Умер Иван Чугунов.
Умер совсем, окончательно и безвозвратно.
Решительно умер, без всякого сомнения, навсегда отошёл, оставив по себе, как водится, добрую память. И никаких двоезначий у него, у Чугунова, этот факт не вызывал. Так уж, видать, угодно судьбе.
И то, что он был ещё жив, ровным счётом, ничего не значило – судорожное с хлюпаньем дыхание, моргание красными веками и беспорядочные движения рук говорили только за то, что от жизни до смерти он путь проскочил, но инерция всё ещё билась в могучем выносливом теле.
Непомерная жизнелюбивость Чугуновского организма не могла воспринять безусловно свершившегося факта. Постороннее, раздражающее все его чувства, присутствие жизни отвлекало, сбивало с покоя, занозило мозг и, как ни старался Иван умереть целиком, ни черта у него не получалось.
Не получалось и наоборот.
... Тяжёлая, грузная смерть Ивана Чугунова двигалась вверх по узкой, извилистой реке и имела вид двух спаренных «крендельком» нефтеналивных барж, толкаемых мощным буксиром. Баржи шли с большим дифферентом на корму, и ржавые, тупые, чёрные носы их китообразно расталкивали воду, гоня перед собой в завитках белых барашков стреловидный вал, свирепо врывавшийся в метровое пространство между бортами, превращая узкую полоску воды в кипящий пенистый ад.
В этом аду и колготилось тело Ивана Чугунова без надежды на жизнь и не ведая сроков на смерть.
* * *
... Удивительно неподвижно быстро летящее время. Промороженный до неистовой мертвоты кусок льда, мчащийся с непостижимой скоростью в непостижимо пустом, холодном и бесконечно-бескрайнем пространстве – изначально в движении, но здесь же в смертельном покое – и так до конца, потерявшего в вечности смысл...
РТэшка толкала «кренделёк» медленно и осторожно. В низовьях Казыма громоздкий караван обшаркал днища о песчаные мелководья в поисках ежегодно меняющегося фарватера. Войдя в глубокое русло, поднажал старенькими движками и, ведомый опытной рукой, лихо вписывался в крутые выверты прихотливого течения. Капитан поспешал – в посёлке дожигали последние тонны дизельки и бензина.
... Как его угораздило прозевать встречную опасность, Чугунов осознать не успел. Его лодка на полном газу заложила крутой вираж на очередном повороте и почти без удара нырнула в прогал «кренделька». Словно комар меж ладоней; резкий хлопок, два мокрых пятна на облупленной краске бортов, и помятой торпедой «казанка» ушла в глубину...
Чугунов удивился своей способности ещё как-то оценивать ситуацию. Похоже, что он всё ещё чем-то мыслил, чем-то соображал, хотя мыслить и соображать у него возможности не было. Не было у него такой возможности. Не было вообще у него никаких возможностей. Кроме одной – уловить в беспорядочном пенном шквале, бурлящем на уровне ноздрей микроскопическую паузу и глотнуть в этот миг крохотную порцию пополам с водяной пылью холодного воздуха, пропустить спазматическим движением глотки в лёгкие и выплюнуть, высморкнуть со слезой назад, уже в воду. Каждый такой глоток был рисковым фатально, как фатален щелчок вхолостую бойка испытателя «русской рулетки»...
Чугунов пролетел в междубортном тоннеле метров десять-двенадцать, срикошетил о воду, ударился головой и потерял сознание. Очнулся он от того, что начал захлёбываться и тонуть. Что-то крепко держало его за шиворот, больно царапая шею и левое ухо. Выплюнув солидную порцию пены, Иван попытался нашарить руками державшую его причину. Нашарил, ощупал и впервые за свои тридцать два года уверовал в чудо: на уровне ватерлинии, видимо, после ремонтных работ, осталась не срубленной единственная монтажная гребёнка – кривая, острая, похожая на крюк, железяка, проткнувшая насквозь ворот его лётной кожаной куртки и каким-то случаем не задевшая горла или другой части его головы.
Куртка (подарок приятеля– вертолётчика) отличалась редкостной прочностью, и Чугунов висел на крючке, как Буратино в театре Карабаса Барабаса; только и разницы – там грозил огонь, здесь – непременное утопление. Всю остальную часть тела ниже груди, неудержимо затягивало под баржу мощным течением, и, чтобы как-то ослабить нагрузку на треснувший ворот, Иван спихнул с ног болотные сапоги. Легче не стало, напротив, голые ступни ощутили холодную глубину, пальцы ног скрючились и сразу застыли. Иван упёрся руками в борта, сделал попытку вытянуть тело из воды и сняться с крюка. Но вовремя опомнился и плавно, без рывка вернулся в прежнее положение – потеря опоры была однозначно равна самоубийству. Задрав голову, он посмотрел вверх: чёрные стены тоннеля почти смыкались на трёхметровой высоте. В узком разрезе белело июньское радостное небо.
* * *
Николай Алексеевич Шаманин ходил по Казыму шестой сезон и капризной реки уже не боялся. Неглубокая осадка речного толкача, хороший запас мощности и удачная створная обстановка по руслу вполне позволяли вести караван без притыков на отдых, а белой северной ночью и того лучше – течение потише и вода посветлей.
«Кренделёк» он загрузил на одну треть. Баржи были большие, и штатный объём притопил бы их до самого Казымского дна. Ворочать такую махину по узкой реке не под силу даже его РТэшке. Лучше меньше, да скорее, а то Чугунов уже так достал начальника порта, что тот приказал закачать горючкой первые попавшиеся нефтеналивные баржи, а ему, Николаю, устроил разнос за долгие сборы. А чего – долгие? Рубку докрашивали – сутки всего и задержались...
Шаманин крутанул на очередном повороте штурвал, добавил машине оборотов и стал заводить неуклюжую связку за острый, поросший густым кустарником мысок.
В носовой части «кренделька» что-то негромко гукнуло, вроде, как с берега бросили пустой консервной банкой. Слабое эхо срезонировало между бортами и затухло.
«Опять топляк», – отстраненно отметил про себя капитан и выровнял курс на следующий створный знак.
* * *
Главный инженер управления механизации треста «Казымгазпромстрой» Иван Петрович Чугунов нервничал. Зимний запас ГСМ подходил к концу, а из Главка кормили ежедневными обещаниями: «Вот, мол, завтра, вот уже дали команду, вот, говорят, уже вышел...» А где? Последний лёд пронесло третьего июня, река очистилась и набухла, а эти там всё ещё от зимней спячки не отойдут!
Чугунов психовал внутренним, незаметным для окружающих психом и бегал на пирс; подолгу стоял там, тихонько матерясь в мутную быструю воду.
Наконец, из Берёзова пришла весть: караван прошёл, и дня через три – ждите.
Чугунов подождал, а в субботу, после полудня маеты прыгнул в «казанку» и погнал навстречу: «Ну, Шаман, накручу хвоста, чтоб не спал по дороге!»
...Накрутил...
... Иван подустал от борьбы со стихией, ободрал о наждачные борта ладони и локти, и заморенно повис на крюке, сплёвывая воду и теряя остатки появившейся было надежды на чудо и случай. Холодный Казым вымывал из его организма тепло, и с теплом уходили в течение силы и злое упрямство.
Караван шёл своим путём, вихляясь на поворотах, и так же вихляясь и булькая, болтались в заполненных водой мозгах Чугунова совсем не упорядоченные мысли.
Сперва отвлекали непрерывные плески в физиономию. Он пытался уворачиваться, но они не имели системы и хоть какой-то размеренности. Попытки нащупать ритм и к нему приноровиться не дали результата. Чугунов опять нахлебался, и его долго судорожно выворачивало. Тогда он поставил перед лицом ладони отбойником, но и это не помогло – водяные фонтаны часто рождались прямо у подбородка, и кипучая едкая пена шибала в ноздри, как будто стараясь угадать под вдох. Желудок и лёгкие периодиче-ски принимали балласт, и Иван становился похож на кита, с урчаньем и шипом фонтанируя в воздух излишний для организма продукт.
«И что он прёт и прёт без останова? Хоть бы на мель сел!.. Господи, ноги-то уже совсем не чую... А-а-хап! Дьявол! Не успел. Ф-ф-у-у... Да сколько же можно? Где я влетел? Ниже Мазям километров пятнадцать?.. Ага! До Лыхмы я ещё не до...А-а-хап! Ч-Чхи! Чёрт! Ну, Шаман! Чтоб тебя с твоим долбаным буксиром... Где мы? Сейчас, наверное, в районе Трёх озёр... Сколько я тут болтаюсь? Часа три... или больше? Где часы?.. Эх, ни х!.. А-а-хап!..»
По часам выходило, что столкнулся он с баржами в четыре пополудни, а сейчас стрелки показывают десять вечера.
«Шесть часов! И живой!.. Это же надо!.. Где же мы?..»
* * *
Николай Алексеевич спешил.
Механик уже два раза заглядывал в рубку, делая красноречивые жесты: хлопал себя по животу и гулко щёлкал грязным пальцем в кадык. Шаманин махал рукой и досадливо кривился: «Без меня, без меня...» Он знал характер Ивана Чугунова и потому старался опередить маршрутный график хотя бы на несколько часов : пусть за задержку отдувается начальство – у него, у Шаманина, всё тип-топ.
–Алексеич! – не выдержал в конце концов меха-
ник. – Жрать-то будем? Или как?
–Или как. Рубайте без меня. Только, слышь, Миша, вы там без этого!.. Понял!
–По-о-нял!.. Куда уж понятнее...Чугуна боишься?
–Да пошёл ты! Не боюсь я никого!.. А Чугун без дела скандал подымать не будет. Значит, припёрло.
Справа на взгорке среди нависших над водой деревьев обозначилась высокая тренога створного знака. Шаманин удовлетворённо кивнул – Три озера, значит, до посёлка около четырёх часов ходу. Он взглянул на судовой хронометр и снова кивнул: ночевать будем у пирса.
...Далеко выступающий над водой песчаный козырёк правого берега, перевитый лохмато торчащими корнями одинокой сосны, медленно, словно айсберг, оторвался от материка и увлекаемый весом разлапистого дерева рухнул в течение бурлящей на повороте реки. Мощный поток развернул негаданную преграду вдоль берегов, в считанные мгновения вымыл из комля песок и дернину и, затянув на стремнину, ловко вогнал разлапистую пятерню в узкую промежность «кренделька».
– Ах, ты, в рот тебя намотать! – вслух выругался Шаманин. – Принесла нелегкая подарочек!
Ствол со скрежетом и хрустом ломаемых веток медленно вклинивался в прогал между баржами, и, пройдя несколько метров, застрял намертво, выставив над палубами кудрявую игольчатую макушку.
По уму – так надо было встать и очистить транспорт от посторонних предметов. Так было положено. Так думал и капитан.
Но, убедившись, что сосна держится крепко и большой помехи движению не представляет, махнул рукой.
До финиша осталось чуть больше часа; и «хрен с ней, с сосной-то, авось, под винты не сорвётся...»
В воздухе над рекой уже явственно слышался ровный гул турбин газокомпрессорной станции.
* * *
Удар дерева о баржи застал Чугунова врасплох. Балансируя где-то на грани иного и здешнего мира, Иван пребывал в состоянии полупрострации: остаток сознания в форме инстинкта регулировал жизнедеятельность только двух функций организма – вдохнуть и выдохнуть. Всё остальное или уснуло, или уже умерло. Резкий толчок водяного напора накрыл его с головой, и Чугунов пропустил момент вдоха. Рот и глаза залепило мусором и песком, а в щёку вонзилась острым концом обломанная ветка. Боль и удушье вызвали Чугунова из надвигавшейся тьмы; он замахал, зашлёпал, по воде руками, захрипел, но очнулся.
В двух метрах от его головы ворочалось и буровило набегающий поток спрутообразное чудовище. Оно грохало в борта голенастыми щупальцами и, медленно надвигаясь, пыталось дотянуться до лица, норовило попасть волосатыми плетями в широко раскрытые от ужаса глаза Чугунова.
Остуженный холодеющей кровью мозг получил из неведомых резервов полумёртвого тела крохотную порцию адреналина, на мгновение встрепенулся и сделал попытку вернуться к жизни. Новая, невесть откуда родившаяся опасность понудила его к судорожным поискам защиты. В помрачённых долгим бездействием электрических связях серого вещества родилась невероятная, фантастическая картина, лишь отдалённо напоминающая реальность происходящего. Отрывочные воспоминания детских сказок, увиденных когда-то киношных сцен и яркий конкретный образ беснующегося перед глазами монстра слились воедино, явив несуразным своим симбиозом, алкающее жертву клювастое, рукастое и головастое паукообразное. Оно скакало по грязной пене, с противным скрежетом обдирало когтями проржавленные стены узкой высокой темницы и, словно прикованное гремящей цепью к невидимому кольцу, рвалось ухватить, проглотить Чугунова и никак не могло, потому что, наверное, цепь не давала.
Иван понимал, что иного пути к спасению, чем схлестнуться в неистовой драке с исчадием ада и победить, у него нет. И рвался он в бой, бешено выкатив глаза, надсадно хрипя, и стремясь на вражину, но та же проклятая цепь, захлестнувшись на горле его не пускала, и силы и злость уходили втуне...
Последнее, что он скорее почувствовал, чем увидел – это как спрут, надвигаясь, закрыл многоруким колючим, поросшим зелёной щетиной телом полоску бледного света над головой и, подкинув жёсткими щупальцами Иваново туловище вверх, провалил его в мягкое тёплое нутро. Иван ощутил необычную лёгкость, свободу от ставшего уже привычным обжима воды и тепло – много тепла, напитанного божественными запахами хвойного леса, горьковатыми, липкими от смолы и шершавыми, тонкими полупрозрачными чешуйками...
* * *
Толкач притёр « кренделёк» к пирсу, аккуратно чмокнув присосками шинных амортизаторов. Машинам скомандовали «стоп», и туманное молоко белой северной ночи мягко сглотнуло последний всплеск утомлённых работой винтов. Ходовые огни каравана погасли, передав вахтовую службу фонарю на клотике буксира и ярким прожекторам, впрочем, совершенно излишним, на концевых мачтах причала. Река усмирила течение, выгладившись под слоистым парным покрывалом: тормозить больше некого, можно теперь подремать.
Николай Алексеевич хрустнул спиной и сцепленными в замок пальцами. Ноги слегка гудели, глаза отходили слезой, но, в общем, состояние было нормальным: в график вписались и даже на пару часов обогнали, хотя, в принципе, это ничего не меняло – раньше шести утра разгрузка всё равно не начнётся. Но самолюбие было в порядке, и Чугун не посмеет!.. Нет объективной причины.
Капитан сошёл с мостика, перебрался по сходням на баржу, и, постукав носком сапога по запотевшему кнехту, направился в нос каравана.
Сосна торчала над палубой весёлой ежистой макушкой. Длинный замятый бортами ствол терялся где-то внизу, в мешанине сплющенных, переломанных веток. Комля совсем не было видно – баржи, выровняв на стоянке дифферент, притопили нижнюю часть дерева.
Шаманин подёргал хрупкую вершинку, сломал несколько ветвей и решил оставить это занятие до утра.
Внизу под бортом, в черноте между баржами ему показалось какое-то движение. То ли сап, то ли хрюканье сопровождалось шевелением веток и царапаньем по коре ствола.
«Вот те на! Это ещё что такое? – он перегнулся через борт и заглянул в тёмный прогал, – зверюгу, что ли, какого прихватили? Вместе с деревом?» Шорохи и сопение не прекращались.
–У-ух! – крикнул Шаманин в колодец, – кыш ты, кто ни есть! Вот я тебе!
Из глубины донёсся сдавленный, но вполне человеческий стон.
–Вот те на! Это ещё кто там? – уже в голос спросил Шаманин. – Какого чёрта! – Он осёкся, почуяв неладное, перелез через борт и протиснулся сквозь сплетение ветвей.
Чугунов лежал поперёк ствола на густой подстилке из сосновых лап, и голые ступни его мертвенно белели в черноте междубортного пространства. Скрюченные пальцы царапали металл неживыми, механическими движениями, разорванная от ворота до поясного ремня кожанка казалась открытой рубленой раной, сквозь которую просвечивало белое – то ли спина, то ли майка. Головы не было видно – разлапистый куст закрывал её полностью, и казалось, что ствол обнимает огромная горбатая лягушка, раздавленная случайным, слепым в своём неизбежном движении колесом, прикатившем из очень далёкого прошлого и ушедшем вперёд, в неизвестную дальнюю даль...
* * *
Ивана Петровича Чугунова отправили вертолётом в райцентр в состоянии комы. Откуда, говорят, в Тюмень. Потом дошли слухи – умер в больнице, не приходя в сознание...
Правда, два года спустя Кудряшов и его напарники по Мангазейской экспедиции били себя в грудь, что встречались с Чугуновым где-то в районе Надыма. Говорили что-то про сапоги и смазливую бабёнку...
Ну, да как им верить, если и старое городище у них вдруг стало беседы разговаривать!.. И сны эти... летучие...
Пьяные, чай, были...