На одном из перекуров к Пупырину подошел Васильчиков и сказал: «Давай отойдем в сторону, чтобы никто ничего не слышал». Иван оглянулся: в правом углу тормошил спиной стену Силантьев и что-то втолковывал Перегудку, кажется расписывал, как бы он, вместо нападающего «Спартака», распорядился мячом. Судя по его рукам, интенсивно разрубающим воздух на части, Силантьев, чтобы разрешить проблему, вратаря уложил бы из пулемета. В левом окопался всегда одинокий Хрумянец. Больше никого. И, кажется, к ним никто не прислушивался.
«Ты мне друг?» – заглядывая в глаза Пупырину, спросил Васильчиков, когда они покинули курилку. Пупырину не хотелось врать. Потому что, по правде говоря, Васильчиков под определение «друг – это тот, кто, не раздумывая и не спрашивая ни о чем, на твою просьбу посреди ночи срочно приехать, откликается незамедлительно» никак не подходил. Иван однажды ему позвонил – и не ночью, и не с просьбой приехать, и ничего не просил, – просто хотелось поделиться хорошей новостью: пришла весна, с пахучей сиренью, расцветшими девичьими лицами, шумными тютчевскими грозами. «Ты, Ваня, совсем о****енел, тебе больше нечем заниматься, как только календарем любоваться?» – возмутилась телефонная трубка. И зашлась в гневных гудках.
«Ну не так, чтобы друг, – замялся Иван, думая, как обозначить его отношения с Васильчиковым, – а… хороший знакомый».
«Ладно, – Васильчиков не протестовал. – Хороший знакомый. Значит и я тебе – тоже хороший знакомый». Подумав, сказал: «Мне нужна твоя помощь».
Возникла пауза, которую надобно было бы заполнить какими-то действиями – поддержать слова – непростые, трудно рождающиеся, избегающие, как показалось Ивану, вообще появления на свет. Но Васильчиков был тих, неподвижен, берег организм от перегрузок.
«Понимаешь, какое дело, Пупырин, – катая носком туфли невидимый камешек, наконец начал Васильчиков. – У меня проблемы с женой. Ну, ты же видел мою жену, Анфису?»
Иван Анфису видел несколько раз. Ничем не запоминающаяся внешность, чуть угловатая, нескладная на фразы, – кажется, что, взяв разбег, спотыкается на самых неожиданных словах, не вовремя пришедших ей на ум. В последний раз Пупырин с женой и Васильчиковы вместе отмечали день рождения Плещеева. И там, в ресторане, Анфиса, начавшая поздравлять юбиляра, чуть пьяненькая, вдруг после полагающихся пожеланий, завернула цитату, любимую народом, подкрепив ее раскатистым смешком: «и чтобы член у вас, Анатолий Николаевич, стоял колом до конца жизни». Над столом нависла густая тишина: каждый осмысливал – и представлял, явно было видно по вытянувшимся лицам, как будет распоряжаться своим добром – и для чего? – именинник на финишной прямой. За всех ответила раскрасневшаяся и довольная жена Плещеева – чуть жеманно, переигрывая там, где надобно было бы деликатно промолчать: «Спасибо, не надо».
«Я видел твою жену, Игорек», – промямлил Иван.
«И как?»
«В каком смысле?» – удивился Пупырин.
«В прямом: нравится?»
«Н-н-не очень, – признался Иван, – моя красивее».
Не обращая внимания на фактическое присуждение Пупыриным лаврового венка победителя своей жене, Васильчиков сказал: «Нравится, не нравится, а ты меня должен выручить. С Анфиской у меня в последнее время отношения швах. Я бы хотел с ней разбежаться. Надоела она мне. Но если я буду инициатором, эта стерва поломает дальнейшую мою жизнь. Привыкла крутить все по-своему. Не даст мне потом житья. Всю родню потащит за собой – в скандал. Я знаю. Чувствую. У нее папаша – без тормозов, маферник еще тот: «Обидишь дочу, закопаю по горло в землю и заставлю, не сплевывая, *** сосать». Я знаю, чувствую – так и будет. У этого бычары творческие замыслы воплощаются в действительность запросто. Поэтому хочу убрать ее с моего пути – красиво».
«Убить, что ли?» – похолодел Пупырин. И уже представил, как он безропотно плетется за Васильчиковым по лесу с лопатой, заброшенной на плечо, – закапывать труп.
«Я придумал кое-что серьезнее, – Васильчиков явно завелся, спокойствие его улетучилось. – Ты ее должен соблазнить. Короче, выебать».
Опыт отношений с женщинами вне брака был у Ивана невелик. Что его, с одной стороны, как бы мучило: в мужских разговорах, в которых он почти не участвовал, главными критериями всего были – размер и количество. Касалось ли это рыбалки или футбола, женщин или политики. Даже чувства переводили в цифры, объясняя, кто кого сколько раз и на каком расстоянии любил. Пупырина мужские забавы не очень увлекали. И, дважды изменив жене – случайно, можно сказать, мимоходом: один раз в поезде, поддавшись искушению, что подстроило время, сведя в одном купе его и толстую тетку, вдову, честно признавшуюся в желании получить от него, попутчика, за три года половой засухи полагающуюся ей компенсацию (и затрясшую его до обморока); затем – на какой-то дискотеке, куда он, рассорившись с супругой, забрел просто так, от безысходности, и наткнулся на тощую девицу, без грудей, что сама повела его в глухой закуток, раздела и уложила на себя, – Иван никогда ни перед кем не хвастался своими достижениями. Собственно говоря, нечем было хвастаться. Размеро-количественные показатели – в рамках всенародной статистики – были далеки от рекордов. Впрочем, и с проявлением чувств не все было ладно. Нет, ну чем было щеголять? Та же жердячка ему прошипела: «Что ты в меня вколачиваешь, будто на работе. Хоть бы погладил, приласкал – у меня есть где». «Я вот и думаю, – прошелестел Пупырин, страдая от своей честности, о чем не замедлил сообщить ей, – где?» «Засунь свою честность в жопу, идиот» – вот чем закончилась дискотечная авантюра.
С другой стороны, хотелось развития успеха. В двадцать семь лет тело настроено на поиск приключений. Еще отец об этом намекал.
Пупырин пишет в своих хрониках, чуть-чуть горюя, слегка печалясь, что мужское охотничье начало, как ему ни сопротивляйся, дает о себе знать. Время от времени. Потому предложение Васильчикова и смутило, и внушило какую-то пока непонятную надежду. Хотя Анфиса и не была из тех женщин, что ему нравились.
«Ты это… – Пупырин не знал, что сказать. Но сказал. – Не болтай глупости».
«Нет, точно. Ты Анфиске понравишься. Она же долбанутая на всю голову: стихи любит. Ведь и ты их тоже любишь, так? Вы чем-то похожи».
«И что?»
Вдохновленный этим незатейливым вопросом, Васильчиков быстро набросал план: «Придешь, когда меня не будет дома, якобы с каким-то поручением от Самоедова – передать мне. Садишься, читаешь стихи, такие, что размягчают женскую суть. Карабкаешься. А тут – я, в точно обозначенный час. Тук-тук: здрастье. Все. Развод в кармане – законный. И мы с папенькой, если получится, поменяемся местами – пусть он *** сосет. Хотя это вряд ли».
«А ты не подумал, Игорек, что она меня может сковородой уложить на больничную койку?»
«Ты, Пупырок, – озлился Васильчиков, намеренно искажая фамильные данные Ивана, чтобы как-то остудить свою взволновавшуюся душу и подзавести товарища, – давай не сачкуй, не придумывай отговорки: дело это серьезное. Учи стихи, чтобы нормально, как и полагается мужику, выебать бабу».
«Вообще-то пора вернуться на рабочие места», – заметил Иван, желая прекратить глупый и никчемный разговор. Черт бы побрал Васильчикова. Почему именно он должен разрубить этот запутанный семейный узел?
Дома Иван перебирал в уме различные варианты установления контакта с женой Васильчикова, ее соблазнения. Все-таки предложение сослуживца запало в память. Бред, конечно, вся эта затея, но – а вдруг?
На следующий день Васильчиков, еще не приступив к работе, отозвал Пупырина в сторону:
«Я прозондировал тему. Она млеет от Лермонтова, Ахматовой и Галактионова».
«Ну, с первыми все ясно, – сказал Иван, – а кто такой Галактионов, я не в курсе».
«Опять ищешь отговорки? – возмутился коллега. – Давай, шарь по библиотекам. Кто такой Галактионов, он, видите ли, не знает. Крупный поэт. Классик, можно сказать. Я, что ли, за тебя буду дело делать?»
«Мне кажется, – напомнил Пупырин, – ты основной исполнитель, согласно свидетельству о браке».
Видно было, по лицу Васильчикова, как он потрясен хамством товарища.
Через неделю, наконец, были улажены последние детали тщательно, как казалось Васильчикову, разработанного плана.
Иван вспоминает, как с тяжелым сердцем поднимался на лифте на пятый этаж, как звонил в нужную дверь. Вспоминает и – без тени юмора – рассказывает, страдая, мучаясь (и прямо видишь – потея и откашливаясь), как навстречу ему шагнула та, что звалась Анфисой и была женой его коллеги по работе. Еще раз переживает тот тяжелый, гнетущий страх быть осмеянным и выставленным вон, охвативший его, когда обратился к ней:
«Я по поручению Самоедова – к Игорю Николаевичу. Его, наверное, нет дома?»
«Что-то лицо знакомое... Не Пупырин ли?»
«Пупырин», – вздохнул Иван.
«Стихи читать?»
Пупырин хотел спросить «а откуда вы знаете?» – надменно, чуть презрительно, с наглецой, держа нижнюю губу на отлете, как разговаривали в одном новом перестроечном фильме раскормленные узники концлагеря с немецкими охранниками, но вместо этого удивленно раскрыл рот. Само собой вышло. Челюсть вырвалась на волю.
«Тут до вас, Пупырин, уже пятеро с вашей работы приходили с поэтическими чтениями. Вы – шестой. И все по одному и тому же сценарию происходило. У вас – что? Передвижной фестиваль?»
«А что по сценарию дальше должно быть? – поинтересовался Иван. Возникло подозрение, какое-то нехорошее чувство, что его разыграли. Проклятый, подлый Васильчиков! – Может, у меня иные цели».
«У всех мужиков цель одна. Поэтому прошу быстрее завершить спектакль. Выкладывайте, что у вас».
«Спектакль!» – так подумал огорченный Пупырин. И далее – чувствуется, как дух его смятен, – он пишет в своих заметках. Страх быть осмеянным усилился, когда Иван увидел, как Анфиса направилась к салонному дивану, где, расположившись удобно, откинувшись назад, стала чего-то ждать. Галактионова, так и не найденного им в библиотеках, или?..
Как всегда, Пупырин осторожно обходит стороной главный вопрос, несомненно, мучающий любого здравомыслящего человека: он оставляет читателю поле для домысливания. Явился ли в установленное время интриган Васильчиков, и в каком настроении покинул Иван явно негостеприимный дом? Судя по следующим предложениям, отвлекающим внимание от прозы жизни и намеренно уводящим в философию, что «каждый треугольник, в действительности, есть замкнутый круг», «если нет в природе Галактионова, то уже никак» и «пощечина – извращенная форма проявления любви», можно сделать вывод, к которому с опаской, неохотно, дорожа своим реноме, подталкивает нас Иван.
В аграрной теме, разработанной тестем Васильчикова, последний – так или иначе – со временем стал специалистом по чернозему. Тем, правда, кто, не произнося ни слова, раскрывает лишь – согласно расписанному сценарию – рот.