к мировоззрению, пока на это у нас глаза закрыты.
Не знаю, как к этому относится, то ли верить, то ли нет? Может ли человек что-либо предсказывать? И на основании чего он это делает? Всё говорит за то, что должен произойти военный переворот, это наиболее вероятностный исход. Народ недоволен Горбачевым, а Ельцин болен. Всё в мире взаимосвязано, все цепляется одно за другое, обрыв одного звена направляет историю в другое русло.
5 октября. В Германии закупили картошку, не убрав свою. Люди в изумлении качают головами:
— Нам за валюту нужно купить бизнесмена, уж он-то вытащит страну.
Мне думается, что мы не должны вмешиваться в Персидский конфликт — это дело арабов, даже они не единодушны, не могут решить, кто прав, кто виноват. Наше правительство не понимает эту ситуацию. Американцы нас разыгрывают, а мы в эйфории, что наконец-то подружились с заклятым врагом.
На сходе автомобилей с главного конвейера увидел Толика Ховрина, бородатого, возмужавшего. Показал на недалеко стоящую «девятку», цвета "металлик" — оформляет на нее документы, матери дали машину. Как это они умудряются зарабатывать такие деньги? Создаётся впечатление, что все вокруг живут лучше меня.
Случайно иду вместе с нашим начальником Никоновым, метров сто, и он сразу спрашивает:
— Как ты думаешь, куда мы идем? Что нас ожидает? Чем закончится?
— Ужасное ожидает, а закончится тем, что власть возьмут фашисты.
— Ты имеешь в виду — русские фашисты?
— Да. Вернутся брежневские времена, когда не было свободы слова, а людей сажали в тюрьмы и психушки.
— Но порядок будет.
— Порядок будет. Фашисты любят порядок.
Потом я думал, почему я так сказал? Я совсем не уверен, что обязательно к власти придут фашисты, хотя и боюсь этого, потому что уже поставил себя под удар, высказывая явное предпочтение свободомыслию, в то время как другие мудро помалкивают. Почему же тогда я так сказал?
Может быть, невольное предвидение, или желание подразнить Никонова, который ярый брежневист, считающий, что при нем был желанный порядок, и всё в магазинах было. А я вдруг назвал это фашизмом, и уж конечно, он не может с этим согласиться, хотя ничем и не возразил, не заступился. Примирился к критике брежневизма?
Очень боюсь, что вернутся прежние времена, снова начнут славить, оправдывать фашизм, подводить под это философскую базу, недостатка в таких людях не будет.
А. Белинков издевается и разоблачает Олешу, творчество которого никогда мне не нравилось, за исключением его записок "Ни дня без строчки". Я раньше не мог понять, почему он так мало, почти ничего не написал. Сочинять метафоры — не велика доблесть. Оказывается, он был просто непорядочным человеком, критиковал, в струю, Шостаковича, перед которым до этого преклонялся, и старательно лизал зад у власти, подводя всю свою философию под это действие.
Да, мало кто из писателей, типа Аркадия Первенцева. Малышкина, Семёна Бабаевского думали, что так обернется, они-то думали, что навечно вписались в пантеон, и они навсегда останутся в советской литературе, их будут долго читать и уважать.
17 октября. Отправил в "Юность" "Ноев ковчег". Я неисправимый оптимист, всё кажется, мечтается, что наконец-то оценят, но, каждый раз меня мордой об стол, никак не научат. Это самая смелая вещь, немного страшновато, высунул голову из окопа, когда другие не рискуют это делать. Поэтому меня поражают местные прозаики, которые пишут обо всем, но только не о том, что волнует страну. Мне скучно читать их, неинтересно так писать, их убогость меня раздражает, выводит из себя.
На плакате надпись: "Слава КПСС — дурная слава". Вышло из партии 800 тысяч, вступило 200 тысяч.
Виктор Стрелец решил показать свои способности, предложил читать лекции по теории стиха, мол, надо заниматься самообразованием, чтобы не останавливаться в развитии.
— Надо учитывать, что большинство собравшихся — прозаики.
— Почему считаешь, что мы не занимаемся самообразованием, ты что, свечку держал? — спросил я.
Кудряшов сказал более дипломатично:
— Каждый поэт считает себя гением и не нуждается в учебе.
Несмотря на дружную критику своего предложения, он вышел на подиум, сел за стол, взял в руки книгу Давида Самойлова и начал рассказывать, так коряво, что Лёня не выдержал, прошептал:
— И он считает себя поэтом! Что за стиль?
Минут пять я слушал, ожидал, не возмутится ли кто таким насилием? Но нет, все спокойно сидели, а он принялся вычитывать цитаты, не умея даже хорошо читать. Я спросил Лёню, не собирается ли уйти?
— Неудобно, — ответил он, глазами показывая на всех, мол, все сидят, никто не уходит.
Я встал, пошел к вешалке, снял плащ и вышел, раздумывая над общим поведением. Никто не желает слушать, но все покорно сидят. Боятся обидеть, или не желают обострять отношения? Нас очень легко превратить в рабов, достаточно взять в руки плётку.
Фонфора перед этим говорил, что студия документальных фильмов хочет снять о нас десятиминутный фильм. Мне эта затея не понравилась, считаю, что ни один из нас не стоит того, чтобы о нем говорили. Даже наше объединение не заслуживает этого, но все же сказал, что нужна сюжетность фильма. Предложил снять обсуждение книги Кудряшова, но почти сразу же понял, что в этом действии участвовать не буду. Просто не приду в день съемок, мне это не нужно, обойдутся без меня.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2015/11/05/726