Ф. Ф. Зелинский. Герои и Боги Эллады

 

Попробуем представить античное мировоззрение. Это очень трудно, поскольку совершенно изменились направляющие идеи и стимулы.

Античности чужда потусторонность и трансцендентость, античность всегда упрекают в переизбытке чувственной телесности. Откуда ей взяться, потусторонности, если нет понятия смерти? Танатос -- поворот, убывание, потеря памяти при трансформации индивидуальности, -- так Иоганнес Рейхлин и Парацельс (XV-XVI вв.) трактуют это слово. Языческая философия не видит разрыва в единой цепи бытия, а потому ничего не понимает в иудео-христианской догматике. Плотин удивляется: христиане презирают конкретную землю и чувственно воспринимаемые вещи, утверждая, что для них уготована какая-то новая земля. "По христианским понятиям, душа любого, даже самого низкого человека бессмертна, в отличие от звезд, несмотря на их дивную красоту."И полное недоумение: " Как возможно этот мир и его богов отделять от интеллигибельного мира и его богов?"(1). Познавательному методу иудео-христианства разделение, абстрагирование свойственны в высокой степени: дух и материя; этот мир и тот; реальность и фантазия, сон и действительность; добро и зло; красота и безобразие. Разбросанное, поделенное на более или менее изолированные фрагменты легче поддается аналитическому познанию, усвоению, использованию. Как ни различны Платон и Аристотель, согласны они вот в чем: форма не противостоит материи, поскольку оную организует; форма не однозначна, ибо сама является материей для формы более высокой. Поэтому античные художники имели иные задачи: не надо насиловать материю предвзятой формализацией, не надо кромсать ее в соответствии с каким-либо умственным образом; необходимо пробудить скрытую в данной материи организующую форму, иначе говоря, ее энтелехию. После долгих поисков художник находит дерево, в котором "спит" ложка или заяц, мрамор, в котором скрывается божество. Нет материи вне духа, нет духа вне материи:

Часто в темном веществе таится божество.
И словно глаз, что, рождаясь, раздвигает веки,
Чистый дух разрывает наслоения минерала.

(Жерар де Нерваль. "Золотые стихи Пифагора")

Только универсальное "да" это свобода; правильное воспитание способствует достижению свободы. Пороки -- пьянство, сладострастие, подобострастие, алчность, трусость -- оттесняют к периферии сомнения, зависимости, рабства. "Если какая-либо драгоценность, женщина, ребенок, -- писал Архилаос (четвертый век до н.э. ), -- слишком волнуют и притягивают тебя, отдай это, уйди от этого, если какое-нибудь божество слишком притягивает тебя, уйди в другой храм." И Кратил (Афины, IV до н.э. ): "Если нечто ужасает и отвращает, не спеши с выводами, подумай: почему, каким образом возникли в тебе ужас и отвращение и поймешь: твоя дисгармония тому причиной."

Политеистическая культура совершенно антигуманна. Заботиться о ближнем практически, связываться с человеком слабым, зависимым, неспособным удовлетворить даже свои простые потребности, небезопасно для душевного здоровья. Можно прийти на палестру, дабы стать сильным и ловким, или на собрание философов -- послушать умные речи, но просить сочувствия или материальной поддержки постыдно. Это санкционировано волей богов - они "не любят" людей в духе христианского "агапе", молить богов о помощи бесполезно и унизительно. Христианская доброта, милосердие, самопожертвование, "не делай другому нежелательного для себя" -- нонсенс, добродетели нищих, рабов, трусов, которых, собственно, за людей принимать нельзя. Пассивное ожидание персональной или общественной подачки, тяжкие вздохи касательно жестокости богов и людей, потом объедки, лохмотья, гниение в мусорной куче… прекрасно, гумус полезен, у тебя есть шанс, возродившись собакой, научиться вилять хвостом и строить глазки мяснику. Гипотеза об отрицаниии смерти кажется нам не очень убедительной. Разве не видел античный мир разложение и смерть до иудео-христианства? Да, но это совсем другая история. Смерть -- момент разделения души и тела. Последнее либо разлагается в неопределенности материи, либо становится объектом разнообразных магических влияний. Душа, если не отличается энергической автономией, вовлекается хищной материей в какое-либо новое сочетание, входит в растение, камень, зверя -- отсюда пифагорейский метемпсихоз. В беспрерывных круговоротах и трансформациях нет и не может быть "создателя", боги -- только демиурги, организуюшие стихийные данности материального мира своим божественным эйдосом и сперматическим логосом.

Е.Головин



Гомеровские боги - это боги аристократии завоевателей, а не боги полезного плодородия тех, кто действительно возделывал землю. Гилберт Мюррей пишет: "Боги большинства наций претендовали на роль создателей мира. Олимпийцы не претендовали на это. Самое большее, что они когда-либо сделали, состояло в том, что они завоевали его... Что же они делают после того, как они завоевали

свои царства? Заботятся ли они о правлении? Содействуют ли они земледелию? Занимаются ли они торговлей и промышленностью? Нисколько. Да и почему они должны честно трудиться? Они считают, что легче жить на годовые доходы и поражать ударами молнии тех, кто не платит. Они - вожди-завоеватели, королевские пираты. Они воюют, пируют, играют, музицируют; они напиваются допьяна, покатываются со смеху над пришедшим к ним хромым кузнецом. Они никого не боятся, кроме своего собственного царя. Они никогда не лгут, если дело не касается войны или любви










Глава I КАДМ И КАДМИДЫ
 1. КАДМ И ГАРМОНИЯ

Жил был в далекой Финикии могучий царь по имени Агенор; было у него трое молодых сыновей и красавица дочь, Европа. Случилось однажды, что царевна с подругами играла на приморском лугу. Время было весеннее, весь луг пестрел от всевозможных цветов. Вдруг видят девушки — к ним подходит бык — белый, красивый. Они сначала перепугались: а ну забодает! Но он и не думал бодаться: смотрел на них ласково, вилял хвостом и то и дело приседал. «Смотрите, — сказала одна, — он как будто приглашает нас сесть на него и прокатиться». — «А почему бы и не сесть?» — ответила Европа. — «Ну что ж, садись, коль ты смела!» Жутко стало царевне, но и отлынивать было стыдно; села и ухватилась за рога. А быку, видно, этого и хотелось; он понес ее по берегу так тихо и бережно, что у нее весь страх прошел. Несет он ее туда, сюда, то взад, то вперед, и при этом незаметно все ближе к морю; смеются девушки, смеется и царевна. И вдруг как бросится с нею в море — вскрикнула она, вскрикнули девушки, да было поздно; он плывет, она прижимается к нему, чтобы не упасть, и все кричит, кричит. Но помочь ей уже никто не мог. Смотрят девушки плача, пока он не исчез среди волн; а потом, убитые горем, вернулись во дворец.

Куда он ее завез, это вы узнаете из другого рассказа; царь же, узнав о похищении дочери, призвал к себе старшего сына, Кадма, и сказал ему: «Возьми корабль и товарищей и поезжай за море отыскивать сестру; найдешь — останешься моим наследником, а без сестры не возвращайся: не будет тебе в Финикии ни царства, ни житья!»

Кадм набрал товарищей, сел на корабль и пошел странствовать по белу свету. Плывет он вдоль Сирии, Малой Азии, по островам Архипелага, везде спрашивает про сестру — и все напрасно. Высадился наконец в Греции. Тут ему говорят: «Есть в середине нашей страны высокая гора; имя ей — Парнас. В горе со стороны моря глубокая расселина; живет в ней вещий исполин-змей, Пифон. И расселина, и змей принадлежат самой великой Матери-Земле. Подойди к расселине, не бойся змея; спроси громко, где твоя сестра. Если тебе суждено это узнать, то здесь и узнаешь».

Царевич так и поступил; но вместо ответа о сестре он услышал следующее: «Как встретишься с коровой, иди за ней; где она ляжет, там и оставайся». Оглянулся Кадм — а корова уже тут, словно ждала его. Пошел он за ней — товарищи за ним. Идут долго; наконец корова легла. «Что же, — думает Кадм, — домой мне все равно возврата нет; пропадай мой корабль, пропадай и царство; и впрямь останусь здесь. Страна хорошая, плодородная; а вот и холм, где можно укрепиться. И говорит он товарищам, что им предстоит оставаться здесь, и посылает из них наряд за питьевой водой.

Идут товарищи, смотрят кругом, где бы найти чистой, проточной воды — в знойной Греции это редкость. Вдруг видят — глубокая пещера; из нее течет хорошая ключевая вода. Но они не знали, что в пещере жил чудовищный, огнедышащий змей; едва подошли они — как он прянул, кого поглотил, кого огнем опалил, кого хвостом зашиб — ни одного не оставил живым.

Ждет Кадм, ждет — и посылает второй наряд; не вернулись и эти. За ним третий и последний; но и он пропал. И решился Кадм отправиться сам, но уже не за водой, а за товарищами. Идет он в том же направлении; слышит — кто-то зовет его по имени. Что за диво? Смотрит — под деревом девушка сидит. Верно, думает, местная нимфа. Подымает приветственно правую руку. «Будь милостива, — говорит, — могучая! Зачем зовешь меня?» А была это не нимфа, а сама Паллада-Афина, любимая дочь Зевса, высшего бога, владыки небес. Призвав царевича, она сказала ему и про судьбу его товарищей, и про то, что ему самому надлежит сделать; и он решил во всем ее послушаться.

Змей тотчас, почуяв новую добычу, выполз из пещеры. Но она ему не досталась так легко: Кадм был и могуч, и вооружен, и предупрежден. Он сразился со змеем и нанес ему своим копьем смертельную рану; змей, извиваясь, пополз обратно в свою пещеру. Последовал за ним туда и Кадм. Жутко там было: точно чьи-то вздохи раздаются из глубины, точно что-то золотое сверкает под пастью чудовища. Но Кадм в точности исполнил приказание богини: не обращая пока внимания ни на то, ни на другое, он прежде всего выломал зубы у змея и вернулся под открытое небо. Облюбовав подходящую лужайку, он провел своим копьем две-три борозды по мягкой почве и опустил в них выломанные зубы. Вскоре почва стала пухнуть, вздуваться — и медленно, медленно из образовавшихся бугров выросла рать, грозная, вся закованная в медные латы. Достигши ногами поверхности, она удивленно начала озираться кругом, пока не заметила Кадма, внимательно следившего за всем происходящим. Заметив его, ратники все, как один человек, бросились на него; но Кадм, ждавший этой минуты, ловко бросил в середину толпы заранее припасенный тяжелый камень. Камень угодил в голову одному из ратников; тот, думая, что его ушиб его сосед, уложил его ударом меча. За убитого вступился третий, и началась общая свалка; о Кадме забыли. Один падал от руки другого, под конец их осталось только пять. Им Кадм крикнул: «Чем драться друг с другом, будем товарищами. Мне Мать-Земля велела основаться здесь; вы, сыны Матери-Земли, помогите мне!» Витязи согласились; дали друг другу руку и решили созвать поселян ближайших мест и основать город на холме.

Теперь, заручившись помощью новых товарищей, Кадм вернулся в пещеру змея; перешагнув через его недвижное тело, он направился в самую ее глубину. Там в полумраке сидела и убивалась дева неописуемой красоты. Увидев Кадма, она вскочила на ноги: «Кто ты, витязь, освободивший меня от власти змея?» Кадм назвал себя. «А ты, дева, кто такая будешь?» — «Я, — сказала дева, — бессмертная богиня; отец мой — Арес, бог войны и раздоров, а мать — Афродита, богиня красоты и любви; зовут меня Гармонией». — «Я — смертный, — сказал Кадм, — но если правда, что я освободил тебя, то будь мне женой!» — «Мой брак, — сказала дева, — в руках моих родителей; дай мне к ним вернуться. И они вдвоем вышли из пещеры. Проходя мимо змея, Кадм опять заметил что-то золотое, сверкавшее под его пастью; но он не решился спросить Гармонию, что это такое.

И не успели они выйти из пещеры, как случилось новое чудо выше всяких чудес. Небесная твердь разверзлась, исполинская лестница спустилась на землю, и по ней стали сходить небожители. Впереди всех владыка Зевс с Герой, своей божественной супругой; за ними Посидон, их брат, с Амфитритой; Деметра, богиня плодородия, со своей дочерью Корой; Гефест, искусный бог-кузнец, Паллада-Афина и много других; они окружали Ареса и Афродиту, родителей освобожденной Гармонии. «Слава тебе, Кадм, — сказал Зевс, — своим подвигом ты стяжал себе прекраснейшую невесту в мире; мы все пришли отпраздновать твою свадьбу». Вмиг появились столы, покрытые чудесными яствами; пригласили и тех пятерых, которые уцелели в братоубийственной свалке. Девять Муз, богини песнопения, и три Хариты, богини изящества, спели свадебную песнь счастливой чете; весело отпраздновали свадьбу, а когда она кончилась, все отвели молодых в брачный терем, который для них воздвиг Гефест.

И Кадм основал город на вершине холма и назвал его Кадмеей; страна же от коровы, за которой следовал витязь — по-гречески bus — получила имя Беотии. С Гармонией он жил в любви и совете и прижил от нее четырех дочерей, Семелу, Агаву, Автоною и Инб, и сына Полидора. Его товарищи женились почти все на местных нимфах и тоже стали отцами семей; их потомков звали «спартами», что значит «посеянные». И все были бы счастливы до конца, если бы не то золото, которое Кадм увидел сверкающим под пастью змея.
 2. ДИОНИС

Прошло около двадцати лет; и вот однажды Кадм, перебирая с женой воспоминания прошлого, рассказал ей про ту диковину, которую он увидел сверкающей под пастью змея. Золото тогда еще было неизвестно у смертных, и Гармония тотчас потребовала от мужа, чтобы он ей его принес.

Отправился Кадм после многих лет снова к забытой пещере. Ему живо вспомнился тот день, когда он впервые посетил ее — день, положивший основание его счастью. Вот он поравнялся и с деревом, под которым тогда сидела ласковая нимфа. Но что это? Она опять под ним сидит и опять его кличет, только таким грустным, озабоченным голосом. «Вернись, Кадм! — говорит она ему. — Не ходи в пещеру змея, не трогай его золота! На что оно тебе? Мать-Земля добра к вам, она рождает вам все плоды, в которых вы нуждаетесь. А золото она скрыла для себя и ревниво бережет его в своей заповедной глубине. Оставь это сокровище змею, отродью Земли: оно проклято его последним дыханием и внесет несчастье в твой дом!»

Кадм призадумайся: он уже готов был вернуться к себе. Но тут ему припомнилась просьба Гармонии, он представил себе, как она будет недовольна, если он вернется без золота. И, не обращая внимания на голос нимфы, — а была это опять Паллада-Афина, — он решительно направился к пещере.

Там, на влажном дне, белели полуистлевшие кости убитого змея; он точно смеялся своими беззубыми челюстями, плотно прижимая к земле свое золото. Кадму стоило большого труда освободить сокровище из-под его исполинской пасти; ему показалось, что, отрываясь, он еще раз прошипел проклятье на отнимаемый у него клад.

Золото — это было роскошное ожерелье — досталось Кадму; но он сам не был рад своему богатству. Недоброе чуяло его сердце. И действительно, в доме он нашел плач и отчаяние: как раз перед его приходом туда внесли тело его единственного сына Полидора, убитого на охоте клыком свирепого вепря.

Прошло некоторое время, пока он решился показать свое сокровище жене. Но и она не обрадовалась ему. «Мне уже не до украшений», — сказала она. И, подойдя к своей старшей дочери, Семеле, она обвила своим ожерельем ее полную, прекрасную шею. Улыбнулась Семела: «Вот будет на меня любоваться Зевс, — сказала она про себя, — увидев на своей избраннице такую несказанную красоту!»

У каждой из четырех царевен был свой терем: Семелин занимал крайний выступ дворца и имел свой собственный вход. И вот царевна слышит, что кто-то стучится в ее двери. Открывает и видит — перед ней ее старая няня, уже давно живущая в дальнем хуторе. Обрадовалась ей Семела, вводит к себе, показывает свое новое украшение. Старушка как-то странно улыбается: «Хороша-то ты, хороша, дитятко; жаль только, что все еще незамужем». Вспыхнула царевна: «Никакого мужа мне не надо!» И рассказывает ей, что к ней ежедневно спускается с небесных высот сам Зевс в образе прекрасного молодого человека и что он живет с ней как с женой и любит гораздо больше, чем свою божественную супругу, владычицу Олимпа Геру. Еще страннее улыбается старушка. «Хорошо, коли правда, — говорит она, — но что, если этот молодой человек — обыкновенный молодой человек и если он обманывает тебя, выдавая себя за Зевса?» — «Этого быть не может!» — «Я и не говорю, что это так; но почему бы тебе не испытать его?» — «Каким образом?» — «А вот каким: когда он опять к тебе придет, возьми с него клятву, что он исполнит твое желание — а затем потребуй, чтобы он явился к тебе в своем божественном величье, каким он является своей божественной супруге Гере». Семела призадумалась: и в самом деле, почему бы его не испытать? Ей самой обидным показалось, что Зевс никогда не показывается ей в своем настоящем виде.

Она не знала, что мнимая старушка была не кто иная, как сама Гера, пришедшая погубить земную избранницу своего небесного супруга. Неласково встретила Семела своего высокого гостя. «Зачем так нахмурилась? Иль недовольна?» — «Да, недовольна». — «Скажи, чем!» — «А ты исполнишь то, чего я пожелаю?» — «Исполню». — «Поклянись». — «Клянусь!» — «Стань передо мной, как ты показываешься Гере!» Вздрогнул Зевс: «Несчастная! Возьми назад свое неразумное желание!» Но Семела настаивала на своем — и Зевс покинул ее.

И тотчас небо заволокло страшными грозовыми тучами; земля окуталась мраком, точно ночь настала среди бела дня. Поднялся неистовый ураган; глухой рев стоял над Кадмеей, деревья ломались, черепицы срывались с кровель. Семела стояла у открытого ставня, ни живая ни мертвая от страха. Вдруг раздался оглушительный грохот, все небо мгновенно озарилось пламенем — и она увидела перед собой того, кого она любила, но увидела в ризе из огня, со всепалящим перуном в руке. Одно мгновенье — и она пала к его ногам, вся охваченная жаром молнии; еще мгновенье — и ее тело рассыпалось раскаленным пеплом, и на месте, куда она упала, лежал младенец дивной красоты. Зевс схватил его и исчез, оставляя терем добычею всепожирающего огня.

Терем догорел и обрушился; убитому горем Кадму, когда он его посетил в сопровождении своей второй дочери Агавы, так и не удалось найти останки своей старшей. «Она — святая, — сказал он Агаве, — перунница Зевса, освященная прикосновением его молнии». — «Она — великая грешница, — угрюмо ответила Агава, — похвалялась, что Зевс удостоил ее супружеского общения с ней — в наказание за ее похвальбу он и убил ее!» Она и среди сестер и в народе распустила эту молву. В сущности, она была довольна постигшим старшую сестру несчастьем; теперь, думала она, престол перейдет к ней и ее сыну Пенфею. Правда, после смерти Полидора у его вдовы тоже родился сын, но этот несчастный мальчик, вспоенный безутешным горем своей матери, был хромым — почему его и назвали Лабдаком — и царем быть не мог. Как наследница своей сестры, Агава взяла себе и ее золотое ожерелье, найденное в золе терема, не подозревая, что она вместе с ним переносит на себя и несчастье прежней его владелицы.

Мужем Агавы был Эхион, один из пяти «спартов»; остальные, как уже было сказано, женились на местных нимфах. Одним из них был Удей; его жену, нимфу Харикло, особенно возлюбила покровительница Кадма Паллада и всюду брала ее с собой. И вот случилось однажды, что молодой сын Удея, Тиресий, в жаркий летний день охотился в лесах горы Киферона, недалеко от Кадмеи. Преследуя зверя, он поднялся на холм, с которого открывался вид на прекрасную зеленую лужайку с прозрачным прудом посредине; а в пруде как раз купалась его мать Харикло и с ней — богиня. Не вынесли смертные очи вида неприкрытой божественной красоты: Тиресий ослеп. Громко заголосила его мать; но помочь горю нельзя было. Чтобы ее утешить, Паллада наградила ее сына долгою жизнью и даром провидения. Тиресий стал первым пророком, которого познала Греция; ему открылся смысл голосов природы и неисповедимая воля владыки Олимпа.

И прошло еще около двадцати лет.

Согбенный старостью Кадм действительно передал свою власть своему внуку Пенфею; отца юноши уже не было в живых, и рядом с ним стояла, как бы в сане царицы, его гордая мать, Агава. Но едва успел он укрепить свою власть, как божественное внушенье тронуло сердце Тиресия, — и стал он проповедовать нового бога Вакха-Диониса, сына Зевса и Семелы. Он открыл людям значение таинственного брака его родителей; Зевс жил в разладе с Матерью-Землей, вырвав человечество из-под власти ее законов, в которой оно раньше пребывало вместе с прочими животными, и поведя его по пути умственного развития. Но на этом пути нет душевного мира; и вот ради него Зевс и родил примирителя — Диониса. Он был вскормлен далеко, среди нимф Зев-совой горы; теперь он возвращается в родной город своей матери и несет ему драгоценный дар — свои таинства, а с ними и мир с Матерью-Землей. Он кликнет клич — и сбегутся его поклонники, вакханты и вакханки, на святые поляны своих родных гор, чтобы там хоть в течение нескольких дней жить по законам Матери-Земли; они будут ночевать на зеленой мураве, а дни проводить в веселых хороводах, под звуки безумящей музыки — тимпанов, кимвалов и флейт. Охватит их неистовый восторг, им покажется, что душа их отделяется от их тела и живет своей собственной неописуемо блаженной жизнью — и они познают, что эта их душа самобытна и неразрушима, что она не погибнет, когда распадется их тело. И чудесная благодать снизойдет от бога на его вакхантов и вакханок: одетые в оленьи шкуры с тирсом вместо оружия, они станут неуязвимы и для природы и для людей. А кормить и поить будет их сама Мать-Земля, даруя им молоко, мед, вино, где и сколько они пожелают…

Так проповедовал Тиресий; но не тронула его проповедь сердца гордой Агавы и ее не менее гордого сына. Она продолжала твердить, что никакого бога Диониса нет, что Семела выдумала повесть о своем браке с Зевсом, за что и была убита его молнией. Тогда Дионис решил сам вступиться за свою мать и за себя. Приняв на себя образ молодого волхва, он своим прикосновением привел в исступление Агаву, ее сестер и всех женщин Кадмеи; с дикими криками они умчались на святые поляны Киферона и там подневольными вакханками стали служить новому богу. Разгневался Пенфей и велел изловить мнимого волхва; Дионис охотно дал себя привести к нему, чтобы кротким убеждением подействовать на его строптивую душу. «Друг мой, — сказал он ему, — еще есть возможность все устроить к лучшему». Он обещал ему сам вернуть вакханок; но Пенфей был непримирим. Он отказывался уверовать в Диониса и решил предать мнимого волхва лютой казни, а вакханок силой оружия увести с Киферона. Тогда Дионис и его заразил безумием: думая, что он идет на разведки, он дал себя переодеть женщиной и в этом виде проводить на святую поляну. Там все еще в грозном безумии священнодействовали вакханки. Пенфея они не узнали, не узнали вообще человека в нем; кто-то крикнул, что перед ними дикий зверь — и они, принимая его за льва, всей толпой бросились на него. Тщетны были его мольбы: в одно мгновение он был ими растерзан, и Агава, воткнув его голову на свой тирс, вернулась с нею в город, перед всеми похваляясь, что она убила свирепого льва и несет его голову.

В городе она застала Кадма; под его любовной лаской она пришла в себя и поняла, как она разрушила свою жизнь. После такого преступления дочерям Кадма уже нельзя было оставаться в основанном им городе: Агава и Автоноя погибли на чужбине, Ино отправилась в соседний город Орхомен и вышла замуж за тамошнего царя Афаманта. Кадм и Гармония тоже покинули город; но впоследствии боги перенесли их на острова блаженных, где они продолжали жить в вечной юности, не зная ни забот, ни горя.
 3. АНТИОПА

Как вы могли уже заметить, эллины этих древнейших времен еще не представляли себе своих богов чисто духовными существами, как они это делали позднее или как мы теперь представляем себе нашего христианского Бога. Нет, для них боги были вроде людей, с такими же страстями, только гораздо могущественнее, прекраснее и совершеннее… Они не только жили между собой в супружестве и имели детей — бог мог и со смертной жить как муж с женой и приживать детей от нее. Греческие цари любили производить свой род от брака бога, чаще всего Зевса, со смертной женщиной; о таких браках поэтому возникло много преданий. С одним из них я и познакомлю вас теперь.

Дворец Кадма опустел после ухода его и его семьи. Правда, в одном его отделении продолжал жить Лабдак, увечный телом и немощный духом; он даже, как царевич, приискал себе жену и имел от нее малютку-сына, позднейшего царя Лаия. Но управлять страной он не мог.

Этим воспользовались два смелых выходца из соседнего острова Евбеи, два брата, Лик и Никтей: перебравшись с вооруженной ратью в Беотию, они завладели ею; Лик основался в Кадмее, а брату предоставил землю у подножья Киферона, орошаемую рекой Асопом.

И вот опять раздался восторженный клич Диониса; опять поляны и рощи Киферона запестрели от ликующей свиты благодатного бога — сатиров, вакханок. Много тут было молодых красавиц, но не было прекраснее Антиопы, стройной дочери Никтея. Сам Зевс пленился ее красотой; уподобившись сатиру, он предстал перед ней в одну из шумных ночей дионисического праздника и, увел ее в уединенную пастушью хижину святой горы. Там они жили вместе как муж с женой; хорошо было Антиопе под лаской любящего бога, волшебным сном казалось ей это время его любви. Но сон кончился, и она осталась одна с двумя младенцами-близнецами на руках. Тут отчаяние овладело ею; она бросила своих детей, вернулась к своему отцу, Никтею, — и застала его уже на смертном одре. Он проклял свою беглянку-дочь и поручил своему брату Лику совершить кару над ней.

Лик увел Антиопу к себе в Кадмею и отдал ее на рабскую службу своей жене, Дирцее, тогдашней царице, унаследовавшей вместе с престолом Агавы ее роковое золотое ожерелье. Дирцея поразилась красотой своей рабы; она стала бояться, как бы ее муж, прельстившись этой красотой, не сделал бы ее своей царицей вместо нее, Дирцеи. И стала она к ней вдвойне жестока: держала взаперти, принуждала к тяжелой работе, словом, всячески старалась извести ее ненавистную ей красоту. Так пришлось Антиопе долгим страданием искупить свое кратковременное счастье в пастушьей хижине Киферона. Да, долгим: оно длилось около двадцати лет.

И снова раздался восторженный клич Диониса; вместе с прочими женщинами Кадмеи и Дирцея умчалась на Киферон. Но и в унылый затвор Антиопы проникли ликующие крики новых вакханок: эвоэ, эвоэ! И она внезапно почувствовала себя вакханкой: чудесная сила влилась в ее жилы. Она разорвала веревки, которыми она была скручена, вышибла двери своей темницы, бежала с быстротой ветра туда, на Киферон. Поляны, рощи, знакомые места… а вот и хижина, в которой она провела такие счастливые дни. Не войти ли? Входит, видит — двое молодых людей дивной красоты, один — пастух, другой — охотник. Просит у них убежища, рассказывает про свои несчастья; один как будто тронут, но другой непреклонен: «Все это выдумки, — говорит он ей строго, — а беглых рабынь мы принимать не вольны: с нас же взыщут».

Вдруг врывается толпа вакханок, впереди всех царица Дирцея и ее подруга, молоденькая нимфа Фива. «А, вот ты где! Ну, погоди, заплатишь за свой побег». И приказывает обоим юношам увести беглянку вместе с ней. «Что ты хочешь с ней делать?» — спрашивает Фива. — «Казнить». — «Как казнить?» — «Велю ее привязать к рогам дикого быка и затем пустить: натешится вволю новым бегом!» Тщетно уговаривала ее нимфа: одержимая безумием царица-вакханка оставалась глуха к ее увещаниям.

«Нет, — подумала Фива, — этого допустить нельзя». Оставив исступленную, она бросилась искать помощи. Видит — навстречу ей старый пастух; рассказывает ему обо всем. Слушает старик, дивится, соображает — и вдруг вздрагивает, точно пораженный новой, страшной мыслью. «Скорей, — говорит, — веди меня к ним, пока еще не поздно». Бегут вместе на верхний склон Киферона, видят: стоит жестокая Дирцея, дикий бык уже приведен, и оба юноши привязывают к его рогам несчастную Антиопу. «Амфион, Зет! — кричит им старик. — Что вы делаете? Вы собираетесь замучить вашу родную мать!»

Все остолбенели; у самой Дирцеи подкосились ноги. «Как? — спросил Зет. — Разве не ты наш отец? И не твоя покойная жена наша мать?» И старик рассказал им все: как он их нашел в покинутой хижине, как он уже раньше по молве людей подозревал, что они царской породы, а теперь после рассказа Фивы окончательно догадался обо всем. Радость наполнила сердца юношей, но вместе с тем и ужас: ведь они едва не стали матереубийцами! А ужас перешел в ярость: не помня себя, они бросились к Дирцее и ее самое привязали к рогам быка. Понесся исполинский зверь вниз по валунам и бурелому и скоро исчез: все слабее становились крики его жертвы и наконец умолкли совсем.

По понятиям тех древнейших времен такая кара считалась справедливой: каково преступленье, таково и наказание, по строгому закону возмездия. Но Дирцея была царицей; что-то скажет ее муж, неласковый Лик? Действительно, он скоро явился — и за женой и за беглянкой. И дело дошло бы до нового кровопролития; но Зевс его не допустил. По его приказанию Гермес, его божественный вестник, явился на Киферон и примирил спорящих. Не надо новой крови; всему виной проклятие старинного змея. Пусть же останки растерзанной царицы будут брошены в его родник, который и унаследует ее имя и будет на все времена называться Дирцеей; пусть Лик спокойно уйдет в свою родную Евбею, а власть над Кадмеей предоставить обоим юношам, чудесным сыновьям Зевса и Антиопы.
 4. НИОБЕЯ

Начались счастливые времена. Из обоих юношей один, Амфион, был тих и мечтателен, другой, Зет, — деятелен и ретив; они постановили поэтому, чтобы первый правил в мире, второй — на войне. Амфион всех очаровывал своей игрой на лире: не только люди, но даже звери, даже деревья, даже камни чувствовали ее волшебную силу. А под Кадмеей к тому времени вырос большой посад: необходимо было и его окружить стеной. Но для этого, рассказывают, не понадобилось ни каменщиков, ни плотников: Амфион играл — и камни следовали его зову, сами собою слагались в стену; Амфион играл — и сосны срывались со своих корней и, смыкаясь брусьями, образовывали тяжелые ворота. Семеро таких ворот, по числу струн своей лиры, устроил Амфион: оттого-то город и получил прозвище «семивратного». Назвали его братья в честь своей спасительницы Фивами; старое имя Кадмеи осталось за кремлем.

Пришлось братьям подумать о невестах. Зет быстро решил этот вопрос: он женился на Фиве, сказав себе, что лучшей жены ему не найти. Что с ними дальше случилось, мы не знаем. Но Амфион узнал, что далеко за морем, в богатой Лидии, у ее царя Тантала есть дочь неописуемой красоты по имени Ниобея; он решил к ней присвататься. Собственно, это было безумьем: ему ли, царю маленького греческого городка, было мечтать о такой невесте! А Ниобея была не только самой богатой царевной во всей этой части света: ее отец, Тантал, был любимцем богов, и сама она пользовалась дружбой одной из богинь — Латоны. Но Амфион надеялся на волшебную силу своей лиры — и не ошибся. Ниобея, сначала высокомерно встретившая этого никому не известного царя каких-то Фив, была тронута его игрой и радостно последовала за ним в его нероскошное царство.

Нероскошное, да; но все же в нем было одно сокровище, подобного которому не имелось даже в казне царя Тантала — ожерелье Гармонии. Правда, на нем тяготело проклятье старинного змея; но Амфион надеялся, что он был уже умилостивлен телом растерзанной жены Лика, и не пожелал отказать своей молодой жене в единственном драгоценном подарке, который она могла от него получить. Как бы то ни было, Ниобея одела ожерелье Гармонии; уже раньше прекрасная, она показалась в нем вдвое прекраснее; но вместе с ним ее обуяла и гордость Агавы и Дирцеи.

Прошло много лет, полных самого безоблачного счастья. Сами боги, казалось, благословили Ниобею свыше всякой меры: семь могучих сыновей, семь красавиц-дочерей родила она своему мужу. Ее же красота не только не увядала, но еще расцветала; и кто видел ее окруженною этой толпой детей, тому она казалась уже не смертной, а прямо богиней.

Но вот исполнилось время великого пришествия: вторично раздался в Фивах пророческий голос уже состарившегося Тиресия: «Радуйтесь, смертные! Дело обновления, начатое Дионисом, завершается теперь. Зевс тронул богиню Латону лучами своей любви; на блуждающем острове Делосе родила она двух божественных близнецов, Аполлона и Артемиду. Артемиде отец даровал власть над лесами и над зверем лесным: она его оберегает, и ей должны молиться охотники, чтобы безнаказанно вынести из леса свою добычу. Аполлону же лук и стрелы пригодились для другого великого дела: он отправился на Парнасе, сразил вещего змея Пифона и принял от Матери-Земли ее чудесное знание. Отныне Аполлон пророчествует на Парнассе в святой ограде Дельфов; и он всеведущ, и через него его отец, владыка Зевс. И не будет конца его царству, как не будет и разлада между ним и Матерью-Землей.

Есть Зевс, был он и будет: воистину молвлю, велик Зевс!

Зиждет плоды вам Земля; величайте же матерью Землю! Я возвещаю вам время великого пришествия: сооружайте алтари, воскуряйте фимиам, закалывайте жертвы в честь божественных близнецов, Аполлона и Артемиды, и их благословенной матери, Латоны!»

И народ высыпал на улицы, послушный пророческому зову; быстро выросли алтари, благовонный туман фимиама вознесся к небесам, жертвенная кровь полилась струями, и благоговейные песни огласили город. Но одна душа осталась чужда всеобщей радости; это была душа гордой царицы Ниобеи. Как? В честь ее бывшей подруги Латоны воздвигают алтари? За что? За то, что она двоих детей родила? Двоих — велика заслуга! Она, Ниобея, не двоих, а две седьмицы подарила своей новой родине! Не помня себя от гнева, она позвала свою свиту и быстро спустилась с кремля к ликующему народу.

Ее появление расстроило благоговейную радость толпы; песни умолкли, все ждали, что скажет царица. «Безумные, ослепленные! — крикнула она. — Стоит ли воздвигать алтари какой-то матери двух жалких близнецов? Уж если кому, то мне их надлежит воздвигать, мне, окруженной таким роскошным цветом прекрасных и могучих детей!» И, не дожидаясь ответа толпы, она своим царским посохом опрокинула ближайший, наскоро возведенный из дерна алтарь.

Народ обомлел; никто не решался последовать дерзновенному примеру, но никто не отважился прекословить гневной царице, которую все привыкли слушаться. Наступило гробовое молчание. И вот послышался сначала тихий, потом все громче и громче протяжный, раздирающий плач; он доносился со стороны того здания — палестры, — в котором сыновья Ниобеи упражнялись в беге, борьбе и других приличествующих их возрасту играх. Все громче и громче — и вот стали приносить их самих, одного за другим, от старшего, юноши с русым пухом на щеках, до младшего, нежного мальчика, за которым, убиваясь, следовал его верный пестун. Все были бездыханны; у каждого зияла рана в груди, и из раны, окруженная запекшейся кровью, выдавалась стрела — золотая стрела.

Крик пронесся по толпе: «Это Аполлон их погубил! Аполлон на них выместил кощунство их гордой матери!» И все вернулись к алтарям; опять поднялись благовонные облака фимиама, опять послышались песни, но песни жалобные, умоляющие: «Аполлон! Помилуй нас, Аполлон!»

Ниобея, пораженная своим горем, уже не возражала толпе; мрачно понурив голову, она медленным шагом последовала за теми, которые несли ее сыновей к ее дворцу в Кадмее. Прошли через царские ворота, положили убитых на мураву внутреннего двора. Растворились двери женской хоромы, выбежали юные сестры, бросились с громким плачем обнимать то того, то другого из дорогих покойников. «Что случилось? Кто их убил?» — «Аполлон их убил!» — ответили жалобные голоса. — «Нет! — строго сказала старшая из свиты. — Ваша мать их убила своим нечестивым высокомерием».

Эти слова заставили очнуться погруженную в грустное раздумье царицу. Она подняла голову, окинула взором дочерей, обряжавших своих убитых братьев: в своем горе они были еще прекраснее, чем раньше в своей радости. Опять гордая улыбка заиграла на ее бледных губах. «О, не ликуй, жестокая! — крикнула она, угрожающе подняв правую руку к небесам. — Я все еще благословенная мать в сравнении с тобой. После стольких смертей я все еще побеждаю!»

Прозвучало слово и умолкло — и все умолкли. Тишина — жуткая, зловещая тишина. Вдруг послышался странный свист — и вслед за тем одна из девушек со стоном упала на грудь распростертого у ее ног брата. За ней вторая, третья, еще другие. Осталась одна, младшая, совсем еще девочка; с громким криком бросилась она к матери. Тут уже всякая гордость оставила царицу; она обвила своим плащом свое последнее дитя: «О, пощади! — взмолилась она. — Хоть одну, хоть эту меньшую мне оставь!» Но было поздно; сверкнула золотая стрела — и головка и нежные руки беспомощно свесились с бездыханного тела.

И опять воцарилось молчание — и этот раз надолго. Ниобея застыла в немом горе, склонившись над телом своей девочки; и из остальных никто не хотел звуком или движеньем нарушить гробовую тишину — не хотел, а вскоре и не мог. Все застыли. Застыл и Амфион, когда он, вернувшись, увидел, во что превратился его недавно еще цветущий дом.

Прошло несколько дней. Никто из фиванцев не решался навестить царство смерти… Тела убитых лежали, каждое с золотой стрелой в пронзенной груди, и окружали их не люди, нет, а каменные подобия людей.

И снова, как в славный день подвига Кадма, разверзлись небеса, снова с них спустились боги, на этот раз для печального дела, чтобы придать земле обе седьмицы Ниобеиных детей. Гробницу окружили телами скорбящих — только Ниобею Зевс приказал отделить от тех, кого она убила своим греховным высокомерием. Западный ветер, Зефир, обхватил ее своими могучими руками и унес обратно в Лидию. Там она поныне стоит каменным изваянием на горе Сипиле: ее рот раскрыт, как бы для жалобы, и вечная влага росится из ее недвижных очей.
 5. ДЕЛЬФЫ

Суровый урок, данный фиванцам и всем прочим смертным гибелью дома Амфиона, научил их не возвышаться горделиво над земной долей, не равнять себя с богами.

Гнушаться спеси — такова была важнейшая наука от Аполлона людям, ее неустанно твердили им певцы, которых он, владыка золотой кифары, вдохновлял к песнопению: «познай самого себя», «избегай излишества», «лучшее — мера». И он охотнее прибегал к кифаре, чем к луку.

Но он не удовольствовался одним только общим советом; он хотел, чтобы каждый человек в трудную минуту своей жизни мог найти у него наставление и руководительство. Для этого он основал свое прорицалище над той пещерой Парнасса, в которой он убил вещего змея Земли; имя этому прорицалищу — Дельфы.

Южнее Беотии и ее соседок, между этими местностями так называемой Средней Греции и южным полуостровом, которому позднее было дано имя Пелопоннеса, извивается прекрасной голубой лентой залив, называемый Коринфским по имени господствующего над ним города — города, с которым нам не раз придется иметь дело. Северный берег этого залива, в свою очередь, прорезан заливчиками; самый глубокий из них упирается в высокую гору, двуглавая вершина которой почти всегда окутана облаками; это и есть Парнасе. Взойдя немного наверх по его южному склону, мы имеем перед собой две отвесные мрачные скалы, между которыми прорезал себе путь ручей чистой, как хрусталь, и холодной воды; это — Кастальский ручей. Теперь все это место покрыто развалинами; в древнегреческую эпоху здесь стоял величавый храм, окруженный другими храмами и целым лесом статуй и иных памятников; но к тому времени, о котором мы говорим теперь, там не было еще ни храмов, ни кумиров, а только глубокая пещера, скрывающая тлеющие кости змея Пифона. Это и были Дельфы.

Храмов тогда вообще еще в Греции не было; Аполлон подал первый пример. По его мановенью из его земного рая, страны «гиперборейцев», чудесные пчелы принесли слепленный из воска образец храма: поддерживаемый их крыльями, он реял в воздухе, не опускаясь на землю. По этому образцу и был выстроен в Дельфах первый храм; когда это было сделано, те же пчелы унесли свой восковой обратно к гиперборейцам. А в подражание дельфийскому храму возникли и те многие другие, в убранстве их колонн, которые украсили кремли, площади, дороги и мысы Эллады.

В определенные дни стекались в Дельфы паломники, желающие вопросить бога. Они подходили к храму, извилистая дорога к которому с течением времени была убрана множеством храмиков, сокровищниц, статуй и т. д.; перед самым храмом стоял алтарь. Здесь приносилась установленная жертва. Затем к паломникам приходил священнослужитель; они бросали жребий о порядке, в котором они будут допущены к богу.

Пока это происходило, пророчица Пифия — так она называлась по имени вещего змея Пифона — вступала во внутренюю часть храма, в его «святая святых», недоступную для прочих людей. Она садилась на треножник; ее окружало вещее дыханье Земли, она впадала в забытье. Вот ее слуха касался вопрос паломника из уст стоящего перед ее затвором, но все еще в храме жреца. Слова проникали в сокровенную глубь ее сознания и вызывали ответ, внушенный ей не разумом — она, погруженная в дремотное забытье, ничего не соображала, — а таинственной вещей силой, которою ее наполнял бог. Ответ вылетал из ее уст в отрывистых, бессвязных словах; стоявший перед затвором жрец слушал их, записывал, вносил в них связь и порядок — и в этом виде объявлял паломнику.

Но не для одних только вещаний — оракулов, как мы называем их латинским словом — сходились паломники в Дельфы; их привлекала и сама служба богу, светлая и радостная. Бог, как уже было сказано, вдохновлял золотой кифарой многочисленных певцов; не было числа гимнам, сочиненным в его честь. Исполняли их хоры — и мальчиков, и юношей, и взрослых; а вместе с Аполлоном чествовали и сестру его Артемиду, и звонко раздавались под утесами Парнасса песни дев во славу ее. Но и храм стоил того, чтобы им любоваться, и лавровая роща перед ним, и все прочее, чем благоговение паломников и искусство ваятелей и зодчих украсило священную дорогу и всю местность. Мы теперь стоим перед развалинами и горюем о разрушении этой дивной, невозвратной красоты.

Взлелеянный любовью и благоговением всей Эллады, храм Аполлона в Дельфах становился с каждым десятилетием украшеннее и богаче — и в возрастающей мере возбуждал зависть соседних фокидских и локридских городов. Соблазн был для них велик наложить руку на его сокровища; правда, то было бы святотатством, но долго ли человек убоится святотатства, если его все сильнее и сильнее будет обольщать корысть? Чтобы надежнее охранять этот предмет все-эллинского уважения, окружающие Дельфы и Фокиду народы — так называемые амфиктионы — образовали союз, посвященный именно его охране; этот союз назывался (дельфийской) амфиктионией. Выборные их представители собирались ежегодно; если храм считал себя так или иначе обиженным, то он излагал свою жалобу этим представителям, и они решали, следует ли, и если да, то в какой мере, дать ему удовлетворение. Так как за амфиктионией стояла военная сила вошедших в ее состав государств, то ее приговор имел очень важное значение, и обидчики ему большею частью подчинялись, не доводя дела до войны; такие войны, называвшиеся «священными», были большою редкостью — за всю жизнь независимой Эллады таковых возникло всего-навсего четыре.

Образовавшие амфиктионию государства считались состоявшими под особой благодатью бога; было поэтому вдвойне нежелательно, чтобы они между собой ссорились, объявляли друг другу войну. Но так как это было все-таки возможно, то старались, по крайней мере, чтобы такие войны, возникавшие между членами амфиктионии, были обставлены более гуманными условиями, чем обычные. Эти условия были приняты в клятву амфиктионов. Так, они брали на себя обязательство, воюя с городом — членом амфиктионии, не отводить протекающей через него реки, после победы не разрушать его и т. д.

Как видите, в дельфийской амфиктионии впервые зародилось сознание того, что ныне называется «международным правом» — сознание, что нельзя считать дозволенными все средства, лишь только бы они вели к победе, что воюющие должны ради божьей правды налагать На себя известные ограничения, хотя бы и сопряженные с утратой некоторых военных преимуществ. И если бы тогдашние амфиктионы могли предвидеть, как теперь цивилизованные народы относятся во время войны к постановлениям ими же одобренного международного права — они бы с полным основанием решили, что, несмотря на развитие своей техники, на свои телеграфы, телефоны и прочие чудесные изобретения, эти мнящие себя цивилизованными народы все-таки остались «варварскими».

Летние месяцы были посвящены Аполлону, в зимние его сменял Дионис. И его приютила святая гора его брата. Правда, о храме он не заботился — мы уже знаем, его излюбленным местопребыванием были поляны и рощи диких гор. Таковые находились и на верхнем склоне Парнасса перед пещерой «корикийских» нимф. Сюда созывал Дионис своих поклонников — вакхантов, но более вакханок. Они стекались со всей Греции, чтобы здесь в честь бога кружиться в ночных хороводах, одетые в оленьи шкуры (небриды) поверх своих платьев, увенчанные плющом и с шаловливыми тирсами в руках. Гремела музыка, мчались хороводы, сотни факелов освещали нагорную поляну; завидит багровое их зарево пловец, рассекающий волны Коринфского залива, и скажет про себя, молитвенно подняв правую руку: «Привет вам, блаженные! Испросит для нашей Эллады милость благословенного бога!» А по миновании священнодействий вакханки возвращаются каждая к себе и рассказывают домашним о чудесах, которых их удостоил Дионис.

Эти собрания вакханок на Парнассе происходили и в более поздние столетия, когда уже прекратились вакхические пляски на Кифероне и других горах. Но мы еще не покидаем царства сказки; мало того, мы возвращаемся к године гибели дома Кадма в Кадмее. Младшею его дочерью, как мы видели, была Инб; он выдал ее за Афаманта, царившего в соседнем с Фивами городе Орхомене Посмотрим же, какова была ее судьба
 6. ЗОЛОТОЙ. ОВЕН

В дни своей смелой молодости орхоменский царь Афамант пленил своей красотой бессмертную нимфу, небесную Нефелу, то есть Тучу. Прислонив свою воздушную ладью к груди возвышавшегося над городом утеса, она спустилась к нему, вошла в его дворец и провела с ним несколько лет. Но странницам-тучам не велено вечно жить на одном месте: стосковалась Нефела по своему небесному приволью, по бушующим бурям и гневным грозам. Взошла она на свой утес, отцепила свою воздушную ладью и поплыла по синеве эфира.

А в доме Афаманта два детских голоса звали свою исчезнувшую матушку; это были мальчик Фрикс и цветок-девочка, златокудрая Гелла (helle). Закручинился и сам царь — но делать было нечего. Оставить дом без хозяйки, царство без царицы тоже было нельзя. Это было как раз в то время, когда царевна Инб, младшая дочь Кадма, изгнанная из Кадмеи, пришла искать у него убежища. Недолго думая, он предложил ей быть его женой — она согласилась. Старцы его совета укоризненно качали головой: не к добру это, подумали. С тех пор и пошла гулять поговорка: «От богини — смертную, как Афамант».

Легче стало дышаться Инб после киферонских ужасов: муж ее любил, сорхоменцами она ладила — вот только пасынки ей досаждали. Ее ненависть к ним еще усилилась, когда она сама стала матерью двух мальчиков, Леарха и Меликерта. Это были мальчики как мальчики: здоровые, румяные — но все же им было далеко до сына богини, красавца Фрикса. Черной тучей свешивались его волосы на белоснежное чело, пламенем молний пылали его глаза; нет, куда было до него ее детям! Она решила его извести; но как? Народ боготворил молодого царевича; он побьет ее камнями, если она против него что-нибудь предпримет. Она это знала; нет, думает, убить я тебя убью, но только не своей рукой… Кто-то ей подсказал эту греховную мысль? Не иначе, как страшный Аластор, дух гибели дома Кадмидов.

Незадолго перед тем Деметра, божественная сестра Зевса, научила людей хлебопашеству; как и почему, это вы прочтете в другом рассказе. Как это естественно, народ у своих царей узнавал законы новой науки: орхоменцы в амбары Афаманта приносили урожай своих полей и от него получали требуемое для их обсеменения и для собственного пропитания. Не столько, впрочем, от него, сколько от царицы, которая всегда старалась поставить себя на место своего слабовольного супруга. На этом Инб и построила свой нечестивый план. Когда народ пришел к ней за зерном для посева, она дала ему требуемое, но это были не свежие, всхожие, а сушеные, мертвые семена.

Хлеб, разумеется, не уродился; нивы если и позеленели, то от чертополоха и других сорных трав. Что было делать? Весть о чудесном оракуле в Дельфах быстро проникла в соседний Орхомен: «Спросим Аполлона о причине божьего гнева!» Царица улыбнулась: «Конечно, спросим». Она послала для виду гонца в Дельфы, но сама заранее дала ему ответ, так что бога нечего было и беспокоить. Ответ же гласил: «Вы искупляете грех Нефелы, покинувшей небесные пути для недозволенного сожительства со смертным; и гнев божий прекратится не раньше, чем вы принесете Зевсу в жертву ее сына, царевича Фрикса».

Стон пронесся по рядам собравшегося народа, когда ответ был ему прочитан; но с божьим гневом шутить было нельзя. Стали требовать от царя, чтобы он исполнил мнимое слово Аполлона; тот, слабовольный и слабоумный, покорился; Инб, разумеется, и подавно не возражала. В ближайшее полнолуние должен был свершиться страшный обряд — заклание человека, мальчика, на алтаре бога.

Гелла не отходила от своего обреченного брата. «Матушка, где ты? — взывала она. — Матушка, помоги своим покинутым детям!» Но Фрикс уныло опустил голову: «Как она нам поможет? Не нарушит бедная нимфа воли Зевса и слова Аполлона».

Но что это? По чистой лазури неба плывет золотая тучка, спускается все ниже и ниже; да, это она, их желанная мать! Она сходит, и за ней сходит невиданное чудо — великан-овен о золотом руне. «Воли Зевса и слова Аполлона я нарушить бы не могла, но здесь действуют не они, а обман вашей мачехи… Доверьтесь этому овну, но крепко держитесь за его руно. Обет же, данный Зевсу, должен быть исполнен: куда овен вас спасет, там принесите его в жертву Зевсу». Она поцеловала своих детей, оставила им овна, а сама умчалась на своей воздушной ладье.

Немедля Фрикс и Гелла расположились на широкой спине овна; тот быстро побежал к морю, омывающему северный берег Беотии, затем между ней и Евбеей, между Евбеей и Андросом и дальше, все дальше по открытому морю. Плывут, плывут — Фрикс держится крепко, но Гелла уже слабеет. Слава богам, вот виден материк. Гелла рада, сейчас можно будет сойти на сушу — нет, открывается внезапно пролив, и овен круто сворачивает туда. Гелла вскрикивает и соскальзывает в голубую пучину. Мгновенно она поглотила ее; Фрикса, прежде чем он мог опомниться, овен умчал дальше. А пролив, в котором утонула Гелла, был по ее имени назван Геллеспонтом (Hellespontos), то есть «морем Геллы».

Опять море — Пропонтида; и опять пролив — Босфор; в его конце две синие скалы, смыкающиеся и расступающиеся: они гибельны для кораблей, но овен быстро пронес между ними своего седока… А там бесконечною гладью расстилается новое море, то, которое позднее называли Понтом Евксинским, то есть Гостеприимным, а мы называем Черным. И еще ряд дней длится томительная езда; но вот уже несомненный конец. Берег, скалы, леса — мрачная, жуткая обстановка.

Фрикс исполнил приказание своей матери, принес своего спасителя в жертву владыке Зевсу и, взяв с собою руно, дал себя отвести к царю — царем же был Ээт, сын Солнца, а его страну звали Колхидой. Жадно сверкнули глаза варвара, когда он увидел в руках у гостя драгоценный дар. Он принял его с честью и, не имея сыновей, женил его на своей старшей дочери Халкиопе. Младшая тогда была девочкой; звали ее Медеей…
 7. ЛЕВКОФЕЯ

Оставим, однако, нашего беглеца в Колхиде и вернемся на его родину. Волнение народа, вызванное исчезновением детей Нефелы, мало-помалу улеглось, особенно когда следующий посев дал обычный урожай. Инб тоже успокоилась; так или иначе, а ненавистные пасынки были устранены; теперь, думала она, мои сыновья унаследуют власть над Орхоменом. И когда опять раздался клич с Парнасса — клич, зовущий вакханок в хороводы на святую поляну, — она, не посещавшая их праздников со времени киферонских ужасов, уступила соблазну. Пошла Инб на Парнасе, пошла — и не вернулась.

Стали подтрунивать: вот и вторая жена у него сбежала! Ну что ж, говорили другие, надо ему найти третью. Афамант, окончательно впавший в слабоумие, не прекословил. Жених он был не особенно привлекательный, но тем привлекательнее было орхоменское царство. Охотница нашлась: это была опять царевна по имени Фемисто. Была она не добрее своей предшественницы, но далеко не так умна; и когда у нее родились собственные дети, один за другим два мальчика, — она возненавидела своих пасынков так же искренно, как некогда их мать — детей Нефелы… Но ненависть так и осталась ненавистью: она бы и не прочь их извести, да не знала, как взяться за дело.

Но вот однажды, когда Афамант, выйдя погулять в поле, грелся на бугорке под лучами весеннего солнца, он заметил странницу, с трудом пробирающуюся по дельфийской дороге. Одета она была в рубище, опиралась на посох, но бледное лицо ее еще сохраняло следы прежней красоты. Подошла она к Афаманту и остановилась; грустная улыбка скользнула по ее губам: «Узнаешь?» — Афамант в ужасе отпрянул: «Инб, ты ли это? И как тебя отпустила царица теней?» Но нет, она была жива. От вакханок она тогда отстала; схватили ее разбойники, увели, продали в рабство; ей наконец удалось бежать — и вот она вернулась. Афаманту стало не легче; как же быть? Двух жен зараз греческий закон не разрешает. Инб его внимательно выслушала; ни жалоб, ни упреков она не произнесла, одна только презрительная улыбка изредка играла на ее губах. «Рабой была там, рабой буду и здесь, — сказала она, — отведи меня домой и скажи своей новой царице, что ты купил меня у проезжавшего мимо работорговца».

Афамант исполнил ее поручение. Фемисто сначала не обратила внимания на неказистую рабу; но эта раба так хорошо умела ей во всем угождать и в то же время обнаружила столько знания и умения в хозяйстве, что та скоро без нее обойтись не могла. Сама же она так успела измениться и подурнеть за годы своей рабской службы, что не только челядь, но и собственные дети ее не могли узнать.

Не успело пройти и трех месяцев, как она стала самой близкой поверенной недалекой царицы и в действительности по-прежнему управляла всем домом. И вот однажды Фемисто открыла ей свое сокровенное желание — желание извести своих пасынков. Улыбнулась Инб. «О, если бы ты знала, — подумала она, — как я с тобою схожусь!» И опять Аластор шепнул ей преступное слово: убить, да, убить, только не своей рукой. Царице же она ответила: «Нет ничего проще». — «Но как?» — «Ты их ночью зарежешь». — «А дальше?» — «Бросим их трупы в старый, заросший водоем». — «А челядь?» — «Мы ее пошлем на всенощный праздник Трофония (местного божества)». — «А царь?» Инб презрительно махнула рукой. «Но что скажет народ?» — «Скажет, что они бежали на золотом овне; это здесь водится».

Настал праздник Трофония; челядь ушла, только царица да Инб остались во дворце. «Слушай, — начала Инб, подавая царице взятый в царевой спальне меч, — ты знаешь, где постели твоих детей и где постели пасынков. Чтобы ты не могла ошибиться, я покрыла детей белой, а пасынков черной овечьей шкурой». Фемисто, вся дрожащая, приняла данный меч и вошла в детскую… Инб проводила ее насмешливой улыбкой; нечего говорить, что она и детей, укладывая их, переложила, и с одеялами поступила как раз наоборот, а светильник поставила в таком отдалении от постелей, чтобы лиц нельзя было различить.

Стоит Инб у дверей детской, прислушивается: сначала все тихо, еле слышны шаги. Видно, подкрадывается. Опять все тихо. Вдруг стон, хрипение — и снова тишина. Дело, значит, сделано; сейчас выйдет. Нет, не выходит. Инб смотрит сквозь щелку. Стоит у постельки, шатается, бросается к светильнику, с ним опять к постельке… Раздирающий крик; светильник падает, гаснет, черный мрак кругом. Еще один крик, последний — и опять глубокая тишина.

Когда Инб, схватив факел, горевший в женской хороме, вошла в детскую, ее взорам представилась царица, лежащая в луже крови у постельки с мечом в груди, а на постельке — бездыханные тела ее детей с перерезанным горлом.

Инб попробовала улыбнуться: «Тем лучше, и она с ними; теперь дом чист. И главное, не я же их убила». Но улыбнуться ей не удалось. И вообще она более ни улыбаться, ни смеяться не могла. Про страшную пещеру Трофония говорили, что кто туда спустился, тот уже не смеется никогда. Инб не бывала в пещере Трофония, но и она более ни смеяться, ни улыбаться не могла.

Народ равнодушно отнесся к происшедшему; ну что ж, царица в безумии убила детей и покончила с собой — ее никто не любил и не жалел. Инб могла бы смело открыться и челяди, и народу; но она не торопилась. Хозяйство, царство — ничто ее не прельщало. Отчего в самом деле ей уже ни улыбаться, ни смеяться нельзя? Бывало, забудется — и тотчас перед глазами багровый свет и в нем два детских трупика с перерезанным горлом. И на странных мыслях ловила она себя иногда: «О, если бы я могла, как прежде, жить в доме Афаманта, ничего не совершив из содеянного мной!» И сама она удивлялась этим мыслям: откуда они? И что за новая сила вселилась в нее?

Она не знала тогда, что эта сила зовется раскаянием. И никто этого тогда еще не знал.

Зверь прямо идет к своей цели, будь то добывание пищи или обладание самкой; нужно для этого пролить кровь — он проливает ее, и никто не говорит ему, что это дурно. И человек > поступает так, пока он зверь: каждое злодейство для него — позыв к новому злодейству, увеличивающий и его ловкость, и его охоту. Но если этого человека коснулся божий дух, то звериная натура его оставляет; и если он раньше не отдавал себе отчета в том, что быть злодеем человеку нельзя, то теперь, совершив злодеяние, он почувствует это с двойной, вдвойне мучительной силой.

Раскаяние овладело душой Инб и более уже не выпускало ее. Не хотелось ей ни хозяйства, ни царства, ни материнства; ей хотелось страдания и искупления.

Но и Афамант изменился. Вид его зарезанных детей потряс его душу до основания: бывало, сидит он, вперяет взор в пустоту — и вдруг гневная жила нальется на его лбу, глаза побагровеют, он вскочит, зарычит… Особенно его раздражало общество жены, как будто он подозревал, что это она убила его младших детей. Она старалась не видеться с ним, запиралась в своей хороме, прижимала к себе своих детей: «Меня, боги, меня карайте, но не их!»

Тщетно. Однажды, когда она водила детей гулять, ей показалось, что кто-то притаился в кустах. Быстро взяв маленького Меликерта на руки, она стала уходить, приказав старшему, Леарху, чтобы он последовал за ней. Но было уже поздно. Притаившийся — это был Афамант — их уже заметил… С диким рычаньем бросился он их преследовать, потрясая тем своим роковым мечом. «Львица! — крикнул он. — Львица, давай сюда своих львят!» Настигши Леарха первого, он принялся его рубить — Инб с младшим на руках бежала без оглядки, чтобы хоть его спасти. Безумный Афамант за ней. Но страшная опасность удесятерила ее силы; она бежит, бежит, конца нет пути; кровавый туман застит ее глаза, ноги не чувствуют почвы под собой, а она все бежит, слыша за собой неустанную погоню. Вдруг в лицо пахнуло свежим морским ветром; она на обрыве: там, глубоко внизу, белые волны разбиваются об утесы… да, но позади бешеный Афамант. Еще один шаг — и она стремительно летит в бушующую пучину…

В прозрачном терему Посидона, глубоко под поверхностью моря, пируют бессмертные обитатели влажной стихии. На высоком престоле сам владыка трезубца; рядом с ним его божественная супруга Амфитрита, а рядом с ней — новая участница их блаженной жизни с миловидным ребенком на руках. Ослепительно сверкает ее белая риза, венок из водорослей осеняет ее прекрасное лицо, и улыбка, счастливая улыбка играет на ее алых, полных губах. Она подносит своему сыну кубок нектара, напитка бессмертных, от которого она только что выпила свою долю; участливо смотрит на них владыка морской — его глаза, часто гневные, теперь сияют одной только добротой и лаской. «Радуйся, — говорит он ей, — Левкофея, белая богиня! Радуйтесь и ты, и твой сын, уже не Меликерт, а Палемон, дитя — питомец шаловливых волн! Ты много согрешила и много выстрадала; но очищающая сила раскаяния коснулась твоей души, и за это ты принята в обитель, где нет более ни греха, ни страдания, ни раскаяния. Подруга Нереид и Тритонов, ты будешь приносить ласковую помощь гибнущим в море пловцам; люди, благодарные, будут вас чествовать таинствами и хороводами, и пока Эллада останется Элладой, ваше имя не будет забыто у ее сынов!»
 8. ЭЛЕВСИНСКИЕ ТАИНСТВА

Солнце уже клонилось к закату, когда поклонники Трофония, среди которых были и челядинцы Афаманта, сидели в саду его жреца за скромной трапезой в складчину. Вспоминали царицу Инб и ее нечестивую хитрость с сушеным зерном. «Это было великим грехом против Деметры, — сказал жрец, — не для этого научила она людей возделывать ниву».

— А как это было, отец? — спросил один из челядинцев. — Мы все едим хлеб и знаем, что это ее дар, но как и зачем она нам его дала, этого нам никто еще не говорил.

Другие присоединились к его просьбе, и жрец начал:

— Деметра, дочь Кроноса и Реи, была сестрой Зевса и вместе с тем его супругой, и была у них дочь по имени Кора…

— Супругой? — прервал челядинец. — А я слышал, что супруга Зевса зовется Герой?

— Так что ж? — вставил другой. — Ведь и Латона была супругой Зевса, и их дети — Аполлон и Артемида. А Семела даже смертная, а тоже была его супругой, и от нее он имел сына Диониса.

— Это еще более странно, — ответил первый. — У нас, у людей, не исключая даже рабов, полагается единобрачие; а между тем вы же, жрецы, говорите нам, что мы, люди, пользуемся законами богов.

Жрец призадумался; ложащееся солнце играло его кубком из горного хрусталя, выводя зыбкие радужные узоры на белом мраморном столе. «Бог и един и мног, — тихо ответил он, — и мы не можем его постигнуть нашим смертным умом. Смотри, мой сын, — он показал ему цветные переливы на столе, — солнечный луч тоже один, а сколькими цветами он разливается, перейдя через граненый хрусталь! Смотреть прямо в солнце мы будем там, — он показал под землю, — в раю Деметры, где оно светит во время наших ночей; то, что мы видим теперь, лишь разноцветная радуга. И то, что я вам теперь скажу, лишь один цвет этой пестрой радуги божества. Слушайте же.

Зевс с братьями так поделили мир, что ему достались небеса, Посидону — море и Аиду-Плутону — подземное царство; землею же они постановили владеть сообща. Нерадостна была доля владыки царства теней, и ни одна богиня не пожелала быть его царицей. Тогда он обратился к Зевсу и потребовал, чтобы он выдал за него свою дочь Кору. Не мог Зевс обидеть родного брата: он разрешил ему ее похитить.

Любимым городом Деметры был Элевсин, по ту сторону Киферона, на побережье Аттики; здесь она охотнее всего пребывала среди его благочестивого населения — пастухов, охотников, рыбаков; здесь ее дочь любила играть со своими подругами, местными нимфами. И вот когда она собирала цветы на приморском лугу со своей товаркой, нимфой Гекатой, Мать-Земля по просьбе Аида произвела нарцисс неописуемой красоты. Сорвала его Кора — и мгновенно почва разверзлась широкой пещерой, и из пещеры на колеснице, запряженной черными конями, появился Аид. Вскрикнула Кора, и Деметра услышала ее крик; но Аид ее быстро схватил и повернул обратно своих коней. Геката бросилась защищать свою подругу, но Аид и ее увлек, чтобы она не могла рассказать про ее похищение, оставляя ее, однако, в преддверии своего мрачного царства.

Прибежала Деметра на крик своей дочери, но было уже поздно; только покрывало ее она нашла на мураве цветистого луга. Грустно пошла она расспрашивать всех богов о постигшей ее участи; под конец даже поднялась в сияющий дворец всевидящего Солнца; но никто не мог или не пожелал ей что-либо сказать. Убитая горем, она вернулась в Элевсин. И в то время, когда она здесь горевала на том же лугу, который был свидетелем последних забав ее дочери, из пещеры к ней прибежала Геката. Ей удалось вырваться из подземного царства, но его ужасов она уже не могла позабыть: бледная, с широко открытыми глазами, она осталась богиней привидений и ночных страхов на земле.

От Гекаты Деметра узнала, чточее дочь была похищена Аидом — и, конечно, догадалась она, не без разрешения его брата, Зевса. И с тех пор ей стал ненавистен Олимп, высокая обитель богов. Приняв на себя вид почтенной старушки, она села у царского колодца — того самого, который вы теперь можете видеть в Элевсине. Веселой Криницей зовут его элевсинцы теперь; но тогда сидящей у него богине было не до веселья.

Сидит она, сидит — и вдруг видит: три девушки мчатся к ней. Были это три дочери элевсинского царя Келея и его жены Метаниры. Понравилась им старушка; они заговорили с ней. «Кто? Откуда?» — Она им ответила на все — не то чтобы неправду, но и не выдавая себя. «Останься у нас, — сказали ей под конец царевны, — у наших родителей родился сынок, ты будешь его няней». Деметра согласилась, и Метанира, которой она тоже понравилась, охотно поручила ей маленького Триптолема (так звали дитя), обещав ей богатую награду, если она хорошо воспитает его.

Деметра, потерявшая дочь, всей душой привязалась к своему новому питомцу; и ей стало страшно при мысли, что и он — смертный, что и он исполнит свой век, умрет, и опять она останется одинока. И она постановила сделать его бессмертным. Ночью, когда все спали, она вынимала ребенка из постельки, брала его в главную хо-рому, разводила на очаге чудесный огонь и держала в нем дитя под шепот таинственных причитаний, чтобы он остался цел и только его смертность была выжжена животворящим пламенем. Так она поступала с ним несколько ночей подряд; но до полного успеха было еще далеко.

Все же шум и возня в доме не остались скрытыми от зорких глаз и бдительного слуха Метаниры. Однажды, когда Деметра опять была занята своим делом, она подкралась к ней — и вскрикнула от ужаса, видя свое дитя в огне. «О горе, мой Триптолем, губит тебя чужая!»

Деметра выпрямилась; дитя она бережно положила на пол и посмотрела на разгневанную царицу глазами, полными грустного участья. «Несчастные земнородные люди, — тихо сказала она ей, — неспособные отличить добро от зла! Бессмертным хотела я сделать твоего сына, и ты разрушила мои чары. Теперь он останется смертным, но своею милостью я его все-таки не оставлю!»

И мгновенно она сбросила с себя смертную оболочку; неземное благовоние наполнило хорому, и огонь очага померк перед блеском ее божественных риз. Грустно кивнув головой, она ушла. Примчавшиеся сестры подняли плачущего ребенка; но он долго не мог успокоиться: после ласки такой няни ему был не по сердцу уход сестер. Всю ночь молились Метанира и ее дочери узнанной богине; она же пошла куда глаза глядят и села к рассвету у скалы близ Элевсина. Эту скалу и теперь показывают паломникам, называя ее Скалой-Несмеяной.

И вот пока она здесь сидела, приходит к ней Гермес, вестник богов: пусть она вернется на Олимп — так требует ее мать, древнепрестольная Рея. Не пожелала Деметра ослушаться своей матери; взошла на Олимп и, никого из богов не приветствуя, села у ее ног. По желанию Реи Зевс сказал ей слово утешения: мы виноваты перед тобой, но дело и теперь отчасти поправимо. Пусть Кора только третью часть года проводит у своего мужа в преисподней; другую треть она будет проводить с тобой, а третью где захочет сама.

Сладко затрепетало сердце у скорбящей матери: опять Кора будет с нею… и конечно, она не сомневалась в том, что она пожелает проводить с ней и третью часть. И так оно и вышло: четыре месяца в году ее дочь — Персефона, царица теней; а восемь месяцев — прежняя Кора, ныне же и могучая владычица элевсинских таинств.

Жрец умолк. Тени становились длиннее и длиннее, но заходящее солнце по-прежнему преломлялось в хрустальном кубке, расписывая радужные узоры по белому мрамору стола.

А что это такое, эти элевсинские таинства? — спросил старый челядинец. — Если ты в них посвящен, скажи!

Я посвящен, — сказал жрец, — но именно поэтому вам всего сказать не могу. Вы же узнаете от меня то, что можно знать непосвященным: недаром это таинства.

Когда Триптолем подрос, богиня вспомнила, что обещала его матери не оставлять его своей милостью. И она спустилась с Олимпа с густым венком колосьев на своей божественной голове.

Я уже сказал вам, что люди были тогда охотниками, рыбаками, пастухами; возделывать землю они не умели. Деметра научила их этому теперь. Взяв искривленный сук, она провела им глубокую борозду в земле, после чего опустила в нее зерна из колосьев своего венка. Дивились люди: «Они ведь погибнут в сырой земле!» — говорили они. «Они и должны погибнуть, — ответила богиня, — лишь тот, кто погиб, воскреснет». С этими загадочными словами она их отпустила и ушла.

С любопытством следили люди за бороздой богини. Вскоре она зазеленела нежной травкой — те пожимали плечами: ну что ж, известное дело, сорная трава; мало ли ее у нас! Но когда трава выросла, выколосилась, зацвела, когда колосья налились, пожелтели, склонились, отягченные, к земле — тогда они почувствовали, что свершилось чудо. И опять богиня спустилась к ним, на этот раз с серпом в руке. Она срезала колосья, уложила их на каменных плитах (в Элевсине и теперь еще показывают священный «ток» богини), велела пастухам позвать быков, чтобы они их вымолотили своими копытами, и, отложив часть для следующего посева, остальные зерна высушила над огнем, смолола плоскими камнями, из муки же замесила тесто в квашне и на ближайшем очаге испекла первый хлеб. Отведали его элевсинцы — и показалось им, что они никогда не ели ничего такого вкусного.

Это было только начало. Для следующего посева Гефест изготовил Де-метре плуг, для следующего размола Афина — ручную мельницу. Вскоре была уже обсеменена целая нива — Рарийская нива в Элевсине, мать наших нив. И тогда Деметра призвала к себе Триптолема, подарила ему воздушную колесницу, запряженную змеями, и велела ему разъезжать повсюду и всех людей учить хлебопашеству. И Триптолем исполнил ее завет. Сначала научил он нас, эллинов, а затем отправился и к варварам, и теперь, слышим мы, все живущие вокруг голубого моря народы возделывают землю и кормятся хлебом. И с тех пор у них и оседлость явилась, и земельная собственность, и кроткие нравы, и благозаконие. Да, — прибавил он, — все это дары Деметры-Фесмофоры (Законоуложительницы).

Но и это было только начало. Когда опять зазеленела Рарийская нива, Деметра призвала царскую семью и весь элевсинский народ и сказала им:

— Внемлите, Келей и Метанира, внемлите вы все, элевсинский народ! Еще одну великую науку имею я вам передать, чтобы вы научили ей других, чтобы эллины и варвары находили утешение в храме таинств моего Элевсина. Я сказала вам однажды: «Лишь тот, кто погиб, воскреснет», — и вы меня не поняли. Теперь вы меня поймете.

Вы опускаете в землю зерно; оно истлевает в ней, но, погибая само, дает свежий росток, и этот росток воскресает. Вы и тела ваших покойников опускаете в землю, и они истлевают; но и они выделяют из себя росток для новой жизни, и этот росток — душа. Душа не умирает вместе с телом — душа бессмертна. Вот та великая наука, которой я учу вас и которой вы должны научить все человечество. Приди, дочь моя, расскажи им, что ты видела там, в подземном царстве.

И пред удивленным народом предстала Кора.

— Когда человек умирает, — сказала она, — его душа покидает его тело легким облачком при последнем дыхании. Но она продолжает пребывать в близости с ним и мало-помалу дорастает до его полного подобия, оставаясь, однако, незримой для людей. Но когда тело хоронят — она отрывается от него, Гермес ее берет и уносит по воздушным путям в обитель утомленных. Там у входа — Белая скала: пролетая мимо нее, душа теряет память о том, что она испытала на Земле. Отныне» она живет в бесцветных пропастях подземного царства тихо мреющей тенью, без горя, но и без радости. Так было до сих пор.

Но я хочу, чтобы мой приход в подземное царство ознаменовался великой радостью. По ту сторону бездны есть выход на отвращенную от нас поверхность Земли; ее освещает солнце в то время, когда здесь царит мрак. Там зеленые рощи и журчащие ручьи, там теплые ветерки и благовония цветов; там Мать-Земля производит такие плоды, каких не знают здешние люди. Эти рощи я избрала обителью блаженных душ; а преддверием блаженства будет посвящение в моей матери и моем храме таинств в нашем Элевсине.

Так были основаны обеими богинями элевсинские таинства.

Сказав это, жрец прибавил тихим певучим голосом:
Счастлив, кто видеть сподобился их из людей земнородных!
Тот же, кто их приобщиться не мог, и за смерти порогом
Доли его не разделит в туманной обители мертвых.

После этого он умолк.

Солнце садилось. Тень заволокла стол, исчезли его радужные украшения.

— И это все, отец, что ты имел нам рассказать об этих таинствах? — спросил старый челядинец.

Жрец продолжал:

— Два условия поставила Царица Тайн для достижения обетованного блаженства: посвящение и праведную жизнь. Первое без второго бесплодно; и напрасно думает грешник, что, дав себя посвятить, он удостоится причисления к сонму блаженных: не спасение, а гибель обретет он в таинствах богини.

Весною, в праздник Малых Элевсиний, происходит посвящение новых членов. Посвящаемый надевает чистое белое платье, которое потом снимает и бережет до своей женитьбы, из него он делает пеленки для своего ребенка, — чтобы его с первых же дней окружала благодать богини. Само посвящение производится окроплением кровью зарезанного поросенка, но это не важно; важнее другие обряды, о которых я не волен вам рассказывать.

Главный праздник — осенний, Великие Элевсинии. Уже накануне тянется длинное шествие посвященных по дороге, ведущей из Афин в город Деметры, и по другим. К вечеру все собираются на светозарном лугу перед храмом обеих богинь, у Веселой Криницы — да, теперь она заслуживает этого имени. Всю ночь происходят хороводы, не умолкает благоговейная песнь; люди уже здесь, на земле, предвкушают блаженство, предстоящее им на том свете, под сенью вечнозеленых рощ. На следующий день — отдых: они ведь утомлены долгим странствием и ночной пляской. А третий день — день таинства. Иерофант — так зовут главного жреца — обращается к посвященным со словами наставления, которым исключаются все, кто запятнал себя грехом, особенно нечестным или жестоким отношением к чужестранцам или к маленьким людям. Не послушаются — им же хуже: жреца обмануть можно, богиню же не обманешь. А затем посвященные вступают в святую ограду, в храм таинств. А там…

— И что же там?

— Этого я вам сказать не могу. Скажу одно: я видел их самих, великих богинь, в блеске их небесного величия; я видел всю вереницу их мук, тоску дочери и скитания матери; я видел подвиг любви, поборовшей смерть; я познал, что душа наша бессмертна и что праведных ждет вечная награда на блаженных полянах царицы преисподней. И вам мой совет: дайте себя посвятить! Там нет разницы между людьми: свободный и раб, эллин и варвар — перед Деметрой все равны. Но помните также: посвящение бесплодно без праведной жизни.

Но солнце зашло; настал час всенощной службы герою Трофонию. Мужайтесь, сыны: не всем спускаться в его страшную пещеру, не про всех познание заповедных глубин. Кто не желает потерять способность смеяться, пусть удовольствуется участием в хороводах и с невстревоженной душой вернется к своим.
 Глава II ПЕРСЕЙ
 9. КАЛИДОНСКАЯ ОХОТА

В недоступной человеческому взору хороме Матери-Земли восседают ее дочери, три предвечные пряхи — три Мойры, могучие богини рока. Когда рождается человек, первая, Клото, извлекает из своей пряжи нить его жизни. Вторая, Лахесида, продолжает ее работу, соединяя с этой нитью другие, то золотые, то черные. Жужжит веретено, тянется жизнь человека через горести, через радости — пока третья, Атропа, своими ножницами не разрежет нити. Тогда наступает его смерть. Таинственная эта работа; лишь Мать-Земля о ней знает да Аполлон, с тех пор как он основал свое прорицалище в Дельфах. Через него и люди узнают о нависшем над ними роке — поскольку он считает нужным им его раскрыть.

Бывает, однако, что и сами Мойры являются людям с предостережением — и именно о таком случае я хочу здесь рассказать.

Идя от Парнасса на запад, мы проходим через гористую страну, называемую Этолией. Ее западную границу образует величайшая река средней Греции, Ахелой. А близ Ахелоя расположены оба крупнейших города Этолии — Плеврон и Калидон.

Так вот в этом Калидоне жил царь Эней (Oeneus) со своей царицей Алфеей. Жили они в любви и совете и дожили наконец до великой радости — рождения сына. Пригласили родственников и друзей, весело отпраздновали «амфидромии» мальчика — это вроде как у нас крестины — и дали ему имя Мелеагр.

Сидит Алфея в своей хороме перед очагом, рядом с ней на мягкой подушке в щите его отца дремлет маленький Мелеагр; сидит и любуется на своего ненаглядного сынка. День был холодный, и на очаге весело горело пламя. Солнце уже успело зайти; огонь, то вспыхивая, то как бы прячась, озарял неровным светом стены хоромы. Тени то появляются, то исчезают; кругом никого; было бы жутко, если бы не эта радость в крепком щите богатыря-отца. Вдруг видит — перед ней три женщины неземного роста и неземной, хотя и суровой красоты. Тоже тени? Нет, они не исчезают, она их явственно видит. «Радуйся, царица, — говорит первая, — твой Мелеагр будет самым прекрасным юношей во всей Элладе». «Радуйся, царица, — говорит вторая, — он будет самым могучим витязем во всей Элладе». «Да, — прибавила третья гробовым голосом, — если доживет; но ему роком положено умереть, как только догорит это полено на твоем очаге».

Сказали и исчезли. Что это, сон! Нет, она их явственно видела, явственно слышала; «как только догорит…» Боги, а оно уже догорает! Вскочила, схватила полено, потушила своим покрывалом и спрятала дымящуюся головню на самом дне своего заповедного ларца. «Это теперь моя высшая драгоценность, — подумала она, — сама жизнь моего сына!»

И Мелеагр вырос и стал действительно, как ему предсказывали Миры, самым прекрасным и могучим витязем во всей Элладе, гордостью родителей и надеждой граждан.

Это было то время, когда Триптолем, исполняя волю своей великой пестуньи, учил людей хлебопашеству. Прилетел он на своей воздушной колеснице и к царю Энею и был с честью им принят. Зазеленели, заколыхались калидонские нивы; возрадовался Эней: теперь, подумал, можно вовсе бросить охоту, эту жестокую кровопролитную забаву.

Однажды, собрав милостью Деметры особенно обильный урожай, он на городской площади Калидона приносил его начатки двенадцати великим богам, алтари которых красовались на ней. Был возжжен огонь; погрузив пылающую лучину в стоящее тут же ведро с водой, царь окропил присутствующую многочисленную толпу и затем начал приношение. Сопровождал он его молитвой, причем стоящий рядом с ним флейтист наигрывал торжественный напев. Сначала Гестии, богине самого очажного пламени, с которой всякий благоразумный человек начинает богослужебное дело; затем Зевсу и Гере, владыкам Олимпа, покровителям государств и семей; затем Посидону и Деметре, брату и сестре обоих владык, богам волнующегося моря и волнующейся нивы; затем Гермесу, ласковому другу смертных, даровавшему им первое стадо и научившему их скотоводству; затем Гефесту и Пал-ладе, учителям всех ремесел, облагородивших нашу жизнь; затем Дионису и Афродите, от коих всякий восторг и в творчестве и в любви; затем Аполлону, царю кифары и владыке Дельф, вещающему смертным волю Зевса и веления рока… и здесь Эней остановился.

— Здесь рядом алтарь Артемиды, царь! — заметил его старший советник. — Могучей сестры могучего брата. Не должно лишать чести ни одного из великих богов Олимпа…

— Она — богиня охоты, — презрительно ответил царь, — с тех пор, как питомец Деметры нас научил хлебопашеству, нам более не нужно ее кровавое дело.

На этом он и кончил торжество дожинок.

Но Артемида не забыла ему его дерзновенного слова. Чтобы ему показать, что и после перехода к хлебопашеству ее дело не потеряло своего значения, она вывела из своих нагорных лесов чудовищного вепря. Он принялся безжалостно опустошать своими клыками нивы и Энея и других калидонцев. Зеленеющие уже глыбы были выворочены, все поля изрыты; грозит при продолжении бедствия неурожай, голод.

И народ взмолился к царевичу Мелеагру, чтобы он, самый могучий витязь всей Эллады, снарядил охоту и освободил страну от этого бедствия. Мелеагру это и самому было любо: пылкий юноша не разделял тихих наклонностей своего отца. Он кликнул клич — и цвет тогдашней эллинской молодежи собрался, чтобы принять участие в этой отныне славной кали-донской охоте.

Первыми пришли оба брата царицы Алфеи, с почетом встреченные всеми как главные после самого царя вельможи страны. Потом богатырь Анкей, сильный, но необузданный; об его чудесных подвигах ходила громкая слава — полагали, что ему помогала волшебная сила. Потом еще много других, которых мы перечислять не будем; напоследок — дева из далекой Аркадии, охотница Аталанта. Она привлекла всеобщее внимание не только тем, что была единственной девой среди мужчин, но и своей неописуемой красотой — и нечего говорить, что все юноши, начиная с самого царевича, без памяти в нее влюбились и стали просить ее руки. Но она оставалась холодной к их стараниям: «Выйду за того, — коротко отвечала она, — кто убьет калидонского вепря». — «А если ты сама его убьешь?» — «Тогда останусь девой; этого-то я более всего желаю».

Одни только братья Алфеи не участвовали в общем увлечении; но не потому, что Аталанта им не нравилась. «Боюсь ее, — сказал старший младшему, — и если это не сама Артемида, то, наверное, одна из ее близких нимф». — «Да, — отвечал другой, — мстя за нанесенное ей нашим зятем оскорбление, она нашлет на него беду похуже самого вепря».

С охотой торопиться было нечего; надо было сначала через горных пастухов узнать, в какой чаще пребывает зверь. Тем временем все были гостями радушного царя. Днем они упражнялись в метании копья и других играх, развивающих силу и ловкость; вечером пировали, но скромно, довольствуясь одним кубком вина, чтобы не ослабить своего тела. Один только Анкей ни в чем себя не стеснял: спал до полудня, ни в каких упражнениях не участвовал, зато вечером пил без удержу кубок за кубком; а так как четвертый кубок, волею Диониса, был кубком Обиды, то не проходило пира без ссор. Одного только Мелеагра он слушался. «Знаешь, — сказал ему однажды тот, — мне вина не жаль, но как же ты, вечно пьяный, будешь с нами охотиться?» — Анкей грубо расхохотался. «Не беспокойся! — ответил он ему. — И вепря убью я, и на Аталанте женюсь я». — «Почему ты так уверен?»— «Потому что боги мне даровали три желания: два я уже израсходовал, но силой третьего исполню то, что сказал».

Наконец логовище зверя было найдено; на рассвете все двинулись к указанной чаще. Обыкновенно греки охотились так: в удобном месте расставляли между деревьями крепкие конопляные сети и с помощью собак старались загнать в них зверя. Но в данном случае это было совершенно бесполезно: не было столь крепких сетей, которых чудовищный вепрь бы не прорвал, и никакой облавы он бы не испугался. Нет, против него надо было идти с копьем в руке.

Анкей стоял в ряду с прочими, небрежно склонясь на свое копье, — по обыкновению, пьяный. Мелеагр, сильно его невзлюбивший за его буйство и за его виды на Аталанту, стоял рядом с ним, не спуская с него глаз. Вдруг из чащи стал доноситься треск ломающихся сучьев и шум вырываемых деревьев. «Ну, слушай же! — сказал Анкей Мелеагру и, воздев руки молитвенно горе, отчетливо произнес: «О, дайте, боги, вепрю жизнь исторгнуть мне! Что, складно?» — спросил он смеясь Мелеагра. «Складно, да не ладно!» — угрюмо ответил тот. — «Как не ладно?» — «А так, что неясно, кому кого придется убить: тебе ли вепря или вепрю тебя». Анкей побледнел; ему и то показалось, что после его двусмысленной молитвы в воздухе над ним послышался чей-то смех. «Это — Немезида! — подумал он. — Немезида, грозная богиня, карающая человеческое самомнение: она записала мою просьбу на скрижалях возмездия». Он бы охотно ушел, но было уже поздно: вепрь вылетел из чащи и понесся прямо на него, дико сверкая своими налитыми кровью глазами. Анкей метнул свое копье, но его рука дрожала от страха еще более, чем от похмелья, и копье бессильно ударилось в дерево. Еще мгновение — и он сам, пораженный ударом клыка в живот, грохнулся о землю.

Охотники устремились к зверю. Вот блеснуло копье одного из братьев Алфеи, затем копье другого; напрасно — вепрь, чуя опасность, ловко извивался, оба промахнулись. Вдруг раздался громкий женский голос: «В сторону все!» Смотрят — Аталанта, ясная и грозная, как сама Артемида, стоит на бугре, готовая метнуть копье. Копье полетело, вонзилось чудовищу в бок; кровь брызнула, но и только. Рассвирепев от раны, он бросился в сторону Аталанты. И она бы испытала участь Анкея, но Мелеагр, точно окрыленный ее опасностью, внезапно настиг зверя и вонзил ему копье в затылок. Раздался скрежет зубов, точно лязг железа, и чудовище повалилось на бок, поливая обильной кровью зеленую мураву.

Охота кончилась; но смерть Анкея не дала возникнуть настоящей радости. Один только Мелеагр торжествовал, и как победитель, и как жених; его дядья косились на него, считая его чуть ли не виновником той смерти. «За женщину тотчас вступился, а товарища спасти не мог, хотя и стоял рядом», — говорили они шепотом. Все-таки обычай велел принести благодарственную жертву Артемиде, а затем и самим подкрепиться. Соорудили из дерна простой алтарь, содрали со зверя шкуру — она, а также и голова с клыками должна была быть наградой победителю. Затем, как водится, жертвоприношение, пир, попойка — припасы были заранее принесены рабами. Тем временем слава об удачной охоте распространилась в окрестности; стали стекаться пастухи, крестьяне, стали благодарить охотников и более всего Мелеагра. Кто был счастливее его? Теперь уже и с вином нечего было стесняться: каждый пил, сколько ему было угодно, — только Аталанта, смущенная, не прикасалась к кубку, молчала и даже не отвечала на учтивые слова своего жениха. «Ей досадно, — подумал он, — что победа досталась не ей; но ничего, я ее утешу».

И вот, когда пир кончился, Мелеагр встал и возгласил: «Товарищи, тушу зверя мы разделим поровну — всем будет вдоволь. Шкура и голова заранее назначены наградой победителю; но так как хозяину неуместно брать награду в ущерб гостям, то я предлагаю присудить ее…

— Конечно, — прервал его старший дядя, — тому, кто, как ближайший родственник, имеет на нее наибольшее право!

— …тому, — продолжал Мелеагр, с трудом сдерживая свой гнев, — кто, как первый ранивший зверя, имеет на нее, после победителя, наибольшее право. А это, как вы все видели, было подвигом Аталанты!»

И с этими словами он протянул ей исполинскую голову зверя.

— Неслыханное оскорбление! — крикнул дядя. — Тебе, видно, дерзкий молодчик, твои любовные шашни дороже священного долга крови!

И с этими словами он, грубо оттолкнув Аталанту, ухватился за голову вепря.

Затуманились глаза у витязя: он ничего не видел, кроме оскорбления, нанесенного ему и его невесте. Не помня себя, он схватил стоящее тут же копье, еще красное от крови зверя, — и кровь обидчика окрасила его острие в сугубо багровый цвет.

— Убийца! Нечестивец! — крикнул брат пораженного, подымая и сам на него свое копье… но в следующее мгновение и он, бездыханный, лежал рядом с убитым.

Все это произошло так быстро, что никто из товарищей не успел вмешаться; теперь уже было поздно. Мелеагр стоял, понурив голову. Молчали и остальные. Но где была Аталанта, невольная виновница всего несчастья? Она исчезла; куда и как — этого не видел никто.

Убийца… палач родной крови, всех оскверняющий своим присутствием, своим обращением… вот во что обратился недавний победитель, кумир всего народа, самый прекрасный и могучий витязь всей Эллады. Никто ему этого не говорил — он это знал и так. Все грустно разошлись, не думая о разделе роковой добычи. Мелеагр тоже медленно побрел домой — все робко его сторонились, никто не решался с ним заговорить.

Он побрел домой, но дома не достиг…

Молва его опередила. Алфея с упоением выслушала рассказ об охоте и о подвиге Мелеагра; но не успела она насладиться этой радостью, как пришел другой вестник, и она узнала, что оба ее брата пали от руки ее сына.

У гречанки любовь к братьям — самая святая после любви к родителям. «Другого мужа я могу получить, если потеряю первого, — рассуждала она, — и других детей мне боги тоже могут послать; но, раз потеряв братьев, я других уже не получу».

К тому же после смерти отца брат был первым защитником своей сестры от возможных обид со стороны ее мужа; да и при выборе невесты грек старался породниться с могучими витязями, и от наличности и влияния братьев зависело и почетное положение гречанки в доме ее мужа.

И вот, повторяю, Алфея узнает, что оба ее брата убиты; мало того, что они убиты ее сыном. Тут пламя безумия обуяло ее. Не сознавая, что она делает, она бросилась в свой терем, к своему заповедному ларцу, где среди других драгоценностей хранилась высшая, роковая, талисман жизни ее сына. Схватив ее, она бросилась в хорому — там по-прежнему стоял очаг, и его пламя бросало причудливые узоры на белые стены. Еще мгновение — и головня вспыхнула багровым, кровавым блеском.

Вспыхнула — и вскоре погасла: рок исполнился. И гнев сестры остыл: проснулась мать. Слышит — прислужиицы приносят на носилках бездыханное тело; да, это тело ее сына, и его убийца — она. Там над убитым плачут его старый отец Эней, его маленькая сестра Деянира — и отец остался без сына, и сестра без брата, и виною этому — она. Пусть плачут, кто вправе плакать; она это право потеряла. Там, в хороме Энея, нет никого; там на стене висит его старый, полуржавый меч. Этот меч — ее право и ее долг.

Таков был грустный исход радостной и славной калидонской охоты.
 10. ГОЛОВА МЕДУЗЫ

Мы до сих пор, стоя на склонах Парнасса или спускаясь с высот Орхомена к голубой ленте Коринфского залива, только видели перед собой противолежащий берег полуострова, которому впоследствии дали имя Пелопоннеса; но вид этот был заманчив. Спереди зеленые склоны позднейшей Ахай; над ними сплошная цепь высоких гор, из коих некоторые почти круглый год покрыты снегом: таков направо — Эриманф, такова налево — Киллена, о которых нам еще придется говорить. Так и хочется проникнуть взором через эту каменную стену, посмотреть, что там дальше будет. Взором не проникнешь и мыслью не перелетишь; но люди, бывавшие там, скажут, что там дальше — плоскогорье с холмами, озерами и дремучими дубовыми лесами; что в лесах водится много диких зверей, между прочим и медведей, почему и вся страна названа Аркадией, то есть Медвежьей страной; что реки там часто упираются в крутые горы и, не находя стока, пробивают себе путь под землей, через темные, страшные пещеры; что Триптолем там не бывал и даров Деметры тамошние жители не знают, а почитают они Артемиду, покровительницу охоты, и Гермеса, покровителя скотоводства, который здесь, говорят они, и родился на высоком склоне снеговерхой Киллены. Да, это Аркадия; оттуда родом была и та Аталанта, так загадочно появившаяся и так загадочно исчезнувшая в незабвенные дни калидонской охоты. И вообще загадочного немало в этой загадочной стране. В восточном направлении она спускается к морю, но своим рекам она туда прохода не дает, и самый спуск довольно безводен; одна из его главных рек, Инах, по нашим понятиям жалкий ручей. Но его слава велика; это потому, что на нем лежит город Аргос, который с обеими своими твердынями, приморским Тиринфом и Микенами, был одно время как бы царем не только всего полуострова, но и всей Эллады. В Аргос и приглашает вас этот мой рассказ.

На плоском холме, царящем над городом — по его наружности его называют Аспидой, то есть «щитом» — расположен царский дворец; живет в нем царь Акрисий. Не представляйте его себе богатырем; об его подвигах аргосские граждане ничего не знают, а только об его вечных ссорах с его братом-близнецом Претом, которого он заставил переселиться в соседний Тиринф. Зато все с восторгом говорят об его дочери Данае, красавице, какой еще свет не видал. Ей бы и замуж пора, да не выдает отец; а почему не выдает, этого никто не знает.

Но мы это знаем. Вскоре после ее рождения Акрисий, недовольный, что родился не сын, послал в Дельфы спросить Аполлона, каким богам ему молиться, чтобы они благословили его рождением сына. Оракул ему ответил, что сына ему вообще не будет, а сужден таковой его дочери, но что от этого ее сына ему самому, Акрисию, придется принять смерть. По времени тут ничего страшного не было: пока еще дочь станет невестой, пока у ней родится сын, пока он подрастет — не вечно же человеку жить. Но умереть насильственной смертью, да еще от руки внука, очень горестно; и вот почему Акрисий решил не выдавать дочери замуж. А чтобы она без него не распорядилась своей судьбой, он держал ее взаперти в ее девичьем терему — и аргосские граждане с сожалением говорили о прекрасной затворнице, а царевичи соседних государств — о своих обманутых надеждах. Но этим надеждам все равно не суждено было сбыться: сам Зевс, желавший дать эллинам могучего богатыря, остановил свои взоры на Данае. Он спустился к ней в виде золотого дождя и жил с ней, как муж с женой. Ее старая няня, под надзором которой она находилась, долго колебалась, сказать ли или не сказать царю о происходящем; наконец страх перед земным владыкой пересилил — она известила его, что его предосторожности были напрасны, что внука ему не избежать. Испугался Акрисий; и чтоб тот же таинственный незнакомец не мог похитить грядущее дитя по тем же воздушным путям, он перевел свою дочь из ее девичьего терема в подземный покой с медными стенами. Здесь и родился чудесный ребенок — Зевсов сын Персей.

Ярость овладела Акрисием, когда к нему, по его приказанию, привели Данаю с ребенком на руках: так вот он, его будущий убийца! Он охотно его самого бы убил, да и мать заодно; но закон запрещал проливать родную кровь — ему пришлось бы самому отправиться в изгнание, чтобы не навлечь божьего гнева на Аргос. Он велел изготовить емкий ларец, посадить туда мать и дитя и бросить их в море: пусть оно само с ними расправляется!

Играет море в лучах весеннего солнца, плывет по его волнам крепкозданный ларец; дивятся на него подплывающие дельфины, дивятся и резвые нимфы моря, среброногие Нереиды. Чу, какой-то голос слышится; уж не ларец ли запел? Нет, это в нем заключенная мать поет колыбельную песнь своему ребенку: «Засни, дитя, засни, пучина; засни, безмерное горе!» — «Ты слышишь?» — говорит Галена Фетиде. «Слепну, сестра». — «Что нам делать? Дать им погибнуть?» — «Ни за что. Там, на близком острове, рыбак занят своим делом; загоним ларец к нему в невод».

Остров звался Серифом, а рыбак Диктисом; был он братом местного царя Полидекта. Не удивляйтесь этому: остров был мал и скалист, царь небогат, а его брат и подавно. Из боязни перед морскими разбойниками города строили подальше от моря; так и царь Полидект жил в городе Серифе на холме, а взморье предоставил своему брату.

Удивился Диктис, найдя в своем неводе ларец, — и еще более удивился, когда из него вышла прекрасная женщина с ребенком на руках. Он был беден, но добр и честен; он обоим предложил у себя гостеприимство, и Даная с благодарностью приняла его. Так и вырос Персей среди утесов серифийского взморья, помогая своему пестуну в его трудовой жизни.

Диктис был добр и честен, но его брат, серифийский царь, крут и упрям; долго скрывал от него хозяин Данаи своих гостей, но под конец он проведал о них. Даная ему сильно понравилась, и он хотел взять ее к себе; но она теперь находила себе опору не только в своем хозяине, но и в своем подросшем сыне. И Полидект понял, что ему следует действовать хитростью. Юноша был смел и в своей жажде подвигов тяготился своей бездеятельной жизнью в глуши неведомого острова. На этом он и построил свой план.

— Послушай, Персей, — сказал он ему однажды, — там, на материке царевич Пелоп справляет свою свадьбу с прекрасной Ипподамией в Элиде. Все боги обещали почтить эту свадьбу своим присутствием; все цари и материка и островов хотят послать молодым свадебные подарки. Мне отставать неловко, а у меня ничего нет; не поможешь ли ты мне добыть подарок, достойный любимца богов?

Сказав это, жрец прибавил тихим певучим голосом:

— Охотно, царь Полидект, — ответил Персей, — укажи только, какой.

— Принеси мне голову Медузы. Живет она в далекой Ливии (по-нашему, Африке), как единственная смертная из трех сестер, Горгон; ее свойства чудесны — так чудесны, что обладающий ею может не бояться своих врагов, хотя бы их и было тысяча против него одного.

А про себя подумал: погибнешь ты в этом приключении, и легче мне будет добыть твою красавицу мать.

Юноша с жаром согласился и отправился на взморье снаряжать себе корабль; но пока он, утомленный, отдыхал на берегу, к нему явился другой юноша, еще много прекраснее и могучее его. «Я, — сказал он ему, — Гермес, бессмертный вестник богов; посылает меня Паллада-Афина, твоя заступница на небесах. Царь хочет погубить тебя, но ты не погибнешь, если будешь помнить мои слова». И он сказал ему то, что ему было полезно знать, и, покидая его, оставил ему три подарка: крылатые сандалии, серповидный нож и медный щит.

Обрадовался Персей: теперь, думает, и корабль мне не нужен. Надел сандалии — и почувствовал, что он легок как перышко; взмахнул руками — и поплыл по воздуху, как плывут по воде. Направление ему раньше уже указал Гермес; он летел, стараясь иметь полуденное солнце по левую руку и полунощную Медведицу по правую; летел не день и не два, но под конец все-таки долетел до материка. И он понял, что перед ним Ливия.

Видит — высокая гора, а на вершине исполин; небесная твердь опускается ему на могучие плечи. «Атлант! — подумал он. — Я достиг Атлантовых пределов; за ними течет кругосветный Океан, путь по которому прегражден человеку — пока не исполнится время». А на склоне горы — угрюмый замок, окруженный зубчатой стеной. В замке живут три Горгоны, а стену сторожат престарелые Грей, безобразнее которых нет существа на земле.

Эти Грей день и ночь сторожили стену замка, вкушая тут же и пищу и сон. Был у них трех только один глаз и один зуб; но этим глазом они видели острее, чем любой двуокий обоими, и этот зуб впивался в железо глубже, чем зуб тигра в плоть. Персей это знал через Гермеса и знал, как ему действовать: притаившись за камнем так, чтобы Грей его не видели, он выждал минуту, когда часовая передавала своей смене и глаз и зуб — и, быстро бросившись на них, перехватил и тот и другой. Взмолились к нему Грей: пожалей нас, не оставляй слепыми и беспомощными! Он обещал им возвратить похищенное, но под условием, чтобы они молчали и оставались на месте.

Он вошел во двор, окруженный зубчатой стеной; кругом него — исполинские деревья, струившие дивный аромат со своей темно-зеленой листвы. Это не смоковницы, не шелковицы; вперемежку с сочными белыми цветами виднеются то золотисто-желтые, то золотисто-красные плоды. Но что это? Он проходит между рядами статуй, мужчин и женщин: любим Палладой был тот мастер, что их изваял! Но отчего у всех это выражение испуга в застывших глазах? Он вспомнил сказанное ему Гермесом: нет, ненавидим Палладой был этот мастер! Этим мастером был леденящий взор Горгоны-Медузы.

И вот двери самого замка; он входит, держа в левой свой щит, в правой свой серп; входит, смотрит все время на поверхность своего щита. Гладка медь этой поверхности, все в ней отражается, точно в зеркале, — других зеркал мужчины в то время не знали. Один покой, затем другой, третий — все роскошно, но пусто. Наконец слышит голоса… забилось в нем сердце: он у цели. Входит — явственно отражаются в зеркале его щита три женщины, все три страшны, но страшнее всех — одна. Безобразна? Нет, скорее, красива; но упаси нас бог от такой красоты! Персей видит ее только в зеркале, но чувствует, что у него даже от этого отраженного взора стынет кровь. Медлить нельзя: быстро бросившись на страшилище, он мощным ударом своего серпа отрубает ему голову, схватив его за волосы… нет, за те извивающиеся змеи, из которых состоят волосы, и, не обращая внимания на их бешеные укусы, прячет ее в кожаный мешок, свешивающийся с рукоятки его щита. Теперь только он озирается кругом: сестры-Горгоны с жалобным криком умчались, тело же Медузы лежит, заливая покой обильной кровью. Льется кровь, кипит, волнуется — и внезапно из багровой пучины выскакивает ослепительной белизны крылатый конь. Персей за ним, из покоя в покой, на двор — тщетно: конь расправляет свои крылья и, после нескольких могучих взмахов исчезает вдали… Мы с ним еще встретимся.

Все же дело сделано; голова Медузы добыта… для царя Полидекта, как простодушно думает Персей; остается вернуться домой. Уже и он собирается довериться своим воздушным путям — вдруг чувствует на своем плече прикосновение чьей-то могучей руки. Смотрит — перед ним женщина несказанной, строгой, но не страшной красоты, со шлемом на голове и щитом в руке и с кроткой улыбкой на устах.

— Не бойся, Персей, — говорит она ему, — я Паллада, твоя небесная заступница. Ты, сам того не зная, сослужил богам великую службу; в тот роковой день, когда силы света и силы тьмы, боги и гиганты встретятся в решающем бою, Медуза была бы самым страшным нашим врагом; против ее леденящего взора не устоял бы никто. Ты уничтожил этого врага, сам того не зная, — именно потому, что не знал. И за это тебя ждет награда.

Милостивые слова богини придали юноше смелости. «Я — слабый смертный, — сказал он ей, — вы — вечноживущие, всеведущие, всесильные боги. Как мог смертный сразить ту, против которой не устоял бы никто из вас?»

Богиня опять улыбнулась. «Только зная все, — сказала она, — ты мог бы понять и это. Но, быть может, ты желал бы знать все?»

— О да! — с жаром ответил Персей.

— Тогда вот тебе мой совет. На окраине эллинского мира, у истоков Ахелоя, на нагорной поляне, именуемой Додоной, стоит вековой дуб. Его корни спускаются в заповедную хорому Матери-Земли; его листья шепчут непонятную для нас и для вас весть, и эта весть — весть Матери-Земли; три голубицы сидят на одном его суку и воркуют непонятную для нас и для вас песнь, и эта песнь — песнь Матери-Земли. И несколько ветхих, согбенных старцев живут под его сенью; они спят на голой земле, питаются плодами, и никогда влага Ахелоя не касается их членов. Это — Селлы. Они тоже пожелали знать все. Молодыми людьми, как ты ныне, пришли они к додонскому дубу, жили по его законам, и сила Матери-Земли влилась им в душу: теперь, на старости лет, они понимают шепот листьев, понимают воркование голубиц, понимают весть и песнь Матери-Земли. Желаешь и ты приобщиться их знаниям? Иди в Додону; но помни, что за это знание ты должен заплатить своей молодостью.

Юноша потупил глаза; в своем щите он увидел свое молодое лицо в зыбкой раме его черных кудрей, свои огненные очи, свои алые полные губы — его мысли представились те согбенные, престарелые Селлы, о которых ему говорила богиня — он содрогнулся.

— Нет, богиня, — сказал он, — не могу.

Она в третий раз улыбнулась доброй, хотя и несколько насмешливой улыбкой. «Для иных — знание, — ответила она, — для иных и для тебя — дело. Но прими на веру мои слова: есть такие дела, которые может совершить смертный божьей крови, но не бог; не только вы нуждаетесь в нас, но и мы, порою, в вас. И вот почему Зевс время от времени рождает себе смертного сына. Но он не властен назначить ему его подвиг: без его участия должно совершиться все. Полидект потребовал от тебя убиения Медузы, чтобы погубить тебя; ты ее убил, чтобы исполнить его поручение — так оно и должно было быть. Будут и другие рядом с тобою и после тебя; от них падут другие чудовища вроде Медузы; и они уготовят путь тому, который завершит их дело полной победой над гигантами.

— Кто же это такой? — спросил Персей.

— Ты его не узнаешь, но твоя жизнь — условие также и его жизни. Довольно; больше я тебе открыть не могу. А теперь — получи назначенную тебе награду.

Взяв его за руку, она взвилась с ним в поднебесье; перелетев через хребет Атлантовой горы, они спустились в пределах роскошного сада на самом берегу Океана — Атлантова или, как мы ныне говорим, Атлантического океана. Он весь был открыт дуновенью западного ветра, Зефира, весь был пропитан его душистой, свежей теплотой; от него одного Персей почувствовал себя словно возрожденным, сила и радость наполнили все его существо. «Где мы?» — спросил он Палладу. «Это — Загорная, «Гиперборейская» страна, рай моего брата Аполлона. Теперь тебе дозволено только его посещение; лишь когда ты кончишь свою земную жизнь, он примет тебя навсегда и вместе с тобой ту, которая тебе будет женой. Но оставь вопросы: смотри, внимай и наслаждайся».

Персей последовал за своей проводницей; но мы за ними последовать не можем: никакое перо смертного человека не может описать эту красоту и это блаженство. Он увидел на воздухе восковой храм, образец дельфийского — и увидел на земле образец образца, гиперборейский храм Аполлона, не из мрамора и меди, а из опала и золота; увидел сонм блаженных, пирующих мужчин и женщин, вьющихся в хороводах юношей и девушек; увидел разрешение земных загадок, отдых от томлений земной жизни. Жужжали райские пчелки, пели райские птички, и эти звуки легкого труда и легкой радости сливались со звуками райских цевниц и ниспадали на душу ласковой, исцеляющей росой…
 11. АНДРОМЕДА

В обратный путь Персей пустился в прямом восточном направлении, следуя дуновению Зефира, имея полуденное солнце уже не сбоку, а прямо над собой. Летел он над бурыми утесами, над выжженными нивами, через сухую поверхность которых изредка прорывались пучки зеленовато-серой, по-видимому очень жесткой травы. Незнакомые Персею звери оживляли местами эту немую пустыню, но от этого оживления становилось еще тоскливее на душе. «Здесь, — подумал Персей, — область гнева Матери-Земли». Было невыносимо жарко; если бы не сила, которую он добыл в гиперборейском саду, он бы изнемог в пути и стал бы добычею этих зверей, протяжный, голодный вой которых оглашал безотрадную страну.

Но вот пески кончились. Цепь обнаженных гор, затем спуск в новое, зеленое царство бесчисленных пальм и наконец — море. Море! Сладко затрепетало его эллинское сердце при виде этой родной стихии. Теперь надо держать путь к северу вдоль береговых утесов. Но что это? На одном из них, у самого моря, какое-то дивное изваяние: образ женщины, девушки, прикованной к скале. Ему припомнился сад Медузы и его страшные статуи… но нет, в этой ничего страшного не было. Спустившись осторожно на стороне, он подошел к мнимому изваянию.

Она подняла голову и посмотрела на него так жалостно, так умоляюще, что у него сердце дрогнуло. «Дева, — сказал он, — кто ты? И почему ты прикована к этой пустынной скале?»

— Зовут меня Андромедой, — ответила дева, — я дочь Кефея, царя этой эфиопской страны. Моя мать Кассиопея похвалялась, что она красотой превосходит Нереид; разгневались резвые нимфы морских волн; выведши из глубины самое страшное из всех чудовищ, они наслали его на нашу страну. Много настрадались от него эфиопляне; царь послал вопросить оракула Зевса-Аммона в оазисе ливийской пустыни, и тот ответил, что чудовище успокоится не раньше, чем ему буду отдана на пожирание я. И вот меня приковали к этой скале. Царь обещал мою руку тому, кто сразится с чудовищем и убьет его; он надеялся, что его младший брат Финей, мой жених, исполнит этот подвиг. Но, видно, и ему жизнь милее невесты; он скрывается, а чудовище вот-вот должно явиться за мной.

— И пусть скрывается, — весело крикнул Персей. — Для меня это не первое чудовище, и ты, дева, невеста моя, а не его.

Действительно, поодаль от скалы, к которой была прикована Андромеда, послышался шум разбивающихся о берег волн и глухой, зловещий рев, точно от целого стада разъяренных быков. Персей мгновенно поспешил туда.

То, что он увидел, наполнило бы его душу страхом, если бы не та чудесная сила, которая ее проникла в раю гиперборейцев. Огромная волна бросилась на скалистый берег, заливая его на далекое расстояние; когда она отхлынула, на берегу остался исполинский змей. Оглянувшись несколько раз кругом и набрав воздуху через вздутые черные ноздри, он решительно повернул в сторону скалы Андромеды. Но Персей столь же решительно преградил ему путь, — и начался бой не на жизнь, а на смерть. У витязя не было ничего, кроме его серпа; а для того, чтобы действовать им, надо было подойти совсем близко к чудовищу. А оно его не подпускало, грозя ему то своей страшной черной пастью с тройными рядами острых зубов, то своими могучими лапами, то своим извивающимся хвостом, удар которого способен был прошибить скалу, а не то что человека. Отчаявшись приблизиться к нему с земли, Персей на своих крылатых сандалиях поднялся на воздух, но и это ему не помогло. Сам он, правда, был вне опасности, но змея и оттуда поразить не мог: его спина была покрыта чешуей прочнее стали — герой скорее разбил бы свой серп, чем причинил бы ему малейшую царапину. Убедившись в бесплодности попыток своего противника, змей перестал обращать на него внимание и продолжал свой путь к скале.

Это-то и погубило его: не чувствуя более его глаза обращенными на себя, Персей подлетел и ловким ударом отсек ему лапу. Заревело чудовище от боли; забыв об осторожности, оно подняло голову вверх, обнажая этим свое самое чувствительное место — мягкое горло. Этого и ожидал Персей: спустившись внезапно на землю, он в один миг перерезал ему гортань. Кровь хлынула и из раны и из пасти; чудовище еще билось некоторое время, беспомощно ударяя хвостом об окружающие утесы, и затем испустило дух.

Оставив на песке бездыханное тело, Персей подошел к скале, освободил Андромеду и отвел ее домой, требуя, чтобы родители немедленно отпраздновали свадьбу. У тех чувства были смешанные: радость по поводу спасения дочери была приправлена грустью о предстоящей вечной разлуке с ней. Тем не менее Кефей, верный данному слову, созвал через гонцов гостей на свадебный пир. Пришли все; вначале им не люб был заморский жених, но он был так прекрасен, так приветлив, что они стали уговаривать царя всеми мерами задержать его в стране, благо у него самого сыновей нет.

Пуще прежнего нахмурилась царица Кассиопея; она благоволила Финею и была недовольна тем, что пришелец отнимает у него не только невесту, но и царство. И вот, пока она молчала, пока сановники переговаривались, а Персей уже готов был уступить их желанию, предоставляя себе сначала отправиться в Сериф, чтобы вручить обещанное Полидекту и взять с собою мать, — послышался снаружи шум, гам, и в свадебную хорому ворвался молодой вельможа во главе нескольких десятков юношей. «Случилось недостойное дело, — крикнул он, — пока я сражался со змеем, кто-то увел мою невесту и, вероятно, присваивает себе честь победы… Да вот он, я вижу, уже сидит рядом с ней». И быстро подойдя к Персею, он грубо схватил его за плечо: «Уходи, пока цел! А свадьбу продолжать можно — только с другим женихом».

Персей встал и презрительным движением стряхнул руку прибывшего. «Змея убил я», — заявил он спокойно.

— Ты? — крикнул Финей (конечно, это был он). — А где твои приметы?

— А где твои?

— Вот они! — торжествующе объявил Финей. С этими словами он бросил под ноги царю и царице длинный, черный, раздвоенный язык. Он был до того отвратителен, что все невольно отшатнулись.

— У мертвого зверя нетрудно было отрезать язык, — со смехом ответил Персей. Но его слова заглушил крик юношей, пришедших с Финеем. «Уходи, пришлец!»

— Он прав! — вмешалась вдруг царица Кассиопея. — Кто убил змея? Каждый говорит, что он; у одного приметы есть, у другого нет никаких; один — свой человек, вельможа, другой — заморский бродяга, нищий, по его же словам. Какие же тут возможны сомнения?

И, поднявшись с места, она подошла к Финею и схватила его за руку, вызывающе смотря на гостя, на дочь и ее слабовольного, но честного отца. Но старые бояре за ней не последовали.

— Оставь его, злая царица! — крикнул Персей. — Ты уже раз своей нечестивой похвальбой едва не погубила своей дочери; теперь ты отнимаешь ее у ее спасителя, избранного ею же жениха. Оставь Финея — не то ты разделишь его участь!

Но его слова еще более разъярили Финея, царицу и юношей. Обнажив свои мечи, они бросились на него.

Тогда Персей быстрым движением вынул из кожаного мешка, с которым он никогда не рассставался, голову Медузы. Отвернувшись сам, он протянул ее навстречу надвигающейся ватаге. Мгновенно бешеные крики замолкли. Спрятав голову обратно в мешок, он посмотрел на своих врагов — они все застыли с открытыми ртами, с движеньями гнева, с поднятыми мечами в руках. И Кассиопея стояла рядом с Финеем — недвижный камень, подобно ему, подобно всем.

Он посмотрел в другую сторону — там за столами с брашном и вином сидел царь и его сановитые, почтенные гости; они не жаловались, не обвиняли его; жаль ему стало их, но он понял, что среди них ему уже оставаться нельзя.

А Андромеда? Как решит сама.

Он обратился к ней. «Ты видишь, я невинен в смерти твоей матери, в одиночестве твоего отца; но если ты раскаиваешься в твоем слове, я возвращаю тебе его».

Она нежно подняла к нему свои взоры.

— Ты мой спаситель, мой жених, мой господин, — сказала она ему. — Невеста, подруга или раба, но я последую за тобой.

И он почувствовал, что это блаженство, пожалуй, поспорит с тем, которое он испытывал у гиперборейцев, в раю Аполлона. Он увел ее из хоромы, крепко обвил рукой ее стан — и они полетели вместе по влажному раздолью ночного воздуха туда, где на краю небосклона горели огни Большой Медведицы.
 12. ПОЛИДЕКТ И АКРИСИЙ

Тем временем на Серифе Даная и ее добрый покровитель Диктис переживали тяжелые дни. Едва успел Персей покинуть остров, как Полидект потребовал обоих к себе и заявил, что он берет Данаю замуж. Тогда, однако, Данае удалось уговорить тирана, чтобы он повременил. По греческим обычаям не только отец выдавал замуж свою дочь, но и сын, если он был взрослым, свою одинокую мать; на это и ссылалась Даная. Полидект согласился: он был уверен, что Персей погибнет от Медузы.

Действительно, месяцы уплывали за месяцами, а Персей не возвращался. И вот однажды Полидект объявил Данае, что ее сын, несомненно, погиб и что ничто не мешает ей теперь выйти за него. Даная же чувствовала себя как бы освященной браком с Зевсом, давшим ей такого могучего сына, и она не могла более признавать своим мужем смертного; не видя для себя другого спасения, она бросилась просительницей к стоящему на городской площади алтарю Зевса, и Диктис последовал за ней. Полидект не посмел ее оттуда насильственно увести — он этим оскорбил бы Зевса, оплот просителей. Но он запретил приносить обоим пищу, надеясь, что голод заставит их со временем покинуть свое убежище. К брату же он воспылал ненавистью, видя в нем защитника Данаи и главную причину ее упорства.

Но Даная твердо решилась скорее умереть, чем принять предложение тирана; она усердно молилась Зевсу в надежде, что он поможет ей опять так же, как и в те дни, когда она была заключена в ларце и ветер и волны уносили ее неизвестно куда. И свершилось то, что она считала чудом: оторвав глаза от алтаря, она увидела внезапно перед собой прекрасного юношу и рядом с ним еще более прекрасную деву. Она едва не вскрикнула от восхищения; но Персей — он, конечно, и был тем юношей — уговорил ее пока его не выдавать, а с виду согласиться на требования Полидекта. Вслед за тем он ушел, никем не замеченный.

Пришел Полидект: «Что, одумалась?» Да, одумалась; теперь, мол, для нее ясно, что сын ее погиб, и она решила повиноваться. Обрадованный тиран созвал гостей на свадьбу; были расставлены столы в просторном дворе его дома, вино лилось рекой, всем было весело, только невеста сидела молча рядом с женихом, дожидаясь обещанного спасителя. И вот, когда Полидект встал, чтобы принести Зевсу торжественное возлияние, в открытые ворота вошел Персей, с ним Диктис и Андромеда. «Брак недействителен, — сказал он, — так как моего согласия нет, а согласие матери — вынуждено голодом. Кто из вас не хочет разделить преступление вашего царя, пусть встанет и присоединится к нам». Лишь немногие последовали его призыву, но с ними, конечно, была и Даная.

Полидект побагровел от злобы; но он решил действовать подступом, сказав про себя: «Если он вернулся, значит, он Медузы не видал». Громко же он обратился к нему со следующими словами: «С твоей матерью мы уже поладили; а с тобой у нас особые счеты. Ты обязался доставить мне голову Медузы; где же она?»

Персей улыбнулся: «Подумай сначала, хорошо ли тебе будет требовать ее от меня».

«Наверное, не принес», — сказал про себя Полидект, совершенно успокоенный. «Думать тут нечего, — возразил он, — я требую ее у тебя по уговору, а если ты его не исполнил — прощайся с жизнью».

— Ну что ж, ты требуешь — вот она!

С этими словами он вынул голову страшилища из мешка и, сам отвернувшись, протянул ее царю. Царь вскрикнул было от ужаса — но крик замер у него на устах. Медуза окинула его и его сотрапезников своим мертвым, леденящим взором — и они застыли как кто сидел, у полных столов, с кубками в руках. И еще долго показывали в Серифе каменный пир царя Полидекта.

Передав Диктису имущество и власть его брата, Персей с Данаей и Андромедой вернулись на взморье; отведя мать и жену в хижину бывшего рыбака, витязь пошел туда, где к нему перед его отправлением за головой Медузы явился Гермес, в надежде встретить его и теперь. Он не ошибся: божественный вестник и на этот раз пришел.

Персей горячо поблагодарил его за его милостивую помощь и вернул ему те вещи, которые он ему тогда дал: крылатые сандалии, серп и медный щит. Но, приняв их, Гермес продолжал вопросительно и выжидательно смотреть на юношу.

— Я все тебе передал, — оправдывался тот.

— А голова Медузы?

— Я добыл ее для царя Полидекта, а так как его более нет в живых, то…

— То ты считаешь себя вправе оставить ее себе?

Персей опустил голову. «Разве я не добыл ее своим подвигом? — подумал он. — И разве я не благодаря ей добыл Андромеду и спас свою мать?»

Очень не хотелось ему расставаться с чудесным талисманом; но Гермес нахмурился. «Послушай, юноша, — сказал он ему, — в твоих руках безмерная, непреоборимая сила. Мы, боги, теперь ничто перед тобой. Стоит тебе внезапно показать мне голову страшилища — и вместо меня здесь будет стоять камень. Стоит тебе с ней явиться на Олимп, святую гору богов — и каменный пир Полидекта повторится на его блаженной вершине. Но я расскажу тебе нечто, случившееся совсем недавно в твоем родстве…»

И он рассказал ему историю про Химеру и ее победителя; вам я, хотя и не его словами, перескажу ее в следующем очерке.

— Смертные, — заключил он, — гибнут не только от недостатка, но и от избытка сил. Ты тогда не хотел ради полноты знания пожертвовать счастьем своих молодых лет; согласен ты теперь пожертвовать им ради полноты силы?

— Нет! — горячо ответил юноша. — И еще менее вашей милостью, боги.

— Это одно и то же, — ответил Гермес с радостной улыбкой, принимая от Персея его трофей. — Голова страшилища будет ныне красоваться на эгиде, чешуйчатой броне Паллады, наводя страх на врагов Олимпа. Ты же будешь счастлив и до смерти и за ее пределами на этом и на том свете. Отец многих и прекрасных детей, ты доживешь до глубокой старости, а когда наступит твой предельный день, Паллада уведет тебя в сад гиперборейцев, и твоим потомком будет величайший в мире богатырь — тот, которому суждено завершить начатое тобой дело.

С этими словами он исчез, оставляя Персея в счастливом раздумье. Что делать теперь? Конечно, ехать в Аргос, броситься к ногам деда, старого Акрисия, уверить его, что он боится понапрасну: ему ли, Персею, посягать на священную жизнь отца своей матери?

Диктис охотно дал ему корабль, и он вторично с матерью, но этот раз и с женой, измерил тот водный путь, который он тогда, по нечестивой воле Акрисия, совершил в заколоченном ларце. Но когда он прибыл в Навплию, гавань города Аргоса, трусливый царь на лошадях умчался через Коринфский перешеек в Беотию, из Беотии в Фессалию, где у него — в городе Лариссе — жил давнишний кунак. У него он и спрятался, прося никому не говорить о его приезде. Персей и туда за ним последовал, но, благодаря принятым мерам, найти его не мог.

Молодой ларисский царь как раз справлял поминальные игры по своем умершем родителе, и Персей не мог устоять против соблазна принять в них участие. Ведь его дед не мог не находиться среди многочисленной толпы зрителей; что-то скажет он, когда глашатай громко провозгласит: «Победил Персей, внук Акрисия, аргосец!» Неужели не придет, не обнимет того, который вместе с собою прославит и его, и их общую родину? И действительно, он стал одерживать одну победу за другой — в беге, в прыжке, в борьбе, в метании дротика; соперники позеленели от зависти — Акрисий молчал: трусость побеждала в нем все другие чувства. Оставалось состязание в метании «диска», то есть тяжелого железного круга: победителю он сам должен был достаться в награду. Метали кто как мог, в общем недалеко; публика, успокоенная близостью перелета, стала со ступеней спускаться на арену. Но когда Персей бросил диск — он взвился высоко и одно время как бы повис над головами смотревшей с другого конца толпы. Она с криком рванулась во все стороны; диск упал, но в своем падении задел одного старика, не успевшего вовремя спастись — задел и уложил на месте. Этим стариком был Акрисий — оракул исполнился.

Персей торжественно похоронил нечаянно убитого деда за воротами Лариссы на краю большой дороги, как это было в обычае у греков. Теперь ничто не мешало ему, вернувшись в Аргос, занять осиротевший престол; но внутреннее чувство запрещало ему поселиться во дворце своей хотя бы и невольной жертвы. Брат Акрисия, Прет, жил, как мы видели, в соседнем Тиринфе; отправившись к нему, Персей предложил ему выгодную мену: Аргос с Микенами и Навплией взамен одного Тиринфа. Прет с радостью согласился, тем более что под его власть переходил вместе с Аргосом и Микенами и лежащий между ними славный своими богатствами и своей святостью храм Аргосской Геры.

И досталось Прету богатство, а Персею — безоблачное счастье до смерти и за ее пределами, на том и на этом свете.
 13. ХИМЕРА

Тем родственником, на которого намекал Гермес, предостерегая Персея от преизбыточной силы, был именно Прет, брат и вместе с тем злейший враг Акрисия. Он от души радовался, видя его без мужского потомства и даже — после несомненной, как казалось, гибели Данаи — бездетным; не желая ему со своей стороны доставить того же удовольствия, он развелся со своей женой, от которой у него были только дочери, и уже на старости лет женился на молоденькой и красивой Сфенебее. Сына от нее он действительно получил, но в остальном радости испытал мало.

Случилось однажды, что в его дом завернул сын его коринфского кунака, по имени Беллерофонт. Этот юноша имел у себя на родине несчастье нечаянно убить близкого родственника. В те древнейшие времена еще не делали разницы между невольным и умышленным убийством: пролитая кровь и в том и в другом случае вопияла о мщении, и Беллерофонту пришлось покинуть Коринф. Но это еще было не все: пролитие родственной крови «оскверняло» человека, призывая божий гнев на его голову; оскверняло не только его, но и всякого, кто вступал в общение с ним. Его поэтому всячески сторонились; чтобы стать опять человеком между людьми, ему надлежало «очиститься». Пути и средства очищения указал Аполлон; это была торжественная, таинственная обрядность; благочестивой кровью жертвенного животного смывалась нечестивая кровь убийства. А чтобы очиститься, убийце надлежало, покинув место преступления, искать убежища в каком-нибудь зажиточном доме и просителем, с масличной веткой в руках припасть к домашнему алтарю. Такой проситель ставил себя под покровительство Зевса, и было грешно отвергнуть его благочестивую просьбу. Зато по ее исполнении между убийцей и его очистителем возникали отношения как между сыном и отцом: очиститель становился покровителем убийцы, давая ему кров и корм, но имея также право требовать от него известных услуг.

Беллерофонт явился просителем в дом Прета; послушный заветам Зевса и Аполлона, Прет очистил его, и тот с тех пор жил в его доме, помогая ему во всех делах как сын отцу. Он нравился Прету, но на беду еще более нравился его молодой жене, Сфенебее. Ее старый муж стал ей вдвойне противен с тех пор, как тот был ее гостем; ах, если бы он умер, если бы она, унаследовав его царство именем их малолетнего сына, взяла себе мужем своего «коринфского гостя», как она любила называть Беллерофонта! Все сильнее и сильнее мучила ее любовь; правда, Прет и не думал умирать, но… разве нельзя было смелому человеку, каким был Беллерофонт, силой отправить старика на тот свет? Она доверилась своей старой няне. Та нашла дело вполне исполнимым; ведь убил же коринфский гость у себя на родине человека, и притом совсем без пользы, а тут наградой будут и царство, и молодая красавица жена!

И вот пошла няня уговаривать Беллерофонта. У того кровь застыла, когда он услышал ее нечестивое предложение: как, убить, умышленно убить человека? мало того, хозяина? мало того, очистителя? А долг? а правда? а боги?

— Боги! — засмеялась старуха. — Да разве есть боги? Ешь, пей, веселись, а о богах не думай: их хитрые люди выдумали для острастки глупцов.

— Уйди! — крикнул ей молодой витязь.

— Уйти уйду, а поумнеешь, сам скажешь, что я была права.

Но что было делать? Рассказать обо всем хозяину? Это значило бы совсем разрушить и без того уже шаткий брак. Но Прет часто отлучался; вот и теперь его не было. Жить под одним кровом С этой безумной в отсутствие царя было невыносимо. И Беллерофонт отправился на охоту.

Прет вернулся. Сфенебея со страхом дожидалась его возвращения: сказал ему Беллерофонт про нее или не сказал? С первых же слов она убедилась, что нет; но это только отсрочка: не сказал теперь — может сказать после, если она его не предупредит. Она притворилась несказанно обрадованной возвращением мужа: и смеялась, и плакала; никогда еще она с ним такой не была.

— Что с тобой?

— О, я так рада, что ты вернулся невредим.

— Да разве мне угрожала опасность?

— Не спрашивай!

— Нет, говори, что знаешь!

А ей этого и хотелось, чтобы он ее строго допросил. После многих принуждений она ему наконец выдала мнимую тайну: Беллерофонт, мол, предложил ей убить ее мужа и жениться на ней.

Прет души не чаял в своей молодой жене и доверял ей безусловно; он не сомневался в вероломстве своего гостя и был им глубоко возмущен. Но казнить гостя, и притом им же очищенного, эллинский закон ему не дозволял; он придумал другое. Призвав Беллерофонта, он передал ему запечатанное письмо к своему тестю Иобату, отцу Сфенебеи, царю далекой Ликии в Малой Азии. Беллерофонт немедленно отправился туда, обрадованный в душе, что покидает дом Прета: уж очень трудно в нем дышалось за последнее время.

Как водится, Иобат сначала угостил посла своего зятя, а затем уже потребовал его письмо. Прочел — и вздрогнул: Прет излагал в нем мнимое преступление Беллерофонта и поручал Иобату его казнить. Он покачал головой. «Сам, — подумал он, — не хочет совершать греха и требует греха от меня; ведь теперь его обидчик — мой гость». Беллерофонту он, однако, не выдал своих чувств, а, подумав немного, сказал ему следующее:

— Я просил своего зятя прислать мне одного из своих витязей для борьбы с чудовищем, наводящим ужас на нашу страну.

— Что же это за чудовище?

— Зовут его — Химерой. Беллерофонт смеялся; дело в том, что «химера» по-гречески значит «коза». «Знать, и подлинно, — сказал он, — слабый народ ваши ликийские витязи, коли даже коза наводит ужас на них».

— Я рад твоей смелости, но ты не знаешь этого страшилища. У него только туловище, как у козы, — правда, исполинской. Голова же львиная, и багровое пламя пробивается через его медную пасть, а хвост, как у змея. К тому же оно крылатое и сверху бросается на людей; кого изомнет копытами, кого зашибет хвостом, кого спалит огнем, кого загрызет зубами. Но ваша Эллада — родина богатырей; у меня же, — прибавил он с улыбкой, — еще дочь-красавица осталась: сыновей у меня нет, и я стар.

Так говорил он, соблазняя молодого витязя, а про себя думал: погубит тебя Химера, так или иначе, и поручение моего зятя будет исполнено.

На следующий день Беллерофонт отправился на рыбацкой лодке к лесистой горе Крагу, обычному месту пребывания Химеры. Бродит он, бродит — вдруг слышит позади себя топот коня, но такой звонкий и легкий, какого он никогда еще не слышал. Оглядывается — да, конь, да не простой, а крылатый. Вот, думает, поистине диковинная страна: и козы крылатые, и лошади крылатые. На всякий случай взял свое копье наперевес; но конь так дружелюбно, подойдя к нему, ткнул его мордой в бок, что у него все недоверие прошло. А что, подумал, если я вскочу ему на спину? И вскочил. А тому, казалось, только это и нужно было. Понес его по лугам вдоль опушки леса, да вдруг как расправит свои могучие крылья, как поднимется на небеса — дух захватило у седока; но и хорошо же, так хорошо! Вот уже и лысая вершина горы; вся Ликия как на ладони, и беспредельная гладь синего моря, и корабли на нем, точно мухи. Но, пока он упивался чудной картиной, послышался рев, шипение; он обернулся — видит, Химера прямо на него несется. Но и его конь не плошал; рванул в сторону — чудовище пронеслось мимо. Взглянул конь косым взглядом укоризненно на своего седока: ты что, мол, ее копьем не поразил? Дай привыкнуть, — подумал тот, теперь я рад и тому, что усидел. А Химера уже повернула и снова устремилась на него. Этот раз конь придумал другую замашку: внезапно спустился на несколько локтей — Химера пронеслась сверху, сверкая своими медными копытами. Опять укоризненный взгляд коня: уж так удобно было пырнуть ее прямо в живот! «Да кто тебя знает, что ты надумаешь? Видно, следующий раз пустишь ее низом — одно только и осталось». Он угадал верно: конь при третьей встрече взмахнул крыльями и поднялся немного, пропуская Химеру под собой. И Беллерофонт, прильнув к его гриве, вонзил ей свое копье глубоко в затылок.

Копье осталось в ране. Тщетно извивала Химера свой хвост, стараясь его вышибить; силы оставляли ее, все слабее и слабее становились взмахи ее крыльев, все ниже и ниже спускалась она; наконец она сникла и стремительно понеслась на нагорный луг Крага. Конь плавным полетом спустился туда же. Только теперь мог Беллерофонт ее рассмотреть как следует. Что за странное соединение несоединимых, противоречащих друг другу частей! Никто не поверит, что такое существо было возможно — но как оно все-таки смело, благородно, красиво! Конечно, герой был рад, что он и жизнь свою спас, и подвиг совершил, но все же ему стало почти жаль, когда огонь медной пасти погас и вместе с ним погасли и стальные очи Химеры.

…И мы называем поныне красивые, но несбыточные мечты химерами; и нам порой бывает жаль, когда они умирают под безжалостным ударом действительности.

Новый дружелюбный толчок мордой коня прервал размышления Беллерофонта. Он вынул свое копье из раны Химеры; но надо принести царю и приметы в доказательство, что она действительно им убита. Не желая портить красивого зверя, он вышиб ему копьем оба нижних клыка и взял их с собою. Там внизу ждала его рыбацкая лодка; но как быть с конем? Не хотелось разрывать дружбы, скрепленной общим боем. Да чего проще? Конь есть, так и лодки не надо. Он снова вскочил ему на спину. Конь весело заржал и понес его воздушными путями в столицу ликийского царя.

Удивился Иобат: неужели боги защищают и награждают преступников? Но делать было нечего: верный своему обещанию, он выдал за Беллерофонта свою младшую дочь Филоною и объявил его наследником своего царства. Началась для него счастливая жизнь: и семья, и государственная деятельность, и бранные бои, и дела мира — но он не хотел расстаться со своим любимым конем, и этим он присвоил себе силу выше человеческой доли. Если бы этот конь мог говорить, он сказал бы ему, что его, рожденного из крови Медузы, сама Паллада к нему послала, чтобы он на нем сразил Химеру. Но он этого не узнал; этот подвиг, он считал своим подвигом, за который он никого благодарить не обязан. И все чаще вспоминались ему кощунственные слова тиринфской старухи, что богов нет вовсе.

Он не мог понимать голоса коня, но зато конь прекрасно понимал его голос. После того первого подвига с Химерой он стал требовать от него других; конь соглашался, но каждый раз менее охотно: приходилось его упрашивать, он точно грустил о прежней воле и не одобрял ненасытности своего хозяина.

Незадолго до своей смерти Иобат призвал своего зятя и потребовал от него, чтобы он ему рассказал откровенно про свои отношения к Сфенебее. Беллерофонт исполнил его волю. Легче стало старику.

— Да, — сказал он, — теперь я вижу, что боги есть.

И он показал ему письмо Прета. Вздрогнул витязь, краска гнева залила его щеки. «Нет, — подумал он, — теперь я убедился, что богов нет. За мое благочестие я стал жертвой клеветы, меня отправили на верную смерть, и если бы не мой подвиг — мои кости бы тлели теперь на вершине Крага!»

Похоронив царя, он вернулся к своим мрачным мыслям. «Есть боги? Их нет», — исступленно твердил он. Скольким добрым живется худо, сколько злодеев осыпано дарами счастья! И все же он не находил конца своим думам. Сверкают храмы, пылают алтари, с дымом фимиама возносятся и молитвы смертных к небесам; разве это было бы возможно, если бы не было богов? О, кто разрешит мои сомнения? Никто, как они. Если бы отправиться к ним, на их Олимп… Но увы, это выше человеческих сил!

Он радостно вздрогнул. Выше сил? Человеческих, да; но не его! Ему доступна заоблачная обитель, ему служит крылатый конь, сила выше сил. Он отправился к нему. «Еще одну, последнюю службу потребую я от тебя, верный товарищ!» Нехотя вышел к нему добрый конь. Он вскочил на него: вверх! Конь взмахнул несколько раз крыльями — и затем повис в воздухе: его косой взгляд был вопросительно устремлен на седока. «На Олимп! — крикнул Беллерофонт. Конь угрожающе заржал. — Да, на Олимп! — исступленно продолжал несчастный. — В их заоблачную обитель! Я хочу знать, подлинно ли они есть или нас тешат детскими сказками!» И с этими словами он в первый раз впился своими шпорами в его благородное тело. Тогда конь круто, стремглав, понесся к земле. Не усидел Беллерофонт; вышибленный, он беспомощно распростер руки и в следующее мгновенье уже лежал на мураве своего луга.

Разбитого, хромого, его внесли в палаты; молодая жена, малолетние дети с плачем окружили одр умирающего. «Молись богам!» — кротко упрашивала Филоноя. Но Беллерофонт тихо ответил: «Я был благочестив…» — «Молись богам!» — настойчиво повторяла она. Но он оставался при своем: «Я был благочестив всю… всю жизнь». С этими словами он и умер. «О, будь к нему милостива, — прошептала Филоноя, — царица блаженных полян!»

Сбросив своего седока, крылатый конь умчался на запад, в Элладу, он спустился на голый склон пустынной горы. Звонко простучали серебряные копыта по сухой, жесткой почве. «Потерпи, Геликон, — сказал он про себя, — зазеленеешь и ты!» Улучив удобное место, он изо всей силы ударил в него копытом — и свежая струя чистой воды фонтаном брызнула из почвы. «Радуйся, — подумал он, — Гиппокрена, конский источник! Будь отныне питомицей геликонских Муз; и пусть из тебя черпают вдохновение те, которым боги велели здесь, на земле, вызывать прекрасно-несбыточные химеры и бороться с ними, и на крыльях безумно смелого дерзания взлетать на Олимп, недоступный человеческой стопе. На этот подвиг, поэты, вас благословляет крылатый конь, рожденный из кипящей крови Медузы, — «владыка родника», Пегас!»
 14. БИАНТ И МЕЛАМП

Злоключения Прета не кончились после его переселения из Тиринфа в Аргос и Микены. Это было как раз в то время, когда Дионис, подчинив чарам своих таинств Элладу севернее Коринфского залива, пожелал их распространить также и на полуостров к югу от него. Жены Прета, Сфенебеи, тогда уже не было в живых; но его дочери, забыв о страшной участи, постигшей дочерей Кадма, высокомерно отвергли предложение благодатного бога. Тогда и они подверглись той же каре: вместо радостного восторга благочестивых вакханок их обуяло дикое безумие, они помчались по большим дорогам полуострова, позоря и своего отца и свою родину.

Чтобы их исцелить, Прет обратился к самому славному пророку всего полуострова, ученику самого Аполлона — Мелампу. Меламп согласился, но в виде награды потребовал от Прета третью часть его царства. Тому это требование показалось чрезмерным, и они разошлись. Безумие царевен продолжалось и заразило мало-помалу и прочих женщин Аргоса. Тогда Прет вторично обратился к Мелампу; тот опять согласился, но потребовал уже не треть, а половину его царства. Прет, опасаясь, как бы дальнейшее упорство не лишило его вовсе его владений, повиновался: он пригласил Мелампа в Аргос, а сам удовольствовался одними Микенами.

Придя в Аргос, Меламп, следуя уставу Аполлона, произвел великое очищение всего города: безумие прекратилось, женщины вернулись к своим очагам. Но он этим не удовольствовался: желая предупредить и в будущем подобные болезни души, он, вдохновляемый все тем же Аполлоном и с согласия Диониса, произвел важные пребразования всего вакхического культа, желая его примирить с требованиями эллинской гражданской жизни. Благодаря ему умеряющая струя аполлоновского благозакония влилась в волны дионисического восторга. Исступленные празднества вакханок были ограничены — как мы это видели — одним только Парнассом; для остальной Эллады были установлены городские и сельские Дионисии, тоже веселые, и даже очень, но все же не разрушающие рамок гражданского благочиния. Но об этих праздниках Диониса я расскажу вам много далее; вы увидите, что они были благотворны не для одной только Эллады, что мы и поныне пользуемся их здоровыми и роскошными плодами. И это великое преобразование — примирение Диониса с Аполлоном — связано с именем пророка Мелампа.

Но вам, быть может, не понравилось, что он потребовал от Прета столь чрезмерной награды; к лицу ли пророку такая жадность? Так знайте же, что он для себя лично не воспользовался ни одной пядью из выговоренной у Прета земли и остался тем же боговдохновенным бедняком, каким был раньше. А чтобы вы поняли его намерения, я должен вам подробно рассказать его историю.

В Мессении — юго-западной области полуострова — царем был Нелей, сын Посидона, среди подвластных ему людей находились и два брата, Биант и Меламп. Из них Биант был силен телом, мужествен и деятелен душой; Меламп пошел по иному пути, совсем отвлекшему его от мирских забот.

Рассказывали, что, когда он, еще будучи ребенком, спал на нагорном лугу, к нему подползли два змееныша и своими длинными и тонкими язычками прочистили ему уши. Проснулся Меламп — и ему показалось, что он слышит голоса природы, недоступные человеческому слуху, и понимает те, которые кажутся бессмысленным рокотом обыкновенным смертным: и переклички птиц, и шум листвы, и подземный шепот прорастающих каменных глыб. И он весь отдался этой науке — общению с природой и толкованию ее смутной и властной воли.

Но при этом он с удвоенной нежностью возлюбил своего брата Бианта; тот отвечал ему взаимностью и во всех случаях, где он чувствовал пределы своей человеческой мудрости, обращался за советом к нему. Отроки стали юношами, но богатства им не прибавилось: кроме того убогого клочка земли, который им оставил их отец, у них не было ничего. Тем временем подросла и дочь царя Нелея, красавица Перо, при многих братьях единственная сестра, завидная невеста для женихов. В таких, понятно, недостатка не было. Но Нелей объявил, что он выдаст ее только за того, кто доставит ему отборное стадо Ификла, царя Филаки, в Фессалии…

Надо вам знать, во-первых, что в те Древнейшие времена отцы редко давали приданое за дочерьми; чаще они требовали за них от женихов уплаты так называемого вена. Во-вторых, что хотя люди и были уже знакомы с дарами Деметры, но скотоводство по-прежнему составляло главную отрасль сельского хозяйства в гористой Греции; особенно же ценились быки и коровы, а отборные между ними и подавно; вено за невесту — за несуществованием денег — обыкновенно состояло в определенном числе голов скота. И в-третьих, что умыкание скота тогда еще не позорило человека, как присвоение чужой собственности, а скорее даже возвышало его в кругу сверстников, как проявление особого молодечества; зато и меры против него принимались самые решительные. Лишь позднее в Греции поняли, что эти меры предупреждения, вместе взятые, слишком обременительны для хозяйства и что будет гораздо выгоднее для всех, если построить гражданскую жизнь на взаимном уважении к чужой собственности. Тогда и в этой области благозаконие восторжествовало над беззаконием.

Узнав об условии сватовства, Биант стал упрашивать брата, чтобы тот доставил ему стадо Ификла. Меламп согласился.

— Но, — прибавил он, — это дело многих месяцев. О тайном уведении и речи быть не может: Ификл приставил к своему стаду такого пса, которому ни человек, ни зверь не страшен. Раньше года меня не жди.

Затем он ушел. Переправившись через Коринфский залив в Этолию, он оттуда достиг Парнасса, обогнул его, проследовал дальше в тесницу Фермопил и через несколько дней был в Филаке. Стражники схватили чужестранца и привели его к царю.

— Кто, откуда? — спросил его тот.

Меламп назвал себя.

— Зачем пожаловал?

— За твоим стадом.

Царь разгневался и велел отвести дерзкого бродягу в тюрьму.

Сидит Меламп на хлебе и на воде месяц, другой — вдруг слышит странный шепот в поперечном бревне, поддерживающем потолок его комнаты. Прислушивается — это разговаривают сверчки, подпиливающие бревно. «Что, братик, как идет работа?» — «Ничего, братик, благополучно; еще осталась одна жесткая жила, но в течение ночи подпилю и ее». Меламп заметил эти слова и, когда пришел тюремщик, потребовал от него, чтобы его перевели в другое помещение, так как в этом потолок на следующий день обрушится. Тот его сначала высмеял, но Меламп так настаивал и говорил с такой уверенностью, что он счел за лучшее исполнить его требование. На следующий день потолок действительно обрушился. Тюремщик доложил обо всем царю; тот велел привести Мелампа.

— Ты, вижу я, пророк, — сказал он ему. — Не можешь ли ты мне сказать, почему у меня все еще нет детей и как помочь беде?

— Попытаюсь, — ответил Меламп. — Но в случае удачи, какова будет моя награда?

— Сам требуй, чего хочешь.

— Я тебе уже сказал, что пришел за твоим стадом.

Царь было опять рассердился, но Меламп стоял на своем и о другом слышать не хотел; пришлось согласиться.

Меламп зарезал двух быков и раскромсал их туши; вскоре к нему слетелись все хищные птицы окрестности — а они, как наиболее вещие, были ему особенно нужны. Когда они были в сборе, он предложил им свой вопрос. Никто не мог ответить.

— Да все ли вы здесь?

Нет, недостает самого старого коршуна; по старческой слабости не мог прилететь.

Привести его сюда; раньше никому ничего не дам.

Общими усилиями привели старика. Узнав от него все требуемое, Меламп вернулся к царю.

— Когда ты был еще мальчиком, — сказал он ему, — твой отец, Филак, основатель этого города, оперируя барана, положил окровавленный нож тебе на колени. Ты испугался и ножа и крови, вскочил и бежал; тогда он воткнул нож в дерево. Так твоя сила и ушла в него. Нож с тех пор оброс корой; ты должен его найти, соскоблить с него ржавчину и в течение десяти дней пить ее вместе с вином; тогда с тебя снимется проклятие бездетности.

Ификл поблагодарил пророка, но продолжал держать его при себе. И лишь когда его желание исполнилось и у него родился сын — он выдал ему выговоренное стадо и с честью отпустил его домой. Меламп привел стадо своему брату Бианту, — и не трудно себе представить, с какой радостью он был встречен. Нерадостно было только царю Нелею: небогатый жених был ему не особенно приятен. Но делать было нечего: условие было исполнено, пришлось отпраздновать свадьбу.

Свадьбу — но и только; особым почетом зять в царской семье не пользовался. Только младший сын Нестор был с ним ласков и приветлив; но он был еще совсем ребенком.

Это пренебрежительное отношение царской семьи тяготило Бианта, тяготило и Мелампа; и он дал себе слово, что не успокоится, пока не добудет своему брату и его царевне также и царства; а так как он ни на что не мог рассчитывать, кроме своего пророческого дара, то он решил развить его до совершенства. Выйдя на берег Алфея, великой реки полуострова, он взмолился к Аполлону, чтобы тот не отказал ему в своей высокой милости и научил его, удостоенного уже понимания голосов природы, пониманию также и воли высших богов. И Аполлон внял его мольбам: явившись ему, он сделал его своим учеником и первым пророком всего полуострова, равным по силе Тиресию, пророку Средней Греции.

Как он своим даром воспользовался на благо всей Эллады, это вы уже знаете; аргосское же царство он добыл не для себя, а для своего брата Бианта. И исход был тот, что вместо двух враждебных друг другу братьев, Акрисия и Прета, Аргос увидел у себя двух беззаветно любящих друг друга, Бианта и Мелампа. А между тем братская любовь — условие и залог божьего благословения: с Биантом оно вернулось в Аргос. Страна расцвела при нем; вскоре Аргос стал самым могущественным городом полуострова, и мессенский царь Нелей, раньше свысока смотревший на своего зятя, теперь сам к нему посылал, прося у него то совета, то помощи. Еще более просияла слава Аргоса, при сыне Бианта, Та-лае; а при его внуке Адрасте город был уже так могуч, что не только на полуострове, но и со Средней Греции к нему обращались за помощью — как мы это еще увидим.

Соседний Тиринф тоже процветал при благочестивом Персее и его преемнике; и только третий город страны, мрачные Микены, владения Прета, остались обителью божьего гнева. Но об этом у нас тоже речь впереди.
 Глава III АРГОНАВТЫ
 15. ЗАПОВЕДИ ХИРОНА

У мессенского царя Нелея, о котором говорилось в предыдущем рассказе, был в Фессалии брат-близнец по имени Пелий; оба были сыновьями Посидона и смертной женщины, фессалийской царевны Тирб. Подобно всем сыновьям морского бога, и они отличались нравом крутым и властным, достойным мятежной стихии их отца; этот нрав и повел со временем к их гибели. О Нелее мы здесь более говорить не будем; обратимся к его брату.

Сгорая честолюбием и жаждой власти, он завладел престолом своего сводного брата, сына Тиро от смертного, царя фессалийского Иолка, слабого и ласкового Эсона. Эсон подчинился силе и остался простым гражданином в городе, управляемом его насильником-братом. Но он боялся за своего отрока-сына, прекрасного и смелого Ясона; его он решил временно удалить из Иолка.

Фессалия — это была совсем особая страна, не похожая на прочую Грецию. Ее образовала обширная равнина, орошаемая многоводной рекой Пенеем и его многочисленными притоками; с тех пор как люди познали дары Деметры, здесь зрели самые тучные во всей Греции нивы, настоящее зеленое море, столь же необозримое, как и то голубое, которое омывало ее восточные берега. При том оставалось довольно места и для сочных лугов; здесь паслись табуны фессалийских царей и вельмож, редкое явление в гористой Греции, каменистые склоны которой мало благоприятствовали разведению коней.

Окружена же была эта равнина крутыми горами отовсюду, даже с восточной приморской стороны; и Пенею лишь многовековыми усилиями удалось пробиться к морю через, горную цепь, отделив северный Олимп от южной Оссы величественно прекрасной Темпейской долиной. Олимп — это была гора-исполин для всей Греции, в само небо упирающаяся своей вершиной; здесь, по преданиям эллинов, была земная обитель «олимпийских» богов. Вторая гора, Осса, была менее замечательна; но зато третья, самая южная в этой приморской цепи, лесистый Пелион, наводила ужас на равнину своими дикими обитателями. Это были кентавры, полулюди-полукони, существа страстные и необузданные. Когда они порой в безудержном беге спускались со своей горы в равнину, все растаптывая и уничтожая на своем пути, подобно потокам, стекавшим в весеннюю пору с той же горы, — разоряемые крестьяне громко жаловались и молились всем богам: когда же вы пришлете нам избавителя от этой напасти? Избавителю скоро суждено было придти: это был тот же герой-спаситель, которого ждали и боги и люди. Но пока приходилось терпеть; «беззаконные кентавры» вошли в притчу среди жителей благозаконной Эллады.

Случается, однако, нередко, что именно среди беззакония возникает особь, одаренная повышенным чувством справедливости и мудрости; так и среди фессалийских кентавров появился один, который не только среди них, но и среди людей и богов прославился этими чертами. Звали его Хироном; и те, кто называл его имя, обыкновенно прибавляли к нему: «справедливейший из кентавров». Он охотно брал к себе на воспитание молодых витязей, отцы которых хотели их поставить выше себя; зная об этом, и Эсон послал к нему своего отрока-сына Ясона.

Хирон обитал один в уединенной пещере своей горы; с нее был открыт вид на море, а ночью алмазные звезды беспрепятственно заглядывали в нее. Пища отшельника была самая простая — лесные корни и плоды; даже от дичи он воздерживался, находя несправедливым ради собственного пропитания отнимать жизнь у других тварей. Днем он упражнял своего ученика в телесной силе и ловкости или же учил его находить лесное зелье, помогающее человеку и скотине в их недугах и болезнях; а вечером, за скромной трапезой, наставлял его в духе тех правил нравственности, следование которым обеспечивает человеку здоровье ero души, а также и милость, любовь и почет со стороны богов и людей.

— Три заповеди, — говорил он, — первенствуют среди всех. Отец их — сам Олимп; никто не знает, когда они возникли, и не будет им ни старости, ни смерти. Первая заповедь — уважай богов!

— Но кто эти боги? — спросил \ Ясон.

И Хирон учил его далее:

— Первой в начале времен возникла Мать-Земля; до нее не было ничего, была только пустая «пасть» и пропасть мироздания, предвечный «хаос». Возникши, она выделила из себя беспредельного Урана, то есть Небо, и покрыла себя им.

И стал Уран струить на Землю живительное тепло и живительную влагу, и зазеленела Земля, и стала производить живые существа — растения, животных, а под конец и людей. В телесном же браке с Ураном родила она шесть Титанов и шесть Титанид. А когда ей стало тяжело от собственных порождений, а Уран все еще не переставал оплодотворять ее своим теплом и своей влагой, она взмолилась [к своим сыновьям, Титанам, чтобы они положили предел этому безудержному [оплодотворению. Но лишь младший из: них, Кронос, внял мольбе своей матери; он сверг Урана и сам со своей [женой Реей стал управлять мирозданием. После времен буйного творчества настали времена мирного наслаждения по ласковым законам Матери-Земли; счастливо жилось тогда людям. Божья Правда витала среди них, а Мать-Земля давала им и ту пищу, и то знание, в которых они нуждались, как она поныне их дает живущим по ее законам детям природы. Не знали тогда люди ни труда, ни войны, ни преступлений; жили много сотен лет, а по их истечении не столько умирали, сколько тихо и сладко засыпали. Это был золотой век.

Царями были Кронос и Рея при мирном и ласковом участии прочих Титанов и Титанид и общей Матери-Земли. Но Кронос помнил, что он свою власть добыл силой, свергши своего отца, Урана. Опасаясь для себя той же участи от своих детей, он их поглощал по мере того, как они рождались… Ты не будешь себе представлять этих древнейших богов-исполинов наподобие людей и это поглощение наподобие людоедства, которое, говорят, в обычае у диких племен далекого юга. Нет, это туманные, непредставимые для нас образы; если ты наблюдал, как в ненастные дни дождевые тучи, сталкиваясь, поглощают друг друга — это тебе скорее даст представление о том, что происходило тогда. Трех дочерей и двух сыновей поглотил Кронос; но когда Рея родила свое шестое дитя, Зевса, она его скрыла, дав Кроносу поглотить камень вместо него. И Зевс вырос в пещере острова Крита и, выросши, заставил Кроноса изрыгнуть поглощенных им детей. И было их всех шесть: трое богов, Посидон, Аид и Зевс, и три богини, Гестия, Деметра и Гера. С их помощью он восстал против власти Титанов и Земли; состоялась великая битва за власть над миром — Титаномахией называет ее предание. И Зевс победил: низверженных Титанов он заключил в мрачный Тартар, а людей золотого века гневная Земля скрыла под своим покровом.

— А где этот Тартар? — спросил Ясон. — Не там ли тоже, под покровом Матери-Земли?

— Нет, мой сын, — продолжал Хирон, — много глубже. Девять дней и ночей летит с неба медная наковальня, пока не ударится о землю; девять дней и ночей летит с поверхности земли по ее безднам медная наковальня, пока не ударится о Тартар. Вот куда заключил Зевс владык старого мира, Титанов. Но все же не всех.

— Был среди них один — собственно не Титан, а сын Титана — по имени Прометей. Прозорливее прочих, он понял, что не в беспечном наслаждении, а в многотрудном совершенствовании цель и смысл жизни. Он ушел от своих и пристал к Зевсу, ожидая от него исполнения этого завета. И только благодаря ему боги одержали победу над Титанами. На смену золотому веку возникли новые люди на новой земле; они жили уже не по закону Матери-Земли, а по закону Зевса, закон же этот гласил: страданием учись. Но это была на первых порах жалкая жизнь: потеряв покровительство Матери-Земли, голые и беззащитные люди были слабее лесных зверей. Прометей боялся, что они погибнут раньше чем научатся чему-нибудь спасительному для них. Чтобы их предохранить от гибели, он похитил огонь с эфирных высот и принес его людям. С этих пор начинается поступательное движение человечества; благодаря огню научились они своим важнейшим искусствам — гончарному, кузнечному, — благодаря огню стали сильнее лесных зверей. Прометей — величайший благодетель человечества.

Но этим он возбудил гнев Зевса, который стал опасаться, как бы люди, обладая огнем, не сравнялись с богами: он велел распять Прометея на дикой скале приморской Скифии. Прометей все терпел, зная, что Зевсу придется со временем примириться с ним. И Зевс ведь силой добыл свою власть; и он чувствует над собой угрозу Матери-Земли. Но он не знает, когда и от кого наступит ее исполнение; это знал, будучи сам Титаном, Прометей. Зевс путем новых угроз хотел заставить его выдать ему роковую тайну, но Прометей остался твердым. Зевс исполнил свою угрозу: преисподняя поглотила скалу с Прометеем, и орел стал грызть его печень — что он пожирал днем, то за ночь вырастало вновь. Но он и поныне остается непреклонным. Теперь преисподняя вновь извергла скалу Титана, она возвышается среди гор Кавказа. По-прежнему он на ней распят, по-прежнему его терзает орел Зевса, но уже близок час примирения, близок тот, который своей меткой стрелой убьет хищника и освободит благодетеля человечества.

— Кто же это такой? — спросил Ясон.

— Это ты знать не можешь, мой сын, — этого не знает он сам. Поколения людей тем временем сменяли друг друга; за серебряным веком, познавшим уже труд, наступил медный, познавший войну, а за ним железный, познавший и преступление. Тогда божественная Правда, витавшая до тех пор среди людей, поднялась на Олимп; Зевс внял ее мольбам и послал всемирный потоп, чтобы истребить запятнавший себя преступлением род людской. И опять его спасителем явился Прометей. Не теряя надежды, что совершенствование в искусствах после временного нравственного падения поведет к нравственному возвышению, он велел своему сыну Девкалиону вместе с его женой Пиррой построить себе ковчег и в нем пережить всемирный потоп.

Но Зевс чует нависшую над ним угрозу. Непримиренная Земля готовит ему в своих недрах новых врагов — Гиганты отомстят за поражение Титанов с помощью многих чудовищ, которые усилят их рать. Зевс сам бессилен против них; вещание Земли, услышанное Селлами в шуме листвы додонского дуба и ворковании его голубиц, научило его, что только смертный может ему помочь в его роковой борьбе. Вот для чего ему пригодилось осуществленное Прометеем облагорожение человеческого рода: поэтому я и сказал, что час примирения близок. Богатыри появляются один за другим: Персей сразил Медузу, Беллерофонт — Химеру. Опасность стала меньше, но она не прекратилась, и мир по-прежнему ждет своего спасителя.

Он умолк; умолк и Ясон. Вскоре, однако, он спросил:

— Одного я не понимаю, отец. Ты назвал Мать-Землю непримиренной; а я слышал от отца, что сначала Дионис, а затем Аполлон примирили с ней Зевса, первый — учреждением своих таинств, второй — основанием оракула в Дельфах. Как это согласовать?

— Не могу тебе дать полного ответа, мой сын. Я стараюсь собирать нити старинных преданий, но они иногда скрещиваются и путаются в моих руках. Будем надеяться на лучшее, но готовиться к худшему. Ты, однако, спросил меня, кто такие боги; ты знаешь пока только старших, Зевса и его братьев и сестер. Младшими мы называем его сыновей и дочерей — Пал-ладу-Афину, его воплощенную мысль, Диониса, Гефеста, Аполлона и Артемиду, Гермеса, Ареса, Муз и Харит. Но и силы природы называем мы богами — речные божества и нимф родников — Наяд, рощ — Дриад, горных полян — Ореад, морских волн — Нереид. Им всем определил честь и место Прометей, он же научил вас обрядам, коими надлежит их ублажать, поскольку они сами этого не объявили.

— Все же, — возразил Ясон, — во мне иногда возникают сомнения. Один иолкский купец, побывавший среди варваров, рассказывал, что один из их мудрецов восстал против того, что мы поклоняемся многим богам. Если бы богов было много, — говорил он, — то они взаимно бы ограничивали друг друга и враждовали бы друг с другом, и получилась бы смута. А поэтому их не может быть много.

— Варвар рассуждал по-варварски, — ответил Хирон, — Один царь, все остальные — рабы, это для него понятно. Но вы, эллины, знаете, что такое закон и благозаконие. Если даже среди людей вы называете более совершенными тех, которые соблюдают закон и живут в мире друг с другом, то как можете вы допустить, чтобы боги, будучи бесконечно совершеннее людей, его не соблюдали? Нет, благозаконие в общине богов — образец для человеческого, боги — ваши помощники в деле вашего совершенствования, и вот почему их надлежит уважать. В этом, Ясон, моя первая заповедь тебе.

— Вторая моя заповедь— уважай родителей почти наравне с богами. От них ты получил ту искру жизни, которая в тебе живет; а она — условие и залог всего того, что тебе дорого на земле. Нет уз теснее тех, которые связывают родителей с детьми; это одна продолжающаяся жизнь. Человек, порвавший их, живет только своей собственной скоротечной жизнью; но человек, сознающий себя как продолжение своих родителей и сознающий своих детей как продолжение себя, живет вечной жизнью: он бросил бесконечный мост и в прошлое и в будущее. Ты — Ясон, сын Эсона, сына Крефея, сына Эола и так далее; это значит, что и Эол, и Крефей, и Эсон живут в тебе — видишь, как ты стар, ты, четырнадцатилетний отрок! Но это не все: вместе с ними ты будешь жить в своих детях, затем в своих внуках и так далее — видишь, ты не только стар, но и вечен.

Но для этого, — сказал Ясон, — я должен непременно иметь детей.

Непременно, мой сын; бездетность величайшее несчастье, могущее постигнуть человека. А это, в свою очередь, должно тебя убедить в необходимости уважения к родителям: ты не в праве требовать от своего сына более того, что ты сам даешь своему отцу. Но и это еще не все. Я сказал только что, что порвавший узы сыновней привязанности живет только своей собственной жизнью; нет, он даже ею живет не вполне. С пятидесятого, с шестидесятого года силы тела начинают уже убывать; подумай, как грустно было бы человеку, если бы его за эту убыль сил не вознаграждало увеличение любви и почета, которые он получает от младших. Представь же себе общину, в которой обычай не требует этой любви и этого почета: не скажешь ли ты, что в этой общине люди сами сократили свою жизнь, обрекши себя на все усиливающиеся страдания в той ее части, которая приносит с собою убыль телесных сил?

Да, уважай родителей, мой сын; но распространяй это уважение и на тех, кто по возрасту мог бы тебе быть отцом или матерью. Всегда помни о том, что я тебе сказал про убыль сил в старости. Верь, тяжело сознание этой убыли, еще тяжелее сознание, что эта убыль будет усиливаться и усиливаться до самой смерти. Вот тут-то и служат утешением почет и любовь, получаемые от младших. И тебе предстоит старость, и ты будешь нуждаться в этом утешении; помни же, что ты потеряешь право на него, если сам, пока молод, не будешь уважать старших.

И наконец, третья моя заповедь — уважай гостей и чужестранцев! Как соблюдающий вторую заповедь удлиняет свою жизнь за пределы времени, так соблюдающий эту третью расширяет ее за пределы места. Подумай, как узка была бы эта жизнь, если бы не существовало в мире гостеприимства! Ты был бы ограничен пределами своей родной общины: вне Иолка не было бы места для Ясона, весь мир был бы закрыт для тебя. А между тем мало ли бывает причин, которые могут заставить человека покинуть свою общину? Хорошо, если это — жажда увидеть свет или торговые предприятия; но гражданские перевороты, преступления вольные и невольные иногда силой его изгоняют к чужим людям. И кто знает, мой сын: быть может, и ты некогда будешь изгнан из своего родного Иолка, быть может, и ты будешь скитаться по чужим городам — с женой, с детьми? Каково же тебе будет на душе, если твоя совесть тогда скажет тебе, что ты сам был неласков к гостям, к чужестранцам, к изгнанникам? Какое право будешь ты иметь требовать от своих будущих хозяев того, в чем ты сам, когда был хозяином, отказывал своему гостю? Никогда, мой сын, не доводи себя до этого. Верь, велика связующая сила той зеленой, обвязанной ветки, с которой проситель садится у твоего очага; оскорбление, которое ты ему наносишь своим отказом — его ты наносишь самому Зевсу, покровителю гостеприимства.

Так учил Хирон Ясона — учил не в один прием, а часто, пространно, приводя много примеров из жизни прошлого, из природы, из учения пророков и мудрецов. И Ясон усердно ему внимал, чувствуя, что он становится лучше и совершеннее от его слов. В то же время росла и его телесная сила, ловкость и красота. С любовью и гордостью взирал на него Хирон: молодой фессалиец стал ему почти родным сыном, и он с грустью сознавал приближение того дня, когда ему придется расстаться со своим любимым учеником.

Долгим было учение, но наступил предел и ему. Ясону исполнилось двадцать лет. И Хирон отпустил его в новую жизнь, жизнь, полную неслыханного блеска, неслыханной красоты, но и неслыханных страданий.
 16. ЧУДЕСНЫЙ КОРАБЛЬ

Возвращаясь с Пелиона в Иолк, Ясон набрел на речку, имя которой было Анавр; моста не было, речка от половодья немного вздулась, но все же не настолько, чтобы сильный молодой витязь не мог ее перейти вброд. Ясон уже готов был, подобрав плащ, войти в воду, как вдруг кто-то его окликнул. Видит, на камне под деревом сидит старушка, простая, но благообразная, с большими глубокими глазами.

— Перенеси меня, — говорит, — витязь, я стара, одна перейти не могу; многих просила, да никто не пожалел.

Вспомнил Ясон, что ему заповедывал Хирон об уважении к старшим; обхватил старушку своими могучими руками и перенес ее на другой берег.

— Спасибо, Ясон, — сказала она, улыбаясь, когда он ее ссадил. — Кто знает, быть может, и я тебе пригожусь.

Удивился Ясон: откуда знает она его имя? А была эта старушка не кто иная, как сама богиня Гера, царица Олимпа. Она хотела испытать Ясона, пошла ли ему впрок наука пелионского кентавра, и была отныне его видимой и невидимой покровительницей.

Идти дальше было Ясону уже не так удобно: одна его сандалия завязла в тине Анавра. Вошел он в Иолк; никто его не узнал, но когда он проследовал прямо в дом Эсона, все догадались, что это его молодой, выросший сын. И донесли Пелию, что вернулся Ясон, и каков он собою, и насмешки ради прибавили, что у витязя всего одна сандалия. Подозрительный тиран с возрастающим неудовольствием слушал, что ему говорили об его племяннике; но более всего его поразила последняя примета. Дело в том, что когда он вопрошал дельфийского бога о длительности своей власти, бог ему ответил: берегись полуобутого. И постановил он Ясона извести.

Зато Эсон несказанно обрадовался возвращению могучего сына. Три дня угощал он его в своем доме, три дня гости чередовались за радушной трапезой хозяина; когда же настал четвертый день, все постановили, что Ясон должен требовать у Пелия возвращения насильственно вырванной у его отца власти. Всем сходом двинулись они ко двору Пелия; тот вышел к ним. Ясон изложил свое требование. Пелий, ввиду многочисленности его сторонников, не решился ответить прямым отказом.

Признаю твои права, — сказал он Ясону, — но и мне долголетнее обладание престолом доставило некоторое право — так это полагается у людей. А потому я готов тебе его возвратить, но не даром, а ценой одной услуги с твоей стороны, приличествующей твоей молодости и силе, — не говоря уже о том, что ты мне не чужой, а племянник.

Приказывай! — с жаром ответил Ясон. — Я исполню, коли это в моих силах.

Принеси мне от царя Ээта золотое руно…

Вы помните того златорунного овна, который перевез Фрикса в Колхиду? Царь Ээт, которому тот подарил руно, женил его на своей старшей дочери Халкиопе и держал у себя в чести, видя в нем наследника своего престола, — сыновей у него не было, а жена умерла. Но потом ему вздумалось жениться вторым браком, и вот эта вторая жена родила ему сына, Апсирта. Отныне Фрикс стал уже помехой; подстрекаемый женой, Ээт однажды велел ему уйти из его страны. Фрикс согласился, но потребовал, чтобы ему было выдано его золотое руно. Об этом Ээт, однако, и слышать не хотел. Возникла между ними ссора, кончившаяся тем, что тесть убил зятя. Умирая, Фрикс проклял причину своей смерти, золотое руно: да будет оно источником горя для своего владельца!

За ним Пелий и послал теперь своего племянника; о проклятии он не знал, а просто надеялся, что он погибнет при попытке овладеть им. Но первым условием было добраться до «золотой Колхиды» через три моря, а для этого нужно было соорудить корабль и набрать товарищей. Пошли плотники на Пелион, нарубили сосен… но как строить? До тех пор Эллада настоящих кораблей дальнего плавания не строила — морская торговля была в руках финикиян, Эллада знала только лодки. Но Гера покровительствовала Ясону; по ее просьбе Паллада, искусная во всех ремеслах, спустилась с Олимпа и научила плотников их делу. Из самой исполинской сосны сделали киль, к нему приладили ребра; когда таким образом остов корабля был готов, его обшили досками, образовавшими борт. Внутри соединили ребра между собой для крепости бревнами, на них настлали палубу; в борту вырезали пятьдесят круглых уключин для весел и выложили их кожей — все в один ряд. В средней части трюма сделали гнездо для мачты, для которой взяли особенно высокую и стройную сосну, а возвышающуюся над носом часть киля, так называемый форштевень, обстрогали, так что она представляла изображение богини — покровительницы Ясона, Геры. Теперь оставалось только хорошенько высмолить корабль, чтобы он не протекал, и приладить к нему весла и снасти, и плавание могло начаться. А назван корабль был Арго, что значит «светлая», — в честь той же Геры, царицы светлого царства богов, позолоченный кумир которой сиял впереди него.

Одновременно с постройкой корабля шел и выбор товарищей. Кормчим избрали Тифиса, он в плену у финикиян научился этому искусству. Воодушевлять гребцов своими песнями взялся Орфей, самый славный в те времена певец Эллады, пророк Диониса. А гребцами быть согласились лучшие витязи страны. То были Кастор и Полидевк, сыновья-близнецы Зевса и Леды; Пелей и Теламон, сыновья Эака; Геракл, сын Зевса и Алкмены, приведший с собою своего молодого друга и ученика, прекрасного Гиласа (Hylas); Калаид и Зет, крылатые сыновья Борея и афинской царевны Орифии, Фесей, сын Эгея, афинский царь; Амфиарай, аргосский пророк и витязь; Лаэрт, царь маленькой Итаки в Ионийском море; Адмет, позднейший зять Пелия из фессалийских Фер; могучий Идас, зоркий Линкей и еще много других. Пришли они потому, что поход был опасным; опасности грозили и со стороны моря, и со стороны жителей побережья, незнакомых с законами гостеприимства дикарей, и в особенности со стороны царя Ээта и его подданных в неведомой Колхиде. Требовалась смелость для этого дальнего плавания; зато легенда окружила неугасимым блеском имена этих смелых аргонавтов (то есть «пловцов Арго»), как их стали называть. И поныне мы аргонавтами называем тех, которые, не жалея жизни для славы, отправляются в далекое плавание по неизведанным морям.

После долгих трудов «Арго» была оснащена и спущена в море; Ясон собрал товарищей, принесли на берегу жертвы богам, усерднее же всего Гере, и сели на судно. Сначала все гребли; когда же подул попутный ветер, водрузили мачту — ее всегда снимали во время стоянки — распустили парус, и корабль пошел сам собой. Зарезвились дельфины вокруг него; а когда огибали Пелионский мыс, к ним присоединились и вольные дочери моря, Нереиды, тоже приплывшие подивиться на чудесный корабль. Как раз на корме стоял Пелей; восхищенно смотрел он на неземную красоту среброногих дев. Сколько их! И одна другой лучше. И все-таки лучше всех одна: других можно забыть, а этой — нет. Плывет «Арго», плещут волны, с шумом разбиваясь о борт корабля. Вот с палубы раздались звуки кифары; это играет Орфей. Подхватывают дивные звуки Нереиды, Пелей слышит их песнь, звонкую, дружную, чарующую… все они поют так сладко, но слаще всех одна; уж ее песни не забудешь. Пелей стоит как завороженный; узнать бы хоть имя этой незабвенной! Она резвится и поет, и как будто смотрит на него, как будто улыбается ему. Кажется, всю жизнь бы здесь провел. Других он и не видит, и не слышит, только ее одну.

Но вот всплывает на поверхность еще морская богиня: ослепительной белизной сверкают ее влажные ризы, венок из водорослей у нее на голове и миловидный ребенок на руках. «Фетида! — кличет она. — Отец зовет!» Умолкает песнь, набежавшая волна поглощает красавицу. Исчезают и другие, и только дельфины по-прежнему резвятся вокруг устремленной «Арго».

Очнулся Пелей. «Фетида!» — повторил он про себя. Все имена можно забыть, но это — нет.
 17. ЛЕМНОССКИЙ ГРЕХ

Обогнув Пелион, «Арго» поплыла вдоль гористого восточного побережья Фессалии. После расселины показалась вторая большая гора этого побережья, Осса; а за ней виднелся с головой, окутанной туманом, исполинский Олимп. С благоговением взирали аргонавты на эту священнейшую из гор, обитель вечноживущих богов, на окружающие ее непроницаемые тучи, собранные рукою самого Громовержца.

— Все же Олимп не небо, — сказал Теламон, — хотя он и соприкасается с ним. Почему же мы называем богов небожителями, раз они живут на Олимпе?

Орфей, к которому, ясное дело, относился этот вопрос, ответил на него не сразу. У пророков иные глаза, чем у обыкновенных смертных, и им так же трудно освоиться с туманным зрением последних, как вошедшему внезапно с облитого солнцем луга в пещеру с ее полумраком.

— Если я тебе скажу, что они обитают и здесь и там, то это тебе покажется удивительным, а между тем это будет чистейшая правда. Но ведь ты признаешь, что Аполлон живет в своем дельфийском храме, хотя он в то же время, как бог олимпийский, имеет свой престол рядом с престолом Зевса. Храм — для Дельфов, Олимп — для Эллады, небо — для мира. Не должно связывать богов условиями человеческой ограниченности.

Видя, что Теламон все еще недоумевает, он продолжал:

— Жили в этом самом месте два великана, по имени От и Эфиальт, были они сыновьями Посидона и жены Алоея, почему их и называли Алоадами. Родившись, они каждый год прибавляли по сажени в вышину и по локтю в ширину; будучи сверх того, как это часто бывает с сыновьями Посидона, буйного нрава, они в девять лет вздумали сразиться с богами. Для этого они вот эту Оссу взгромоздили на Олимп, а на Оссу — Пелион, чтобы этим путем взобраться на небо. Требовали же они для себя в жены: От — Геру, а Эфиальт — Артемиду. Вышел им навстречу Арес, грозный бог войны, и ничего поделать не мог: Алоады его взяли в плен и связали, и Гермесу пришлось потом хитростью его освобождать. А погубила их Артемида: обернувшись ланью, она промчалась между ними; они бросили в нее свои охотничьи дроты, но так велика была быстрота ее бега, что они, желая попасть в нее, попали друг в друга. Ты видишь, на Олимп ставятся две горы, чтобы достигнуть неба, обители богов.

— Ты веришь этому? — спросил Теламон.

— Ты не должен спрашивать, верю ли я в эту притчу, а только — говорит ли она мне что-нибудь. И тогда я тебе отвечу: она говорит мне очень многое. Я сам знавал людей, которые, дерзая так же слепо, как Алоады, погибли так же нелепо, как и они. Когда у тебя будет сын, не забудь ему рассказать мою притчу.

Пока Теламон вдумывался в смысл Орфеевых речей, «Арго» поравнялась с Олимпом. Все подняли правые руки для благочестивого привета; Ясон тихо молился владычице Олимпа, своей покровительнице Гере. Никто не решался нарушить воцарившегося молчания. И когда святая гора осталась позади, у многих болезненно сжалось сердце: им казалось, что они вышли из уютного круга, согреваемого ласковыми взорами эллинских богов, и вошли в жуткую полосу безбожья и беззакония.

Затем надлежало обогнуть трехпалый полуостров, тогда еще населенный диким фракийским народом, позднейшую Халкидику.

Ее последний мыс показался им по вышине как бы вторым Олимпом; но и сам кормчий Тифис еще не знал, что его звали Афоном. Уже вечерело, когда его миновали; «Арго» направлялась к другой горе, очертания которой смутно виднелись при свете заходящего солнца. Вскоре оно зашло — тогда на ее вершине показалось багровое зарево. Что это? Луна? Нет, ее бледный серп уже виднелся на западном небосклоне. И чем ближе подплывала «Арго», тем явственнее и ярче становилось зарево.

— Орфей, что это значит?

— Это место святое: здесь некогда Прометей роздал смертным похищенный с эфира огонь. С тех пор гора уже не переставала им пылать. Гефест построил здесь свою кузницу, и местные жители молятся ему и его божественной супруге, Афродите. Помолимся и мы; а корабль оставим на море в виду берега и огнедышащей горы.

Его совету последовали неохотно: несмотря на его успокаивающие слова, многим было страшно вступать на почву, таящую под собой огонь. Но когда ночь прошла и наступило утро, огонь погас и его заменил высокий столб дыма; всем стало легче. «Арго» направили к берегу, повернули носом к морю, бросили кормовую и обвязали ее крепко вокруг выступа скалы, а с носа опустили отягченный огромным камнем канат на неглубокое дно. Оставив Тифиса и еще двоих оберегать корабль, остальные аргонавты спрыгнули на берег и отправились исследовать страну. Но едва успели они отойти на один стадий от берега, как им навстречу вышла довольно многочисленная вооруженная рать. Стали они строиться и сами, как вдруг один из них, зоркий Линкей, расхохотался.

Приберегите вашу храбрость, товарищи: это — женщины.

— Ну уж и страна! — засмеялся Кастор. — Земля извергает огонь, красавица Афродита выходит за хромого Гефеста, а женщины во всеоружии идут воевать с мужчинами!

Все же они остановились. Женщины, подойдя ближе, тоже остановились и стали совещаться между собой. Наконец одна из них выделилась из толпы и, высоко поднимая глашатайский жезл с двумя змейками, подошла к аргонавтам. Это была почтенная с виду старушка.

— Тоже посол! — проворчал Кастор.

Старушка же, остановившись на расстоянии десяти шагов, поставила свой вопрос:

— С чем пришли?

— С добром, матушка, — ответил Ясон. — Мы, аргонавты, даже на мужчин без нужды не нападаем, не то что на женщин.

— Коли вы с добром, то и мы с добром, и даже с большим, чем вы думаете. Слушайте же!

Она подошла совсем близко.

— Я — Поликсб, няня нашей бывшей царевны и нынешней царицы Ипсипилы. Эта почва — почва острова Лемноса, царства Гефеста, управляющего им со своей огнедышащей горы Мосихла. Земным же нашим царем был Фоант, сын Диониса. Жили мы обычной гражданской жизнью; но вот однажды случилось несчастье, изменившее ее до основания. Мужчины воевали с фракийцами на материке; мы, женщины, отвлеченные двойной работой, не удосужились справить всенощный праздник Афродите. Разгневалась богиня; когда мужья вернулись, она внушила им отвращение к их женам, они взяли за себя своих фракийских пленниц и стали с ними жить. Некоторое время мы терпели эти обиды в надежде, что они опомнятся. Когда же прошел год и положение не изменилось, мы собрались тайным сходом и постановили страшно отомстить за себя: одновременно перерезать и разлучниц, и мужей, и заодно все мужское население города…

Аргонавты в ужасе отшатнулись.

— И вы это исполнили? Все? — вспылил Геракл.

— Да, все, — неуверенно ответила старушка.

Она говорила неправду: Ипсипила тайно спасла своего отца Фоанта и дала ему возможность бежать; но об этом Ясон узнал лишь позднее.

— И избрали мы своей царицей Ипсипилу, — продолжала старушка, — и стали управляться сами, подражая тому, что мы слышали об амазонках на реке Фермодонте в Азии, дочерях Ареса: сами пахали, жали, совещались и воевали. Так прошел еще год. А вчера, видим, ваш корабль показался перед нашим островом. И говорю я гражданкам: я умру, меня похороните вы; но когда вы умрете — кто вас похоронит? Надо, чтобы и у вас были дети, а для этого нужен брак. Есть браки и у амазонок, только краткосрочные; пришли, пожили — и разошлись навсегда. Вот боги послали вам корабль из далекой страны, в нем пятьдесят смелых пловцов. Пусть они на время будут вашими мужьями, а затем — разлука!

— С вами брак? — еще гневнее ответил Геракл. — Вы прокляты, прокляты навсегда! Нет для вас радости материнства на этом свете, а на том вы испытаете участь мужеубийц-Данаид: будете вечно носить воду в дырявый чан. И пока свет будет светом, не исчезнет память о первенствующем из зол — о лемноском грехе!

Повелительным движением руки он указал старушке путь обратно, к своим; она, грустно опустив голову, уже собралась было уходить, когда наконец и Ясон сказал свое слово.

— Погоди, Геракл, не будем торопиться. Я здесь вижу не столько сознательный грех, сколько безумие, ниспосланное богами; пусть же толкователи божьей воли нам скажут, что нам делать. Орфей, Амфиарай, за вами слово!

Вызванные вполголоса обменялись своими мнениями; затем Амфиарай, как старший, ответил:

— Питомец мудрого Хирона, ты прав; но чтобы определить, кто из богов наслал на этих несчастных это безумие, мы должны вступить в совещание с местным жречеством. Итак, Поликсо, пригласи к нам жрицу Гефеста и жрицу Афродиты, а до тех пор мы не только вашего супружества, но и вашего гостеприимства принять не можем.

Старушка ушла со значительно облегченной душой; лемниянок она увела домой, зато еще до полудня обе жрицы явились, чтобы дать ответ на вопросы пророков. Когда совещание кончилось, Ясон пригласил лемниянок собраться на городской площади и привел туда же аргонавтов, велев им, однако, пока держаться в стороне и не осквернять себя прикосновением грешниц. И Амфиарай обратился к собравшимся со словами:

— Аргонавты и лемниянки, все полно богов: велики боги Олимпа, власть которых простирается на весь мир, почитающий их под различными именами; но велики тоже и местные боги, сила которых ограничена пределами их страны. Об этом иногда забывают поселенцы, принося на новые места своих богов и упраздняя почитание местных; об этом забыли и ваши деды, лемниянки, когда они пришли на этот остров и построили ваш город, белостенную Мирину. До них здесь правился таинственный культ Кабиров, подземных богов; по их вине он порос забвением. И прежняя благодать оскорбленных, отвергнутая пришельцами, обратилась в гнев, отравивший почву вашего острова; и почва, выдыхая его со своими весенними испарениями, наполнила безумием его воздух. И оно вселилось в вас, лемниянки, и под его влиянием вы совершили свой грех. Видно, сами боги прислали вам нас, чтобы мы указали вам путь очищения и спасения; а пожелаете вы по нему пойти — это уже решить вам.

Ропот пронесся по рядам лемниянок: не сразу признала себя побежденной прежняя гордость. Они ведь считали оскорбленными себя, считали свой поступок справедливым возмездием! Но еще убедительнее речи Амфиарая был звук его голоса, была спокойная уверенность его прекрасных глаз, его доброго лица. И Ипсипила первая крикнула: «Желаем!»; несколько других повторили это слово, и вскоре все собрание слило свои голоса в один общий вопль раскаяния и жажды очищения.

Ласковой улыбкой просияло лицо Амфиарая.

— Культ Кабиров, — продолжал он, — культ тайный; если бы его обрядность была совсем забыта, пришлось бы отправить послов в Дельфы для ее воскрешения словом Аполлона. Но ваши жрицы нам сказали, что в пещере Мосхила живет столетняя старица туземного происхождения, единственная оставшаяся в живых из некогда посвященных. Через нее мы свяжем новую нить преемственности со старой. Для начала достаточно пяти посвящаемых с каждой стороны; кроме нас двух ими будут Ясон, Геракл и Полидевк; с вашей стороны, кроме обеих жриц, — ваша царица и две гражданки по ее выбору.

Все вместе они отправились в пещеру старицы; три дня продолжались тайные священнодействия. А на четвертый был назначен всенародный праздник очищения, окончившийся веселым пиром. На почетных местах сидели Ясон с Ипсипилой, затем — по одному аргонавту и одной лемниянке. Лишь Амфиарай и Орфей сидели отдельно, да и Пелей к ним примкнул, несмотря на насмешки товарищей.

«Всех можно забыть, — шептал он, — но тебя — нет».

Так были заключены эти краткосрочные браки аргонавтов с лемниянками. И когда им пришлось расходиться, все улыбались разлуке, все… кроме Ипсипилы. И когда аргонавты сели на корабль, кормовая была отвязана, носовой канат поднят и морская лазурь забелела от дружно опущенных весел, — все лемниянки весело крикнули уплывающим друзьям: «Счастливого пути!» И только Ипсипила вполголоса прибавила: «И счастливого возврата!» Но поднявшийся ветер развеял ее слова, и ни боги их не услышали, ни Ясон.
 18. В КОЛХИДУ!

«Арго» поплыла прямо на восток, через открытое море; некоторое время еще видны были убегающие очертания далеких фракийских берегов, затем и они исчезли в тумане. Но зато на востоке показался другой берег: по-видимому, сплошной, по-видимому, высокий. Но это издали так казалось; подплыли ближе — и передний ряд низких холмов явственно отделился от задней цепи гор, затем он и сам раздвоился, между двумя пологими грядами показалась длинная голубая лента. «Геллеспонт!» — крикнул Тифис.

Аргонавты почтили возлиянием память погибшей Геллы. Хорошего лемносского вина у них было еще много, а вот воды не хватало; решено было пристать к ближайшему берегу и послать за водой младшего товарища, красавца Гиласа.

Идет Гилас, весело бренчит пустое ведро в руке, и самому весело — а почему, не знает. Солнце ли играет в листве чинар, или душистый ветер играет, развевая его русые кудри, или у самого молодая кровь играет, переливаясь по его молодым жилам — а только кажется, что все для него: и солнце, и ветер, и зелень Матери-Земли, что из-за чинары вот-вот выглянет ее вечно юная нимфа, с томным взором любви, с тихим зовом любви… А вот и родник — глубокий, прозрачный; каждый камешек виден на песчаном дне. Надо бы опустить ведро, а жаль: там с поверхности на него смотрит, улыбаясь, другой Гилас, отвечая лаской на его ласку — не хочется разрушить это красивое изображение. Не хочется, а надо… но что это? Рядом появилось другое лицо, тоже молодое, тоже улыбающееся, и с еще большей лаской во взоре. И пара белых рук обхватывает его, и тихий голос слышится: любимый, желанный, — мой, навеки мой! Ведро, звеня, выпадает из рук — еще один крик — и светлая волна поглотила светлого любимца наяды.

Услышали крик аргонавты, услышал его и Геракл; спустился на сушу, побрел искать своего питомца и друга. Долго искал, долго раздавался по лесам и лугам его тревожный зов: «Гилас, Гилас!» Никто не отвечал. Вдруг — родник, глубокий и прозрачный, на его краю, полупогруженное знакомое ведро, ведро Гиласа… Так вот ты где, несчастный мальчик! Нет, товарищи, плывите одни: не про меня лихие подвиги в далекой Колхиде. А я сооружу памятник моему юному другу, памятник незримый, но долговечный. Пусть подобно мне и пастухи и рыбаки окрестных мест оглашают леса криком «Гилас, Гилас!»; пусть они делают это из года в год, не пресытится ли игривая и жестокая наяда своей быстрой любовью… если же нет, то на вечную тоскующую память об исчезнувшей весне.

— Едем дальше, аргонавты, — сказал Ясон, — неурочное, знать, место избрали мы; поищем воды повыше, на другом берегу.

Берег оказался населенным: люди дикие, в звериных шкурах, но все же люди.

— Привет тебе! — обратился Ясон к тому из них, которого по виду можно было принять-за их царя, и, назвав себя, изложил свою просьбу, ссылаясь на Зевса, покровителя гостей.

— Это, значит, твой устав, — смеясь, ответил ему варвар. — А у меня, Амика, сына Посидонова и царя бебриков, свой устав, и гласит он так: кто чего от меня хочет — милости просим со мной на кулаки. Победит — пусть со мной делает, что ему угодно; а нет, так моя воля над ним. Справедливо ведь, а? Только до сих пор я собою и остался, а мои супостаты — вот они!

— И он показал аргонавтам ряд прибитых к перекладине человеческих голов, иссушенных солнцем и почерневших. «Места еще хватит, — прибавил он. — Что же, согласен?»

Амик был огромен ростом, его кулак, которым он самодовольно любовался, был величиною с голову обыкновенного человека; все же Ясон готов был согласиться. Но тут вмешался Полидевк.

— Постой, Ясон, — сказал он, — уместнее будет мне переговорить с этим учтивым царем: ты много искусств знаешь, я — это одно, да зато основательно. Многоуважаемый Амик, я принимаю твой вызов; а чтобы тебе не стыдно было признать себя побежденным, скажу тебе, что если ты — сын Посидона, зато я Полидевк, сын Зевса. А теперь не будем терять времени на ненужные разговоры.

Он выступил вперед. Амик презрительно на него посмотрел: голова его противника едва доходила ему до плеч. Даже не став в принятую для кулачных бойцов позитуру, он поднял свой кулак и грузно опустил его Полидевку на голову. Но тот ловко увернулся и, в свою очередь, не очень сильно ударил Амика в живот. Амик только рассмеялся:

— Вертляв ты, человечек, да силушка твоя совсем дрянь. Будет с тебя, не стану тебя морить. И, нагнувшись, он направил свой удар ему под ложку. Тот быстро отскочил и, пользуясь выгодным для него положением противника, изо всей силы поразил его в висок. У того побагровело в глазах и зазвенело в ушах.

— Ого, ты вот как! — зарычал он и, уже не помня себя, стал наносить противнику удары направо и налево; тот каждый раз уклонялся, давая великану время израсходовать свои силы и поджидая случая вторично поразить его в то же место — он знал, что только так можно с ним справиться.

Случай не замедлил представиться. Новый удар в висок — Амик зашатался; еще удар — и он грохнулся о землю.

— Кончай! — прохрипел он.

— Зачем? — спокойно ответил Полидевк. — Мы, аргонавты, не проливаем крови. Бебрики, дарю вам жизнь вашего царя; но наука ему быть должна.

Взяв из рук товарищей принесенные ремни, он скрутил несчастному руки и подвел его к алтарю Посидона.

— Ясон, прочти этому нечестивцу заповедь Хирона о гостеприимстве, да так, чтобы он ее понял.

Ясон исполнил его желание; Амик, приведенный в чувство ушатом холодной воды, повторял сказанное слово за словом.

— А теперь, — продолжал Полидевк, — освободим ему руку, только правую, для клятвы священным именем Посидона, что он будет впредь соблюдать эту заповедь, — и он, и его потомки, и его народ.

Амик дал клятву. Бебрики боязливо жались друг к другу: после случившегося аргонавты казались им выходцами из иного мира. По данному их царем знаку они стали пригонять овец, сносить сыр — все для чудесных гостей.

Но Ясон покачал головой: «Ничего нам от вас не надо, кроме воды из вашего родника. Мы не ради своей пользы вас учили, а ради вашей и тех, что по нашим следам приплывут сюда. Помните наши слова — и прощайте!»

«Арго» поплыла дальше. Вскоре перед ней открылась широкая гладь Пропонтиды — уже не такая ярко-голубая, как Архипелаг, но тихая и ласковая. Парус повис; пришлось налегать на весла. Вот море как бы сомкнулось. Босфор? Нет, это только Проконнес преградил им путь. Оплывают его; опять широкая гладь. Проходит день; но затем берега опять бегут навстречу друг другу, оставляя лишь совсем узкую ленту между собой — да, это уже настоящий Босфор.

Плывут извивающимся проливом. Думают ли отважные пловцы о великой будущности его пока пустынных берегов? Разве один только Орфей. Но не время ему предаваться своим вещим думам. Босфор расширяется, уже виден Понт — но у самого порога его грозный, неумолимый страж — Синие Врата, или Симплегады. Аргонавты все слышали об этих плавучих скалах, попеременно сдвигающихся и расступающихся. Лишь голубицы-Плеяды перелетают через них, нося отцу-Зевсу амбросию из его далекого сада, да и из них, стремительный сдвиг исправно умерщвляет одну. Как-то «Арго» вырвется из их каменных объятий?

Вот раздвинулись — скорее! «Арго» летит, но и скалы уже сдвигаются, все быстрее и быстрее. Настигнут! О царица Олимпа, спаси нас!.. Что это? Над кормой появился величавый образ богини, появился и снова исчез. Но в то же время «Арго» испытала толчок такой силы, что не все гребцы усидели на своих местах. Стрелою пронеслась она на волю, на зеленые волны Понта. А Симплегады в досаде остановились; море гневно разбивается об их подножие, негодуя на своего стража за то, что оно стало отныне открытым для пловцов. И Посидон закручинился; он убрал свое приведенное в негодность страшилище со входа поближе к европейскому берегу — и вы и теперь можете его там видеть, если судьба занесет вас к Босфору.

Теперь, значит, можно снова взять направление на восток, по открытому Понту; но тут Калаид и Зет, крылатые сыновья Борея, предложили Ясону другое.

— Здесь, вблизи, — сказали они, — есть город Салмидесс; царит в нем Финей, муж нашей сестры Клеопатры. Перед долгим последним перегоном вам не грех отдохнуть, и царь Фи-ней вас примет охотно; а помимо того, и нам двум будет приятно обнять сестру, зятя и племянников.

Все согласились. С трудом нашли место для «Арго» в Салмидесской гавани, этой «мачехе кораблям», как ее впоследствии назвали; но с ожидаемым гостеприимством их постигло еще большее разочарование. Жители Салмидесса лишь робко выглядывали из своих запертых домов и приближающимся аргонавтам делали тревожные знаки, чтобы они поскорей уходили, а перед царским дворцом сидел у пустого стола несчастный, обессиленный слепец. Бореады стали перешептываться: «Кто это?» — «Неужто Финей?» — «Несомненно, он». — «Но почему он слеп? И что все это значит?»

Пока они недоумевали, из соседнего дома выбежал какой-то юноша; робко озираясь, он положил перед Финеем ломоть хлеба и миску с похлебкой; после этого он еще быстрее бежал обратно. Финей жадно набросился на принесенное. Но в то же время в воздухе послышался шум крыльев; к несчастному спустились два чудовища, полуженщины-полуптицы, и закопошились перед ним; вслед за тем они снова взлетели в воздух. Финей сидел на прежнем месте, но хлеб был похищен, а из миски поднималось такое зловоние, что невозможно было к ней прикоснуться. Несчастный глухо застонал.

— Быть может, тут и его вина, — сказал Калаид Зету, — но прежде всего надо освободить его от этих чудовищ. За дело!

Они расправили свои крылья и, выхватив мечи, устремились против мучительниц; те с жалобным визгом умчались. Вскоре и они и Бореады исчезли за лесистым холмом.

Аргонавты приблизились к Финею:

— Что это значит?

— Божья кара, — жалобно отвечал тот, — заслуженная божья кара. Послушайте, что я вам расскажу.

Я был женат на Клеопатре, дочери Борея и афинской царевны Орифии, которую он некогда похитил из богозданного города ее отца Эрехфея. Наше счастье завершилось рождением двух прекрасных детей; казалось, никакого конца ему не будет. Но пока я был счастлив с Клеопатрой, с меня не сводила своих колючих глаз некая Идая; называла она себя царевной, а была скорей колдуньей. Сумев найти подступ ко мне, она сначала оклеветала передо мной мою жену и добилась того, что я заключил ее в темницу. Затем она околдовала меня совсем; у меня как бы не стало воли. Захотела, чтобы я женился на ней — я женился; захотела, чтобы я предоставил ей своих прекрасных сыновей, Плексиппа и Пандиона, — я не прекословил ей и в этом. А она, пользуясь моим без-вольем, их ослепила и куда-то упрятала — куда, сам не знаю…

Но тут разгневался на меня мой тесть Борей. Он сам ко мне пришел требовать от меня ответа и за дочь и за внуков; и вот за мою духовную слепоту он покарал меня телесной слепотой, а попустительством богов меня стали терзать и эти страшилища — Гарпии, как мы их здесь называем. Кто они — опять-таки не знаю; думаю, однако, что и Идая им сродни: она пропала и больше в моей близости не показывалась.

От этих Гарпий тебя освободят твои шурья, царь Финей, — сказал Ясон, — но чем еще можем мы тебе помочь?

Финей опустил голову.

— Мои шурья… я перед ними виноват, они вправе отомстить мне за свою сестру. Но лучше они бы ее освободили: она унаследовала чудотворную силу своего отца, она бы и детям могла возвратить зрение. А мне — мне оно более не требуется. Мне открылся внутренний мир; я и вам, аргонавты, — ты видишь, я вас узнал, — мог бы указать путь в Колхиду. Только бы Клеопатру освободить… она жива, я слышу в тишине ночи ее стоны и жалобы.

В его сопровождении и по его указаниям аргонавты вынесли из подземелья бледную и изнуренную, но все еще прекрасную дочь афинской царевны. А вскоре затем уже не прилетели, а пришли оба Бореада, ведя с собою обоих темных царевичей. Клеопатра тотчас бросилась им навстречу: одно прикосновение ее исцеляющей руки — и юноши прозрели. Когда всеобщая радость прошла, обратились к Бореадам:

— Как вы их нашли?

И Калаид стал рассказывать.

— Гнали мы их по воздушным путям, гнали — наконец силы их оставили, они спустились на остров среди необозримой глади, морской или речной, не знаю. И мы едва их не прикончили; но нам вовремя вспомнилось слово нашего товарища Полидевка: мы, аргонавты, крови не проливаем! И тотчас мы получили награду: они открыли нам местонахождение пещеры, в которой томятся наши племянники. С них же мы взяли клятву, что они никогда более сюда не вернутся. После этого оставалось только освободить юношей, и вот мы здесь.

Весть о чудесном спасении Финея и его семьи быстро распространилась по Салмидессу. Дома поотворялись, улицы наполнились людьми. Узнав, как все было, они бросились к аргонавтам и стали их упрашивать, чтобы они этот вечер провели с ними, обещая им доставить все нужное и для пира, и для дальнейшего плавания. Ясон охотно согласился: он и Тифис должны были еще переговорить с Финеем о пути в Колхиду.

Грянул пир; вино лилось рекой, еще живее лились разговоры. Славили Бореадов, Ясона, всех аргонавтов; превыше же всех их покровительницу олимпийскую Геру. Почтили память погибшего Гиласа, с грустью вспомнили об отставшем Геракле… Внезапно Ясона осенила счастливая мысль:

— Плексипп, Пандион! — сказал он, обращаясь к молодым сыновьям Финея, — В борту «Арго» две пустых уключины. Хотите их занять? Хотите стать аргонавтами?

Криком восторга встретили юноши это предложение:

— Мы — аргонавты! Слышите, отец, матушка? Мы — аргонавты!

Взошла луна, подавая сигнал к отплытию. Простились с гостеприимными салмидесцами, сели каждый на свое место — и «Арго» понеслась в неведомую, сказочную даль под дружный плеск всех своих пятидесяти весел.
 19. ЗОЛОТОЕ РУНО

Царь Ээт, сын Солнца, сидел в своей роскошной палате на складном стуле, покрытом рысьей шкурой; рядом с ним, с правой стороны, — его младшая дочь, Медея, по левую сторону — сын Апсирт. Сын светлого бога, он был мрачен как ночь. Положим, это было его обычное настроение с тех пор, как от его руки, предательски умерщвленный, пал его зять Фрикс, и его старшая дочь Халкиопа, обреченная на раннее вдовство, уже не выходила из своего затвора. Но в этот день он убедился, что и его младшая ему непокорна: она отвергла того жениха, которого он ей приискал в Колхиде. Заставить же ее он не мог: он ее боялся. А боялся он ее потому, что она была волшебницей. Любимица своей покорной матери, она еще девочкой была ею введена во все тайны ведовской науки: и луна по ее приказанию покидала свои небесные пути, и ветры усмиряли свою ярость, и покойники вставали из своих могил.

Все молчали, и только стук разносимых блюд да плеск вина в кубке царя прерывали жуткую тишину. Вдруг со стороны площади перед дворцом послышался шум; вслед за тем вошедший слуга доложил, что гости из Эллады желают предстать перед царские очи. Царь нехотя кивнул головой.

Спустя некоторое время двустворчатые двери палаты распахнулись; вошел с глашатайским жезлом в руке юноша божественной наружности, за ним еще четверо того же возраста. Молнией сверкнули черные глаза Медеи. Сначала она подумала, что это сын Тучи воскрес из мертвых; затем она по жезлу со змейками приняла его за Гермеса, про которого тот ей при жизни рассказывал. Но внимание юноши было направлено исключительно на царя; подойдя к нему ближе, он почтительно склонил голову и поднял в знак привета правую руку. Остальные последовали его примеру.

— У нас в Колхиде принято падать ниц перед царем, — неласково начал Ээт, — но вам, строптивым эллинам, это невмоготу, я знаю. Итак, кто ты и чего тебе надо от варвара?

Ясон скромно и учтиво изложил поручение Пелия, не забыв указать на эллинское происхождение золотого руна, и затем, видя, что, несмотря на это, гневная жила наливается над седыми бровями царя, прибавил:

— Мы, аргонавты, не разбойники и не нищие: мы не желаем ни ограбить тебя, ни просить милостыни. Руно мы согласны выслужить; нас пятьдесят сильных и смелых юношей; если тебя беспокоят соседи или тебе нужен другой подвиг — приказывай, мы исполним все.

Сердце тревожно забилось у царя при этих словах. «Пятьдесят юношей… да еще эллинов… да еще таких же, как и он сам! Нет, это сила!» Но он не выдал своей тревоги и ответил, стараясь придать своему голосу милостивый тон:

— Мои соседи живут со мною в мире, а если мне нужен подвиг, то к моим услугам пять тысяч молодых колхидян; ваша помощь мне не нужна. То руно я мог бы тебе подарить и так, из уважения к твоей славной родине; но чтобы тебе не было обидно, я поставлю тебе одно маленькое условие. Есть в моих стойлах пара быков; запряги их в плуг и вспаши ими полосу нови, которую я тебе завтра укажу. Это — работа одного дня; а послезавтра можешь пойти за руном.

Ясон не ожидал такой милости, смущенный, он принялся благодарить царя; если бы он хоть краем глаза взглянул на Медею — он заметил бы, что та побледнела от страха. Но он видел только своего собеседника.

— Ты нас еще не знаешь, — ответил тот двусмысленно, с притворным добродушием. — А теперь назови мне своих товарищей и отведай нашего хлеба-соли.

Аргонавтам принесли стулья и столы, и они расположились. Медея сама налила вина в кубок Ясону; кувшин дрожал в ее руках. Царь расспрашивал его об его приключениях; он прямодушно рассказывал ему все, не замечая, что с каждым рассказанным подвигом он становится ему ненавистнее. Наконец настала ночь, и все разошлись. Товарищи Ясона ушли к своему кораблю, но ему самому была приготовлена комната в гостином доме вне дворцовой ограды.

Войдя к себе, он открыл ставень; луна всходила над горой, соловьи щелкали в саду, весь воздух был пропитан душистой влагой весны. Крепкое ли царское вино ему вскружило голову или весенние чары, или же он размечтался под влиянием собственных рассказов, а только его мысли вернулись к прошлому, забыв и о царе, и о предстоящем завтра деле. Так он заснул.

Приснился ему дивный сон. Синие волны и зеленый берег, и багровое зарево на далекой горе. И прекрасная женщина сидит на зеленом лугу, сидит в траве, окруженная цветами. Но ярче цветов сияют две златокудрые детские головки, пылают две пары детских губок в той же траве, у ног прекрасной женщины. И ему кажется, что эти губки его зовут, ему хочется погладить эти головки, — но кто-то отстраняет его руку, и губки жалостно шепчут: никогда, никогда…

Вдруг ему послышался тихий стук, и женский голос тихо воззвал: «Ясон!» Он проснулся: луна через открытый ставень заливала комнату своим призрачным светом. Стук повторился, и опять: «Ясон!» — «Странные порядки в этом доме!» — подумал он, но все же ответил:

— Коли с добром, то войди! Дверь тихо отворилась, и вошла старушка.

— Царевна зовет тебя в рощу Гекаты; немедленно одевайся, я тебя сведу. Дело касается жизни твоей и твоей дружины.

Ясон повиновался. Роща Гекаты находилась на холме, что возвышался над городом. Под двумя огромными тополями стоял ее страшный кумир; перед ним алтарь, на котором еще тлели остатки жертвоприношения. Завидев Ясона, Медея прямо пошла ему навстречу.

— Здравствуй, гость, и не удивляйся: твоя крайняя опасность заставила меня выйти из пределов девичьей стыдливости. Что думаешь ты о поставленном тебе царем условии?

— Я был поражен его милостью. Я боялся, что он или откажет мне, или, в лучшем случае, пошлет меня воевать с пятитысячной ратью.

— Если бы он послал тебя воевать с пятитысячной ратью — это было бы милостью в сравнении с тем, что он от тебя требует.

— Помилуй, царевна! Впрячь быков в ярмо и вспахать поле? Да это у нас, спасибо Деметре, всякий крестьянин умеет!

— Да? Даже если это — быки Солнца? Если копыта у них медные и ярое пламя пышет из медных ноздрей?

— Ясон опустил голову. «Будь что будет, — сказал он тихо. — Я взялся исполнить дело — трусом быть не хочу».

Медея участливо посмотрела на него. Он был так прекрасен в своей скромной, стойкой решимости!

— Послушай, что я тебе скажу. Недалеко от нас, над песчаным морским берегом, нависла та скала Кавказа, к которой, по велению Зевса, Гефест приковал Прометея. Каждое утро исполинский орел прилетает пожирать печень Титана; что он пожирает днем, дорастает ночью. Кровь струится из его раны, обагряет скалу и сохнет на ней; но иногда — очень редко — ветер пронесет каплю мимо, она упадет в приморский песок. И тогда Мать-Земля из этой капли крови своего внука выращивает дивную лозу. Поднимаясь на локоть от почвы, она расцветает золотистым цветом шафрана, а ее корень подобен свежеотрезанной, живой и содрогающейся плоти. В семи водах омывшись, семижды призвав Гекату, должен смельчак вырвать чудесное растение, выждав черную, безлунную ночь. Ревет Земля, стонет Титан — кому страшно, тот уже не вернется живым. А кто, не дрогнув, вырвет корень и, высушив и растерши его, приготовит из него волшебную мазь, того она охраняет и от булата и от огня…

— Чудесна ваша страна! — грустно ответил Ясон. — Да что пользы? Не могу я ждать до новолуния; не добыть мне волшебного зелья!

Медея протянула ему руку.

— Вот оно.

Ясон с восторгом посмотрел на свою спасительницу: добрая улыбка играла на ее строгих губах. Только теперь он заметил, как она была прекрасна.

— Ты совершишь подвиг и добудешь руно, — продолжала она. — А теперь прощай: уже близок рассвет. С руном торопись на свой корабль; а доедешь домой — вспоминай иногда Медею. Медея — это я…

Она готовилась уйти; но Ясон бросился к ее ногам. «Нет, царевна, нет! Я уеду, но с тобою. Ты не можешь долее оставаться здесь, среди этих диких и злых людей; твое место отныне в Элладе. Там улыбки, там счастие; и верь мне, только там люди умеют любить!»

Ночной ветер шумел в ветвях тополей; листья звенели, и через их тихий звон пробивался чей-то, как будто детский голос: никогда, никогда!..

Медея стояла как завороженная. «Я знаю, я обречена, — сказала она. Мой отец не простит мне помощи, которую я оказала тебе». Она еще некоторое время боролась сама с собой, вперяя свои взоры в догоравшие на алтаре остатки жертвоприношения — затем решительно схватила Ясона за руку и подошла с ним к священному пламени.

— Именем этой страшной богини поклянись мне, что будешь иметь меня в Элладе законной женой и матерью твоих законных детей и не бросишь меня, что бы ни случилось!

Ясон поклялся.

— Отныне мы — муж и жена: помни же клятву! Теперь — краткая разлука, а затем — соединение навсегда.

…Когда Ясон на следующий день вошел в царскую палату, Ээт его уже ждал. «Поздненько поднялся ты, витязь, — сказал он ему. — Надеюсь, никто не тревожил твоего сна. Пойдем, однако». Он показал ему участок, который надлежало вспахать, и стоящий наготове плуг, а затем повел его к стойлам. Они были каменные, а огромные двери из чистой меди. Он передал Ясону ключ.

— Все, что надо, ты найдешь сам; мне некогда. Итак, до вечера? — прибавил он с недоброй улыбкой и ушел.

Не без труда открыл Ясон тяжелые двери; один их лязг мог наполнить страхом сердце неподготовленного человека. В стойле было темно, только в одном углу горели точно две жаровни. Ясон понял, что это были морды чудовищ. Он подошел к ним. Послышался двойной глухой рев, и жар стал еще явственнее. При этом багровом свете он заметил и медную цепь, свешивающуюся с гвоздя; он ее схватил левой рукой и подошел еще ближе. Тогда быки, до тех пор лежавшие, поднялись, бросились на него и пустили в него каждый по снопу пламени. Но пламя не коснулось его кожи: оно, двоясь, расходилось перед ней и опять воссоединялось за его спиной. Кто бы на него посмотрел со стороны, невольно бы залюбовался, видя его окруженным как бы водометом огненных брызг среди глубокого мрака стойл. У Ясона сознание, что чары Медеи действуют, удвоило бодрость. Схватив первого быка за рога, он старался связать его медной цепью. Долго это ему не удава-лось: бык вырывался, становился на дыбы, силясь ударить его своим медным копытом, обдавая его целым фонтаном огня — Ясон уступал ему, где надо было, желая беречь свои силы и дожидаясь, пока противник не израсходует своих; наконец чудовище присмирело, истощив запас сил и огня. С другим работы меньше было: видно, он был удручен примером товарища. Связав обоих, витязь подвел их под ярмо плуга; укрощенные, они более не сопротивлялись и исполнили требуемую работу. Отведя быков обратно, Ясон вернулся в царскую палату. Ээт едва не упал со стула, когда витязь, живой и невредимый, предстал перед ним с ключом в руках.

— Задача исполнена, — сказал он ему спокойно. — Значит, завтра я могу отправиться за руном в змееву рощу?

— Конечно, завтра, — ответил царь, бросая гневный взгляд на сидящую тут же дочь, — а теперь подкрепись — и на покой.

Проходя к себе, Ясон был свидетелем страшного зрелища. Было темно; луна еще не успела взойти. Вдруг с вышки у стены дворцовой ограды поднялся ослепительный столб пламени, простоял несколько мгновений, рассыпаясь мириадами искр, и столь же внезапно потух. Что бы это могло значить? Долго, однако, он не мог об этом думать: подвиг с быками его изрядно утомил, и он сразу заснул крепким сном.

Его опять разбудил стук в дверь. Этот раз это была сама Медея.

— Торопись, — сказала она ему. — Идем добывать руно.

— Это будет завтра, — заметил Ясон.

— Не завтра, а сейчас; одна только эта ночь в нашем распоряжении. Царь огненным сигналом созвал свою рать: он хочет сжечь вашу «Арго» и перебить всю вашу дружину, тебя же отправить рабом в каменоломни. Некоторая отсрочка, однако, будет, — прибавила она тихо, — но не далее, как до утра.

Они вышли во двор, залитый светом все еще полной луны. Отчетливо выделялся белый фасад царского дворца; Ясону показалось, что оттуда доносятся жалобные крики и плач.

— Да, — повторила она зловеще, — некоторая отсрочка будет…

Ясон только теперь, при луне, заметил, что ее черты как бы исказились; куда девалась вчерашняя красота!

— Медея, — спросил он, — что это у тебя за красная капля над правой бровью?

— Где? Где? — испуганно спросила она и принялась усиленно тереть указанное место. — Сошла теперь?

— Нет, еще ярче стала.

Ее рука опустилась, она умолкла.

В глубоком молчании дошли они до нагорной рощи. Ее образовали вековые дубы; но тот, что возвышался посередине, был вдвое выше остальных. В роще царил мрак, и лишь два маленьких, но ярко-багровых огонька виднелись близ ствола срединного дуба.

— Это — огненные зеницы неусыпного змея! — пояснила царевна. — А внизу, это бледное зарево — это и есть золотое руно.

Посмотрел Ясон — и вдруг какой-то безотчетный страх сжал ему сердце, страх, подобно которому он с детских лет не испытывал. Какие-то образы выглядывали из-за деревьев, то грозные, то умоляющие; какие-то голоса хрипло перекликались, не то людей, не то чудовищ. Он остановился и осенил глаза рукой. «Полно, витязь! — укоризненно шепнула ему Медея, разгадав его состояние. — Быкам Солнца стыдно будет своей вчерашней покорности, если они увидят своего укротителя таким робким». Ясон ей не ответил: он не хотел признаваться ей и себе в том, что как ни страшны были и змей и призраки рощи, но еще страшней была для него его спасительница и… жена.

Все же он поборол свою робость и пошел дальше. Змей их сразу заметил: он поднял голову и, устремляя вперед свои огненные взоры, грозно зашипел.

— Пусти меня вперед, — сказала волшебница.

Громко читая связующие заговоры, она подошла к нему, неся перед собой чашу с какой-то жидкостью. Змей, уже приготовившийся было к прыжку, стал медленно опускать голову к чаше, затем принялся ее пить. Видно было, как постепенно ослабевало багровое пламя его зениц: темнело, темнело и наконец погасло совсем.

— Он заснул, но не надолго, — шепнула Медея, — бери руно и идем.

Во дворец они уже не возвращались и проследовали прямо лесными тропинками ко взморью, где, готовая к отплытию, стояла «Арго». Товарищи были уже на местах и только отборная горсточка — та самая, что вместе с Ясоном ходила к царю — оставалась на берегу в полном вооружении. Ясону она несказанно обрадовалась.

— Мы уже готовились к приступу, — сказал Полидевк, — огненный сигнал был виден отсюда и не сулил ничего хорошего. Ждали только тебя да Линкея.

— А где же Линкей? — спросил Ясон.

— Пошел на разведку, скоро ли нагрянет рать. Да вот и он.

— Нападение отсрочено, — издали возвестил Линкей. — Царю теперь не до нас. У очага своего дома он нашел сына своего Апсирта зарезанным и теперь оплакивает его.

— Аполлон-Отвратитель! Кто же его убил?

— Полагают, что это месть царевны Халкиопы за своего мужа Фрикса, которого Ээт убил, когда рождение Апсирта обеспечило его престол прямым наследником.

Ясон посмотрел на Медею; она стояла спокойная, вполне владея собой, но бледная, как труп; и капля крови над ее бровью еще ярче выступала на смертельной бледности ее чела.

Аргонавты вопросительно смотрели на Ясона; они ждали, что Медея уйдет и что им можно будет отправиться. Ясон заметил их недоумение.

— Мы можем уплыть тотчас, — сказал он, — все налицо, руно у нас, а свою жену Медею я, разумеется, беру с собой.

— Твою жену? — переспросил Пелей. — Когда же ты успел жениться?

— В прошлую ночь, у алта