И. Е. Суриков. История афинской демократии
И.Е. Суриков. Солнце Эллады: История афинской демократии.
Глава I
ПЕРВЫЕ ЛУЧИ
Заветы мудреца 40
И снова — борьба......49
Законопослушный тиран.....55
Фиаско наследников ..60
Экскурс 1. Аристократическая демократия.....66
Заветы мудреца
В начале VI в. до н. э. политическая борьба в Афинах достигла особенной остроты. Все борющиеся стороны были истощены длительной смутой и пришли в конце концов к выводу: необходимо искать пути компромисса, примирения. Для такого примирения требовались взаимные уступки, а сделать их было не так-то легко. Нужны были мероприятия чрезвычайного характера; нужны были реформы.
Эти реформы были проведены. И пусть они достигли не всех своих непосредственных целей, удовлетворили далеко не все слои населения. Зато они привели к другому, исключительно важному результату: резко ускорили развитие Афин, превратили этот полис из рядового в один из самых динамичных в Элладе и в конечном счете со временем сделали его самым значительным политическим, экономическим и культурным центром греческого мира.
Уже этого достаточно для того, чтобы назвать политического деятеля, который провел реформы, воистину гениальным. О ком же идет речь?
Когда в греческом полисе хотели покончить с внутренней смутой, чаще всего поступали так. Подыскивали самого авторитетного и уважаемого гражданина — такого, чья репутация была абсолютно безупречной, которому доверяли все. Назначали этого человека посредником-примирителем, на время вручали ему высшую власть в государстве и предоставляли неограниченные полномочия для проведения реформ. Далеко не всегда такого гражданина удавалось найти внутри полиса: как известно, «нет пророка в своем отечестве». Нередко посредника приходилось приглашать со стороны, из какого-
[ 41 ]
нибудь другого города. Считалось, что такой пришелец сумеет осуществить преобразования более беспристрастно, что он не будет угождать своим друзьям и союзникам.
Афинам повезло: им не пришлось прибегать к услугам «варяга». Гражданин, пользовавшийся безусловным авторитетом и доверием всего гражданского коллектива, нашелся в самом полисе. Это был Солон (ок. 640-559 гг. до н. э.).
Солона без преувеличения следует назвать одной из самых ярких, разносторонних и одновременно гармоничных личностей во всей античной истории, знаменитейшим из древнегреческих законодателей и реформаторов. Аристотель (Афинская политая, 5. 3) пишет о нем: «По происхождению и по известности Солон принадлежал к первым людям в государстве, по состоянию же и по складу своей жизни — к средним». Он происходил из очень знатного рода Кодридов, или Медонтидов — того самого, который когда-то был в Афинах царской династией. Из его предков был особенно известен царь Кодр, много веков назад пожертвовавший своей жизнью ради спасения отчизны.
Однако семья, к которой принадлежал Солон, обеднела, и будущему законодателю пришлось, чтобы поправить свой достаток, заняться морской торговлей. Впрочем, это сослужило ему хорошую службу. Много путешествуя, Солон знакомился с нравами, обычаями, политическим устройством других государств, что, несомненно, должно было расширить его кругозор. Не случайно для всей последующей деятельности Солона было характерно сочетание двух начал: стремления к необходимым реформам и здорового консерватизма. Аристократ, но аристократ отнюдь не закосневший в слепой приверженности традиционной системе ценностей, а в высшей степени мобильный и гибкий по всему складу своего ума, — таким предстает Солон из источников, и прежде всего из его собственных стихов.
Солон стал человеком глубоких познаний и высокой культуры. Даже и теперь не может не поразить обилие и разнообразие его талантов. Не случайно впоследствии, когда в Греции был составлен список «Семи мудрецов» —тех, кто особенно поразил соотечественников силой своего ума, — Солон занял прочное место в этом списке1.
1 Список «Семи мудрецов» был составлен в VI в. до н. э., как полагают, в Дельфах. Существуют несколько вариантов этого списка, отличающихся друг от друга, но Солон остается неизменным его членом. Кроме него, в число мудрецов включали первого греческого философа Фалеса, спартанского государственного деятеля Хилона, коринфского тирана Периандра, критского прорицателя и чудотворца Эпименида и др.
[ 42 ]
Он был выдающимся государственным деятелем, крупным полководцем, тонким дипломатом, а к тому же еще одним из величайших поэтов Греции архаической эпохи (и между прочим первым поэтом в Афинах).
Солон прославился как автор элегий (этот поэтический жанр включал в себя небольшие произведения, написанные особым стихотворным размером и исполнявшиеся нараспев, под аккомпанемент лиры). В своих стихах он гневно обличал недостатки и пороки современной ему политической жизни, призывал к прекращению междоусобных смут, к облегчению положения простого народа. Идеалом Солона было «благозаконие» —такой порядок, при котором законы издаются для блага граждан, а граждане неукоснительно повинуются этим законам.
Особенная известность пришла к Солону около 600 г. до н. э., когда он стал инициатором и руководителем возобновления борьбы с Мегарами за обладание Саламином. На этот раз война оказалась успешной для Афин: спорный остров перешел в их владение. В результате авторитет Солона чрезвычайно возрос; в нем стали видеть человека, который сможет покончить с нарастающим кризисом. Кроме того, все слои населения считали его «своим»: аристократы помнили о знатном происхождении Солона, а рядовой демос знал о сочувственном отношении к беднякам, проявлявшемся в солоновских элегиях, и надеялся, что, придя к власти, поэт-политик сможет ему помочь,
В 594 г. до н. э. в обстановке гражданской смуты афиняне избрали Солона первым архонтом, то есть высшим должностным лицом в государстве. Кроме того, он был облечен чрезвычайными полномочиями для разработки новых законов и реформирования полиса. По словам Плутарха (Солон, 16), «Солона назначили исправителем государственного строя и законодателем. Ему на усмотрение предоставили все без исключения — государственные должности, народные собрания, суды, советы... Ему дали право отменять или сохранять все, что он найдет нужным, из существующих, сложившихся порядков».
Всего лишь год Солон находился у кормила полиса, но и за этот год он сумел оправдать доверие своих сограждан: его деятельность стала исключительно важной вехой в истории Афин. Законодатель стремился прежде всего к тому, чтобы достичь компромисса между разными силами в государстве, пресечь взаимную вражду, примирить друг с другом знать и демос, богатых и бедных. Сам он позже говорил об этом так (Солон, фр. 5 Diehl):
[ 43 ]
Да, я народу почет предоставил, какой ему нужен —
Не сократил его прав, не дал и лишних зато.
Также подумал о тех я, кто силу имел и богатством
Славился — чтоб никаких им не чинилось обид.
Встал я, могучим щитом своим тех и других прикрывая,
И никому побеждать не дал неправо других.
Всеобщее примирение и согласие были действительно необходимы Солону. Только заручившись как можно большим числом сторонников, мог он рассчитывать на то, что задуманные им реформы получат поддержку и не окажутся эфемерными. Не случайно, став архонтом, Солон сразу же провел широкую амнистию и позволил вернуться в Аттику гражданам, осужденным на изгнание за различные преступления, кроме самых тяжких. Как раз в это время на родину смогли возвратиться и Алкмеониды. Естественно, они были благодарны за это Солону и стали его надежными союзниками.
Итак, законодатель приступил к воплощению в жизнь целого комплекса тесно связанных друг с другом преобразований. Особенно наболевшим, требовавшим немедленного разрешения был в Афинах того времени долговой вопрос. Солон решил покончить с долговой кабалой раз и навсегда. Данной ему властью он объявил об отмене, признании несуществующими всех долгов, которые имелись между гражданами полиса. Больше никто никому ничего не был должен. Эта мера получила название «сисахфия» («стряхивание бремени»). Закладные камни были торжественно убраны с полей разорившихся бедняков, кабальные должники освобождены. Были даже приняты меры к выкупу тех из них, кого уже продали в рабство в другие города.
Но Солон думал и о будущем. Ведь единовременное прощение долгов еще не гарантировало, что в дальнейшем не повторится такая же ситуация. Богачи могли со временем вновь закабалить бедняков. Поэтому был принят закон, настрого запрещавший обращение граждан в рабство за долги. Теперь должник, не сумевший расплатиться, отвечал перед кредитором своим имуществом, но не своей личностью.
Значение этой реформы трудно переоценить. Отныне понятие «гражданин» и понятие «раб» становились совершенно несовместимыми. Граждане пользовались полной свободой и подчинялись только законам и законным властям. Таким образом, был сделан шаг к равенству всех членов гражданского коллектива.
[ 44 ]
Солон позаботился об активизации афинской экономики. Так, он способствовал распространению в среде граждан занятий ремеслами, более того, поощрял приток в Афины ремесленников и торговцев из других государств Греции и даже предоставлял этим иммигрантам гражданские права. Столь передовой подход был почти беспрецедентным в греческом мире: ведь обычно полисы отнюдь не были склонны принимать чужестранцев в число своих граждан.
Не менее значимыми, чем экономические, были политические реформы Солона. Они подорвали полное господство аристократии в общественной жизни. О важнейшей из этих реформ Аристотель — наш главный источник — пишет не очень ясно (Афинская полития, 7. 3): «На основании оценки имущества Солон ввел разделение на четыре класса, каковое разделение было уже и раньше, — на пентакосиомедимнов, всадников, зевгитов и фетов». Эти слова неоднократно приводили ученых в недоумение. Как их понимать? Ввел ли Солон разделение на классы или все-таки оно существовало уже до него? Получается противоречие.
Наиболее вероятное истолкование реформы, судя по всему, будет таким. Еще до Солона, скорее всего с глубокой древности, все афинские граждане делились на имущественные классы. Чем состоятельнее был гражданин, тем к более высокому классу он принадлежал. Богатые афиняне входили в первый класс и назывались всадниками, потому что во время войн они служили в коннице. Следующий класс (зевгиты) включал в себя граждан среднего достатка, в основном зажиточных крестьян, каждый из которых обладал упряжкой рабочих волов2. Такая упряжка по-гречески называлась «зевгос»; возможно, отсюда пошло и название класса. Впрочем, не исключено и другое происхождение этого названия — от слова «зигон», что означало «ряд воинов в фаланге». Таким образом, члены этого класса служили в войске в основном в качестве гоплитов. Наконец, низший класс объединял самых бедных афинян, фетов («батраков»). Их либо совсем не призывали на военную службу, либо использовали как легковооруженных воинов без доспеха.
Что же сделал Солон? Он увеличил количество классов: вместо трех их теперь стало четыре. Так получилось потому, что в особый, самый высший класс были выделены богатейшие из всадников. Это были афинские «миллионеры», люди, которые могли позволить себе
2 В качестве рабочего скота в Древней Греции держали обычно волов или быков. Лошади при сельскохозяйственных работах не применялись; их использовали только в военных целях.
[ 45 ]
содержать не просто коня, как обычный всадник, а колесницу с четверкой коней. Когда-то, в эпоху ахейской цивилизации, колесницы были главной ударной силой на полях сражений. К VI в. до н. э. их военная роль в Греции совсем сошла на нет, но они оставались важным признаком высокого, престижного положения в обществе. Не случайно самой почетной победой на античных Олимпийских играх считалась победа именно в состязаниях колесниц.
Во вновь созданный класс вошли прежде всего представители старинной аристократии: ведь именно они были «богачами из богачей». Назывались эти люди «пентакосиомедимны», то есть «пятисотмерники». Дело в том, что богатство в архаических Афинах измерялось количеством продуктов (зерна, вина, оливкового масла), которые гражданин получал со своих земельных владений. Ведь монеты в то время афинский полис еще не чеканил. За единицу измерения принимался медимн — мера объема, равная приблизительно 52 литрам. Иными словами, чтобы попасть в состав первого класса, человек должен был получать годовой доход не менее 500 медимнов.
При Солоне были установлены точные имущественные границы и между остальными классами. Чтобы числиться в классе всадников, нужно было иметь доход не менее 300 медимнов, чтобы быть зевгитом — не менее 200. Афиняне, чей доход был ниже этой цифры, относились к фетам. Таким образом, теперь каждый гражданин мог точно сказать, к какому классу он принадлежит.
Роль каждого афинянина в жизни полиса и объем его политических прав определялись тем, членом какого классов он являлся. Высшими магистратами (архонтами, казначеями) могли становиться только пентакосиомедимны. Члены второго и третьего класса имели доступ к другим полисным должностям. Что же касается фетов, то они имели право участвовать лишь в народном собрании да еще в суде присяжных, о котором будет говориться чуть ниже.
Может показаться, что вышеописанная реформа Солона была направлена главным образом на защиту интересов богатых и знатных, что беднейшая часть граждан ничего от нее не выиграла. Это озадачивает. Ведь из стихов поэта-законодателя явственно видно, что он не слишком-то симпатизировал богачам, особенно тем, которые нажили свое богатство неправедным путем. Напротив, он высказывал сочувствие простому народу.
На самом деле неверно было бы считать, что от политических реформ Солона получила выгоду только традиционная элита. Во-первых, в новых условиях бедняк мог, занимаясь упорным трудом и
[ 46 ]
повышая свое благосостояние, со временем перейти из четвертого класса в третий, а может быть, даже и во второй. И такие случаи известны. Аристотель видел на афинском Акрополе посвящение богам, которое сделал некий крестьянин Анфемион в благодарность за то, что он из фета сделался всадником. Соответственно резко возрастала и роль такого человека в общественной жизни полиса. Иными словами, даже перед гражданами самого небольшого достатка теперь открывались новые возможности.
Во-вторых, одновременно Солоном был проведен ряд мер, в результате которых политическое значение демоса реально возросло. Значительно активизировалась деятельность народного собрания. Теперь оно стало собираться гораздо чаще и регулярнее, чем раньше, и понемногу превращалось в действительно важный орган управления, высшую инстанцию по важнейшим государственным делам.
В частности, начиная с Солона архонты в Афинах избирались народным собранием, а не Ареопагом, как раньше. Таким образом, этот древний аристократический Совет утратил одно из своих ключевых полномочий. Правда, в целом Ареопаг оставался, пожалуй, самым авторитетным органом. По словам Аристотеля (Афинская полития, 8. 4), «как и прежде, он имел надзор за государственным порядком, причем он обязан был не только следить вообще за большинством самых важных государственных дел, но между прочим и привлекать к ответственности виновных, имея власть налагать взыскания и кары».
Однако рядом с Ареопагом и как бы в противовес ему Солон учредил другой Совет. Он назывался Советом Четырехсот — по числу входивших в него членов: по сто человек от каждой из четырех афинских фил. Новый Совет в отличие от Ареопага был выборным, и входившие в него граждане оставались в нем в течение года, а не пожизненно, как ареопагиты. Членами Совета Четырехсот могли быть представители первых трех имущественных классов. Иными словами, этот орган управления выражал интересы более широких кругов населения, чем Ареопаг, в котором полностью господствовала знать. Совет Четырехсот был более демократичным. Одной из важных задач этого Совета являлась подготовка народных собраний, выработка проектов решений, которые выносились на рассмотрение народа.
Ситуация, при которой в одном полисе существуют два Совета, не вполне обычна. Это своеобразное двоевластие могло сложиться лишь при таких условиях, когда аристократия уже не была в состоянии единолично управлять государством, а демос был еще недос
[ 47 ]
таточно силен, чтобы взять власть в свои руки. Из двух Советов Ареопаг считался более высоким органом; его и называли в повседневном обиходе «верхним Советом», а Совет Четырехсот — «нижним»3. Было между ними и разграничение функций. И тем не менее Совет Четырехсот самим своим существованием в известной мере дублировал Ареопаг и тем самым уже снижал его политическое значение.
Огромное значение имело введение Солоном еще одного органа государственной власти — суда присяжных (гелиеи). Есть мнение, что его члены избирались с помощью жребия. Как нам неоднократно доведется увидеть в дальнейшем, жребий вообще играл заметную роль в жизни многих греческих полисов, в том числе Афин. Он считался самым демократичным способом избрания — даже в большей степени, чем голосование.
Судьей-присяжным имел право стать любой афинский гражданин, в том числе и самый бедный, входивший в разряд фетов. Поэтому из всех полисных учреждений гелиея наряду с народным собранием в самой большой мере выражала волю всего гражданского коллектива.
Гелиее предстояло большое будущее. Но пока, понятно, она делала свои первые, в чем-то еще робкие шаги. О ранней истории гелиеи мало что известно. Не исключено, что первоначально она была практически тождественна народному собранию. Когда граждане собирались, чтобы принимать законы или избирать должностных лиц, такой сход назывался народным собранием. А когда они заседали, чтобы разобрать какое-нибудь судебное дело, они представляли собой уже гелиею.
Гелиея создавалась как апелляционный суд. Если гражданин был недоволен приговором, который вынес по его делу тот или иной магистрат, он мог теперь обжаловать приговор перед своими согражданами-присяжными. Наверное, вначале случаи таких апелляций были редкими, но со временем они стали нормой. В V-IV вв. до н. э., в период расцвета афинской демократии, любая тяжба после предварительного рассмотрения должностным лицом обязательно попадала на суд гелиеи.
Возрастанию значения этого органа способствовало еще одно нововведение Солона. Он разрешил каждому желающему обращаться в суд по делу, лично его не касающемуся. Иными словами, афи
3 Может быть, такие названия сложились еще и потому, что Ареопаг заседал на холме, носившем то же имя, а Совет Четырехсот собирался в низине, на Агоре.
[ 48 ]
нянин, видевший, как другой подвергается несправедливой обиде, имел право заступиться за него, возбудив против обидчика судебный иск. Раньше это не дозволялось: только сам пострадавший мог отстаивать свои права в суде. Новое положение вещей повысило гражданскую ответственность и сознательность всех жителей афинского государства.
Не случайно Аристотель (Афинская полития, 9. 1) пишет: «Вот какие три пункта в солоновском государственном устройстве являются наиболее демократичными: первое и самое важное — отмена личной кабалы в обеспечение ссуд; далее, предоставление всякому желающему возможности выступать истцом за потерпевших обиду; третье, отчего, как утверждают, приобрела особенную силу народная масса, — апелляция к народному суду».
В ходе своих преобразований Солон издал в Афинах очень полный, можно сказать, всеобъемлющий для того времени свод законов, который охватывал практически все стороны отношений между людьми. Этот свод был гораздо совершеннее и содержал намного меньше устаревших, примитивных норм, чем ранее действовавшие законы Драконта. Он почти полностью заменил их. Отныне афинский полис в течение всей своей истории жил именно по законам Солона. Они оказались настолько продуманными и отточенными, что очень редко возникала необходимость вносить в них какие-то серьезные изменения или поправки.
Реформы Солона имели, подчеркнем еще раз, компромиссный характер. Законодатель ставил перед собой цель создать такой политический порядок, при котором каждому слою граждан — евпатридам и рядовым гражданам, богатым и бедным — было бы предоставлено подобающее место в общественной жизни полиса. Он стремился избежать несправедливого предоставления односторонних преимуществ тем или другим.
Солоновские реформы были еще довольно умеренными. Да иными они и не могли, и не должны были стать в той обстановке, в которой действовал реформатор. Солон принципиально чуждался политического радикализма, избегал слишком резких и крутых мер, которые могли бы расшатать стабильность государства и привести его к гражданской войне. Так, он не откликнулся на активно раздававшиеся из среды бедноты призывы устроить передел всех земель на равных основаниях.
И все же реформами была создана такая политическая система, при которой в управлении полисом в принципе (хотя пока не на деле) могли принимать более или менее активное участие широкие слои
[ 49 ]
демоса, а не только аристократическая элита, как это было в предшествующую эпоху. Конечно, солоновское государственное устройство нельзя еще называть демократией. Это был лишь самый первый шаг к демократическому правлению, так сказать, первый луч будущего народовластия, блеснувший на пока еще темном небосводе.
И снова — борьба
Солоновские преобразования были рассчитаны на долгосрочную перспективу. Все их позитивные результаты должны были сказаться лишь с течением времени. А непосредственно после проведения реформ казалось, что они не достигли своей цели. Гражданский мир не был достигнут; внутренняя борьба в полисе продолжалась.
Более того, как это часто бывает в истории, желание реформатора удовлетворить все общественные группы и слои, примирить их на первых порах имело противоположные последствия. Деятельностью Солона были недовольны почти все. Аристократия сожалела об утрате многих из своих прежних привилегий. Демос, напротив, считал, что законодатель пошел недостаточно далеко и не установил полного равенства всех членов гражданского коллектива.
Солон относился к непониманию сограждан философски. «Трудно в великих делах сразу же всем угодить», — писал он (фр. 5 Diehl). И все же иногда ненависть тех, кого он облагодетельствовал, приводила его в отчаяние. Об этом свидетельствуют некоторые места из его стихов:
Все когда-то ликовали, а теперь меня всегда
Злобным взглядом провожают, словно я их злейший враг.
(фр. 23 Diehl)
И в другом месте:
...От всех обороняяся,
Кружился я, как волк средь стаи лютых псов.
(фр. 24 Diehl)
Подходил к концу год архонтства Солона. И сама судьба его реформ оказывалась под реальной угрозой. Уже при следующем архонте их вполне могли отменить. Видя такую опасность, некоторые сторонники Солона советовали ему пойти на насильственный шаг —
[ 50 ]
взять в свои руки всю полноту власти, то есть стать тираном, и продолжать управлять Афинами, проводя свои реформы в жизнь. Но законодатель с благородным негодованием отвергал подобного рода предложения.
В конце концов он решил пойти по иному, очень необычному пути. Сложив с себя в положенный срок предоставленные ему полномочия, Солон тут же покинул Афины, отправившись в десятилетнее путешествие. Но перед отъездом он взял с афинян клятву, что они не отменят и не изменят его законы до тех пор, пока он не вернется. Замысел заключался в том, что за десять лет граждане успеют привыкнуть к новым порядкам, и потом менять их уже не придется.
Путешествуя по разным странам Восточного Средиземноморья, Солон побывал и в Египте, и на острове Кипр, и в Лидии — богатом царстве в западной части Малой Азии. Повсюду лица самого высокого положения и даже цари считали за честь для себя встретиться и побеседовать с афинским мудрецом. Наконец в 583 г. до н. э. законодатель возвратился на родину. Противоречивые чувства испытал он, узнав о том, что происходило в его отсутствие в афинском полисе.
С одной стороны, солоновские реформы остались в силе, никаких попыток отменить их не предпринималось. Новый политический строй укрепился, оказался вполне жизнеспособным. И это не могло не порадовать их инициатора. Но, с другой стороны, стабильность в полисе не была достигнута, не прекращались гражданские распри.
Вот что пишет об этих годах Аристотель (Афинская полития, 13. 1-2): «На пятый год после правления Солона не могли выбрать архонта вследствие смуты, и дальше на пятый год по той же причине было безвластие. А после этого, спустя такой же промежуток времени, Дамасий, избранный архонтом, управлял два года и два месяца, пока не был силой устранен с должности».
Случай с Дамасием, чье правление пришлось на 582-580 гг. до н. э., особенно показателен. Этот архонт попытался незаконно удержать власть в своих руках дольше, чем было положено, то есть сделать именно то, от чего совсем недавно отказался Солон. Иными словами, на политическом горизонте Афин все отчетливее брезжил признак тирании. Да это и не удивительно: междоусобная борьба (стасис) в полисе развертывалась преимущественно между самыми влиятельными аристократами. И каждый из них желал стать первым, одержать верх над всеми своими соперниками.
[ 51 ]
А что же демос? Демос постепенно набирался опыта и ждал своего часа. Этот час рано или поздно должен был наступить, он становился все ближе и ближе. Во-первых, после реформ Солона, как мы уже знаем, народное собрание уже не было таким же бессильным и послушным орудием в руках знати, как раньше. В нем теперь избирались должностные лица, принимались важные решения. Иными словами, в новых условиях от массы рядовых граждан многое зависело. И считаться с ней приходилось даже самым чванливым евпатридам.
Во-вторых, чтобы успешнее бороться друг с другом, каждый аристократ должен был создать группировку своих приверженцев. И чем больше будет эта группировка, тем лучше. А значит, приходилось привлекать на свою сторону простых крестьян и ремесленников. А за их помощь в конце концов нужно было расплачиваться.
Политические группировки в Афинах первой половины VI в. до н. э. были именно такими: лидер-аристократ, его ближайшее окружение, состоявшее тоже из представителей знати, в основном из родственников и друзей лидера, а вокруг них — масса простонародья, своей численностью придававшая вождю силу. Эти группировки были довольно крупными по размеру. Создавались они по региональному принципу, то есть каждая из них базировалась в одной из частей Аттики и возглавлялась евпатридами из этого региона.
Так, центром одной из таких группировок была равнина в окрестностях Афин, а ее члены носили название «педиеи» (от слова «педион» — равнина). Во главе этой группировки стоял один из знатнейших аристократов — Ликург из древнего рода Этеобутадов. Срединная аттическая равнина из всех частей полисной территории была наиболее богата природными ресурсами и даже относительно плодородна. В этом регионе положение знати по традиции было особенно прочным, а сама эта знать — особенно консервативно настроенной. Не исключено, что Ликург подумывал даже об отмене реформ Солона.
Представители второй группировки — паралии — опирались на население прибрежной части Аттики (этот район страны назывался Паралией, то есть побережьем). Лидером паралиев был Мегакл из знакомого уже нам рода Алкмеонидов4. Жители побережья отличались в целом меньшим консерватизмом и большей мобильностью. Источниками богатства были для них не исключительно земельные владения,
4 Этот Мегакл был внуком того Мегакла, который в 636 г. до н. э. подавил мятеж Килона. Имя Мегакл было самым распространенным в роде Алкмеонидов; его носили многие политические деятели, ставшие известными в афинской истории.
[ 52 ]
но также и морская торговля. Алкмеониды к этому времени наладили уже выгодные экономические связи с богатой заморской Лидией. Вполне естественно, что они поддерживали солоновские реформы.
Внезапно в противостояние этих двух мощных группировок вмешалась третья, возникшая позже, чем остальные. Ее члены назывались «диакрии» («жители гор»), а базировалась она в отдаленной северо-восточной части Аттики, которая была самым бедным регионом всего афинского полиса. Не случайно из всех группировок диакрии были настроены наиболее радикально. Реформы Солона казались им слишком умеренными; они хотели идти дальше.
Вождем диакриев, человеком, который, собственно, и создал их группировку, был Писистрат (602-527 гг. до н. э.). Этот знатный аристократ, возводивший свое происхождение к Нелеидам — царям, правившим в Пилосе во II тысячелетии до н. э., а в пору дорийского нашествия бежавшим в Аттику, — был самым талантливым и амбициозным из политических деятелей афинского полиса середины VI в. до н. э.
Еще в молодости Писистрат добился славы на военном поприще. В 560-х гг. до н. э. он командовал афинским войском в очередной войне с Мегарами за обладание Саламином и проявил незаурядные полководческие способности, добившись весомых успехов. В конце концов вопрос о спорном острове был вынесен на третейский суд Спарты. Этот суд вынес окончательное решение: Саламин должен принадлежать Афинам.
Интересно, что афинские интересы на суде представлял не кто иной, как престарелый уже Солон. Получается, что в это время Солон и Писистрат были союзниками. Кстати, они находились в родстве между собой. Но уже очень скоро дальновидный мудрец-законодатель понял, какую огромную опасность для государства представляет собой Писистрат. Пользуясь большим доверием демоса, прибегая к популистским лозунгам, этот политик помышлял на самом деле только об одном — о том, как бы добиться единоличной власти. Солон предостерегал сограждан, обращаясь, как обычно, к стихотворной форме (фр. 10 Diehl):
Хмурая туча дождем проливается или же градом;
Пламенной молнии блеск в громе находит ответ.
А от великих людей гибнет город, и к единодержцу
В плен попадает народ, если в нем разума нет.
Кто вознесется превыше других, нелегко того будет
После сдержать, — обо всем надо размыслить сейчас!
[ 53 ]
Однако увещевания Солона оказались тщетными. Влияние Писистрата возрастало, и он достиг перевеса в борьбе с соперниками. Оставалось сделать последний шаг — захватить единоличную власть, стать тираном. Но захват нужно было обставить таким образом, чтобы создавалась видимость законности всего происходящего.
Однажды — это случилось в 560 г. до н. э. — Писистрат въехал на афинскую Агору на колеснице. Он был весь изранен и кричал, что на него только что напали враги и ему едва удалось спастись. Впоследствии злые языки поговаривали, что он сам нарочно нанес себе раны. Впрочем, как было на самом деле, никто не видел.
Писистрат утверждал, что его жизнь в опасности, и требовал, чтобы ему был предоставлен от государства отряд телохранителей. Народное собрание приняло такое решение. Правда, телохранителей вооружили не копьями и мечами, как обычных воинов, а всего лишь дубинами, да и число их было небольшим — по одним сведениям, 300 человек, а по другим даже 50.
Но Писистрату этого оказалось вполне достаточно. Уже очень скоро он со своим отрядом занял Акрополь и объявил себя правителем афинского государства. То, что почти век назад не удалось Ки-лону, на этот раз прошло как-то очень легко и просто. Переворот свершился без всякого сопротивления со стороны граждан. Единственным, кто протестовал, был Солон. Старый законодатель не перенес установления тирании и вскоре умер.
Впрочем, взять власть в свои руки Писистрату удалось, а вот удержать ее оказалось значительно труднее. Прошел какой-нибудь год — и Мегакл с Ликургом, объединив свои группировки, изгнали тирана из Афин. Он удалился в свои родовые владения в городке Браврон на окраине Аттики и там выжидал, что же будет дальше.
А в городе продолжалась межаристократическая борьба: Мегакл и Ликург из союзников опять стали врагами. Примерно через два года Мегакл, чувствуя, что проигрывает, решил примириться с Писистратом. Глава Алкмеонидов вступил с ним в тайные переговоры и в конце концов организовал возвращение опального тирана в Афины.
Второй приход Писистрата к власти был обставлен довольно необычно. Аристотель (Афинская полития, 14. 3) рассказывает об этом так: «Распространив предварительно слух, будто Афина собирается возвратить Писистрата, он (Мегакл) разыскал высокого роста и красивую женщину... продавщицу венков, фракиянку по имени Фия, нарядил ее наподобие этой богини и ввел в город вместе с ним. И Писистрат въезжал на колеснице, на которой рядом с ним
[ 54 ]
стояла эта женщина, а жители города встречали их, преклоняясь ниц в восторге».
Часто считают, что Писистрат и Мегакл просто разыграли афинян, выдав смертную женщину за богиню. Получается, сограждане тирана были настолько наивны и легковерны, что не раскусили довольно-таки грубого трюка. Впрочем, в последние годы некоторые ученые склоняются к мнению, что Писистрат вовсе и не думал никого обманывать, а просто использовал торжественный ритуал, инсценировавший старинный миф. Миф этот повествовал о том, как Афина в своей колеснице привезла на Олимп, в обиталище богов, Геракла — славнейшего из греческих легендарных героев. Писистрат давно уже считал Геракла своим «небесным покровителем» и теперь, уподобляя ему себя, рассчитывал таким образом приобрести еще больший авторитет в государстве. Ведь мышление людей архаической эпохи было еще в очень большой степени мифологическим, а не рациональным.
Тем не менее на этот раз Писистрат не продержался у власти даже года. Он вновь поссорился с Мегаклом и вынужден был бежать из Аттики. Теперь его положение казалось более серьезным. Десять лет опальный тиран находился за пределами афинского полиса, живя то на соседней Эвбее, то подальше — на северном берегу Эгейского моря. Но все это время он не оставлял надежду добиться-таки своего и всеми способами готовился к этому: копил богатства, принимал к себе на службу воинов-наемников, устанавливал дружественные отношения с аристократами из разных греческих полисов, чтобы они в случае необходимости поддержали его.
Наконец в 546 г. до н. э. Писистрат перешел к решительным действиям. Собрав сильное войско, он вторгся с Эвбеи на территорию Аттики. Высадившись в местечке Марафон (на северо-востоке области, приблизительно в 42 км от Афин), он сразу же заручился поддержкой многочисленных сторонников. Ведь Марафон находился в той части Аттики, которая называлась Диакрией и где, как мы уже знаем, позиции Писистрата всегда были особенно сильны. Да и из других частей государства к нему на помощь стали стекаться люди, которым, по словам Геродота5, «тирания была больше по душе, чем теперешняя свобода» (I. 62). Очевидно, за время отсутствия Писистрата междоусобная распря в Афинах достигла такого накала, что простой народ желал только одного — стабильности и порядка, пусть даже ценой тирании.
5 Геродот (ок. 484-425 гг. до н. э.) — первый из плеяды великих древнегреческих историков, прозванный «отцом истории».
[ 55 ]
Без труда и практически без жертв обратив в бегство вышедшее ему навстречу афинское ополчение, Писистрат в третий раз вступил в город. Враждебный ему род Алкмеонидов во главе с Мегаклом вынужден был (уже не впервые в своей истории) покинуть родину. Теперь власть Писистрата стала уже по-настоящему крепкой и прочной; никто не пытался его свергать, и он правил вплоть до своей смерти. Афины окончательно «созрели» для тирании.
Законопослушный тиран
Тирания была закономерной стадией, через которую в течение архаической эпохи прошли многие древнегреческие полисы. Афины достигли этой стадии даже с некоторым запозданием. В некоторых из соседних с ними государств — в Мегарах, в Коринфе — тираны правили уже в VII в. до н. э.
Эти правители вошли в память последующих поколений как очень яркие, колоритные личности, как деятели, поднявшие благосостояние, силу и авторитет своих городов. Но в то же время запомнилась и жестокость тиранов, запятнавших себя кровавыми злодеяниями. Собственно, именно поэтому само слово «тиран» со временем приобрело выраженно негативный оттенок. Достаточно указать, например, что рассказывали о коринфском тиране Периандре (правил в 627-585 гг. до н. э.): он и жену свою убил, и сына отправил в далекую ссылку, и над гражданами издевался, как только мог...
Не нужно, конечно, представлять греческих тиранов какими-то кровожадными монстрами. Просто они были достойными сыновьями своего времени. А это время никак нельзя назвать эпохой безмятежности и братской любви. Крайней жестокостью, нетерпимостью к противникам, тяжестью применяемых расправ отличался практический любой политический режим архаической эпохи, будь то тирания, олигархия или даже демократия (вспомним демократическое правление в Мегарах, о котором говорилось выше).
На этом довольно мрачном фоне даже вызывает удивление, что Писистрату Афинскому античные авторы дают совсем иные оценки. Приведем несколько примеров. Вот что пишет о Писистрате Геродот (I. 59): «Он не нарушил... порядка государственных должностей и не изменил законов, поуправлял городом по существующим законоустановлениям, руководя государственными делами справедливо и дельно».
[ 56 ]
Геродоту вторит Аристотель (Афинская полития, 14. 3; 16. 2; 16. 7-8): «Писистрат же, взяв в руки власть, управлял общественными делами скорее в духе гражданского равноправия, чем тирании... Он был вообще гуманным и кротким человеком, снисходительным к провинившимся... Вообще простой народ он старался ничем не раздражать во время своего правления, но всегда обеспечивал мир и поддерживал спокойствие... Он по своему характеру был демократичным и обходительным человеком. Во всех вообще случаях он хотел руководить всеми делами по законам, не допуская для себя никакого преимущества».
Подчеркнем: все это писалось на одно-два столетия позже, тогда, когда сами слова «тиран» и «тирания» давно уже стали ругательными. И ни Геродот, ни Аристотель отнюдь не были сторонниками этой формы государственного устройства. Напротив, первый из них в молодости сам участвовал в заговоре против тирана в своем родном городе Галикарнассе, а второй неизменно относил тиранию к наихудшим способам правления.
Почему же для Писистрата древнегреческие ученые делали исключения, давая ему столь лестную характеристику, называя его мудрым, умеренным и даже «кротким» властителем? Кроткий тиран — это звучит парадоксом! Но, очевидно, Писистрат и на самом деле того заслуживал. Не случайно впоследствии жители Аттики с ностальгией вспоминали о его правлении, говоря, что это был настоящий «золотой век».
Во-первых, афинскому тирану удалось, придя к власти, установить стабильность и порядок в полисе. На смену многолетним, непрекращающимся смутам пришли внутренний мир и процветание. Во-вторых, судя по всему, Писистрат действительно всячески стремился продемонстрировать законный и благотворный характер своей власти. Он хотел оставаться популярным, быть предметом народной любви, а не ненависти.
Характерно, что тиран не предпринял ни малейшей попытки отменить законы Солона. В Афинах, на первый взгляд, все органы полисного управления продолжали функционировать так же, как и раньше. По-прежнему ежегодно избирались архонты, заседали Совет Ареопага и Совет Четырехсот, собиралось народное собрание. Но теперь над всем этим властно стоял один человек. Он всегда старался обеспечить, чтобы архонтами становились его ставленники, держал под своим контролем членов обоих Советов. А граждане сходились в народное собрание не вооруженными, как прежде, а безоружными. Тиран разоружил их, заявив, что отныне он сам при
[ 57 ]
помощи воинов-наемников из других городов будет заботиться о безопасности государства.
Писистрат, однако, постоянно подчеркивал, что он — такой же гражданин, как и остальные, что он точно так же подчиняется существующим законам. Рассказывают об одном случае из его жизни. Однажды кто-то из афинян обвинил его в убийстве и вызвал на суд Ареопага. Этот человек, наверное, просто хотел побравировать своей смелостью: он никак не рассчитывал, что всесильный тиран действительно придет на суд. Но в назначенный день Писистрат, как рядовой гражданин, скромно предстал перед Ареопагом. Однако процесс не состоялся, потому что обвинитель в последний момент струсил и не явился.
В целом правлению Писистрата были чужды насилие, террор и репрессии, характерные для большинства других древнегреческих тиранов. Правда, после его прихода к власти многие аристократы покинули Аттику и ушли в изгнание. Но это был их сознательный выбор. Похоже, что Писистрат никого насильно из полиса не изгонял, но большинство представителей знати не желало сотрудничать с новоявленным владыкой. Ведь каждый из них считал себя ничуть не хуже.
Именно поэтому бежали из Афин уже известные нам Алкмеониды. Их судьбу разделили некоторые члены еще одного влиятельного рода — Филаидов. Выходцем из этого рода был Кимон, прославленный атлет, неоднократно побеждавший в Олимпийских играх, в состязаниях колесниц. Кимон больше десяти лет провел на чужбине, но потом его потянуло на родину, и он примирился с Писистратом. В качестве платы за свое возвращение ему пришлось уступить афинскому тирану одну из своих олимпийских побед6.
Еще более своеобразно сложилась судьба старшего брата Кимона — Мильтиада, который тоже, по словам Геродота (VI. 35), «тяготился владычеством Писистрата». Мильтиад отправился на полуостров Херсонес Фракийский, что лежал к западу от пролива Геллеспонт, и сам стал там тираном. Писистрат отнюдь не возражал: его вполне устраивало, что важный опорный пункт на «хлебном пути» в Черное море находится под контролем афинянина. А на противоположном берегу Геллеспонта правитель Афин создал свою собственную базу. Это был Сигей, который ему удалось-таки отнять у лесбосцев.
6 Когда Кимон одержал эту победу (в 532 г. до н. э.), победителем по его просьбе был торжественно объявлен не он, а Писистрат. На античных Олимпийских играх это допускалось.
[ 58 ]
Писистрат и в целом проводил активную внешнюю политику, чтобы превратить Афины в один из самых сильных и влиятельных полисов Эллады. В его владении находились территории на северном побережье Эгеиды с серебряными рудниками, которые приносили тирану большой доход. Особое внимание Писистрат уделил острову Делосу. Этот остров, а точнее, даже островок (площадь его составляла всего 5 км2), лежавший в центре Эгейского моря, был, несмотря на свои малые размеры, известен каждому греку. Ведь именно на нем, согласно мифам, родился почитаемый всеми светлый бог Аполлон. Храм Аполлона на Делосе считался главной святыней всей племенной группы ионийцев. Афинский тиран взял остров под свое покровительство; тем самым он претендовал на лидерство в ионийском мире.
Внешнеполитическая линия Писистрата была настолько тонкой и продуманной, что за время его правления Афины из рядового полиса превратились в очень важный центр силы. С ними теперь приходилось считаться всем греческим государствам, даже самым могущественным, таким как Спарта.
Возвращаясь к внутренней политике Писистрата, подчеркнем: он, как и любой другой тиран, хотя и был выходцем из среды знати, видел во всех остальных аристократах своих конкурентов. Такие конкуренты были ему, естественно, не нужны, а потому он предпринимал меры, направленные на ослабление старинной аристократии, на подрыв ее значения.
Эти меры объективно шли на пользу прежде всего демоса. Простой народ освобождался от произвола вождей-евпатридов; возрастала его сознательность и сплоченность. Разумеется, Писистрат вовсе не ставил перед собой такой цели — усилить рядовых граждан. Тиранов вообще нельзя считать «борцами за народное дело»; они, по справедливому замечанию великого древнегреческого историка Фукидида7, «обращали свои заботы исключительно на свои интересы, на безопасность своей личности и на возвеличение своего дома» (I. 17.1). И тем не менее закономерность «чем слабее аристократия, тем сильнее демос» срабатывала вполне четко. Почти каждый полис, прошедший через горнило тирании, после нее оказывался ближе к демократии, чем был раньше.
Писистрат особенно благоволил аттическим крестьянам. Вероятно, он понимал, что именно этот социальный слой является глав
7 Фукидид (ок. 460-396 гг. до и. э.), уроженец Афин, был самым крупным представителем античной исторической науки.
[ 59 ]
ной опорой государства, обеспечивает его мощь и благосостояние. Правда, тиран взимал с земледельцев в свою пользу налог — одну десятую часть всех доходов. Но налог этот не был столь уж тяжелым: достаточно вспомнить, что в досолоновское время крестьяне платили аристократам значительно больше — одну шестую. К тому же подать шла теперь не в карманы состоятельных граждан, а в казну государства, что делало его богаче.
А в то же время крестьяне видели от Писистрата и немало хорошего. Как пишет Аристотель (Афинская полития, 16. 2; 16. 5), «бедных он даже снабжал вперед деньгами на сельские работы, чтобы они могли прокормиться, занимаясь земледелием... Он часто ездил по стране, наблюдая за ходом дел и примиряя тяжущихся, чтобы они не запускали своих дел, отправляясь в город». С этой же целью тиран учредил разъездные судебные коллегии, так называемых судей по демам. Эти судьи отправлялись в сельскую местность и там разбирали споры между крестьянами. Раньше такие споры поступали на рассмотрение местных аристократов, а теперь они решались представителями центральной полисной власти.
Централизация Афинского государства при Писистрате вообще значительно окрепла. Это проявилось в целом ряде новшеств. Так, именно в период тирании Афины начали чеканить собственную монету. На ней изображались символы государства — на одной стороне голова богини Афины, на другой — сова, ее священная птица. Сова со временем стала, можно сказать, афинским гербом.
Делали полис более крепким и сплоченным также пышные общественные празднества, на которые Писистрат не жалел средств. Поскольку в античных полисах религия не была отделена от государства, любой праздник носил одновременно гражданский и религиозный характер, при этом обязательно был посвящен какому-нибудь божеству.
Главный афинский праздник назывался Панафинеи и справлялся ежегодно, летом, в честь богини Афины. Но при Писистрате раз в четыре года этот праздник стал отмечаться с особенным блеском и пышностью; в таких случаях он назывался Великими Панафинеями. Поощрялся Писистратом пришедший в Аттику с севера культ Диониса — бога умирающей и воскресающей природы, весеннего веселья, вина. Важнейший праздник в честь Диониса — проводившиеся весной Великие Дионисии — тоже был введен афинским тираном. Именно из ритуалов этого праздника со временем вырос прославленный древнегреческий театр, самый первый во всем мире.
[ 60 ]
Главным мероприятием каждого праздника была торжественная процессия (помпа). Все жители города, нарядно одетые, шли по улицам и площадям к святилищу того бога (или богини), которому был посвящен праздник. Там совершалось жертвоприношение: во славу божества закалывались быки, овцы или козы. Часть мяса жертвенных животных тут же сжигалась (считалось, что дым, восходя от костра к небесам, питает богов), а другую часть готовили и устраивали общее пиршество. Все эти совместные действия, несомненно, позволяли всем афинским гражданам почувствовать себя единым коллективом.
При Писистрате в Афинах появились первые каменные храмы. На Акрополе был возведен храм в честь богини Афины, покровительницы полиса. А в конце своей жизни Писистрат приступил к сооружению на окраине города грандиозного храма Зевса Олимпийского, который должен был стать крупнейшей постройкой во всей Греции. Но довести этот проект до конца он не успел. В результате храм Зевса стал одним из величайших «долгостроев» в мировой истории. Долгие века он стоял, возведенный лишь частично, и строительство было завершено лишь во II в. н. э., когда Греция уже находилась под римским владычеством.
Во времена тирании в афинском полисе процветало искусство, особенно роспись глиняных ваз. При дворе тирана жили выдающиеся поэты, приехавшие из разных частей греческого мира. Ежегодно на празднике Панафиней рапсоды (эпические певцы) исполняли «Илиаду» и «Одиссею» Гомера. Одним словом, Афины заблистали одной из самых ярких звезд на культурном небосводе Эллады.
Писистрат, безусловно, был далеко не худшим из греческих тиранов архаической эпохи. И тем не менее при всех его заслугах в целом тирания и полис были понятиями, несовместимыми друг с другом. В конце концов интересы единоличного правителя и интересы коллектива граждан должны были вступить в жестокий конфликт. Правда, произошло это позже, уже после смерти самого Писистрата.
Фиаско наследников
Основатель афинской тирании скончался в 527 г. до н. э., мирно дожив до старости. Настолько прочным было его положение и настолько значительной — его популярность, что власть без каких-
[ 61 ]
либо проблем или кризисов автоматически перешла к его сыновьям, которых обычно называют Писистратидами. Старший из них, Гиппий, стал верховным правителем-тираном; ему помогал младший брат Гиппарх, отвечавший в основном за мероприятия в области культуры.
На первых порах сыновья Писистрата стремились продолжать мягкую и гибкую политику отца — ту самую, которая снискала ему народную любовь. Они даже улучшали положение рядовых граждан. Так, если первый тиран взимал с крестьян подать в размере одной десятой части доходов, то при его детях этот налог был снижен до одной двадцатой.
Фукидид пишет (VI. 54.6): «Вообще Писистратиды стремились в своем правлении проявить больше всего доблести и благоразумия... В городе продолжали существовать прежние законы, и тираны заботились лишь о том, чтобы кто-нибудь из их сторонников всегда занимал должность архонта».
До нашего времени случайно дошел фрагмент списка первых архонтов Афин в 526-522 гг. до н. э. (Meiggs-Lewis, 9). Этот обломок мраморной плиты сильно поврежден, однако стоящие на нем имена все же можно прочесть. Вот эти имена (в квадратных скобках — утраченные буквы):
[Г]ИППИЙ
[К]ЛИСФЕН
[М]ИЛЬТИАД
[КА]ЛЛИАД
[ПИСИ]СТРАТ
В исторической науке иногда бывает, что маленькая, в несколько строк, надпись содержит больше ценной и даже неожиданной информации, чем целые трактаты. Сейчас перед нами именно такой случай. Практически каждое имя в этом списке о многом говорит ученому.
Первым в надписи стоит сам Гиппий, ставший архонтом в 526 г. до н. э. Это означает, что новый тиран, придя к власти, сразу же назначил себя самого на следующий год на высшую должность в государстве. Этим он хотел подчеркнуть законный, официальный характер своего правления.
Еще более интересно второе имя — Клисфен. С этим человеком мы встречаемся впервые, но в дальнейшем о нем предстоит говорить очень много. Ведь речь идет о будущем «отце афинской демократии».
[ 62 ]
В 525 г. до н. э., когда Клисфен стал архонтом, он находился в начале своей политической карьеры. Он принадлежал к прекрасно известному нам роду Алкмеонидов и был сыном Мегакла — того самого, который несколькими десятилетиями раньше то враждовал с Писистратом, то мирился с ним. А мать Клисфена — Агариста — происходила из семьи тиранов города Сикион. В годы правления Гиппия Клисфен возглавлял Алкмеонидов: его отца к этому времени уже не было в живых.
В 524 г. до н. э., как мы видим из списка, на пост архонта заступил Мильтиад из рода Филаидов. Но это, конечно, не тот Мильтиад, который при Писистрате отправился на Херсонес Фракийский, а его племянник, сын олимпийского победителя Кимона. Самого Кимона убили по тайному приказанию Гиппия: тирану был не нужен в полисе столь прославленный человек, который мог оказаться его конкурентом. Но Мильтиада-младшего подобная участь не коснулась. По словам Геродота (VI. 39), «Писистратиды в Афинах дружески обращались с Мильтиад ом, делая вид, будто совершенно не причастны к убиению его отца». Они сделали его архонтом, а несколько лет спустя отправили властвовать над Херсонесом Фракийским вместо умершего дяди. С Мильтиадом, который впоследствии стал выдающимся полководцем, славным победителем персов, нам тоже еще предстоит встретиться.
Архонт следующего года — Каллиад — принадлежал, судя по всему, к еще одному знатному роду — Керикам. В руках Кериков издревле находилась одна из важнейших в Афинах жреческих должностей: представители этого рода из поколения в поколение были жрецами богини Деметры.
Наконец, в 522 г. до н. э. архонтом был избран старший сын тирана Гиппия, который, как было принято у греков, получил при рождении имя в честь деда — Писистрата. На этом Писистрате Младшем круг замкнулся: на высшей полисной должности побывали представители трех самых влиятельных родов — Алкмеонидов, Филаидов и Кериков, а затем она вновь вернулась в семью Писистратидов.
Не может не броситься в глаза странное обстоятельство: каким образом Клисфен из рода Алкмеонидов мог быть архонтом в Афинах, если весь этот род, как мы видели выше, бежал из полиса, как только Писистрат окончательно пришел к власти? Ответ может быть только один: получается, что Гиппий примирился с Алкмеонидами и позволил им не только возвратиться на родину, но и занимать высокие посты в государстве. Восстанавливая дружественные отноше
[ 63 ]
ния с ранее враждебными ему представителями знати, новый тиран хотел показать себя еще более гуманным правителем, чем его отец. Могла даже создаться иллюзия возрождения традиционного аристократического режима, но только без присущих ему смут и при всеобщем согласии.
Подобная идиллия, однако, не могла продолжаться слишком долго. В 514 г. до н. э. ситуация в Афинах была взорвана дерзким заговором, во главе которого стояли два аристократа из рода Гефиреев— Гармодий и Аристогитон. Они претерпели незаслуженную обиду от Гиппарха — младшего из Писистратидов — и теперь страстно желали отомстить за бесчестье. На празднике Панафиней заговорщики неожиданно бросились на своего обидчика и закололи его мечами. Их тут же окружили телохранители Гиппарха; Гармодий был убит на месте, а Аристогитон схвачен и после жестоких пыток казнен.
Позже, когда в Афинах была свергнута тирания и установилось народовластие, память Гармодия и Аристогитона — «тираноубийц», как их стали называть, — была окружена ореолом славы и почета. Они превратились в настоящих национальных героев, покровителей демократии. В центре города, на Агоре, им были воздвигнуты статуи. В их честь слагали песни, одна из которых начиналась словами:
Под листьями мирта мечи понесем,
Подобно Гармодью с Аристогитоном,
Когда поразили тирана мечом
И равными сделали всех пред законом.
(Афинеи, Пир мудрецов, XV 50)
Однако в действительности убит был не тиран, а его брат. Гиппий остался у власти и, более того, стал теперь подозрительным и жестоким. Боясь новых заговоров и покушений, он перешел к политике репрессий. В результате тиранический режим начал постепенно утрачивать популярность.
Судя по всему, сыграл в этом роль и еще один фактор. Все более опасной силой на востоке становилась великая Персидская держава, владения которой простирались уже вплоть до Эгейского моря. Как раз в 514-513 гг. до н. э. персы сделали шаг из Азии в Европу, продвинувшись на северное побережье Эгеиды. Афинскому тирану пришлось лишиться расположенных в этом регионе серебряных рудников, которые приносили ему большие доходы. Вероятно, Гиппий, испытывая после этого финансовые трудности, увеличил взи
[ 64 ]
маемые с граждан налоги, что, конечно, не могло не вызвать озлобления.
Особенно несладко пришлось аристократам — ведь именно их тиран подозревал в первую очередь. Алкмеониды во главе с Клисфеном в очередной раз были изгнаны из полиса. Вскоре после этого они попытались силой добиться своего возвращения и вторглись в Аттику с вооруженным отрядом своих сторонников. Однако Гиппий сумел дать им отпор; очевидно, его положение было еще достаточно прочным.
Тогда Алкмеониды приняли другую, более тонкую линию поведения. Они обосновались в Дельфах и стали плести там интриги против афинского тирана. Семена этих интриг падали на благоприятную почву: жречество Дельфийского оракула8 и без того издавна испытывало неприязнь к Писистрату и его сыновьям. Жрецам не нравилось, что правители Афин хотели сделать свой город крупнейшим религиозным центром греческого мира и тем самым как бы бросали вызов Дельфам.
Алкмеониды, обладая большими богатствами, взяли подряд на строительство нового дельфийского храма Аполлона взамен старого, незадолго перед тем сгоревшего. По словам Геродота (V. 62), они «воздвигли храм, еще более великолепный, чем предполагалось по замыслу. Хотя по договору они должны были построить храм из известкового туфа, но соорудили фасад его из паросского мрамора».
Этим Клисфен и его сородичи заслужили благоволение жрецов, и те решили помочь им в борьбе с Гиппием. Орудием исполнения тайных планов была избрана Спарта — самый сильный в военном отношении из греческих полисов. Ни для кого не было секретом, что спартанцы чрезвычайно набожны и свято верят любым прорицаниям Дельфийского оракула. Этим-то и воспользовались жрецы. Всякий раз, когда спартанские послы прибывали в Дельфы, чтобы вопросить Аполлона по тому или иному делу, им давался от имени бога один и тот же ответ: «Освободите Афины от тирании».
Это был совершенно безошибочный ход: Спарта отличалась отрицательным отношением к любым тиранам, и теперь ей представлялся новый случай доказать это на деле. Соответственно, она не заставила себя долго упрашивать. В 510 г. до н. э. в Аттику вступило
8 При Дельфийском храме Аполлона существовал оракул — священное место, где, по представлениям древних греков, можно было получить от бога предсказание будущего или совет. Дельфийский оракул пользовался огромным авторитетом во всей Элладе.
[ 65 ]
сильное спартанское войско, которое вел царь Клеомен I. В рядах этого войска находились Алкмеониды и другие изгнанные афинские аристократы.
Гиппий был в замешательстве. Собственным согражданам он не доверял и, чтобы попытаться отбить нападение, вызвал отряд конницы из союзной Фессалии. Однако прославленная спартанская фаланга легко опрокинула строй фессалийских кавалеристов. После этого Клеомен осадил Гиппия и членов его семьи на Акрополе, в городской цитадели. Для рассказа о дальнейших событиях лучше всего предоставить слово Геродоту (V. 65):
«Однако лакедемоняне9, конечно, никогда бы не захватили крепости и Писистратидов (они ведь не намеревались вести осады, а Писистратиды сумели хорошо обеспечить себя продовольствием и питьевой водой). После немногих дней безуспешной осады спартанцы возвратились бы в Спарту, если бы тут не произошло события, рокового для осажденных и счастливого для осаждающих: сыновья Писистратидов попались в плен при попытке тайно увезти их из Аттики в безопасное место. Это обстоятельство смешало все расчеты Писистратидов, и им пришлось взамен выдачи детей сдаться на поставленных афинянами условиях: покинуть Аттику в течение пяти дней».
Таков был конец афинской тирании. Свергнутый Гиппий со своими родственниками и сторонниками отправился в Сигей в Малой Азии, а вскоре он оказался при дворе персидского царя Дария I. Бывший тиран пока еще не оставлял надежд на реванш: ведь он помнил, что его отца два раза изгоняли из Афин, а тот снова и снова возвращался.
А как вел себя афинский демос в пору изгнания Гиппия? С одной стороны, он, по сути дела, не принял в нем участия, оставаясь пассивным зрителем происходящего. Факт остается фактом: тирания в Афинах была ликвидирована в результате не народного восстания, а внешнего вмешательства. Если бы не Спарта, взрыва возмущения рядовых граждан против Писистратидов, похоже, пришлось бы ждать очень и очень долго. Но с другой стороны, демос и не поддержал тирана. И в этом смысле можно сказать, что тирания в Афинах пришла к своему естественному концу.
Возвратившиеся на родину с армией Клеомена афинские евпат-риды-«политэмигранты», как говорится, ничего не забыли и ничему
9 У Спарты было и другое название — Лакедемон. Поэтому античные авторы часто называют спартанцев лакедемонянами.
[ 66 ]
не научились. Они тут же вновь развязали междоусобную борьбу, да и в целом вели себя так, как будто опять наступили дописистратовские времена или как будто с этих времен ничего не изменилось. Однако на самом деле общество, в котором они жили, стало иным, как бы они ни старались этого не замечать. За годы тиранического режима демос настолько освободился от влияния знати, от ее традиционного авторитета, что был готов к установлению демократии. Может быть, в этом и заключается главный итог правления Писистрата и Гиппия, которое в общей сложности продолжалось (с перерывами) около полувека.
Экскурс 1
Аристократическая демократия
Афины в 510 г. до н. э. стояли на самом пороге демократического государственного устройства. В дальнейшем нам предстоит говорить о его рождении, становлении, развитии. Однако внимательный читатель, наверное, уже теперь заметил, что те государственные деятели, с которыми связано создание первых предпосылок демократии, сами были выходцами из аристократических кругов.
Солон, проведший реформы, без которых дальнейший путь к народовластию был бы невозможен, происходил из рода древних афинских царей. Ничуть не менее «благородным» было происхождение Писистрата и Гиппия — а ведь они, что бы ни говорить, тоже внесли определенный вклад в пробуждение политической сознательности граждан, в их высвобождение от влияния евпатридов. Совсем недавно мы впервые встретили Клисфена, главу знатного рода Алкмеонидов, и скоро мы узнаем о том, что именно ему суждено было стать «отцом афинской демократии». Потом речь пойдет о крупнейших лидерах афинского демоса в V в. до н. э. — Фемистокле, Аристиде, Кимоне, Перикле. И все они тоже окажутся аристократами! Правда, одни были членами богатых и могущественных родов и семей, а другие — обедневших и пришедших в упадок. Но ни одного из них нельзя назвать представителем простого народа.
Как же разгадать эту загадку? Почему демос позволял аристократам становиться его политическими вождями? И — не менее интересно — почему сами аристократы (не все, конечно, но многие из них) выбирали этот путь и, вместо того, чтобы защищать интересы
[ 67 ]
и привилегии собственного сословия, переходили на сторону рядовых граждан?
На первый из двух поставленных вопросов ответить значительно легче. Демос вынужден был вплоть до конца V в. до н. э. прибегать к услугам аристократов, потому что иного выхода у него просто не было. Выдвинуть из своей среды лидеров — образованных, опытных, умеющих управлять государством — народная масса в ту пору еще не могла. Таких лидеров можно было взять только из среды знати. И поэтому, хоть демос и не вполне доверял знатным вождям, но тем не менее избирал их на высшие полисные должности, ставил во главе армий в военное время, слушал их советы. Должно было пройти время, прежде чем простые аттические крестьяне, ремесленники, торговцы смогли реально взять всю полноту власти в свои собственные руки и аристократы оказались больше не нужны.
Но почему сами афинские евпатриды шли на службу к демосу, проводили политику, направленную на его усиление? Это придется объяснить подробнее, заодно развеяв некоторые устоявшиеся в массовом сознании мифы. Очень часто считается, что аристократия в Древней Греции была слоем консервативным, державшимся за старое, противившимся любому прогрессу, реформам, переменам. Но так ли это на самом деле?
Подобные суждения порождены в основном параллелями с европейской аристократией Нового времени. Чаще всего говорят в данной связи о французских аристократах конца XVIII в. Справедливо указывают на то, что во время Великой Французской революции 1789— 1793 гг. знать в массе своей выступала решительной защитницей монархии, «старого режима». Ее представители либо поднимали контрреволюционные мятежи, либо уходили в эмиграцию. Если отдельные аристократы и оказывались участниками революционного движения, то лишь в рамках наиболее умеренного его крыла. А лидеры самых радикальных течений были все как один выходцами из «третьего сословия», из незнатных слоев общества.
Все это, безусловно, верно. Однако часто забывают вот о чем. Аристократия, игравшая консервативную и реакционную роль в различных ситуациях Нового времени, была аристократией уже разлагающейся. Она заботилась только о сохранении собственных привилегий и не желала ни с кем их делить. Совсем иначе обстояло дело в античном греческом мире, особенно в течение архаической и следующей за ней классической эпох. Здесь перед нами — не дряхлеющая, а молодая, полная сил аристократия, смотрящая, так сказать, не назад, а вперед.
[ 68 ]
В то время во главе любых реформ, любых прогрессивных перемен и сдвигов всегда стояли представители аристократической верхушки общества. Иными словами, евпатридская знать не только не являлась самым консервативным, реакционным слоем; напротив, она была, пожалуй, меньше всего склонна к консерватизму.
Причины этого вполне ясны. Аристократам не приходилось заниматься повседневным трудом, и они располагали большим количеством досуга. А ведь досуг очень важен для духовного и интеллектуального развития личности, да и не только личности. Древнегреческая цивилизация произвела на свет такое колоссальное количество шедевров в области культуры во многом именно потому, что она была, по удачному выражению некоторых ученых, «цивилизацией досуга».
Досуг делал раннюю греческую аристократию, бесспорно, самой образованной частью общества. Следовательно, она имела самый широкий кругозор, привыкала смотреть на вещи широко, без комплексов. Потому-то аристократы были более чем кто-либо восприимчивы ко всем новым веяниям. Достаточно вспомнить хотя бы о Солоне: этот потомок царей был, без преувеличения, передовым мыслителем и деятелем своей эпохи.
Оплотом же консервативных настроений было в Греции (как, наверное, всегда и везде) прежде всего крестьянство. Сам образ жизни крестьянина — размеренный, цикличный, традиционный, от года к году, от урожая к урожаю, — влек за собой неприятие любых новшеств, если они не маскировались под восстановление старинного порядка вещей.
Итак, афинские аристократы VI и особенно V веков до н. э. отнюдь не были «врагами народа», выразителями антидемократической идеологии. Напротив, само формирование классической демократии стало во многом результатом волевых действий аристократических по своему происхождению, положению и мировоззрению лидеров — от Солона до Перикла. Все чаще эти знатные вожди начинали обращаться напрямую к демосу, поскольку каждый из них хотел одержать верх над соперниками, опереться на нового и сильного союзника. А именно таким союзником и была масса рядовых граждан!
Этот метод политической борьбы доставлял отдельным евпатридам сиюминутные выгоды, но в конечной перспективе приводил к перетеканию властных полномочий из рук знати в руки всего гражданского коллектива. Складывалась парадоксальная ситуация: аристократы созидали демократический строй — строй, в котором для них самих рано или поздно должно было не остаться места.
[ 69 ]
Но все это лишь предстояло в будущем. А пока выходцы из древних родов искренне и честно шли на службу демократическому полису, не отрывали своих интересов от его нужд. Приведем только один пример. Одним из самых ярких и блистательных афинских государственных деятелей и полководцев первой половины V в. до н. э. был Кимон, о котором мы подробнее узнаем из следующей главы. Кимон принадлежал к знатнейшим аристократам, являлся главой рода Филаидов, богатым человеком и крупным землевладельцем. Но можно ли назвать его противником демоса и демократии? Ни в коей мере. Процитируем несколько строк из Плутарха, которые дают представление о стиле политического поведения Кимона:
«Он велел снять ограды, окружавшие его владения, дабы чужеземцы и неимущие сограждане могли, не опасаясь, пользоваться плодами, а дома у себя приказывал ежедневно готовить обед, хотя и скромный, но достаточный для пропитания многих. Каждый бедняк, если хотел, приходил на обед и получал пищу и, не будучи вынужден зарабатывать себе на пропитание, мог заниматься только общественными делами... Его (Кимона) постоянно сопровождали двое или трое юношей в богатой одежде, и если им случалось встретить какого-нибудь убого одетого старика из горожан, один из них менялся с ним платьем — зрелище, казавшееся величественным. Те же юноши, щедро снабженные мелкими деньгами, замечая на площади людей бедных, но порядочных, останавливались подле них и молча вкладывали им в руку несколько монет» (Плутарх, Кимон, 10).
Таков был образ жизни самого, если можно так выразиться, «аристократичного» из афинских аристократов и его окружения. Можно конечно, назвать это все политической демагогией, популизмом и пропагандой, «пиаром», как сейчас модно говорить. Хотя, с другой стороны, если друзья Кимона занимались пропагандой, зачем же они вкладывали беднякам в руку деньги молча, то есть тайно? Вроде бы при этом нужно произносить какие-то агитационные лозунги (как это и делается в наше время). Нет, поведение Кимона больше похоже на искреннюю благотворительность, чем на популизм.
Но даже если вести речь о популизме, все равно — не этого могли бы мы ожидать от антидемократически настроенного лидера. Разве враг демоса и олигарх стал бы заботиться о том, чтобы беднейшие из его сограждан не тратили времени на добывание «хлеба насущного», а посвящали себя общественным, полисным делам?
Ни в коем случае не следует бездумно ставить знак равенства между понятиями «аристократы» и «олигархи». В одной из следую
[ 70 ]
щих глав мы увидим, что в конце V в. до н. э. достигло пика олигархическое движение. Так вот, оказывается, в это время среди лидеров антидемократических группировок — гетерий — почти не было, за редкими исключениями, членов старинных евпатридских родов. Основной социальной базой потрясших Афины олигархических переворотов был слой зажиточных крестьян, служивших в войске в качестве гоплитов. Именно эти люди в кризисных условиях отвернулись от радикальной демократии, которая, кстати сказать, во многом и сама скомпрометировала себя. Аристократы же, повторим, внесли наибольший вклад как раз в демократизацию афинского полиса.
Подведем некоторые предварительные итоги. Демократия в Афинах, которой посвящена эта книга, росла и зрела постепенно, формируясь первоначально в недрах аристократического строя. На протяжении веков господства знати выработанные ею ценности и традиции пропитали собой все стороны жизни полиса. И впоследствии они оказались неискоренимыми. Это придало античной демократии неповторимый колорит: государство, демократическое по своему политическому устройству, оказывалось одновременно аристократическим по своему внутреннему духу. Можно назвать этот феномен «аристократической демократией».
«Аристократическая демократия» — читателям, возможно, покажется странным это сочетание двух, казалось бы, несовместимых вещей. И тем не менее такой острый и пытливый ум, как Аристотель, вполне допускал такую постановку вопроса. В одном месте своего фундаментального труда «Политика» он описывает государственное устройство, при котором, с одной стороны, все допущены к власти, что является демократической чертой, а с другой — высшие должности находятся в руках людей знатных, что представляет собой черту аристократическую. «Единственно таким образом, —утверждает философ, —мыслимо объединение аристократии и демократии: стало бы возможным и для знати и для народной массы иметь то, чего и таи другая для себя желает» (Аристотель, Политика, V. 1308Ь39 слл.).
Объединение аристократии и демократии... А ведь это в известном смысле можно назвать политическим идеалом. О чем-то подобном писал в начале XX века выдающийся русский мыслитель Н. А. Бердяев, убежденный, что с демократизмом в политической жизни должен сочетаться аристократизм в духовной сфере: «Демократия может ставить своей целью подбор лучших и установление царства истинной аристократии... Торжеству начала аристократического может
[ 71 ]
способствовать начало демократическое, когда оно не имеет самодовлеющих притязаний»10.
Можно сказать, что Аристотель в цитированном месте описывал вымышленное, гипотетическое, а не реальное государственное устройство. Однако в демократических Афинах времен их высшего расцвета дело обстояло именно так: аристократы, как правило, занимали высшие должности в полисе, а демос контролировал их деятельность через народное собрание и суд присяжных.
Даже при демократии в афинской социокультурной среде господствовали некоторые ключевые концепции аристократической идеологии. Среди них — вера в то, что человеческие качества и способности передаются по наследству, что возможны преимущества «от рождения». Отсюда — отношение к аристократии как к особой сословной группе. Юридически эта группа не имела и не могла иметь никаких привилегий в демократическом государстве, где все были равны. Но на практике каждый афинянин V века до н. э., безусловно, прекрасно отличал аристократа от неаристократа. Представители знати гордо называли себя «прекрасными и доблестными» (по-гречески «калой кагатой»). Самое главное, что и демос признавал за ними право на такое самоназвание.
Древнегреческой аристократии было свойственно тяготение к республиканской форме правления. Это нетрудно объяснить: каждый евпатрид считал себя ничуть не хуже остальных и не желал допустить, чтобы над ним первенствовал, тем более властвовал кто-то другой. Общество аристократов было «обществом равных». Собственно, именно поэтому знать уже в начале архаической эпохи отстранила от власти царей; именно поэтому она с неприязнью относилась к тиранам.
Рядовые же граждане, как мы видели, зачастую в принципе ничего не имели против тирании, если единоличный правитель проводил устраивавшую их политику. Вспомним, с каким уважением и любовью относились аттические крестьяне к Писистрату. Но в конечном счете республиканский принцип восторжествовал и достиг в эпоху демократии своего наивысшего развития. Во многом это — заслуга аристократов.
В демократических Афинах прочно утвердилась определенная шкала норм «джентльменского» поведения. Эти нормы включали в себя, например, культ доблести и славы, особенно военной, а также отрицательное отношение к любому физическому труду, кроме зем
10Бердяев Н. А. Философия неравенства. М., 1990. С. 125, 140.
[ 72 ]
ледельческого. Нетрудно заметить, что подобного рода «моральный кодекс» мог быть позаимствован демосом только у аристократии.
Одним из главных критериев оценки гражданина в Афинах даже при демократии оставалось его происхождение. Считалось, что если предки человека были достойными людьми, то и сам он заслуживает авторитета. И наоборот, у низких и порочных предков могут быть только такие же потомки. Кстати, это вызывало у греков интерес к прошлому, обостренное внимание к собственным родословным. Тот, кто был способен перечислить длинный ряд своих дедов и прадедов, уже тем самым мог претендовать на уважение со стороны сограждан.
Итак, аристократические духовные ценности сохранялись. Но в ходе демократизации полиса они распространились на весь гражданский коллектив, на весь демос. Этот момент чрезвычайно важен, поэтому попробуем разъяснить его чуть поподробнее.
Мировая история знала два «рождения демократии». В первый раз это произошло в античности, в мире греческих полисов, а во второй — в Новое время, в ходе буржуазных революций в странах Европы и Северной Америки. Но пути установления демократии в том и в другом случае принципиально отличаются друг от друга. Чтобы увидеть это, достаточно сравнить, скажем, Великую Французскую революцию с «афинской революцией», как иногда называют череду событий, приведших к формированию народовластия в Афинах.
Великая Французская революция, как известно, лишила аристократию всех ее привилегий. В афинском же полисе произошло совсем наоборот: эти привилегии остались в силе, но были перенесены с узкой прослойки знати на всю массу граждан. В первом случае высшие слои общества были опущены до уровня низших, а во втором — низшие подняты до уровня высших. Иными словами, демос Афин не ликвидировал аристократию, а сам во всей совокупности как бы стал аристократией. Во всяком случае, именно так воспринимал ситуацию он сам. Потому-то афинскую демократию и можно назвать «аристократической».
Уже в силу этого нельзя считать, что демос был принципиально враждебен аристократии. Ведь ценности-то у них были общими! Конечно, если мы скажем, что отношения рядовых граждан и их знатных лидеров были идиллическими, бесконфликтными, это тоже будет крайностью. Напротив, мало в каком другом обществе представители политической элиты испытывали столь подозрительное отношение со стороны гражданского коллектива, подвергались столь
[ 73 ]
частым опалам и преследованиям. Нам еще предстоит не раз убедиться, какой горькой и трагичной была судьба большинства видных афинских политиков.
Но это — совсем другой вопрос, не имеющий никакого отношения к противостоянию сторонников и противников демократии. Гонения в равной степени обрушивались на политических деятелей всех направлений, в том числе и на тех, чей демократизм абсолютно бесспорен (как у Фемистокла или Перикла). Афинская демократия ниспровергала любого видного политика, как только он, во-первых, начинал восприниматься как слишком влиятельный и угрожающий полновластию народа, а во-вторых — и это еще важнее, — как только он переставал быть нужным.
Конечно, «аристократическая демократия» — это лишь одна страница богатой событиями афинской истории. Она была переходным этапом на пути от правления знати к правлению демоса и представляла собой своеобразное двоевластие: ни знать, ни демос не могли поодиночке осуществлять всю полноту власти (первая была для этого уже недостаточно сильна, а второй — еще недостаточно силен), и им приходилось ее делить. Как конкретно это происходило — нам еще предстоит увидеть. На последних стадиях эволюции афинской демократии, в IV в. до н. э., народ полностью взял бразды правления в свои руки и вытеснил аристократию из политической жизни.
Видимо, таков был неизбежный ход истории. И все-таки мы должны воздать должное афинским евпатридам. Такие ценности, как политическая свобода, высокая ценность личности, равенство граждан перед законом, коллективный и выборный характер властных органов, прочно вошли в арсенал демократии. Но не следует забывать о том, что зародились эти ценности в аристократической среде и в аристократическую эпоху.
V век до н. э. перевалил за свою середину. Политическая жизнь в Афинах все более развивалась «под знаком Перикла». Теперь он был уже не молодым способным политиком, а опытным государственным мужем, поднаторевшим в борьбе с самыми различными противниками и оказавшимся в конечном счете сильнее их всех.
По сути дела, теперь у него оставался только один сопоставимый по силе конкурент на арене общественной жизни. Группировку Кимона после смерти этого выдающегося военачальника возглавил его родственник, тоже выходец из рода Филаидов — Фукидид, сын Мелесия (этого политика и в античных источниках, и в современных исторических работах обычно называют именно так — «по имени-отчеству», чтобы не путать его с его младшим современником и тезкой, великим историком Фукидидом1).
Фукидид, сын Мелесия, перенявший наследственное соперничество с Периклом, в молодости был известным атлетом-борцом. Занявшись политической деятельностью, он не блистал полководческим искусством, но зато проявил себя как неплохой оратор, а главное — как деятельный организатор, поставивший задачу сплотить разрозненных недоброжелателей Перикла. Плутарх (Перикл, 11) рассказывает об этом так: «Оставаясь в городе и ведя борьбу с Периклом, он (Фукидид) скоро восстановил равновесие между приверженцами различных взглядов. Он не дозволил так называемым прекрасным и
1 Фукидид-историк (сын Олора) и Фукидид-политик (сын Мелесия), скорее всего не просто были тезками, но и находились в родстве: историк тоже принадлежал к Фи-лаидам.
[ 129 ]
доблестным (то есть аристократам) рассеиваться и смешиваться с народом, как прежде, когда блеск их значения затмевался толпою; он отделил их, собрал в одно место; их общая сила приобрела значительный вес и склонила чашу весов».
Переведя процитированные слова с языка древнего писателя на современный язык строгих политических категорий, получим, что Фукидид сплотил вокруг себя аристократическую группировку — гетерию. Гетерии были довольно прочными образованиями: их члены, принося взаимные клятвы в верности, помогали друг другу в общественной деятельности: поддерживали «своих» при выборах должностных лиц, выступали в их защиту на судебных процессах.
Гетерия Фукидида, сына Мелесия, судя по всему, была сильной и в какой-то период представляла даже опасность для Перикла. Однако, с другой стороны, был в ее создании и свой минус: Фукидид дал Периклу повод обвинять его в том, что мы теперь называем партийным политиканством. Отныне Перикл построил все свое политическое поведение именно на основах, контрастных с тем стилем, в котором действовал Фукидид. Лидер демократии неустанно подчеркивал, что он-то как раз, в отличие от Фукидида, выражает интересы не какой-нибудь одной группы афинян, а всего гражданского коллектива, всего демоса. Тем самым большинство в любой дискуссии ему почти всегда было обеспечено: ведь рядовых граждан в Афинах было заведомо больше, чем аристократов.
В 444 г. до н. э. в афинском полисе прошел очередной остракизм. Главными кандидатами на десятилетнее изгнание, как и следовало ожидать, были Перикл и Фукидид, сын Мелесия. Когда черепки после голосования подсчитали, был объявлен результат, который наверняка для многих не стал неожиданным: покинуть государство пришлось Фукидиду.
Перикл же не просто остался в полисе, но смог наконец фактически взять в свои руки все бразды правления. Во всей Аттике больше просто не было политика, которому было бы под силу бросить ему вызов. «После падения Фукидида и изгнания его остракизмом, — пишет Плутарх (Перикл, 16), — он не менее пятнадцати лет обладал непрерывной, единоличной властью, хотя должность стратега дается на один год».
Пятнадцать лет, о которых идет речь (444-429 гг. до н. э.), часто с полным основанием называют «Перикловым веком»2. И действи-
2 Иногда «Перикловым веком» называют весь V в. до н. э. Но это все-таки преувеличение.
[ 130 ]
тельно, Перикл был в это время, по сути дела, единоличным правителем Афин, а также и распоряжался судьбами сотен союзных с ними полисов, членов Делосской симмахии. Историк Фукидид, лично знакомый с Периклом, определяет характер его правления знаменательными словами (II. 65. 9): «По названию это было правление народа, а на деле власть первого гражданина».
Перед нами — очередной парадокс классической афинской демократии. Именно тогда, когда народовластие достигло апогея своего развития, оно, если верить Фукидиду и Плутарху, вдруг как-то незаметно превратилось чуть ли не в монархию. Как же это совместить? И какие конкретные конституционные механизмы позволяли Периклу управлять полисом? Ведь он же не был тираном, не властвовал «через голову» народа.
Год за годом народное собрание без каких-либо проблем избирало Перикла стратегом. Иными словами, он постоянно занимал одну из высших государственных должностей. Но, подчеркнем, всего лишь одну из высших, отнюдь не сопоставимую с современными должностями президента или премьер-министра. Стратегов было десять, и все были равны между собой: никакого «первого стратега», главы коллегии просто не существовало. Иными словами, с чисто формальной стороны Перикла можно назвать лишь равным среди равных. Вместе с ним избирались другие стратеги, многие из них тоже неоднократно.
Видимо, секрет власти и влияния Перикла следует искать в другом. Они были основаны на его огромном личном авторитете и на доверии, которое испытывал к нему демос. Тонкий политик, прекрасный оратор, широко образованный человек, Перикл смог в полной мере расположить к себе массу граждан. Механизм, с помощью которого он управлял государством, был предельно прост и демократичен, без каких-либо интриг, закулисных сговоров и т. п. Перикл вносил и проекты законов, и предложения по конкретным вопросам на рассмотрение народного собрания. Они ставились на голосование, автор проектов выступал в их защиту, и экклесия, как правило, принимала все перикловские инициативы, считая их наилучшими.
«Афинским олимпийцем» (то есть одним из богов, которые, как известно, по древнегреческим представлениям обитали на Олимпе), «афинским Зевсом» полушутливо, полусерьезно называли Перикла. Ведь Зевс тоже был лишь одним из божеств, но зато самым могущественным и авторитетным. А может быть, говоря так, имели в виду еще и мудрую справедливость, которую мифы приписывали Зевсу, а общественное мнение демократических Афин — Периклу.
[ 131 ]
Великолепную, очень точную и тонкую характеристику политического искусства «афинского олимпийца» дал в своем труде Фукидид (естественно, историк). Этот выходец из старинной, консервативной знати был вообще-то самим своим происхождением обречен стать противником Перикла, но подпал под очарование его личности. Кроме того, будучи умным человеком, Фукидид вполне осознал громадные перикловские заслуги, понял, что лучшего государственного деятеля у Афин не было, нет и не будет. Вот слова этого античного автора (II. 65. 5-10):
«Пока Перикл в мирное время стоял во главе города, он всегда управлял мудро и справедливо, прочно укреплял его безопасность, и при нем город достиг вершины могущества. Когда же началась война (об этой войне со Спартой речь пойдет в следующей главе), то оказалось, что он также правильно оценил ее важность и значение... Перикл, как человек, пользовавшийся величайшим уважением сограждан за свой проницательный ум и несомненную неподкупность, управлял гражданами, не ограничивая их свободы, и не столько поддавался настроениям народной массы, сколько сам руководил народом. Не стремясь к власти неподобающими средствами, он не потворствовал гражданам, а мог, опираясь на свой авторитет, и резко возразить им... Из преемников Перикла ни один не выдавался как государственный деятель среди других, но каждый стремился к первенству и поэтому был готов, потакая народу, пожертвовать даже государственными интересами», — грустно завершает Фукидид свой экскурс о Перикле.
Можно, конечно, сказать, что усилиями «первого гражданина» в Афинах установилась «управляемая демократия». Но ведь произошло это вполне добровольным и органичным путем, а отнюдь не в результате диктаторского нажима со стороны Перикла. В демократическом полисе, в условиях, когда власть демоса была конституционно ничем не ограничена, такой нажим был бы и бесполезен. Просто афинские граждане, отнюдь не отказываясь от благ народовластия, как бы делегировали Периклу высшие полномочия (но вместе с тем и высшую ответственность!). Демос сделал его своим простатом — неформальным лидером, выразителем народных интересов. И никакого противоречия между демократией и единовластием не ощущалось.
Во многом это заслуга самого Перикла. По складу своего характера он отнюдь не являлся владыкой-самодуром. Напротив, не найти было гражданина, более преданного интересам государства, более законопослушного. По установившимся в Афинах порядкам каждый
[ 132 ]
стратег по истечении годичного срока пребывания в должности должен был отчитаться в народном собрании. Перикл всегда чрезвычайно ответственно относился к этой обязанности, подолгу и тщательно готовил отчеты, хотя, казалось бы, он не имел никаких оснований для тревоги: избрание на следующий год было обеспечено.
Однажды в гости к Периклу пришел его двоюродный племянник — юный, но уже очень амбициозный и властолюбивый Алкивиад. «Ему ответили, — пишет Плутарх (Алкивиад, 7), — что хозяину недосуг, что он размышляет над отчетом, который должен будет дать афинянам, и, уходя, Алкивиад заметил: "А не лучше ли было бы ему подумать о том, как вообще не давать отчетов? ”». Но вот этот тип политической культуры был Периклу совершенно чужд.
Итак, если при «афинском олимпийце» в городе и была управляемая демократия, то, во всяком случае, она не стала ограниченной демократией. Все демократические учреждения не только полноценно функционировали, но и развивались. В предыдущей главе мы уже видели, что не кто иной, как именно Перикл провел целый ряд реформ, направленных на совершенствование и укрепление народовластия.
Именно этому была посвящена вся внутренняя политика Перикла. «Первый гражданин» стремился дать средства для существования и активной политической жизни свободной афинской бедноте. О мистофории — плате за исполнение многих должностей — речь уже шла выше.
Другой задачей было обеспечить безземельных и малоземельных граждан достойными участками земли. Но давать такие участки приходилось за пределами Аттики: на самой территории афинского полиса лишних, неосвоенных земель уже не было, а передел существующих угодий означал бы революцию. Революций же в полисном мире старались по возможности избегать.
Впрочем, у Перикла был выход. Афины стояли во главе огромного Делосского союза, под их властью находились сотни зависимых полисов. На их-то земли «первый гражданин» и стал отправлять бедняков, заставляя союзные города и острова предоставлять им наделы. Так на просторах Эгеиды начали одна за другой появляться клерухии, афинские военно-земледельческие поселения (ведь земледельцы в античности были одновременно и воинами). Такие поселения при Перикле были основаны на островах Наксос, Андрос, Самос, на полуострове Херсонес Фракийский, на северном Эгейском побережье и др.
[ 133 ]
Клерухии по своему облику и структуре были похожи на колонии, но имели от них одно очень важное отличие. Колония в античном греческом мире немедленно после своего создания становилась совершенно самостоятельным полисом, независимым от основавшего ее города (метрополии), — полисом со своим гражданским коллективом и собственными органами власти. Клерухии же считались частями Афинского государства, жители их продолжали оставаться гражданами Афин. Соответственно из Афин обычно присылались, а не избирались на месте и управлявшие клерухией должностные лица.
Основывая клерухии, Перикл достигал сразу нескольких целей. Многие бедняки с готовностью ехали в чужие края, где их ждал достойный надел и возможность разбогатеть, при этом не лишаясь гражданских прав в Афинах и всех связанных с ними благ. Понятно, что такие люди пополняли число верных сторонников «афинского олимпийца». А, с другой стороны, таким образом из Аттики удалялись (причем добровольно, без конфликтов) недовольные своей участью и, стало быть, склонные к смутам и переворотам граждане. Это укрепляло стабильность и внутреннее спокойствие в полисе. Имелся и еще один нюанс: жители клерухий становились надежной опорой афинского владычества над союзниками. Попробовал бы теперь какой-нибудь город, на хоре которого находилось поселение афинян, повести себя нелояльно, скажем, попытаться выйти из Делосского союза! Такое восстание было бы моментально подавлено клерухами.
Для того, чтобы проводить социальную политику, направленную на укрепление демократии, Перикл нуждался в больших финансовых средствах. Но, подчеркнем уже не в первый раз, такие средства в его распоряжении были. Форос поступал неукоснительно. Скапливавшиеся в Афинах огромные суммы тратились не только на мистофорию, клерухии и т. п. Еще одной важной расходной статьей являлось монументальное строительство. Организуя его, реализуя широкую программу украшения родного города, «первый гражданин» желал, помимо прочего, еще и дать бедноте высокооплачиваемую работу.
Перед нами — одна из самых славных страниц истории демократических Афин. «Город Паллады» за короткий срок украсился замечательными зданиями, шедеврами архитектурного искусства, которые снискали ему славу прекраснейшего места во всей Элладе. Плутарх (Перикл, 13), описывая их, находит яркие и точные слова: «Тем более удивления поэтому заслуживают творения Перикла, что они созданы в короткое время, но для долговременного существования. По
[ 134 ]
красоте своей они с самого начала были старинными, а по блестящей сохранности они доныне свежи, как будто недавно окончены: до такой степени они всегда блещут каким-то цветом новизны и сохраняют свой вид не тронутым рукою времени, как будто эти произведения проникнуты дыханием вечной юности, имеют нестареющую душу!»
Если на первых этапах развития афинской демократии — при Клисфене, Кимоне — особенно интенсивное строительство велось, как мы видели, на Агоре, то Перикл в период пика своей карьеры уделил наибольшее внимание Акрополю. Древняя цитадель Афин со времен нашествия Ксеркса в 480 г. до н. э. лежала в обугленных развалинах, оставшихся от стоявших там некогда старинных храмов. Несколько десятилетий на Акрополе ничего не меняли. Была даже идея увековечить руины как своеобразный памятник тяжелой борьбы с персами. Но Перикл решил иначе: растущему, богатеющему и хорошеющему городу был необходим достойный городской центр.
Став в середине 440-х гг. до н. э. единоличным лидером государства, он немедленно дал своему другу и соратнику, великому скульптору Фидию ответственное задание: разработать план перестройки Акрополя, возведения на нем целостного ансамбля различных сооружений. Когда план был составлен и началось его воплощение в жизнь, работами руководил тот же Фидий. Уже через несколько лет Акрополь совершенно преобразился.
На главном, западном подъеме на центральный городской холм были воздвигнуты Пропилеи — монументальный, художественно оформленный вход с широкими лестницами и колоннадами. В одном из помещений Пропилей находилась картинная галерея (пинакотека), а всю постройку венчал небольшой храмик Ники, богини победы.
Путника, поднявшегося по Пропилеям, встречала вертикальная ось всего ансамбля — стоящая в центре Акрополя высокая статуя, созданная Фидием и изображавшая Афину-Воительницу в полном вооружении. Кончик ее копья, на котором играли солнечные блики, был издалека виден мореходам, плывущим вдоль берегов Аттики.
Позади и чуть правее статуи открывался вид на Парфенон, главный храм всего полиса, посвященный тоже Афине, но в иной ее ипостаси — Афины-Девы (богиня, согласно мифам, была девственницей). Отсюда и название: дева по-гречески — «парфенос». Парфенон стоит на вершине Акрополя и по сей день, хотя, конечно, в полуразрушенном состоянии: неумолимое время и людское варварство оставили на нем свои следы. Но даже и теперь видно, что
[ 135 ]
это величайший, никем и никогда не превзойденный шедевр мирового зодчества, удивительное, неповторимое по своей пропорциональности, соразмерности, гармоничности здание. О Парфеноне невозможно рассказать словами: его нужно видеть.
По всему периметру стен Парфенона, в их верхней части, проходил фриз (полоса рельефных изображений), мастерски вырезанный Фидием и группой его учеников. Фриз изображал торжественное шествие афинян на празднике Великих Панафиней. Сотни фигур людей, жертвенных животных, присутствующих на празднестве богов (и ни одна из этих фигур ни в чем не повторяет другую!) в неком синтезе реальности и мифа символизировали бытие процветающих демократических Афин. Фидий являлся автором и главной храмовой статуи, находившейся во внутреннем помещении Парфенона: громада Афины-Девы была изваяна из драгоценнейших материалов — золота и слоновой кости.
Неподалеку, на южном склоне Акрополя, был расположен Одеон (помещение для выступлений музыкантов и певцов, нечто вроде современного концертного зала). Одеон сразу бросался в глаза необычной формой крыши, напоминавшей шлем воина. Построили его из дерева, как говорят, из частей захваченных в сражениях персидских кораблей.
Программа строительства на Акрополе выполнялась несколько десятилетий и была полностью завершена лишь к концу V в. до н. э. На холме появились и другие великолепные постройки, кроме описанных выше, но это произошло тогда, когда ни Перикла, ни Фидия уже не было в живых.
«Афинский олимпиец» украшал архитектурными памятниками не только Акрополь, но и другие места родного города. Нельзя не обратить внимание на то, что по его распоряжению возводились в основном храмы, храмы, храмы... В отличие, скажем, от Клисфена или Кимона, Перикл как будто пренебрегал гражданским зодчеством, общественными зданиями утилитарного назначения. Этот факт даже трудно оценить или объяснить. Может быть, ставилась цель сделать Афины особенно привлекательным, репрезентативным, зрелищным городом? Ведь храм, конечно, зрелищнее, чем булевтерий или экклесиастерий.
Если это действительно так, то своей цели Перикл достиг. В обновленный «город Паллады» сразу устремились толпы паломников или, выражаясь современным языком, туристов. Силу впечатления, которое оставляли Афины в сердцах посетителей, в грубоватых, но метких словах выразил один из поэтов-комедиографов:
[ 136 ]
Да ты — чурбан, коли Афин не видывал;
Осел — коли, увидев, не пришел в восторг;
Верблюд — коли покинул их, не жалуясь.
(Лисипп, фр. 7 Kock)
Но не только досужие любители достопримечательностей прибывали в Афины. Привлеченные демократией, свободой выражать свои мнения, а также и высокими гонорарами в блистательный и богатый город стали съезжаться видные деятели культуры — художники, ученые, поэты. Не в последнюю очередь притягивала их сама личность Перикла. Им было с ним интересно: он поражал умом, образованностью, умением излагать свои мысли, сочетал практическую мудрость с увлеченностью теоретическими проблемами мироздания. Вокруг Перикла, как в свое время вокруг Кимона, но только в еще больших масштабах, сложился кружок интеллектуалов, в который входили «отец истории» Геродот, философы Анаксагор и Протагор, известный уже нам скульптор Фидий, архитектор Гипподам, музыкант Дамон, жрец и прорицатель Лампон и другие. Появлялся в «кружке Перикла» и молодой Сократ. Всех этих очень разных людей объединяла любовь к Афинам, к афинской культуре и искреннее уважение к «первому гражданину» полиса.
Интересно, что многие представители перикловского кружка интеллектуалов не были урожденными афинянами. Геродот, Анаксагор и Гипподам происходили из Малой Азии, Протагор — с северного побережья Эгейского моря. Но «город Паллады» стал воистину их второй родиной. Не была родом из Аттики и вторая супруга Перикла — Аспасия, одна из самых выдающихся женщин своего времени. В ранней молодости, еще почти девочкой она переселилась в Афины из Милета. Вскоре Перикл познакомился с ней и... безнадежно влюбился. Опытный, уже умудренный годами политик повел себя как пылкий юноша: развелся со своей первой женой3 и вступил в брак с Аспасией. Он не мог не понимать, что по афинским обычаям такой брак никогда не будет признан законным, что родившийся у них сын (он был назван тоже Периклом) не сможет стать гражданином Афин: ведь сам же Перикл несколько лет назад провел через народное собрание известный уже нам закон, согласно которому
3 Первая жена Перикла (имя ее неизвестно) была его двоюродной сестрой, происходя из рода Алкмеонидов. В среде афинской аристократии были довольно часты случаи близкородственных браков (между двоюродными братом и сестрой, даже между дядей и племянницей), которые воспринимались как вполне нормальные и допустимые.
[ 137 ]
гражданские права имели только те лица, у которых оба родителя были коренными афинянами!
Но видимо, уж очень велика была власть Аспасии над «первым гражданином». И дело даже не в ее внешней красоте, не в знатном происхождении (в родном Милете она принадлежала к кругу аристократии). Больше всего восхищал Перикла тонкий и острый ум его возлюбленной. Аспасия стала полноправным членом перикловского кружка интеллектуалов; более того, не раз она подавала мужу мудрые советы, относящиеся к государственным делам, помогала ему писать речи, составлять отчеты. Большинство афинских граждан были этим удивлены и недовольны: они привыкли к приниженному положению женщины в семье (об этом нам еще придется поговорить в дальнейшем), и отношения Перикла и Аспасии претили их консервативным воззрениям.
Культурная политика Перикла привела к тому, что Афины стали, по выражению самого «первого гражданина», настоящей «школой Эллады». Все это, конечно, способствовало возвеличению афинского полиса, переживавшего свой наивысший расцвет.
Демократия в «Периклов век»
В Афинах еще со времен Солона существовал обычай: каждую зиму совершалось символическое погребение граждан, которые пали в сражениях за прошедший год (войны, большие или малые, шли практически ежегодно, так что «дефицита» в погибших не было). На этих торжественных похоронах самому влиятельному и авторитетному государственному деятелю поручалось произнести надгробную речь.
В 431 г. до н. э. эта почетная обязанность была возложена на Перикла — уже далеко не впервые. Но на сей раз речь ему особенно удалась (сплетники поговаривали, будто бы на самом деле ее сочинила Аспасия). Она запомнилась; самые яркие места из нее передавали из уст в уста.
На церемонии присутствовал, в числе других афинян, молодой Фукидид — будущий великий историк. Юноша постарался прочно удержать в своей памяти слова Перикла (может быть, даже что-то и записал). Много лет спустя, работая над своим бессмертным трудом, он включил в него речь «афинского олимпийца». Разумеется, нельзя считать, что он передал ее дословно: наверняка добавил что-то и от
[ 138 ]
себя. Но в целом можно считать, что главные мысли, высказанные оратором, Фукидид изложил вполне верно.
Перикл говорил не столько о воинах, отдавших жизнь за родину, сколько о самой этой родине. Его надгробная речь — вдохновенный гимн Афинам и афинскому народовластию, лучший памятник античной демократической мысли. Не случайно без обширных цитат из речи Перикла не обходится ни одна книга о древнегреческой демократии. Последуем этой традиции и мы.
«Для нашего государственного устройства, — говорил “первый гражданин”, — мы не взяли за образец никаких чужеземных установлений. Напротив, мы скорее сами являем пример другим, нежели в чем-нибудь подражаем кому-либо. Итак как у нас городом управляет не горсть людей, а большинство народа, то наш государственный строй называется народоправством. В частных делах все пользуются одинаковыми правами по законам. Что же до дел государственных, то на почетные государственные должности выдвигают каждого по достоинству, поскольку он чем-нибудь отличился не в силу принадлежности к определенному сословию, но из-за личной доблести. Бедность и темное происхождение или низкое общественное положение не мешают человеку занять почетную должность, если он способен оказать услуги государству. В нашем государстве мы живем свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своем поведении следует личным склонностям, и не выказываем ему хотя и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады. Терпимые в своих частных взаимоотношениях, в общественной жизни не нарушаем законов, главным образом из уважения к ним, и повинуемся властям и законам, в особенности установленным в защиту обижаемых, а также законам неписаным, нарушение которых все считают постыдным.
Мы ввели много разнообразных развлечений для отдохновения души от трудов и забот, из года в год у нас повторяются игры и празднества. Благопристойность домашней обстановки доставляет наслаждение и помогает рассеять заботы повседневной жизни. И со всего света в наш город благодаря его величию и значению стекается на рынок все необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведениями нашей страны.
В военных попечениях мы руководствуемся иными правилами, нежели наши противники. Так, например, мы всем разрешаем посещать наш город и никогда не препятствуем знакомиться и осматривать его и не высылаем чужестранцев из страха, что противник
[ 139 ]
может проникнуть в наши тайны и извлечь для себя пользу4. Ведь мы полагаемся главным образом не столько на военные приготовления и хитрости, как на наше личное мужество. Между тем как наши противники при их способе воспитания стремятся с раннего детства жестокой дисциплиной закалить отвагу юношей5, мы живем свободно, без такой суровости, и тем не менее ведем отважную борьбу с равным нам противником... Если мы готовы встречать опасности скорее по свойственной нам живости, нежели в силу привычки к тягостным упражнениям и полагаемся при этом не на предписание закона, а на врожденную отвагу, — то в этом наше преимущество. Нас не тревожит заранее мысль о грядущих опасностях, а испытывая их, мы проявляем не меньше мужества, чем те, кто постоянно подвергается изнурительным трудам. Этим, как и многим другим, наш город и вызывает удивление.
Мы развиваем нашу склонность к прекрасному без расточительности и предаемся наукам не в ущерб силе духа. Богатство мы ценим лишь потому; что употребляем его с пользой, а не ради пустой похвальбы. Признание в бедности у нас ни для кого не является позором, но больший позор мы видим в том, что человек сам не стремится избавиться от нее трудом. Одни и те же люди у нас одновременно бывают заняты делами и частными, и общественными. Однако и остальные граждане, несмотря на то, что каждый занят своим ремеслом, также хорошо разбираются в политике. Ведь только мы одни признаем человека, не занимающегося общественной деятельностью, не благонамеренным гражданином, а бесполезным обывателем. Мы не думаем, что открытое обсуждение может повредить ходу государственных дел. Напротив, мы считаем неправильным принимать нужное решение без предварительной подготовки при помощи выступлений с речами за и против. В отличие от других, мы, обладая отвагой, предпочитаем вместе с тем сначала основательно обдумывать наши планы, а потом уже рисковать, тогда как у других невежественная ограниченность порождает дерзкую отвагу, а трезвый расчет — нерешительность... Добросердечность мы понимаем иначе, чем большинство других людей: друзей мы приобретаем не тем, что получаем от них, а тем, что оказываем им проявления дружбы... Мы — единственные, кто не по расчету на собственную выгоду, а доверяясь свободному влечению, оказываем помощь другим.
4 Намек на спартанцев, которые изгоняли чужеземцев из своего полиса.
5 Речь опять идет о той же Спарте с ее системой военизированного воспитания.
[ 140 ]
Одним словом, я утверждаю, что город наш — школа всей Эллады, и полагаю, что каждый из нас сам по себе может с легкостью и изяществом проявить свою личность в самых различных жизненных условиях. И то, что мое утверждение — не пустая похвальба в сегодняшней обстановке, а подлинная правда, доказывается самим могуществом нашего города, достигнутым благодаря нашему жизненному укладу... Столь великими деяниями мы засвидетельствовали могущество нашего города на удивление современникам и потомкам. Чтобы прославить нас, не нужно ни Гомера, ни какого-либо другого певца, который доставит своей поэзией преходящее наслаждение, но не найдет подтверждения в самой истине. Все моря и земли открыла перед нами наша отвага и повсюду воздвигла вечные памятники наших бедствий и побед» (Фукидид, II. 37-41).
Конечно, «афинский олимпиец», говоря о своем полисе и о демократии, во многом приукрасил истинное положение вещей. Да это и понятно: ведь перед нами патетическая речь оратора, а не скрупулезный труд историка. Кроме того, Перикла (да и Фукидида, который передал нам его слова) трудно в данной ситуации считать беспристрастным, незаинтересованным наблюдателем. Выдающийся политик говорил о близких его сердцу вещах, во многом — о результатах своего собственного труда. Ясно, что он не мог сдержать восхищения тем, чем стали при нем Афины.
Из надгробной речи Перикла можно увидеть не столько то, какой была афинская демократия «на самом деле», сколько то, какой она себя видела. Речь показывает не действительность, а идеал (а это вещи, во все эпохи довольно далекие друг от друга), не реальность, а принципы. Но ведь это-то для нас сейчас и важно: каковы были основные принципы античного демократического устройства, особенно ярко проявившиеся в Афинах в период их высшего расцвета?
Афинская демократия, как мы уже знаем, не была самой первой в греческом мире. Еще до реформ Клисфена, в VI в. до н. э., демократические устройства иногда возникали в некоторых других полисах (в Мегарах, на острове Хиос). Однако именно демократия, которая сложилась в Афинах классической эпохи, резко выделяется из числа остальных. Во-первых, она стала самой развитой и сильной во всей античной истории. Во-вторых, ее следует назвать наиболее стабильной и долговечной, а не эфемерной, как ранние демократии: она просуществовала почти два столетия. В-третьих, она оказала, бесспорно, наибольшее влияние на всю последующую историю человечества. Иными словами, классическая афинская демократия была, вне сомнения, одним из самых крупных достижений полити
[ 141 ]
ческой практики античности. Поэтому именно на примере Афин удобнее всего рассмотреть те основополагающие черты, которые были свойственны античным демократиям вообще.
Один из важнейших принципов любой античной демократии — суверенитет демоса, то есть его верховная власть, что предполагало реальное, полномасштабное и непосредственное участие всего коллектива граждан в управлении государством. Органом, воплощавшим в себе этот коллектив, было, естественно, народное собрание (экклесия). А значит — властные полномочия народного собрания были ничем не ограничены: оно распоряжалось всем, а остальные полисные структуры оказывались ему подчиненными и подотчетными.
Демократические государства, существующие в наше время, относятся к типу так называемых представительных демократий. Это означает, что граждане страны выбирают путем голосования своих представителей (депутатов) в орган, который может называться по-разному (парламент, конгресс, дума, бундестаг и т. д.), но сущность которого везде примерно одинакова. Именно этот выборный орган в промежутках между голосованиями (а проходят они, как известно, раз в несколько лет) сосредоточивает в своих руках полноту законодательной власти. Формально эта власть находится в руках всех граждан, но на деле граждане как бы передают, делегируют ее своим представителям. Парламент представляет собой народ. Во многих странах (но не во всех) граждане избирают еще и своего верховного представителя — президента, главу государства.
Античная же демократия, возникшая в полисных условиях, была, в отличие от демократий современности, не представительной, а прямой. Иными словами, коллектив граждан в лице народного собрания осуществлял высшую власть реально и постоянно. Не существовало ни парламента, ни президента — подобно тому, как в современных государствах не существует никакого народного собрания. В сущности, античная демократия была даже не столько формой государственного устройства и организации государственного аппарата, сколько формой полного и всестороннего вовлечения граждан в систему власти и управления государством.
Чрезвычайно значимым принципом античной демократии было равенство всех граждан перед законом (исономия). Никакая группа гражданского населения не имела привилегий по принципу знатности и богатства. Правда, из этого принципа имелись некоторые исключения. Так, на высшие финансовые должности дозволялось избирать только богатых людей. Считалось, что бедняк, став казначеем и получив в свое распоряжение крупные денежные суммы, может не
[ 142 ]
удержаться от соблазна незаконно присвоить часть этих денег. Но эти исключения были незначительными и не играли сколько-нибудь заметной роли. Высший в полисе пост стратега мог занять любой гражданин — аристократ и представитель простонародья, состоятельный и почти нищий: учитывались только личные достоинства и способности.
В целом каждый член гражданского коллектива имел равное право на активное участие в политической жизни. Это обеспечивалось рядом эффективных механизмов. Одним из таких механизмов было свободное обсуждение всех вопросов — от важнейших до мелких, рутинных — в народном собрании: каждый афинянин имел право взять слово и выступить в дискуссии. Очень многие этим правом активно пользовались.
Власть в условиях полисной демократии обязательно должна была быть коллективной, коллегиальной. Мы уже знаем: архонтов было девять, стратегов — десять. Нам еще предстоит говорить о других должностных лицах Афин; мы увидим, что и они тоже составляли коллегии. Никакую должность нельзя было занимать единолично: это вело бы к концентрации полномочий в одних руках, к подрыву верховенства народного собрания, в конечном счете, как считала масса граждан, могло бы породить монархические порядки. А этого опасались больше всего. Вот почему в Афинах не существовало поста президента — единоличного главы государства.
Тому же «распылению» власти по всему гражданскому коллективу, невозможности ее концентрации способствовала постоянная ротация кадров во властных органах. На любой пост в афинском полисе (будь то пост стратега, архонта, казначея, члена Совета Пятисот) избирали не на четыре, пять или более лет, как в современных демократических государствах, а на год и только на год. Покомандовал — дай покомандовать другому: так в несколько упрощенной форме можно объяснить стоящую за этим порядком социальную психологию. Демос не желал, чтобы магистраты «привыкали» быть у власти: ведь это опять же могло бы привести к нарождению монархических тенденций.
А самое главное — подавляющее большинство должностей нельзя было занимать повторно. Исключения, конечно, имелись и здесь. На военные должности, например, можно было избирать одних и тех же людей раз за разом, без ограничения количества сроков. Это вполне рационально: если человек имеет полководческие способности, то пусть он как можно чаще применяет их на благо города! Мы уже знаем, что Перикл становился стратегом не менее пятнадцати
[ 143 ]
лет подряд. В IV в. до н. э. военачальник Фокион оставался на том же посту почти 50 лет — от молодости до глубокой старости.
И все же это исключения. В норме же старались, чтобы как можно больше афинян (в идеале — практически каждый афинянин) хотя бы раз в своей в жизни, а если возможно — то и чаще, побывали в роли какого-нибудь из должностных лиц. Иными словами, стремились обеспечить наиболее полное, широкое и реальное вовлечение граждан в управление государством. Тому же служило и очень широкое применение жеребьевки при любых выборах, о котором мы уже знаем. Жребий, как известно, слеп и может указать в полном смысле слова на любого.
Неизбежен вопрос: получается, граждане чуть ли не принуждались к власти, даже если кто-то из них ее вовсе не хотел? В какой-то мере это действительно так. В полисных условиях политическая активность представлялась не только правом, но и обязанностью — если не юридической, то, во всяком случае, моральной. Уклонение от государственных мероприятий, демонстративный уход в частную жизнь служили предметом порицания.
При этом демос не боялся, что непрофессионалы у власти, лица, не имеющие никакой специальной подготовки и берущиеся управлять, приведут полис к кризису. Считалось, что любой афинянин достаточно образован, развит и компетентен, чтобы решать самые сложные политические вопросы. Поневоле вспоминаются слова Ленина о том, что каждая кухарка сможет управлять государством...
Говоря о принципах античной демократии, нельзя не упомянуть слова «свобода». Свобода и демократия всегда были и, наверное, всегда останутся понятиями неразрывными. Но, говоря о классических Афинах, необходимо все-таки сделать ряд важных оговорок. Во-первых, свобода мыслилась только в рамках закона. Это общеполисный принцип, о чем мы уже знаем.
Во-вторых — это очень важно, — в отличие от современных демократий, которые ставят во главу угла права и свободы отдельной личности, демократия в античных греческих полисах, в том числе и в афинском, была коллективистской. Это означает, что она в первую очередь принимала во внимание интересы целого — всего государства, коллектива граждан. А отдельные индивиды всегда должны были быть готовы на жертвы во имя этих общественных интересов.
Характерно, что свобода ограничивалась в основном рамками частной жизни. При переходе же в сферу общественной, политической деятельности принцип свободы отодвигался на второй план перед принципом ответственности. Даже самые высокие должност
[ 144 ]
ные лица не могли творить что-либо по собственному произволу. Они были полностью подконтрольны афинскому народному собранию. Мы видели, что и всесильный Перикл каждый год давал демосу полнейший отчет в своей деятельности. Точно так же, разумеется, должны были поступать и все остальные магистраты. Если отчет по какой-то причине признавался неудовлетворительным (например, если выяснялось, что магистрат без необходимости израсходовал денежные суммы или превысил свои полномочия), «проштрафившийся» политик отдавался под суд. Впрочем, любое должностное лицо могло быть смещено и привлечено к судебной ответственности даже и до истечения срока своего пребывания у власти.
Откровенно говоря, здесь и нам есть чему поучиться у античных демократий, особенно вот этому сочетанию принципов свободы и ответственности. Афиняне, например, ни за что не допустили бы, чтобы политический лидер, нанесший своей деятельностью государству огромный ущерб, после этого избежал наказания и спокойно доживал свой век «на пенсии», огражденный неким юридическим иммунитетом. Кара за проступки была неизбежна.
Демократия во многих древнегреческих полисах классической эпохи, и особенно в Афинах, оказалась чрезвычайно эффективной формой государственного устройства. Она лучше всего соответствовала структуре гражданской общины и поэтому позволяла в полной мере учитывать интересы различных слоев граждан, динамично реагировать на различные вызовы — как внешнего, так и внутреннего характера.
Эту эффективность афинской демократии признавали даже ее противники. В 420-х гг. до н. э. по рукам читающей публики в Афинах ходил небольшой анонимный памфлет «Афинская полития»6. Автор, пожелавший остаться неизвестным, принадлежал, видимо, к кругу аристократии, причем придерживался олигархических политических воззрений. Ему была отнюдь не по душе власть «корабельной черни». Он прямо писал об этом: «Что касается государственного устройства афинян, то, если они выбрали свой теперешний строй, я не одобряю этого по той причине, что, избрав себе его, они тем самым избрали такой порядок, чтобы простому народу жилось лучше, чем благородным» (Псевдо-Ксенофонт, Афинская полития, 1. 1).
6 Его не следует путать с «Афинской политией» Аристотеля. Произведение, о котором идет речь, в науке условно называют «Афинской политией» Псевдо-Ксенофонта, потому что позже оно по ошибке попало в сборник трудов писателя и историка Ксенофонта.
[ 145 ]
Однако чуть дальше олигарх, — можно сказать, вопреки самому себе — продолжал : «Но, раз уж они решили иметь демократическое правление, мне кажется, что они удачно сохраняют демократию» (Псевдо-Ксенофонт, Афинская политая, 3. 1). Иными словами, автор памфлета поневоле вынужден был согласиться: как бы ни было нелюбезно ему народовластие, лучшей альтернативы для Афин не существовало —демократия периода расцвета справлялась со всеми своими задачами прекрасно.
...Автор этих строк, признаться, не без облегчения подходит к концу подглавки о принципах античной демократии, трудной и для изложения, и для понимания, по необходимости сухой и, может быть, в чем-то даже скучноватой. Без рассказа о столь основополагающих вещах было не обойтись. Читатель, героически преодолевший предыдущие несколько страниц, должен быть вознагражден. В дальнейшем речь пойдет о том, как принципы афинской демократии реально воплощались в жизнь, как они «работали» на практике. Как конкретно функционировала эта сложная политическая машина — афинский демократический полис V в. до н. э., эпохи Перикла?
И здесь мы уйдем от абстракций, постараемся проиллюстрировать демократию в действии серией зарисовок из жизни классических Афин, города, в котором в это время все буквально кипело. Жители Коринфа, испытывавшие к более удачливым соседям чувства зависти, соперничества, но в то же время и своеобразного уважения, говорили: «Сама природа предназначила афинян к тому, чтобы и самим не иметь покоя, и другим людям не давать его» (Фукидид, I. 70. 8).
День на Пниксе
Холм Пникс — в Афинах место особое. На нем в классическую эпоху, приблизительно с 460-х гг. до н. э., заседала экклесия, народное собрание — верховный и ничем не ограниченный орган власти. Экклесия охватывала весь круг совершеннолетних афинских граждан мужского пола7. Созывалась она весьма часто и регулярно, как правило, 40 раз в году, то есть в среднем раз в девять дней.
7 Совершеннолетие по афинским законам наступало в 18 лет, однако принимать участие в политической жизни, в том числе выступать в народном собрании, гражданин мог лишь с 20 лет.
[ 146 ]
В день собрания, о котором все оповещались заранее, уже с самого утра на Пникс начинали стягиваться афиняне, стремясь занять места поудобнее (ведь если опоздаешь, не исключено, что придется стоять). Раньше других приходили крестьяне из отдаленных деревень Аттики. Некоторым из них, чтобы успеть к началу заседания экклесии, приходилось отправляться в путь еще до рассвета, а то и с вечера. Перед нами один из таких земледельцев, по имени Дикеополь, описанный в комедии драматурга Аристофана8. Устроившись на одной из скамей Пникса, Дикеополь говорит (Аристофан, Ахарняне, 28 слл.):
Всегда являюсь первым на собрание,
Сижу и принимаюсь в одиночестве
Вздыхать, считать... скучать... позевывать.
В жаркий летний день долго тянется время на открытом солнцу Пниксе. Но вот по рядам сидящих прокатывается шум: входят председательствующие на собрании — члены Совета Пятисот.
Этот созданный Клисфеном Совет был совершенно необходимым звеном управления в демократических Афинах. Дело в том, что экклесия собиралась хотя и часто, но все-таки не ежедневно. Да это было бы и невозможно. Поэтому возникала необходимость в существовании постоянного, непрерывно функционирующего органа власти. Таким и являлся Совет Пятисот, заседавший каждый день, кроме праздников, в булевтерии на Агоре.
Булевты — члены Совета — избирались по жребию сроком на один год из числа граждан не моложе 30 лет. Повторное избрание было разрешено, но не более одного раза (иными словами, афинянин мог стать булевтом дважды в жизни). За исполнение обязанностей булевты получали небольшое жалованье.
Полномочия Совета Пятисот были весьма широки (справедливости ради следует сказать, что в условиях демократии этот орган был полностью подконтролен экклесии, которая имела право подтвердить или отменить любое принятое булевтами решение). Совет принимал отчеты у многих должностных лиц. Он играл важную роль во внешней политике государства, в частности, представлял народному со
8 Аристофан (445-386 гг. до н. э.) — выдающийся афинский поэт, автор лучших в античности комедий. Произведения Аристофана, в которых в комическом виде изображается общественная и повседневная жизнь классических Афин, находятся в числе самых замечательных источников по их истории.
[ 147 ]
бранию иностранных послов. В ведении Совета находились многие текущие вопросы. Так, этот орган принимал участие в контроле над военной организацией полиса (вел списки граждан, служивших в коннице, следил за состоянием флота), организовывал военное обучение афинских юношей, только что достигших совершеннолетия (эфебов), надзирал за финансовой администрацией, отдавал на откуп государственные доходы, следил за поддержанием повседневного порядка в городе.
Но важнейшей функцией Совета была законодательная инициатива. Любой закон или постановление принимало народное собрание, но поступали туда проекты этих законов и постановлений только из Совета Пятисот. Иными словами, булевты готовили заседания экклесии, обсуждали повестку дня, вырабатывали предложения, которые надлежало поставить на обсуждение и голосование. Ни одна мера не могла быть рассмотрена экклесией, если предварительно она не прошла через Совет.
Совет Пятисот для большей эффективности своей работы был разбит на десять отделений — по количеству афинских фил. В каждое отделение входило 50 человек, избранных от одной филы. Отделения поочередно являлись дежурными — для этого и афинский гражданский год был разбит на десять частей. Члены дежурного отделения Совета назывались пританами, а период их дежурства — пританией. Пританы, сменяя друг друга, несли круглосуточную вахту в круглом Толосе на Агоре — чтобы ни одно мгновение полис не оставался без управления. По жребию из числа пританов избирался их глава — эпистат. Он находился в этой должности лишь одни сутки, а затем сменялся следующим. На этот краткий срок эпистат становился как бы временным главой государства, хотя, конечно, его никак нельзя уподобить президентам в современных демократиях: слишком малы были его полномочия, он, по сути дела, являлся чисто техническим сотрудником. Именно пританы во главе с эпистатом председательствовали в народном собрании.
Итак, пританы заняли свои места; совершены положенные религиозные ритуалы, и работа экклесии началась. На рассмотрение демоса ставится проект (пробулевма) первого постановления. Секретарь зачитывает его, и открывается дискуссия. «Кто желает выступить?» — спрашивает председательствующий.
Именно в этих дискуссиях участников народного собрания свободный, демократический характер Афинского государства проявлялся ярче, чем в чем-либо другом. Ни по одному из обсуждаемых вопросов решение не было предопределено заранее. Постоянно
[ 148 ]
вспыхивали бурные споры. Политически активные граждане один за другим выходили на трибуну, произносили речи, приводили аргументы, воздействовали на разум и эмоции слушателей, призывали голосовать «за» или «против». Масса афинян, сидевших на скамьях, встречала их слова шумным выражением одобрения или, напротив, неодобрения. Подчас страсти накалялись: громкие крики с мест заглушали выступление оратора, а то даже особенно экспансивные сограждане пытались силой стащить его с трибуны. В таких случаях пританам при помощи стражи приходилось наводить порядок. Одним словом, дебаты никого не оставляли равнодушным. Все болели за благо полиса, но каждый, конечно, понимал это благо по-своему.
После окончания дискуссии решение принималось путем общего голосования. Обычно голосовали открыто, хорошо знакомым нам способом: граждане поднимали руки, а пританы подсчитывали поданные таким образом голоса. Этот способ голосования назывался хиротония.
Если оказывалось, что проект постановления в целом одобрен большинством, переходили к следующему этапу обсуждения: начинали предлагать поправки по его отдельным пунктам. Каждая поправка опять же могла вызывать споры, а потом ее тоже ставили на голосование.
И вот наконец работа над декретом полностью завершена, сформулирован его окончательный текст. Постановления экклесии назывались псефисмами. Принятая псефисма немедленно обретала силу закона. Отдавалось распоряжение написать ее на мраморной плите и выставить в каком-нибудь из общественных мест города, чаще на Агоре. Многие афинские псефисмы, пережив десятки веков, дошли до нашего времени и были найдены археологами при раскопках. Внешний вид этих надписей буквально радует глаз: на красивой, тщательно отшлифованной поверхности мрамора хорошо видны ровные, четкие буквы. Долго и старательно трудились резчики по камню, чтобы каждый декрет народного собрания был доступен для граждан, чтобы любой желающий мог его прочесть.
Кстати, все это демонстрирует, насколько высок был уровень грамотности в классических Афинах. Даже удивительно для столь ранней эпохи человеческой истории, но получается, что все граждане умели читать и писать: ведь без этого было невозможно полноценное участие в управлении государством. О том же говорит знакомая уже нам практика остракизма, когда имена изгоняемых политиков нужно было наносить на черепки. Конечно, не все были
[ 149 ]
грамотны в одинаковой степени: кто-то без всякого труда мог понять и воспроизвести сложный текст, а другой афинянин, скажем, писал с грубыми ошибками, а прочитать важную псефисму мог лишь при помощи более ученого приятеля. Но ведь и в наши дни разные люди лучше или хуже владеют искусством чтения и письма.
Иногда (довольно редко) по вопросам, считавшимся особенно важными, применялось вместо хиротонии тайное голосование с помощью бюллетеней, которые опускались в урны. Это позволяло, во-первых, лучше обеспечить свободу волеизъявления (ведь многие проявляли свое мнение более искренне, понимая, что о нем никто не узнает), а во-вторых, получить гораздо более точные результаты: ведь при подсчете поднятых рук пританы всегда могли допустить ошибку. Бюллетень для голосования носил в Афинах название псеф, но при этом слове не нужно представлять себе листок бумаги, как в наши дни9. Вначале в роли псефов употреблялись обычные камешки (собственно, само слово «псеф» и означает «камешек»), а затем для этой цели стали специально изготовлять из металла небольшие, умещавшиеся в ладони диски с трубочкой посередине.
Тайное голосование объявлялось, например, когда решался вопрос о даровании гражданских прав лицу, которое ранее не являлось афинским гражданином. Тайно голосовали также на остракизме, но при этом, как мы знаем, использовались не псефы, а надписанные глиняные черепки.
Кстати, народное собрание, созванное для проведения остракизма, проходило не на Пниксе, а на Агоре. Очевидно, экклесиастерий с его рядами скамей был неудобен для такой процедуры. В некоторых других случаях экклесия могла собираться и в каком-нибудь другом месте, например в театре или даже в Пирейском порту (если рассматривались вопросы, имевшие отношение к флоту).
Но сейчас перед нами — обычное заседание экклесии, и поэтому место действия — Пникс. Демос, дискутируя и голосуя, принимает псефисму за псефисмой. Практически ни одно дело, имеющее хоть какое-то значение для полиса, не минует народного собрания. Именно этот орган рассматривает и решает все сколько-нибудь важные вопросы государственной жизни, как принципиального характера, так и относящиеся к сфере повседневной рутины. Экклесия определяет в деталях внешнюю и внутреннюю политику Афин, принимает и заслушивает иностранных послов, объявляет войну и ратифици
9 Кстати, бумага в то время, о котором идет речь, вообще еще не была изобретена. Ее роль выполнял папирус, ввозившийся из Египта.
[ 150 ]
рует мирные (и иные международные) договоры, контролирует финансы полиса, избирает должностных лиц и рассматривает их отчеты, принимает законы, надзирает за религиозной жизнью... В сущности, вопросов, исключенных из компетенции народного собрания, не было вообще.
В античном государстве еще не сложилось в полной мере представление о разделении властей на законодательную, исполнительную и судебную ветви. Поскольку экклесия пользовалась в Афинах абсолютной и неограниченной властью, она сосредоточивала в своих руках самые различные стороны управления. Так, ей принадлежала вся полнота законодательной власти; она же осуществляла и верховный контроль над исполнительной властью. Более того — и это для нас совсем уж непривычно, — для народного собрания был характерен и ряд элементов судебной власти. Оно рассматривало на своих заседаниях некоторые типы судебных процессов (обычно по важным делам политического характера) и выносило приговоры. А в принципе экклесия могла взять на себя принятие решения по абсолютно любому судебному делу. Ведь она — повторим еще раз — была абсолютно суверенным органом, источником любых властных полномочий. Никто и ни в чем не мог ей помешать (за одним-единственным исключением, о котором речь пойдет ниже).
Несмотря на обилие рассматриваемых вопросов, несмотря на жаркие дебаты, демос в народном собрании работал быстро. Не было ненужных проволочек, бессмысленных «протокольных мероприятий». Все было направлено на интересы дела: никому не хотелось зря терять время. До вечера еще далеко, а заседание экклесии, исчерпав свою повестку, завершилось. Граждане расходятся — кто домой, кто на поле, кто в мастерскую: есть еще время заняться повседневным трудом, сидением в экклесии сыт не будешь. Селяне отправляются в свои отдаленные демы. На Агору, в свой Толос, спускаются пританы. Последуем за ними и мы.
День на Агоре
Агора — место священное. Каждого входившего на главную городскую площадь с какой-нибудь из вливавшихся в нее улочек встречали пограничные камни, показывавшие: отсюда начинается пространство, куда запрещен доступ всем «оскверненным». А «оскверненными» считались прежде всего преступники. Если человека обвиняли или
[ 151 ]
хотя бы подозревали в каком-нибудь преступлении, если он находился под следствием, то вплоть до суда он не имел права посещать Агору.
И вот мы на самом бойком и шумном месте во всем афинском полисе. Не прекращается движение. Снуют туда-сюда граждане: кто идет по своим делам, кто просто праздно гуляет, кто встретил знакомых и остановился побеседовать с ними. В соседних переулках, выходящих на площадь, — множество лавок мелких торговцев, ремесленных мастерских, цирюлен. Они тоже всегда полны народом; здесь рождаются и распространяются все городские слухи. Расставив свои столы, сидят трапезиты — менялы, у которых иноземец всегда может получить за имеющуюся у него «валюту» афинские драхмы. Немало на Агоре и храмов, небольших святилищ, гробниц и статуй легендарных героев. Все это — места религиозного поклонения.
Особенное внимание каждого входящего привлекает к себе длинный, торжественный ряд из десяти очень похожих друг на друга статуй на общем подножии. Он расположен на левой стороне Агоры, если смотреть от Пникса. Около этих статуй всегда особенно много людей. Они внимательно читают какие-то надписи, развешенные на постаменте.
Если гость Афин спросит у кого-нибудь из местных жителей, что за достопримечательность перед ним, он обязательно получит исчерпывающий ответ: «Это герои-эпонимы. Когда законодатель Клисфен разделил всех граждан на десять фил, каждая фила получила название в честь кого-нибудь из древних героев. Тот герой, в честь которого фила была названа, стал считаться ее покровителем. Десять фил — десять эпонимов. Они-то здесь и увековечены. А афиняне, толпящиеся у статуй, читают объявления. Если нужно оповестить членов какой-нибудь филы о чем-то важном, оповещение помещают под изображением эпонима этой филы».
Чаще всего «под эпонимами» висели списки призванных на военную службу. Тут нужно вспомнить, что в Афинах V в. до н. э., как и в любом полисе этого времени, армия была ополчением граждан. Военнообязанным считался каждый совершеннолетний афинянин мужского пола. Юноши, достигшие 18 лет (эфебы), два года проходили обучение под руководством специальных наставников и несли сторожевую службу на границах Аттики, но в дальние походы их не отправляли.
А после этого они — от двадцатилетнего и вплоть до шестидесятилетнего возраста — становились полноценными воинами. Теперь их можно было в случае необходимости мобилизовать и отправить
[ 152 ]
на настоящую войну за пределы государства. Разумеется, не следует думать, что все афинские граждане только и делали, что служили в войске. Быть военнообязанным и быть солдатом — не одно и то же. Только в дни самой грозной опасности, например, когда на город двигалось сильное вражеское войско и нужно было собрать максимум сил для отпора, в ополчение призывались все — и молодые, и пожилые. А в обычных условиях в походы шла лишь малая часть афинян. Причем полисные власти заботились о том, чтобы в боевых действиях участвовали разные люди, чтобы не получалось так, что одни несут постоянные тяготы службы, а другие отвыкают владеть оружием.
Для этого-то и предназначались призывные списки: в них значилось, кому конкретно из членов гражданского коллектива надлежит, экипировавшись, явиться для участия в кампаниях этого года. Призванные — в зависимости от размеров имущества каждого из них — делились на разные разряды: самых бедных записывали гребцами во флот, тех, кто посостоятельнее, — в гоплиты, самых богатых — в конницу.
Военная организация демократических Афин была тесно связана с их политическим устройством. Все войско делилось на десять крупных отрядов — таксисов: по одному от каждой филы. Точную численность таксиса указать невозможно, поскольку она зависела от того, сколько граждан было призвано в армию, а это количество год от года сильно колебалось. Таксисы состояли из отрядов меньшего размера — лохов.
Общее руководство всеми военными действиями, как на суше, так и на море, принадлежало десяти стратегам. Они возглавляли армию коллегиально, все были равны: верховный главнокомандующий не назначался. Но ведь на поле боя часто бывает необходимо единоначалие: демократия тут неуместна. Проблему решали различными способами. Например, разбивали вооруженные силы на несколько частей и бросали их на разные направления. Каждую часть возглавлял один стратег, и ему никто не мешал. Если же все-таки получалось, что войско или флот вели все стратеги вместе, то они чередовались у власти: день командовал один стратег, день — следующий, и так до тех пор, пока не пройдет десять дней и командование вновь не перейдет к первому, а дальше все снова шло по кругу. Откровенно говоря, это далеко не самый удобный порядок. Допустим, первый стратег задумал какую-нибудь операцию, выполнять же ее придется второму, третьему и так далее. А если у каждого из них иные взгляды на ведение военных действий? Неизбежна
[ 153 ]
несогласованность. Не всегда желание скрупулезно соблюсти все правила демократии и коллегиальности шло на пользу интересам государства.
Стратегам подчинялись командиры более низкого уровня, которые также избирались народным собранием: десять таксиархов (командиров таксисов), два гиппарха (командиры кавалерийских отрядов). На флоте важное значение имели триерархи — капитаны отдельных триер.
Но вернемся на Агору. За статуями эпонимов можно увидеть череду общественных построек различного назначения. Здесь и Толос, где дежурят пританы, и булевтерий, где собирается на свои регулярные заседания Совет Пятисот. Многие здания на городской площади служат «штаб-квартирами» для афинских должностных лиц. О них необходимо теперь сказать чуть подробнее.
Должностные лица (магистраты), осуществлявшие административную власть, были одним из важных элементов политической системы классической демократии. Количество должностных лиц в Афинах V в. до н. э. было очень велико, особенно если учитывать, что перед нами — полис, то есть небольшое государство. По оценке Аристотеля в «Афинской политии», их насчитывалось до 700 человек, и это число если и завышено, то ненамного. Соответственно обязанности магистратов были весьма дробными. Мы уже знаем: такое рассредоточение полномочий предпринималось для предотвращения концентрации власти в руках одного человека, которая могла повести к установлению тирании.
В демократических Афинах, как и в любом другом полисе, должностные лица не были чиновниками, бюрократами. Они не назначались каким-либо вышестоящим лицом, а избирались сроком на год. Для выборов большинства из них применялся жребий; лишь только военные и финансовые должности замещались открытым голосования в экклесии путем поднятия рук. Это и понятно: и организация армии, и государственная казна пострадали бы от действий случайных лиц, эти области управления требовали все-таки специальной компетенции.
В любом случае гражданин, избранный на какой-нибудь пост, перед тем как занять его, должен был пройти особую проверку — докимасию. Докимасия проводилась в разных случаях экклесией, гелиеей или Советом Пятисот, и на ней будущему магистрату задавались различные вопросы. Причем — и это нам ныне кажется более чем странным — вопросы, как правило, были не о том, разбирается ли экзаменуемый в тех государственных делах, которыми ему при
[ 154 ]
дется заниматься. Считалось, что это само собой разумеется, что никакой великой сложности в управлении полисом нет, и что с ним справится любой взрослый и нормальный человек. Проверяющих больше интересовало другое: является ли гражданин, проходящий проверку, чистокровным афинянином, достойными ли людьми были его предки (считалось, что у порочных людей и потомки тоже порочные, и наоборот), ведет ли он и сам безупречную жизнь, например, хорошо ли относится к своим родителям, не обижает ли их... Если человек, готовящийся стать должностным лицом, проходил докимасию успешно, он вступал в должность и начинал получать небольшую, но достаточную для жизни заработную плату. А по прошествии года — обязательный отчет!
Высшими магистратами в Афинах архаической эпохи были, как нам известно, девять архонтов. Но в течение V в. до н. э. они постепенно утратили значительную часть своих полномочий и в основном лишь формально сохраняли авторитет. Теперь архонты выполняли главным образом церемониальные функции. Так, их полномочия включали надзор над религиозной жизнью полиса, организацию государственных праздников, председательство в судебных процессах, которые проходили в гелиее (впрочем, председательство без права вынесения приговора).
Фактически самыми влиятельными должностными лицами в условиях афинской демократии стали тоже уже хорошо знакомые нам стратеги. Хотя главной их обязанностью было командование войском и обеспечение обороны государства, но постольку поскольку война играла огромную роль в жизни любого полиса и военная организация была неразрывно связана с гражданской, стратеги и в мирное время имели огромное, ключевое значение в политической системе. Можно сказать, что не кто иной, как они на деле отвечали за решение большинства важнейших проблем, встававших перед Афинами. Именно стратеги очень часто готовили и вносили в Совет Пятисот и народное собрание проекты постановлений, затем обретавших силу закона. Не забудем о том, что Перикл, «первый гражданин», занимал должность стратега, а не какую-нибудь иную. И до него Мильтиад, Фемистокл, Кимон, Эфиальт — все ведущие государственные деятели, все лидеры полиса — избирались стратегами. Не пресеклась эта традиция и после Перикла, как нам еще предстоит увидеть в дальнейшем.
Вряд ли имеет смысл перечислять все многочисленные коллегии магистратов, действовавшие в демократических Афинах. Все равно их невозможно будет упомнить, да и не привнесет это ничего ново
[ 155 ]
го в наше понимание античного народовластия. Достаточно для примера назвать и охарактеризовать лишь некоторые должности.
Финансами государства управляли различные коллегии казначеев, каждая из которых имела свои обязанности. Так, в ведении десяти «казначеев богини» находилась казна афинского полиса, хранившаяся в храме богини Афины на Акрополе. Казну Афинского морского союза, которая ежегодно разрасталась из-за непрекращающихся поступлений фороса, имели под своим надзором другие казначеи — десять эллинотамиев («эллинских казначеев»), избиравшихся только из числа афинян, хотя союз включал в себя сотни городов. Десять полетов («продавцов») занимались продажей и сдачей в аренду государственного имущества с целью пополнения бюджета.
Ряд коллегий должностных лиц нес службу по поддержанию общественного порядка. Десять астиномов («смотрителей города») наблюдали за чистотой на городских улицах. Десять агораномов («смотрителей площади») — за тем, чтобы торговля на городском рынке, на Агоре, велась без нарушений, чтобы покупателей не обвешивали и не обсчитывали. Поскольку одним из главных предметов импорта в Афины было зерно (своего хлеба в Аттике постоянно не хватало для нужд разросшегося населения, и его приходилось закупать), важную роль играла коллегия из десяти ситофилаков («хлебных стражей»). Ситофилаки следили за тем, чтобы хлебные торговцы не превышали установленные государством цены на этот продукт. «Спекулянта», продававшего зерно дороже, чем положено, могла ожидать даже смертная казнь.
Особое место занимала так называемая коллегия Одиннадцати (обратим внимание на редкий случай — в нее входило не десять, а одиннадцать членов, может быть, именно для того, чтобы отличать от других коллегий). Об этих должностных лицах афиняне поговаривали не без некоторой боязни, их недолюбливали. Они арестовывали преступников и отводили их в тюрьму в ожидании суда. В их же обязанности входило также приведение в исполнение судебных приговоров, в том числе и высшей меры наказания. Вот они идут по Агоре, внимательно всматриваясь в лица граждан: нет ли среди них нарушителей законов?
В помощь Одиннадцати существовала городская стража, которую можно сравнить с современной полицией. Да, в античных Афинах уже существовала самая настоящая полицейская служба! Вот только заниматься ей свободные граждане решительно не хотели, считая это унизительным. В результате на должности полицейских — на
[ 156 ]
верное, самые низкие в полисной иерархии — приходилось ставить государственных рабов. На далеких северных берегах Черного моря был специально для этой цели закуплен отряд скифов. В своей национальной одежде — в высоких шапках, в штанах10 — расхаживали они по городу, готовые в любой момент выполнить приказ магистрата и схватить того, на кого им укажут. А вооружена эта полиция была, естественно, не пистолетами и даже не дубинками, а привычными для них луками и колчанами стрел. Колоритные фигуры скифов-стражников сразу бросались в глаза и на людной Агоре, и в любом другом месте.
Афиняне направляли своих должностных лиц — епископов («надзирателей») — также и во многие полисы Делосского союза. Аристотель пишет, что таких должностных лиц, работавших за пределами полиса, было тоже до семисот. Они следили за тем, чтобы афинские союзники в полном объеме и неукоснительно выполняли свои обязанности: платили форос, немедленно выполняли любое пришедшее из города-гегемона распоряжение, не вынашивали ни малейших намерений восстать против владычества Афин и выйти из состава симмахии.
Итак, магистратов было очень много. Но в условиях афинской демократии их полномочия были не слишком-то широкими. Не считая повседневной рутины, любое сколько-нибудь ответственное решение могло быть принято ими только с разрешения народного собрания — этого высшего источника всей и всяческой власти. Зато они получали за свою работу жалованье, а это было характерной приметой именно демократического полиса: в олигархических государствах Эллады должностным лицам за исполнение их обязанностей не платили, что позволяло быть магистратами только людям состоятельным.
И у Афин хватало денег на то, чтобы оплачивать целую армию всех этих стратегов и архонтов, полетов и агораномов... Город все богател и богател благодаря непрерывному потоку податей от союзников.
К вечеру, к закату солнца и на Агоре смолкает деловой гул. Закрывают свои заведения торговцы и трапезиты. Граждане стремятся до наступления темноты разойтись по домам. Ведь уличного осве
10 Сами древние греки штанов не носили. Это считалось обычаем, свойственным «варварам», а варварами («невнятно говорящими») эллины, как известно, называли представителей всех остальных народов, будь то перс или египтянин, финикиец или скиф.
[ 157 ]
щения в Афинах нет. Немного подзадержишься — и придется долго отыскивать свое жилище, блуждая во мраке по узким и кривым улочкам, к тому же еще и немощеным, так что всегда можно угодить в какую-нибудь грязь. Да и небезопасно: ночами на городских улицах можно встретить грабителей. Как ни борются с ними коллегия Одиннадцати и скифы-стражники, окончательно искоренить преступность не удается.
День в Гелиее
Проходя по Агоре, нельзя не заметить на ее южной стороне обширной, квадратной в плане постройки. В центре ее — очень большой зал без крыши, а в нем, как на Пниксе, ряды скамей и ораторская трибуна. Это — не что иное, как Гелиея, главное здание афинского суда присяжных. Есть помещения для работы судей и в других частях города. Коль скоро мы в наших прогулках по «городу Паллады» натолкнулись на Гелиею, самое время поговорить о судебной системе Афин.
С древнейших времен верховным судом полиса считался Совет Ареопага. Продолжал этот орган существовать и в эпоху демократии. Но после того как реформой Эфиальта его полномочия были значительно урезаны, на рассмотрение Ареопага стали поступать лишь некоторые судебные дела, и прежде всего связанные с обвинениями в умышленном убийстве. Зато уж ареопагиты, стараясь сохранить свой высокий авторитет, обставляли проходящие в своем судилище процессы как можно более торжественно и даже таинственно. Человеку, попавшему на суд Ареопага, казалось, что он предстал перед святыней. Еще бы: ведь, по преданию, сама богиня Афина Паллада, покровительница и благодетельница города, основала древний совет на холме Ареса.
Для разбора дел ареопагиты собирались ночью, и это еще увеличивало мистический характер обстановки. В полной темноте (как считалось, это было нужно для того, чтобы судьи не видели лиц тяжущихся и могли выносить свое решение более объективно) выступали с речами обвинитель — кто-нибудь из ближайших родственников убитого — и обвиняемый в убийстве. Выслушав доводы того и другого, Ареопаг приступал к голосованию. Если в пользу обвиняемого было подано больше голосов — он освобождался, если меньше — он подвергался смертной казни. Если вдруг оказывалось,
[ 158 ]
что и за ту и за другую сторону проголосовало равное число ареопагитов, это трактовалось в пользу обвиняемого: считалось, что в таких случаях сама Афина, незримо присутствующая на заседании, подает свой голос за оправдание.
Ареопаг разбирал также дела о некоторых преступлениях против религии. Однако не он теперь являлся главным судебным органом полиса. В исторический период, о котором идет речь, эту роль всецело взяла на себя созданная еще Солоном гелиея — суд присяжных. Она постепенно превратилась в один из важнейших элементов демократической политической системы и сконцентрировала в своем ведении подавляющее большинство судебных дел.
По своему размеру гелиея была огромна. Ведь судьей-присяжным имел право быть любой афинский гражданин не моложе 30 лет. Для этого он должен был только раз в год принести с другими судьями присягу, получить именную табличку и в назначенные дни являться к зданию суда для участия в процессах. За свою работу судьи (дикасты), подобно магистратам и членам Совета Пятисот, получали жалованье.
Разумеется, далеко не все афиняне пользовались возможностью стать присяжными. Не все — но. многие. Судя по сообщениям античных авторов, большинство дикастов были небогатыми гражданами пожилого возраста. Для них разбирательство судебных дел подчас становилось едва ли не основным видом деятельности. Психологию такого старика-судьи прекрасно изобразил драматург Аристофан в комедии «Осы», высмеивающей склонность афинского демоса к сутяжничеству:
Есть ли большее счастье, надежней судьба в наши дни, чем
судейская доля?
Кто роскошней живет, кто гроза для людей, несмотря на
преклонные годы?
С ложа только я сполз, а меня уж давно у ограды суда поджидают
Люди роста большого, преважный народ... Подойти я к суду не
успею,
Принимаю пожатия холеных рук, много денег покравших
народных,
И с мольбой предо мной они гнутся в дугу, разливаются
в жалобных воплях...
Наконец, размягченный мольбами, вхожу, отряхнувши всю ярости
пену,
Но в суде никаких обещаний моих исполнять не имею привычки,
[ 159 ]
Только слушаю я, как на все голоса у меня оправдания просят.
И каких же, каких обольстительных слов в заседанье судья
не услышит?..
Или это не власть, не великая власть? Не глумимся ли мы
над богатством?
И отчета мы в том никому не даем, не в пример остальным
учрежденьям...
Но приятнее всех мне судейских утех, — я сказать позабыл, —
вот какая:
Только я ворочусь с триоболом11 домой, домочадцы гурьбою
обступят
И начнут лебезить, знают: деньги принес...
Наша власть неужели ничтожна?
Только Зевсу такая доступна,
Только с ним наравне ставят нас.
В самом деле, когда зашумим мы в суде,
То прохожий народ, услыхав, говорит:
«Слышишь, гром-то какой раздается в суде!
Царь наш Зевс!»
(Аристофан, Осы, 550 слл.)
В целом гелиея в классических Афинах насчитывала около 6000 членов. Даже в современных крупных государствах такого большого органа власти, пожалуй, не найти. А в небольшом по нашим меркам афинском полисе столь колоссальная численность по контрасту особенно бросается в глаза. Чем же она была обусловлена? Во-первых, считалось, что чем больше дикастов, тем лучше обеспечивается демократический характер судопроизводства. Во-вторых, с помощью той же меры надеялись избежать подкупа со стороны тяжущихся сторон. И действительно, подкупить одного судью довольно просто. Десять судей — труднее, но тоже можно. Сто судей? Ну что ж, очень богатый человек, поднатужившись, может подкупить и их. Но подкупить 6000 судей, конечно, считалось немыслимым.
Однако такому огромному органу крайне затруднительно было работать в полном составе. Лишь очень редко, в исключительных обстоятельствах, для рассмотрения самых важных дел (за всю историю античных Афин известно всего несколько таких случаев) все 6000 присяжных заседали вместе. А обычно гелиея для своей работы разбивалась на дикастерии — отделения или коллегии судей,
11 Монетка в три обола (половина драхмы), жалованье дикаста за день работы.
[ 160 ]
которые расходились по разным местам и там разбирали тяжбы. Чаще всего в состав одной коллегии входили 500 человек. Впоследствии это число было изменено до 501 — во избежание «ничейного» результата при голосовании. Впрочем, была возможна и меньшая (по 200 или 300 членов), и большая (по 1000 или 1500 членов) численность дикастериев, но это случалось реже.
Судопроизводство в демократических Афинах было публичным, гласным и состязательным. Опишем вкратце процедуру, по которой проходил судебный процесс. Истец или обвинитель подавал в суд иск и оповещал об этом ответчика или обвиняемого. Назначался день рассмотрения дела, и объявление об этом помещалось на Агоре, на постаменте под статуями эпонимов, чтобы каждый желающий мог посетить процесс.
И вот назначенный срок наступил. Утром к зданию, избранному для проведения судебного заседания (таких зданий в Афинах было несколько, потому что в один день могло проходить несколько процессов), собираются присяжные, которым выпал жребий судить именно это дело (опять жребий!). Стягивается публика, которая будет наблюдать за происходящим снаружи, из-за загородок. Являются истец и ответчик. Приходит магистрат, председательствующий на суде: на каждом процессе председательствовало какое-либо должностное лицо, но оно только руководило ходом рассмотрения тяжбы, а права голоса при вынесении приговора не имело. Магистрату помогал секретарь, который зачитывал текст обвинения, необходимые документы, свидетельские показания.
Суд начинается. Дикасты дают клятву судить справедливо и беспристрастно. Слово для речи предоставляется обвинителю, затем обвиняемому. Строго следят за тем, чтобы оба говорили равное количество времени. Для контроля над этим используются водяные часы (клепсидра): из одного сосуда в другой бежит струйка воды, и когда она иссякнет, выступающий должен заканчивать речь. Потом сосуды меняют местами, и процесс продолжается.
Задачей истца было убедить судей в том, что его противник виновен. Этого оратор старался добиться всеми допустимыми и недопустимыми средствами: сгущал краски, воздействовал на эмоции слушателей, подчас не гнушался грязными ругательствами, прибегал к откровенной подтасовке фактов, как только мог, доказывал, что ответчик — дурной человек и гражданин, что он заслуживает наказания. Даже если он говорил явную ложь, уличить его было непросто: никакого предварительного следствия суд не проводил, улик не собирал, приходилось принимать на веру слова обвинителя. Реакция
[ 161 ]
дикастов была очень живой: они шумели, прерывали оратора вопросами и замечаниями.
Наступал черед выступать обвиняемому — и его цель, естественно, была полярно противоположной: доказать, что он ни в чем не виноват, а следовательно, заслуживает оправдания. Ему тоже приходилось прибегать к средствам эмоционального воздействия. Присяжных нужно разжалобить, и добивались этого разными способами. Ответчик подробно рассказывал о своих заслугах перед полисом, порой рвал на груди одежду и показывал всем раны, полученные в боях за отечество. Многие обвиняемые пытались развлечь судей, вызвать к себе симпатию, другие — жалобно плакали, умоляли пощадить их, приводили с собой в дикастерий детей, и те тоже начинали рыдать и просить, чтобы их отца не наказывали. Ярко описал все это Аристофан (Осы, 566 слл.):
Тот нам сказку расскажет, исполнит другой из Эзопа изящную
басню,
А иные острят, чтобы нас рассмешить и смирить раздражение
наше.
Но, увидев, что мы не поддались ему, он ребят поскорее притащит,
Приведет сыновей, приведет дочерей... Я сижу и внимаю защите,
А они, сбившись в кучу, все вместе ревут, и опять их отец,
точно бога,
Умолять нас начнет, заклиная детьми, и пощады, трепещущий,
просит...
После первой пары речей истец и ответчик говорили еще по одной, стараясь опровергнуть доводы друг друга. Обратим внимание на характерное обстоятельство: в афинской гелиее не было прокуроров. Даже по государственным преступлениям обвинителями выступали не назначенные полисом официальные лица, а частные граждане по собственной инициативе. Не было также и адвокатов: каждая из тяжущихся сторон должна была самостоятельно отстаивать свою правоту. Самое большее — позволялось пригласить с собой в суд одного-двух друзей или родственников, чтобы они выступали в роли дополнительных ораторов (синегоров) и помогали основному выступающему, приводя те доводы, которые он упустит.
Но что, если гражданин абсолютно не одарен даром ярко и убедительно говорить, да и среди его близких нет мастеров красноречия? Ведь таких людей, наверное, во все эпохи было большинство. А выступить перед дикастами плохо — значит, вовлечь себя в опасность
[ 162 ]
проиграть процесс. Чтобы этого избежать, прибегали к услугам специальных писателей, поднаторевших в ораторском искусстве и знании законов, —логографов («составителей речей»). Афинянин, готовящийся к суду, заказывал логографу речь. Когда она была готова, клиент заучивал ее наизусть и произносил на заседании дикастерия.
Итак, выступления сторон закончились. Присяжные сразу, не совещаясь друг с другом, не обосновывая мотивы своего решения, приступают к голосованию. В помещение суда вносят и ставят рядом друг с другом два сосуда: один символизирует собой защиту, а другой — обвинение. Дикасты по очереди подходят к этим урнам; в руке у каждого обычный камешек, который судья должен бросить по желанию в ту или другую из них. Чтобы волеизъявление носило действительно тайный характер, чтобы нельзя было подсмотреть, как голосует каждый член гелиеи, горлышки обоих сосудов накрыты сверху большой воронкой, расширяющейся частью вниз. Присяжный просовывает руку в узкий проем воронки, и куда он после этого опустит камешек, никто, кроме него, не знает.
Затем камешки высыпают и подсчитывают. Большинство голосов определяет приговор. Если обвиняемый оправдан, его отпускают и процесс завершается. Но если признана его виновность — суд будет продолжаться. Теперь, на его второй стадии, предстоит определить меру наказания. Ведь по большинству преступлений эта мера не предписана в законах, а оставлена на усмотрение гелиеи.
И все начинается заново. Говорит речь истец, призывая дикастов наказать преступника как можно суровее. Чаще всего он предлагает смертную казнь. Выступает с речью ответчик. Теперь ему тоже приходится выбирать для себя наказание, но он просит что-нибудь помягче, например денежный штраф. И опять голосуют судьи. На этот раз у них в руках — не камешки, а покрытые воском деревянные дощечки. Каждый из присяжных должен провести по воску ногтем длинную черту, если он поддерживает кару, предложенную обвинителем, или короткую — если он на стороне обвиняемого. Справедливости ради следует сказать, что чаще члены гелиеи поступали гуманно, выбирая более мягкое наказание.
Только теперь заседание подошло к концу. Судьи получают свою заработную плату и расходятся. А коллегия Одиннадцати тут же приводит приговор в исполнение. Здесь уместно сказать несколько слов о том, какие виды наказаний существовали в классических Афинах. Самым тяжелым из них была, конечно, смертная казнь. Казнили либо ударом дубины по голове, либо сбрасывая осужден
[ 163 ]
ного в пропасть. Ближе к концу V в. до н. э. ввели менее мучительный способ: приговоренному стали давать чашу с ядом (цикутой), который приносил быструю и почти безболезненную смерть.
Вторым по тяжести наказанием было изгнание из полиса. Ведь за пределами родного государства, гражданином которого он был, грек, как правило, становился изгоем, лишенным всякой защиты закона. Тяжела была судьба такого изгнанника. Далее следовало лишение гражданских прав (атимия): афинянин оставался в полисе, но не мог больше принимать участия в общественной и политической жизни. Атимия — в зависимости от преступления — могла быть пожизненной или временной, полной или частичной (например, осужденному запрещалось занимать государственные должности, но разрешалось голосовать в народном собрании).
Наконец, широко применялись различные денежные штрафы — от огромных до совсем маленьких. Интересно, что совершенно не применялась такая мера наказания, как тюремное заключение. Афиняне резонно рассуждали, что невыгодно держать граждан в тюрьме, кормя их за государственный счет. Тюрьма в Афинах существовала, но в нее заключали только преступников, ожидающих суда, или еще тех лиц, в отношении которых приговор был уже вынесен, но по какой-нибудь причине не сразу приведен в исполнение (в частности, из-за религиозных праздников, во время которых нельзя было никого казнить).
Приговор гелиеи был окончательным и не подлежал никакому пересмотру. В Афинах не существовало высшей апелляционной инстанции, в которой гражданин мог бы опротестовать несправедливое, по его мнению, решение присяжных. Даже всесильное народное собрание не контролировало дикастерии и никогда не отменяло их приговоры.
Иными словами, гелиея занимала совершенно особое место в системе органов государственной власти демократических Афин. Она и только она была неподотчетна экклесии (цитированные выше строки Аристофана показывают, что и сами судьи это прекрасно понимали).
А с другой стороны, гелиея, напротив, контролировала деятельность экклесии, ограничивала ее полновластие и могла даже отменять принятые народом законы и постановления! Осуществлялось это так. Если народное собрание принимало псефисму, противоречащую существующему законодательству, любой гражданин мог подать в суд присяжных жалобу-протест на эту псефисму и на того политика, который составил и внес ее проект. В одном из дикастериев возбу
[ 164 ]
ждался судебный процесс особого типа, называвшегося «обвинение в противозаконии». Коль скоро присяжные признавали претензии обвинителя правомерными, псефисма аннулировалась, а ее автор подвергался суровому наказанию, вплоть до смертной казни.
Таким образом, можно сказать, что гелиея в Афинах играла, если пользоваться современными терминами, еще и роль «конституционного суда». Как же демократия позволяла, чтобы выше экклесии (пусть даже лишь в отдельных случаях) оказывался другой орган власти? Дело, думается нам, в следующем. Гелиея со времен Солона, по сути, воспринималась не как отдельное учреждение, а как иная «ипостась» или разновидность той же экклесии, которая просто собирается с другой целью — не для принятия законов, постановлений или выборов должностных лиц, а для разбора судебных дел. А значит, не один орган контролировал другой, а демос контролировал сам себя.
Нужно сказать, что дикасты в массе своей не отличались хорошим знанием правовых норм. Это и не удивительно: ведь присяжные были самыми обычными гражданами и не имели никакого специального юридического образования. Вынося приговоры, они руководствовались не столько тщательным рассмотрением всех деталей тяжбы и применением к ней существующих законов, сколько своей «гражданской совестью». В основном они обращали внимание на то, доводы какой из сторон — обвинения или защиты — покажутся более убедительными. И еще очень большое значение играла общая репутация человека, находящегося под судом. Если он ранее зарекомендовал себя как достойный член гражданского коллектива, отличился в хорошую сторону на полях сражений или в государственной деятельности, — велик был шанс, что его оправдают, даже если доказательства его виновности будут убедительными и неопровержимыми. И наоборот — если афинянин был по какой-нибудь причине несимпатичен своим согражданам, его могли осудить на наказание даже без всякой вины.
Главным бичом афинского суда присяжных был, конечно, именно этот непрофессионализм, доходящий до некомпетентности. Неизбежным в таких условиях было обилие несправедливых приговоров (а обжаловать такой приговор, как мы помним, было нельзя!). Отсюда же — и клеветнические доносы, которые буквально рекой текли в гелиею со стороны недобросовестных граждан.
Распространенными фигурами в демократических Афинах стали сикофанты — профессиональные доносчики, сделавшие шантаж своим ремеслом. Сикофант действовал так: приходил к какому-нибудь
[ 165 ]
богачу и вымогал у него взятку, угрожая в случае отказа возбудить против него судебное дело по ложному обвинению. Богач начинал размышлять: «Если я ему не заплачу, он действительно подаст на меня в суд. Процесс я, скорее всего, проиграю. Во-первых, доносчик поднаторел в судебном крючкотворстве. Во-вторых, я состоятелен, а большинство присяжных — бедняки; понятно, что они будут не на моей стороне, хоть я и не совершал никакого преступления. Так не лучше ли откупиться?» Сикофант торжествовал.
День в театре
На южном склоне Акрополя расположен театр Диониса. Именно этот бог веселья и вина считался в Афинах, да и во всей Элладе, покровителем сценического искусства. Древнегреческая постройка для драматических постановок не вполне похожа на театры наших дней. Она не имеет крыши, зрители размещаются под открытым небом. Ряды вырубленных в скале сидений полукругом спускаются к круглой площадке, которая называется «орхестра». Именно на орхестре играют актеры; на ней же находится хор — неотъемлемая часть любой драмы. За орхестрой — скена, невысокая постройка, в которую актеры уходят, чтобы переодеваться. А переодеваться по ходу действия необходимо: согласно канонам античного театра, в одной пьесе могли играть не более двух, позже — не более трех артистов. А действующих лиц, как правило, было больше, так что каждому артисту приходилось играть одновременно несколько ролей12.
Театральные представления в классических Афинах давались отнюдь не ежедневно, как это привычно для нас, а лишь несколько раз в году — во время праздников Диониса. Но зато уж в такие дни драмы — трагедии и комедии — шли в театре с утра до вечера. Афинские граждане, прихватив с собой подушки (чтобы удобнее было сидеть на жесткой каменной скамье), запас еды и питья, с женами и детьми отправлялись насладиться игрой актеров, пением хора, мастерством авторов. Для этого они оставляли все свои повседневные дела. Жизнь на городских площадях и улицах замирала; истинным сердцем полиса становился в такое время театр.
12 Как известно, и мужские и женские роли в древнегреческих драмах исполнялись актерами-мужчинами.
[ 166 ]
Драма выполняла огромную воспитательную роль, поднимала важнейшие религиозно-философские, этические, политические вопросы, призывала зрителей задуматься над ними. Кроме того, как мы уже имели случай подчеркнуть, драма была воистину массовым, всенародным жанром искусства и литературы, и тем самым она полностью соответствовала духу афинской демократии. И высший расцвет демократических Афин, и высший расцвет античного театра пришелся на одно и то же время — на V в. до н. э. Конечно, это не случайное совпадение, а закономерность.
На каком-то этапе истории афинской демократии (скорее всего, это произошло при Перикле) в полисе был учрежден так называемый театральный фонд. Он служил для того, чтобы ежегодно выдавать небогатым гражданам определенную сумму денег. На эти деньги бедняки могли посещать драматические представления без ущерба для своих финансов. Ведь крестьянину или ремесленнику не так-то просто было высвободить несколько дней в году, чтобы полностью посвятить их театру: приходилось зарабатывать на жизнь. Субсидии из театрального фонда позволяли избежать этого. Вот еще один парадокс афинской истории: мы привыкли, что зритель в театре платит за удовольствие, покупая билет, а многие афиняне, наоборот, за то же самое сами получали плату.
Почему же театр считался делом государственной важности, делом политическим и необходимым для граждан? Это легче будет объяснить, показав на нескольких примерах, чему, собственно, учили афинские драматурги, какие идеи они проводили.
Древние греки, как мы уже знаем, были страстными любителями всяческих состязаний. Что бы они ни делали, они соревновались друг с другом. Не было исключением и театральное искусство: драматические представления тоже принимали форму соревнований. Ежегодно в дни праздника Диониса три самых выдающихся автора трагедий выставляли свои произведения на суд публики. Выбранное из числа зрителей жюри оценивало пьесы и распределяло места — первое, второе и третье. Такой же конкурс устраивался и между комедиографами.
После смерти великого Эсхила, который задавал тон на афинской сцене в первой половине V в. до н. э., два выдающихся поэта год за годом вступали в борьбу за первенство — Софокл и Еврипид. Софокл был всеобщим любимцем. Веселый, общительный, добродушный человек, он не только писал и ставил трагедии, но и активно занимался общественной деятельностью, неоднократно оказывался на различных государственных должностях. Это афиняне ценили. Не
[ 167 ]
случайно на театральных состязаниях Софокл чаще всего получал первую награду. А его драма «Антигона», созданная в 442 г. до н. э., удостоилась настоящего триумфа: после нее автора избрали стратегом! Видимо, сограждане сочли, что человек, способный на такие талантливые произведения, и полководцем будет хорошим.
Чем же привлекла «Антигона» зрителей? Сюжет этой трагедии (как и сюжеты почти всех других афинских трагедий V в. до н. э.) был взят из древних мифов; действие происходит в глубокую старину в Фивах. Но афиняне умели на любую, сколь угодно отдаленную тему посмотреть, так сказать, под углом современности, увидеть в давно прошедшем вечное и всегда актуальное.
В Фивах властвует царь Этеокл. А его родной брат Полиник, тоже возжаждав власти и из-за этого предав родину, ведет на город чужеземное войско. Натиск врагов удается отбить, но в сражении гибнут оба брата — и законный правитель, и изменник. Новый царь Креонт отдает приказ: Этеокла похоронить с подобающими почестями, а тело Полиника — в наказание за его дела — бросить непогребенным на поле боя, чтобы его растерзали дикие звери и птицы.
У Этеокла и Полиника есть сестра — Антигона. Можно представить себе чувства этой юной девушки: самые близкие ей люди стали смертными врагами друг другу. А что ей делать теперь? Священный обычай гласит: ни в коем случае нельзя оставить труп убитого без погребения, это страшный грех перед богами. И совершить похороны должны ближайшие родственники, то есть она, Антигона. Требуется, собственно, немного: символически бросить на мертвого несколько горстей земли, прочесть положенные молитвы — и обряд будет соблюден, душа Полиника обретет покой. Но Креонт настрого запретил кому бы то ни было даже приближаться к телу.
Чью же волю исполнить? Приказ царя, который воплощает собой государство, или неписаные нормы религии и родства? Антигона, не колеблясь, выбирает второе. Ночью она пытается прокрасться к покойному брату, но ее хватает стража и приводит к Креонту. Тот гневно спрашивает: «Как же могла закон ты преступить?» Девушка отвечает:
Затем могла, что не Зевес с Олимпа
Его издал, и не святая Правда,
Подземных сопрестольница богов.
А твой приказ — уж не такую силу
За ним я признавала, чтобы он,
Созданье человека, мог низвергнуть
[ 168 ]
Неписанный, незыблемый закон
Богов бессмертных. Этот не сегодня
Был ими к жизни призван, не вчера:
Живет он вечно, и никто не знает,
С каких он пор явился меж людей.
Вот за него ответить я боялась
Когда-нибудь пред божиим судом,
А смертного не страшен мне приказ.
(Софокл, Антигона, 449 слл.)
Антигона приговорена к страшной казни: ее без еды и питья замуровывают в подземной темнице. Но моральная правота на ее стороне, и в этом, несомненно, были убеждены все афиняне, смотревшие трагедию. Государство не всесильно: оно не может беспрепятственно вмешиваться в любые, даже самые личные сферы жизни граждан. Можно даже сказать, что перед нами в какой-то степени протест против тоталитаризма. Кроме того, подчеркивает Софокл, над земными властями есть еще и власть божественная, и только она единственно истинна. Этот призыв чтить «незыблемый закон богов» не мог не импонировать консервативным афинянам.
Еврипида любили меньше. На соревнованиях драматургов он чаще всего уступал Софоклу, занимая второе место, а то и третье, что равнялось полному провалу. Еврипида считали — и не без оснований — человеком угрюмым, замкнутым, чуждающимся государственных дел. Ему не по душе были шумные сборища. Он предпочитал, уединившись в пещере на берегу моря, сочинять там стихи. Много читал, был в курсе всех книжных новинок и необычных идей, собрал у себя дома великолепную библиотеку. Под конец жизни даже покинул родные Афины, эмигрировав на север, в Македонию, где и умер.
Однако, живя в демократическом полисе, и Еврипид не мог оставаться в стороне от вопросов, которые волновали демос. Например, в его трагедии «Просительницы» мы встречаем похвалы народовластию. Действие драмы происходит опять же в легендарные времена. Но вот что говорит один из ее персонажей — знаменитый афинский герой Тесей:
...Город наш
Монарха не имеет — он свободен,
И граждане посменно каждый год
Его делами правят. А богатство
[ 169 ]
Для нас не власть верховная — бедняк
Такой же гражданин...
Власть одного есть худшее из зол
Для города. Бессильны и законы
В такой стране, где властвует тиран
И где закон есть воля. Это — раз.
А равенство? Совсем другое дело,
Коли закон написан, если он
Для всех — один; коль слабый в правом деле
И богача осилит. Вот девиз
Свободного народа: «Кто советом
Готов служить отчизне, говори!»
(Еврипид, Просительницы, 405 слл.)
Перед зрителями вставала яркая картина современных им Афин классической эпохи. Нетрудно заметить, что во многом слова поэта созвучны надгробной речи Перикла, которая цитировалась выше. Еврипид как бы спроецировал афинскую демократию на II тысячелетие до н. э., на времена Тесея. И есть в этом некая несообразность. Ведь, согласно мифам, Тесей был царем — как же мог он восклицать, что его город «монарха не имеет»? Но афиняне, смотревшие трагедию, вряд ли обращали внимание на такого рода анахронизмы.
Софокл и Еврипид были очень разными людьми. Непохожи они друг на друга и как художники слова. Но можно заметить и точку соприкосновения между ними. У обоих уже ощутима вера в прогресс человеческого общества, в то, что история идет восходящими путями. И это явно было уже чем-то новым на фоне господствовавших ранее идей регресса и циклизма. Такое уж было время: после славных побед над неизмеримо сильнейшей Персидской державой, в годы высшего подъема и расцвета демократических Афин в сознании людей очень силен был исторический оптимизм. Казалось, что нет уже ничего невозможного для свободного гражданина, что он всесилен, что впереди ждет только счастье и процветание, что тот самый «золотой век», который Гесиод помещал в прошлое, на самом деле в будущем, причем в очень недалеком будущем.
Будущее показало, что те, кто так считал, жестоко ошибались. И Афины, и Элладу в целом ждали очень тяжелые времена. Но в «Периклов век» об этом никто еще не догадывался.
Пылкий Еврипид относился к идее прогресса с энтузиазмом, умудренный опытом Софокл — скорее настороженно. Он понимал,
[ 170 ]
что, двигаясь вперед, люди неизбежно что-то теряют. Но и Софокл сказал в «Антигоне» (333 сл.) знаменитые слова:
Много в природе дивных сил, но сильней человека — нет.
...После авторов трагедий приходит черед состязаться комедиографам. Для их пьес отведен отдельный день. Комедия не ставит глубоких философских и политических вопросов. Ее задача — дать зрителям отдохнуть после напряженных размышлений, погрузить их в атмосферу безудержного, ничем не омрачаемого веселья. Этой цели служит всё: шутовские одеяния и уродливые маски актеров, их перепалки и потасовки между собой и с хором, непринужденный, порой грубоватый язык, а в первую очередь, конечно, сюжеты драм. Сюжеты эти чаще всего сказочно-фантастические. Например: крестьянин откармливает до огромных размеров навозного жука, садится на него верхом и летит на небо пообщаться с богами. Или: другой крестьянин исцеляет от слепоты бога богатства Плуто-са13 — и на земле воцаряется всеобщее благоденствие. Или: два друга-афинянина становятся царями птиц и строят на облаках город...
Но во всю эту фантастику то тут, то там вплетаются злободневные намеки на самые что ни на есть реальные события. Комедия V в. до н. э. изобилует политической сатирой. Комедиографы весело, дурашливо издеваются над своими согражданами, в том числе и над самыми влиятельными людьми. На сцену в смешном виде выводятся известные государственные деятели, полководцы, писатели, мыслители, причем зачастую под своими собственными именами. Не избежали комедийных насмешек ни драматург Еврипид, ни философ Сократ, ни даже сам великий Перикл.
Но осмеиваемые в комедиях чаще всего не обижались. Они понимали: такой уж это жанр, и от века повелось, что для комедиографов нет ничего святого. Ведь они смеются даже над самими богами! Наряду с серьезным миром заседаний экклесии и судебных процессов, военных сборов и ужасов трагедии — комедия представляла собой некий «параллельный мир», оборотную, карнавальную сторону бытия демократических Афин, где все как бы переворачивалось с ног на голову или отражалось в кривом зеркале.
13 Плутос, бог богатства, традиционно изображался слепым. Считалось, что именно из-за этого богатства в мире распределены неравномерно и несправедливо: кто-то состоятелен, а кто-то беден.
[ 171 ]
День в Пирее
Путь из Афин в порт Пирей недолог — около часа пешком, — а главное, совершенно безопасен. Дорога все время идет в коридоре Длинных стен, сооруженных для защиты от вражеской осады. И вот впереди блеснула гладь Саронического залива, показались верфи и доки, слышен говор портового люда.
За полвека, прошедшие с тех пор, когда Фемистокл обнаружил удобное место на побережье и распорядился начать там строительство, Пирей сильно разросся. Он стал настоящим городом, по величине лишь немного уступающим самим Афинам, а по уровню городского благоустройства даже превосходящим их. Афины — сплетение узких и кривых улочек. Пирейские улицы, напротив, широкие и прямые— так их наметил архитектор Гипподам, которому было поручено создать план «морских ворот» Аттики.
Нельзя не удивляться прозорливости Фемистокла. Место для порта он выбрал действительно практически идеальное. Три глубоких бухты с узкими входами — Зея, Мунихия и Канфар — врезаются в сушу. Для стоянки судов эти бухты во всех отношениях неоценимы. Вода в них тихая даже в сильный шторм, кораблям ничего не грозит. Да и врагу в такие гавани почти невозможно прорваться.
В гавани Зея базируется огромный афинский военно-морской флот. Там покачиваются у берега триеры. Под надзором триерархов-капитанов опытные гребцы обучают молодых. Кормчие (кибер-неты)14 проверяют, хорошо ли ходит руль, не подведет ли судно в бою.
В других двух бухтах размещен торговый порт — эмпорий. Пирейский эмпорий — самый большой во всем греческом мире. Ежедневно прибывают туда десятки купеческих кораблей из разных концов Средиземноморья и Причерноморья. Купцы (эмпоры) выгружают привезенное на склады, перепродают оптовые партии мелким торговцам, которые потом выставят товары в своих лавках.
Больше всего везут в Аттику зерно, которое здесь в таком дефиците. Богатый Египет, Сицилия, степи Скифии — вот главные места, откуда поставляется хлеб. Афины же, в свою очередь, экспортируют
14 На каждой триере наряду с капитаном (триерархом) имелся также кормчий, сидевший в задней части корабля, у руля. По-гречески кормчий назывался «кибернет». Кстати, отсюда происходит современное слово «кибернетика», изначально обозначавшее искусство управления кораблем.
[ 172 ]
оливковое масло. Это их гордость, продукт, который, помимо всего прочего, еще и считается священным. Ведь, согласно преданию, сама Афина Паллада посадила первую оливу на Акрополе — в центре покровительствуемого ею города.
Чтобы перевозить масло, нужна тара. Для этой цели в античной Греции всегда использовали глиняные сосуды. В них же транспортировали и все прочие жидкие и сыпучие продукты, будь то вино или то же зерно. В изготовлении посуды из глины афиняне поднаторели, как никто другой в Элладе. Квартал гончаров — Керамик, находящийся поблизости от Агоры, — одно из самых известных мест в Афинах. Изящные амфоры и гидрии, широкогорлые кратеры и килики на высоких ножках, огромные пифосы и крохотные леки-фы15 — все многообразие керамических изделий можно увидеть и приобрести там.
Часто сосуды покрывались росписями. Еще на протяжении архаической эпохи искусство вазописи в Афинах и в Греции в целом прошло большой путь развития. На смену геометрическому стилю пришел так называемый восточный: на сосудах изображались львы, грифоны16, пальмы, лотосы, красочная причудливость декора напоминала восточные ковры.
К VI в. до н. э. возник чернофигурный стиль: на красноватом фоне глины художники черным лаком наносили изображения. Росписи на чернофигурных вазах по большей части представляли собой композиции на мифологические темы. Однако встречались и сюжеты, связанные с повседневной жизнью: битва гоплитов, спортивное состязание, сцены пира, хоровод девушек... Находящиеся во многих музеях мира античные расписные сосуды являются для нас настоящей иллюстрированной энциклопедией быта древних греков.
В правление тирана Писистрата в Афинах произошло важнейшее событие истории вазописи: чернофигурный стиль сменился краснофигурным, представлявшим собой как бы его негативный отпечаток. Теперь фон стали покрывать черным лаком, а у изображений сохраняли цвет глины. Такая техника давала художнику намного больше возможностей, чем прежде. Она позволяла тщательнее разрабатывать
15 В амфорах перевозили вино, зерно или масло; гидрии, как ясно уже из их названия, служили для воды. Кратеры предназначались для смешивания вина с водой во время пирушек (чистое, неразбавленное вино греки обычно не употребляли), а из киликов пили. Пифосы — большие глиняные бочки — вкапывали в землю по горло и хранили в них продукты, а лекифы были флакончиками для ароматов и учащений (косметики, выражаясь современным языком).
16 Грифоны — в древнегреческой мифологии существа с телом льва и головой орла.
[ 173 ]
строение тела, мускулатуру, драпировки. Можно было добиваться большей индивидуальности и реалистичности персонажей, лучше передавать их движения. Краснофигурный стиль считается в искусствоведении высшим этапом развития древнегреческого искусства росписи керамики.
Расписные вазы, при всех их высочайших художественных достоинствах, ценились чрезвычайно дешево. Подсчитано, что расписанный глиняный сосуд стоил примерно в 10 тысяч раз меньше, чем сосуд такого же размера, сделанный из золота, или в тысячу раз меньше, чем серебряный! Понятно, что экспортировать керамические изделия было не слишком-то выгодно. Тем не менее они все-таки совершали далекие путешествия на кораблях; их осколки (в редких случаях — целые вазы) и поныне находят археологи в самых различных местах, далеких от Балканского полуострова. Но везли их не столько ради их собственной ценности, сколько потому, что они были наполнены вином, маслом или каким-нибудь другим товаром. Ведь не грузить же на судно пустую тару.
Прогулявшись по Пирею, в течение дня можно встретить самых разных жителей афинского полиса. Конечно, больше всего на нашем пути попадется граждан. Гражданский коллектив государства, включавшего в себя всю Аттику, составлял в эпоху Перикла, по различным подсчетам, от 35 до 45 тысяч взрослых полноправных мужчин17. Вместе с членами семей (женами и детьми) их было 110—172 тысячи.
Естественно, афинское гражданство не было однородной массой. В V в. до н. э. еще сохранялось древнее деление граждан на четыре имущественных класса, хотя теперь оно уже не имело большого значения для политической жизни.
Первые два класса — пентакосиомедимны и всадники — включали в себя самых состоятельных афинян: как представителей аристократии, так и богачей незнатного происхождения, нажившихся на торговле и ремесленном производстве (крупных оптовых купцов, владельцев мастерских). Впрочем, говоря о богачах, нужно учитывать, что слой сказочно богатых магнатов в Греции, в отличие от Востока, так и не сложился. Даже самые крупные состояния были, по нашим меркам, довольно скромными. Так, богатейшим человеком в Афинах (а по некоторым сведениям — и во всей Греции) считался в V в. до н. э. известный дипломат Каллий. Его имущество оценивалось в 200 талантов (около 5200 кг серебра); у какого-нибудь пер
17 Цифры указаны приблизительно, поскольку данные афинских переписей населения до нас не дошли.
[ 174 ]
сидского вельможи это вызвало бы только снисходительную улыбку. В такой скудной стране, как Греция, богатство могло быть только понятием относительным.
Да и демократический строй не благоприятствовал накоплению огромных состояний. Дело в том, что в целом отношение к владельцам богатств со стороны массы рядового демоса было скорее подозрительным. Считалось, что они самим своим существованием как бы нарушают принцип всеобщего равенства.
Для восстановления справедливости полис налагал на самых состоятельных граждан общественные повинности — литургии. Литургии могли быть различными. Одной из них, например, являлась триерархия. Афинянин, которому выпала эта обязанность, должен был за свой счет оснастить и укомплектовать экипажем военный корабль, а потом в течение года служить на нем капитаном. Вот так и комплектовался прославленный афинский флот — почти без всяких расходов со стороны государства.
Были и другие литургии. Среди них гимнасиархия — организация спортивных состязаний, устройство гимнасиев (помещений для занятий спортом); хорегия — набор, оплата и подготовка хора и актеров для праздничных представлений, в том числе театральных. Иными словами, государство перекладывало значительную часть своих трат на частных лиц. Наверное, это было и неизбежно. Ведь в полисных условиях граждане не платили регулярных прямых налогов типа подоходного. Лишь в экстренных ситуациях взимался единоразовый чрезвычайный налог — эйсфора. Так что литургии в известной степени должны были заменять собой налогообложение.
Нужно сказать, что в V в. до н. э., в период расцвета афинской демократии, сами богачи относились к литургиям ревностно, отнюдь не пытаясь уклониться от них, а, напротив, стремясь перещеголять друг друга блеском и щедростью трат. Они заботились об общем благе полиса, а заодно и о собственном престиже: активное исполнение литургий приносило почет, рост политического влияния. Чем больше отличался гражданин на этой ниве, тем славнее было его имя в городе. А это считалось более весомым, чем накопление материальных ценностей.
Третий класс — зевгиты, зажиточные крестьяне — долгое время был в Афинах наиболее значителен и составлял вначале, как мы знаем, главную социальную опору демократии. Но со временем, а особенно после реформ середины V в. до н. э., о которых речь шла в предыдущей главе, все большую роль начинал играть четвертый
[ 175 ]
класс (феты), объединявший самых бедных граждан. В отношении этих людей демократический полис проводил вполне определенную социальную политику, направленную на их поддержку. Бедняков охраняли от полного разорения, старались обеспечить земельными наделами (хотя бы за пределами Аттики, на землях союзных полисов, отправляя их в клерухии), организовывали для них хорошо оплачиваемые общественные работы, чаще всего строительные, как реконструкция Акрополя. Прежде всего в интересах фетов была введена в Афинах и мистофория.
Помимо граждан жила на территории афинского полиса еще одна довольно многочисленная категория населения — метэки (их было, по примерным подсчетам, 25-35 тысяч вместе с членами семей). О метэках нам уже приходилось упоминать. Напомним, что это были лица свободные, но не имевшие гражданских прав. Они не могли участвовать в управлении государством и, в отличие от граждан, платили налоги. Такой статус имели либо переселенцы из других городов и их потомки, либо отпущенные на волю рабы.
Важнейшим ограничением, которое накладывалось на метэков, было запрещение владеть землей. Поэтому источником их существования не могло быть сельское хозяйство и они, как правило, занимались ремеслом и торговлей. Впрочем, в условиях экономически развитого, процветающего афинского полиса эти виды деятельности приносили значительные доходы. Многие из метэков принадлежали к очень состоятельным людям. Они были, несмотря на низкий правовой статус, вполне удовлетворены своим положением в Афинах и отнюдь не желали покидать этот город.
Наконец, на самом низу общества находилась одна из самых многочисленных групп — рабы. Количество рабов в Афинах V в. до н. э. является предметом споров. Некоторые античные авторы (впрочем, не слишком достоверные) называют колоссальную цифру — 400 тысяч человек. Но эта цифра — не более чем риторическое преувеличение. Согласно более взвешенным и осторожным оценкам, рабов в афинском полисе классической эпохи было примерно 80-115 тысяч. Впрочем, точно установить их численность вряд ли когда-нибудь удастся: естественно, рабы, в отличие от граждан и метэков, не включались ни в какие переписи.
Во всяком случае, около трети всех жителей афинского государства были рабами. Никто не будет спорить, что это много, очень много. Но все-таки не большинство населения! Давно устарел взгляд, согласно которому древнегреческое общество состояло из двух «классов»: огромной массы беспощадно угнетаемых рабов и жалкой гор
[ 176 ]
стки рабовладельцев. Нельзя забывать об исключительно важной роли социального слоя свободных крестьян. Именно этот слой, а не рабы, был самым многочисленным и вносил наибольший вклад в развитие экономики, да и в целом общества и цивилизации.
Бесспорно, в классических Афинах рабский труд был весьма распространен. Рабы использовались в самых разных сферах производства. В ремесленных мастерских, строительных артелях они зачастую работали бок о бок со свободными. А вот на рудниках, где условия были особенно тяжелыми, свободных работников было практически не встретить: античные шахтеры — это почти исключительно рабы.
Меньше было рабов в сельском хозяйстве, но и там даже не самому богатому крестьянину в работе зачастую помогали один-два раба. А в поместьях аристократов их могло трудиться до нескольких десятков. В городских домах знати рабы играли роль домашних слуг, поваров, привратников и т. п. Существовали кроме частных также и государственные рабы. Нам уже знаком отряд рабов-скифов, который нес в Афинах V в. до н. э. полицейскую службу.
Всегда следует помнить: древнегреческое рабство (в отличие, скажем, от американского плантационного рабства XIX века) не основывалось на жесточайшей эксплуатации рабов с целью выжать из них все, что можно. Раб в Греции, бесспорно, воспринимался как вещь, а не как личность. Но ведь это была вещь дорогая и нужная в хозяйстве! Поэтому к рабу, как ко всякой вещи, хозяин старался относиться бережно: не изнурять непосильным трудом, не подвергать беспричинным побоям. Ведь если раб умрет, пропадут заплаченные за него деньги.
Наверное, не случайно, что греческая история классической эпохи почти не знала случаев восстаний рабов против своих господ. Ведь условия существования рабов в основном были довольно сносными и порой мало отличались от условий жизни бедных свободных крестьян.
Вот как пишет об этом враг демократии Псевдо-Ксенофонт (Афинская полития, 1. 10): «Очень велика в Афинах распущенность рабов... и нельзя тут побить раба, и он перед тобой не посторонится. А почему существует этот местный обычай, я объясню. Если бы позволялось обычаем свободному бить раба... часто били бы афинянина, приняв его за раба, потому что и по одежде тут народ нисколько не лучше, чем рабы... да не лучше нисколько и по всему внешнему виду... Тут позволяют рабам быть избалованными и некоторым вести роскошную жизнь».
[ 177 ]
Подчеркнем очень важную вещь: не в жестокости угнетения заключалась тяжесть положения античного раба, а в его полном бесправии. В классическую эпоху в Греции наблюдалось максимальное противопоставление статусов раба и свободного человека. Рабов называли «говорящими орудиями», и уже из такого выражения вполне четко видно отношение к ним. В чисто материальном отношении раб мог жить не такой уж и плохой жизнью, мог даже скопить себе некоторое состояние. Но зато он не только не имел никаких прав, но и вообще не мог располагать своей личностью, всецело принадлежал другому человеку.
Одним из важнейших факторов развития рабовладельческих отношений, пополнения контингента рабов стали Греко-персидские войны. В ходе многочисленных сражений с персами и другими восточными народами, жившими в державе Ахеменидов, тысячи этих «варваров» попадали в плен и порабощались. Собственно, именно «варвары», иноплеменники в классическую эпоху составляли подавляющее большинство рабов. Кстати, это сыграло свою роль в складывании у греков представления о «варварах» как о людях второго сорта, чуждых свободе и культуре. «Варвар и раб по природе своей понятия тождественные», — писал философ Аристотель (Политика, I. 1252b9).
Город-тиран
Все более разрасталась и укреплялась в «Периклов век» могучая симмахия, созданная Афинами еще в 478 г. до н. э., — Делосский союз. Впрочем, теперь называть ее так было бы уже и совсем неверно. Делос и изначально-то считался центром союза чисто формально только потому, что на нем хранилась союзная казна; реально же все нити управления огромным объединением полисов находились в руках Афин. А в 454 г. до н. э. эта абсолютно господствующая роль «города Паллады» была закреплена и официально. В этом году по инициативе Перикла казна была перенесена с Делоса на афинский Акрополь. Теперь туда, а не на маленький островок в центре Эгейского моря, ежегодно отправляли союзники свой форос.
Повод для переноса был вполне благовидный: как раз перед этим афинский флот потерпел тяжелое поражение от персов в Египте. В Эгеиде было неспокойно: туда могли вторгнуться персидские военные корабли, а сил, чтобы отразить их, не хватило бы. Ничем
[ 178 ]
не защищенный Делос казался ненадежным местом хранения крупных денежных сумм. А в Афинах, под защитой мощных стен, казне ничего не угрожало.
Но отныне афиняне стали распоряжаться поступавшими от союзников выплатами уже совершенно бесконтрольно и самовластно, не давая никому никакого отчета. Зачастую деньги тратились ими в собственных, а не союзных интересах.
Именно 454 г. до н. э. считается в науке временем превращения Делосского союза в объединение совершенно нового, неизвестного ранее в древнегреческой истории типа — Афинскую морскую державу, или Афинскую архэ. Конечно, на самом деле дата эта условна. Перерождение союза в державу было процессом, происшедшим не в одно мгновение, а имевшим длительный характер. Власть Афин над союзниками постепенно превращалась в полное, неограниченное господство; союзники стали подданными, утратили полисную независимость.
Официальной целью симмахии по-прежнему, как и в момент ее создания, была борьба с Персией. Но ведь в 449 г. до н. э. Грекоперсидские войны закончились! Казалось бы, союз выполнил свою задачу и его пора распускать. Некоторые его члены прямо говорили об этом. Однако полис-гегемон отнюдь не планировал ничего подобного. Афинская морская держава не только не прекратила существования, но и продолжала увеличиваться.
В период ее наибольшего развития (а это как раз время Перикла) в нее входили до 300 полисов разной величины и значения — в основном на восточном и северном берегах Эгейского моря, на его многочисленных островах, в зоне Черноморских проливов. В 437 г. до н. э. сильная афинская эскадра, которой командовал сам «первый гражданин», вышла в Понт Эвксинский. В ходе этой экспедиции Перикл, по словам Плутарха (Перикл, 20), «показал великую мощь, неустрашимость, смелость афинян, которые плывут, куда хотят, и все море держат в своей власти». Многие города, лежавшие на черноморских побережьях (среди них — Синопа, Ольвия, Нимфей и др.), теперь тоже стали членами Афинской архэ — какие-то из них добровольно, а какие-то по принуждению.
Столь колоссального военно-политического объединения полисов Эллада никогда не знала — ни до, ни после того. При Перикле главной задачей симмахии фактически стало противостояние Спарте и возглавляемому ею Пелопоннесскому союзу. В конечном счете Афины стремились достичь своей гегемонии, владычества не только над союзниками, но и над всем греческим миром.
[ 179 ]
Входившие в Афинскую архэ города-государства были, по сути, полностью лишены политической самостоятельности (автономии). В частности, был настрого запрещен выход из состава державы. Стоило какому-нибудь из полисов попытаться отпасть от нее — Афины карали подобную самодеятельность. Карали жестоко, с применением военной силы.
Приведем один лишь пример. В 440 г. до н. э. против афинского владычества восстал остров Самос. По своему значению и силе он был вторым членом Архэ после самих Афин, занимавшим привилегированное положение: самосцы не платили форос, а высылали в союзные военно-морские силы эскадру своих кораблей. Но Самос хотел полной независимости.
Узнав о непокорности острова, Перикл срочно отправил туда флот Афин в полном составе, под командованием всех десяти стратегов. Возглавлял операцию лично «афинский олимпиец». Почти год длилась осада острова; затем он сдался и был насильственно возвращен в состав Архэ. Своих привилегий Самос после этого лишился и стал платить форос наравне с остальными союзными полисами. Такая же судьба ждала все остальные города и острова, восстававшие против гегемонии афинян.
Для удобства взыскания подати вся территория Афинской морской державы была разбита на пять округов. В один округ входила область Иония, в другой — прибрежная полоса расположенной к югу от нее Карии, в третий — острова Эгейского моря, в четвертый — его северное (фракийское) побережье, в пятый — зона Черноморских проливов. В каждый из округов ежегодно отправлялись из Афин магистраты для контроля за тем, чтобы выплаты были полными и своевременными.
Ставки фороса фиксировались афинским народным собранием. Со времен Аристида Справедливого — основателя Делосского союза — они на протяжении примерно полувека оставались относительно стабильными, в сумме достигая 460 талантов серебра18. Сами Афины, естественно, были свободны от любых податей: их обязанностью считалась военная защита союзников. Кроме Афин лишь еще несколько членов Архэ занимали привилегированное положение, не платя фороса, а высылая в распоряжение союзного командования
18 До нашего времени сохранились— полностью или частично— списки фороса Афинской архэ за целый ряд лет, с данными для каждого союзного полиса. Эти списки вырезались на каменных плитах и выставлялись на всеобщее обозрение, обычно на Агоре.
[ 180 ]
эскадры военных кораблей. После подавления восстания на Самосе к этой категории относились только острова Хиос и Лесбос.
Пожалуй, не внесение фороса было самым тяжелым в положении союзных городов. С этим еще можно было бы примириться, тем более что взамен подати они получали оборону от внешних врагов: с этой задачей Афины справлялись хорошо. Гораздо болезненнее воспринималось другое: утрата независимости. Подчинение гегемону порождало противоречие с принципом полиса как совершенно самостоятельного, живущего по своим законам государственного организма. Именно это казалось унижением, невыносимым для свободолюбивых эллинов.
А полисная самостоятельность союзников была ущемлена практически во всем. Члены Архэ не имели права вести собственную внешнюю политику, должны были в любых сношениях с иностранными державами неукоснительно следовать указаниям Афин. Более того, афиняне властно вмешивались и во внутриполитические дела союзных городов. Одним из ярких свидетельств такого отношения стал так называемый Монетный декрет, принятый афинской экклесией около 446 г. до н. э. Это постановление запрещало союзникам выпускать собственную монету; отныне полисы, входившие в симмахию, были обязаны пользоваться во всех расчетах только драхмами, отчеканенными на афинских монетных дворах. А ведь монета в греческом мире всегда была одним из главных символов независимости полисов.
Даже в сфере суда и права афиняне при всякой возможности демонстрировали свое господствующее положение в созданной ими державе. Парадоксальный факт: судебные процессы между гражданами союзных городов по сколько-нибудь серьезным делам должны были рассматриваться не на местах, не в учреждениях этих городов, а... в афинской гелиее! Жителям Милета или Хиоса приходилось отправляться на другой конец Эгейского моря, в далекую Аттику, а там еще порой месяцами ждать, пока до их тяжбы дойдут руки у дикастов, заваленных подобными делами.
На территории ряда полисов, входивших в Архэ, были, как уже упоминалось, основаны афинские клерухии, одну из задач которых составляло удерживать союзников в повиновении. В тех городах, которые считались особенно ненадежными, ставились гарнизоны воинов-афинян. Даже самостоятельно выбирать форму своего государственного устройства союзники были теперь не полномочны. В самих Афинах процветала демократия, и они, естественно, были заинтересованы в том, чтобы и в городах — членах державы устано
[ 181 ]
вилась такая же политическая система. В результате во многих из этих городов афиняне силой ликвидировали сохранявшиеся там аристократические режимы и ввели демократическое правление. Именно так они сделали на Самосе, подавив там восстание. Несколько раньше подобный же переворот был инспирирован ими в Милете.
Какую общую оценку можно дать Афинской архэ? Несомненно, идея создания крупного централизованного союза полисов сама по себе была прогрессивной. Она представляла собой шаг к общегреческому единству, как политическому, так и экономическому. Огромные финансовые средства, скопившиеся в Афинах за счет фороса, позволили превратить столицу державы в самый богатый и процветающий город Греции, украсить его великолепными постройками, способствовали стабильному функционированию афинской демократии. Мощный союзный флот не только покончил с персидской опасностью, но и освободил Эгеиду от пиратов, а это благоприятствовало развитию морской торговли.
Однако ни в коем случае не следует забывать и о «другой стороне медали». Методы, которыми осуществлялись объединение и централизация, были откровенно насильственными. Если создавался Делосский союз на добровольных началах, то впоследствии афинское господство не оставило места ни для какой добровольности. Бросающееся в глаза неравноправие (власть полиса-гегемона и приниженное положение остальных членов симмахии) порождало законное недовольство союзных полисов. Отсюда — сепаратистские настроения. Как ни подавляли афиняне восстания союзников — такие же восстания вспыхивали снова и снова. В этом внутреннем и, видимо, неискоренимом пороке Архэ скрывалась причина ее непрочности. Ведь надежным и стабильным любой союз полисов мог быть только в том случае, если он не был навязан силой, а явился итогом общего согласия. Как раз этого-то и недоставало Афинской морской державе. «Червоточина» в ней дала о себе знать при первой же по-настоящему серьезной опасности (об этом речь пойдет в следующей главе).
По Греции пошла молва об Афинах как о «городе-тиране». Вот как говорили о них их давние недоброжелатели — коринфяне (чьи слова передает Фукидид, I. 124. 3): «Нет сомнения, что этот город, ставший тираном Эллады, одинаково угрожает всем: одни города уже в его власти, а над другими он замышляет установить свое господство». Но и в самих Афинах те государственные деятели, которые мыслили трезво и смотрели на мир без розовых очков, прекрасно это понимали. Политик Клеон обращался к афинянам: «Не забывайте, что ваше владычество над союзниками — это тирания,
[ 182 ]
осуществляемая против воли ваших подданных, которые злоумышляют против вас» (Фукидид, III. 37. 2).
Да и Перикл, мудрый и прозорливый «первый гражданин», придерживался отнюдь не иного мнения. Приведем отрывок одной из его речей в афинском народном собрании: «Ваше владычество подобно тирании, добиваться которой несправедливо, отказаться же от нее— весьма опасно» (Фукидид, II. 63. 2). И из другой речи: «Союзники не останутся спокойными и восстанут, как только мы окажемся не в состоянии сдерживать их силой оружия» (Фукидид, I. 143. 6).
Итак, перед нами еще одна ипостась афинской демократии, причем на первый взгляд довольно неожиданная. Афины — не только «школа Эллады», но м «город-тиран». Это не может не удивлять: каким образом полис, во внутренней политике руководствовавшийся высокими принципами свободы, равноправия, гражданского достоинства, мог проводить столь жесткую, порой бесчеловечную линию во внешних делах? Однако сами афиняне, похоже, никакого противоречия здесь не видели. Ведь полис — тип государственного организма, направленный исключительно на благо собственных граждан; весь мир за пределами его границ воспринимался как мир чуждый, враждебный, против которого нужно быть во всеоружии.
И Перикл, так много сделавший для развития и укрепления народовластия в Афинах, в межгосударственных отношениях придерживался совсем других начал. Вся его внешнеполитическая деятельность была посвящена одной, но великой цели — умножению славы, величия и могущества родного города. Афинский полис, по замыслам его лидера, должен был стать гегемоном всей Эллады. Опираясь на колоссальную военно-морскую мощь Афинской морской державы, на ее, как казалось, неисчерпаемые финансовые ресурсы, Перикл шаг за шагом воплощал в жизнь разработанную им программу.
В 448 г. до н. э., то есть сразу после завершения Греко-персидских войн, он предложил созвать в Афинах панэллинский (общегреческий) конгресс по вопросам послевоенного мироустройства. Как пишет Плутарх (Перикл, 17), на конгрессе должны были рассматриваться следующие дела: «об эллинских храмах, сожженных варварами, о жертвах, которые следует принести за спасение Эллады по обету, данному богам, когда они (греки) сражались с варварами, о безопасном для всех плавании по морю и о мире».
Если бы конгресс состоялся, он неизбежно выдвинул бы Афины на ведущие позиции в Греции. Однако запланированное Периклом
[ 183 ]
мероприятие было сорвано по причине противодействия спартанцев, которые находились в это время в войне с афинянами. Спарта и сама не прислала своих представителей, и запретила делать это своим союзникам. А через два года, как мы знаем из предыдущей главы, между двумя сильнейшими греческими полисами был заключен Тридцатилетний мир, разграничивший их сферы влияния: территории к востоку от Балканского полуострова контролировались Афинами, к западу от него — Пелопоннесским союзом.
После неудачи конгресса и закрепления системы афино-спартанского дуализма Перикл обратился к другим методам достижения господства в греческом мире — методам более неспешным, но зато более тонким и верным. Мы уже знаем, что он стремился интенсивно расширять Афинскую архэ, включая в нее новые города (например, те, которые лежали на побережьях Черного моря), что уже находящиеся в составе державы полисы он крепко, порой даже жестоко удерживал в ней, пресекая любые попытки отпадения союзников. Достаточно вспомнить расправу над Самосом.
А какую линию следовало проводить по отношению к главному геополитическому противнику Афин — Пелопоннесскому союзу под руководством Спарты? Эта симмахия, по планам Перикла, должна была быть постепенно изолирована, а ее влияние уменьшено. Лучше всего это можно было сделать, незаметно для пелопоннесцев проникнув в их сферу влияния, подорвав позиции, которые они там имели. Взять Спарту «в клещи», окружить ее и с востока и с запада — это сулило большие успехи.
И афиняне начали вести все более энергичную политику в Великой Греции (то есть в населенной греками Южной Италии и Сицилии). Этот регион изобиловал полисами разной величины и силы, постоянно враждовавшими друг с другом. Тем легче было внедряться в их среду, действуя по принципу «разделяй и властвуй». Афины заключали договоры о дружбе и союзе то с одним, то с другим из сицилийских и италийских городов: с Эгестой, Регием, Леонтинами... И вот уже эскадры кораблей Архэ, как у себя дома, курсируют в западных водах...
В 443 г. до н. э. Перикл приступил к реализации новаторского, почти невиданного до того в античной истории внешнеполитического проекта. В Южной Италии был основан город Фурии — колония панэллинского типа: в ее создании приняли участие выходцы из Афин, городов Пелопоннеса, ряда других греческих полисов. По просьбе «афинского олимпийца» в Фурии переехали даже некоторые из его друзей — деятелей культуры, известных всей Элладе людей: «отец
[ 184 ]
истории» Геродот, архитектор Гипподам, разработавший план застройки города, философ Протагор, написавший для фурийцев законы.
Перикл надеялся, что афиняне займут лидирующее положение в новой колонии, и это сделает ее форпостом влияния «города Паллады» на западном направлении. А дальше можно было делать дальнейшие шаги, все прочнее осваиваться в Великой Греции, оттеснять Пелопоннесский союз. Однако его ожиданиям не суждено было сбыться.
Дело в том, что в 430-е годы до н. э. межгосударственные отношения в Элладе начали резко обостряться. И едва ли не главную лепту в это обострение внесла как раз активная политика афинян на западе. Она вызывала все большее недовольство Коринфа. Коринфяне давно привыкли рассматривать греческие полисы Южной Италии и особенно Сицилии как своих торговых партнеров и экономических союзников. Самый крупный город региона — Сиракузы — был коринфской колонией и поддерживал со своей метрополией тесные связи. А теперь между Коринфом и Великой Грецией вставали Афины, становясь неожиданным и крайне нежелательным конкурентом.
Между афинским и коринфским полисами нарастала враждебность. А ведь Коринф, не забудем, был вторым по значению после Спарты членом Пелопоннесского союза. Вполне естественно, что коринфяне стали оказывать все большее давление на спартанцев, убеждая их пресечь «наглость» Афин. Спартанские власти вначале были не склонны излишне драматизировать ситуации и не видели серьезных причин для разрыва Тридцатилетнего мира. Но со временем и в самой Спарте возникло недовольство возрастанием афинского могущества. Могущество это увеличивалось и увеличивалось, и становилось ясно: еще немного — и никто уже не сможет на равных соперничать с «городом Паллады».
Таким образом, чем дальше, тем больше назревал крупномасштабный вооруженный конфликт между двумя сильнейшими военно-политическими блоками греческого мира V в. до н. э. — Пелопоннесским союзом и Афинской архэ. Большая война надвигалась медленно, но неотвратимо.
Экскурс 3
Агрессивная демократия
Афинская демократия была многоликой. В этой главе нам довелось познакомиться еще с несколькими ее «лицами», и одно из них оказалось особенно неожиданным — малосимпатичный образ «го
[ 185 ]
рода-тирана». Да, факт остается фактом: демократические Афины классической эпохи в то же самое время были одной из самых агрессивных и экспансионистских сил своей эпохи. На межполисной арене они проводили однозначно империалистическую политику, любыми средствами стремились к собственной гегемонии.
Передадим слово опять же Периклу (в пересказе Фукидида, II. 62-64). В одной из своих речей перед афинянами «первый гражданин» говорил: «Мне хочется указать еще на одно преимущество... а именно: мощь нашей державы... Ведь вы полагаете, что властвуете лишь над вашими союзниками; я же утверждаю, что из обеих частей земной поверхности, доступных людям, — суши и моря, — над одной вы господствуете всецело, и не только там, где теперь плавают ваши корабли; вы можете, если только пожелаете, владычествовать где угодно. И никто, ни один царь, ни один народ не могут ныне воспрепятствовать вам выйти в море с вашим мощным флотом... Нам не подобает в чем-либо отстать от наших предков, которые трудом рук своих приобрели эту державу, а не получили в наследство от других, и сохранили ее, чтобы передать нам. Ведь не быть в состоянии удержать свое могущество гораздо позорнее, чем потерпеть неудачу в попытке достичь его... Отказаться от этого владычества вы уже не можете (дальше следуют уже известное нам сравнение власти афинян с тиранией)... Ведь миролюбивая политика, не связанная с решительными действиями, пагубна: она не приносит пользы великой державе, но годится лишь подвластному городу, чтобы жить в безопасном рабстве... Если нас теперь ненавидят, то это — общая участь всех, стремящихся господствовать над другими. Но тот, кто вызывает к себе неприязнь ради высшей цели, поступает правильно. Ведь неприязнь длится недолго, а блеск в настоящем и слава в будущем оставляют по себе вечную память».
В словах одного из самых блистательных деятелей античной и мировой истории, политика во всех отношениях почти безупречного, видна четкая и продуманная система взглядов, можно сказать, целая идеологическая программа. Могущество афинян досталось им нелегкой ценой: оно — плод долгих лет военных и мирных трудов. Поэтому от него ни в коем случае не следует отказываться, напротив, нужно стремиться ко все большему усилению, к владычеству, к гегемонии. И ни к чему какая-то моральная щепетильность, незачем беспокоиться о том, что политика насилия и господства приведет к ненависти к Афинам во всей Элладе. Как сказал много позже один римский император, «пусть ненавидят, лишь бы боялись».
[ 186 ]
Итак, демократия сама по себе, а великодержавие и агрессия — сами по себе. Первая применяется во внутренних делах, вторые — во внешних. Точек соприкосновения между ними нет, но они дополняют друг друга. Что это — цинизм? Вероятно, но разве сильные демократические государства наших дней свободны от того же цинизма? Разве они избегают соблазна навязать свою волю, свои ценности и интересы более слабым членам мирового сообщества? Перикл в этом далеко не уникален. Конечно, ныне никто не подпишется под заявлением, что миролюбивая политика не приносит пользы великой державе. Однако, как говорится, есть вещи, которые не принято говорить, но вполне можно делать.
Правда, далеко не все из сограждан «афинского олимпийца» считали так же, как он. Были среди них люди, для которых мораль, репутация полиса были не пустыми словами, которые осуждали чрезмерно жесткую внешнеполитическую линию Перикла. Интересно, что в основном они принадлежали одновременно и к противникам радикальной демократии, засилья «корабельной черни». Последний серьезный соперник Перикла — Фукидид, сын Мелесия, — неоднократно обвинял того в народном собрании, и чаще всего в том, что Перикл, собирая форос с союзников, тратит эти средства не для их общей пользы, а на благо одних лишь Афин. Плутарх (Перикл, 12) так передает аргументы Фукидида и его сторонников: «Народ позорит себя, о нем идет дурная слава за то, что Перикл перенес общую эллинскую казну к себе с Делоса... Эллины понимают, что они терпят страшное насилие и подвергаются открытой тирании, видя, что на вносимые ими по принуждению деньги, предназначенные для войны, мы золотим и наряжаем город, точно женщину-щеголиху, обвешивая его дорогим мрамором, статуями богов и храмами, стоящими тысячи талантов (имеется в виду строительная программа Перикла)».
Однако оппоненты «первого гражданина», протестуя против чрезмерного угнетения полисов, входивших в Архэ, были менее последовательны и дальновидны, чем он. Перикл лучше всех понимал, что без державы, без фороса союзников гораздо труднее будет существовать афинской демократии. Дела внешние и внутренние оказывались снова неразрывно связаны. Заметим уже не в первый раз: подлинная, реальная демократия — удовольствие для богатых, бедному государству и обществу она просто не под силу.
Обратим еще внимание вот на какое интересное обстоятельство. Агрессивные, экспансионистские устремления были характерны преимущественно для сторонников радикальной демократии. Чем
[ 187 ]
умереннее, консервативнее был политик во внутриполитических вопросах, тем более миролюбиво выступал он в делах внешнеполитических. Перикл был, бесспорно, большим демократом, чем тот же Фукидид, сын Мелесия; но он был и большим «империалистом». Нам предстоит увидеть, как афинская демократия после Перикла становилась еще более радикальной, и убедиться, что отмеченная здесь закономерность продолжала сохраняться. Главными «ястребами» по-прежнему были наиболее демократичные деятели.
Это можно сказать не только об отдельных людях, но и о целых государствах. Спарта — главный стратегический противник Афин — отнюдь не была демократическим полисом. Это было жесткое, военизированное общество. Но вот что на первый взгляд кажется странным: спартанцы были великолепными, лучшими в Греции воинами, но воевали они в V в. до н. э. очень нечасто, только тогда, когда другого выбора не было. Спарта была в это время в основном озабочена сохранением существующего порядка вещей, и к дальнейшей экспансии не стремилась. Она действовала осторожно, порой даже медлительно. Очень непросто было «раскачать» спартанские власти, чтобы они объявили кому-нибудь войну. И находящийся под спартанской гегемонией Пелопоннесский союз был, в общем-то, организацией оборонительной, а не наступательной, в отличие от Афинской морской державы.
Историк Фукидид приводит речь, которую произнесли коринфские послы, убеждая спартанцев дать отпор усилению Афин. В этой речи бросается в глаза очень яркое сравнение двух ведущих полисов Эллады и их граждан. «Вероятно, вам еще никогда не приходилось задумываться, — говорят коринфяне в Спарте, — о том, что за люди афиняне, с которыми вам предстоит борьба, и до какой степени они во всем несхожи с вами. Ведь они сторонники новшеств, скоры на выдумки и умеют быстро осуществить свои планы. Вы же, напротив, держитесь за старое, не признаете перемен, и даже необходимых. Они отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия, не теряют надежды в опасностях. А вы всегда отстаете от ваших возможностей, не доверяете надежным доводам рассудка и, попав в трудное положение, не усматриваете выхода. Они подвижны, вы —медлительны. Они странники, вы — домоседы. Они рассчитывают в отъезде что-то приобрести, вы же опасаетесь потерять и то, что у вас есть. Победив врага, они идут далеко вперед, а в случае поражения не падают духом. Жизни своей для родного города афиняне не щадят, а свои духовные силы отдают всецело на его защиту» (Фукидид, I. 70. 1-6).
[ 188 ]
Опять — уже не в первый раз — мы видим, что Фукидид смог найти меткие и точные слова, нарисовать запоминающийся образ афинян, а главное — глубоко проникнуть в корни и причины явлений. Связь демократии и агрессии — не случайное совпадение, а закономерность. Жители свободного, демократического государства более предприимчивы, они всегда готовы к новшествам и переменам, не удовлетворены существующим положением вещей, а стремятся ко все большему и большему. Они не знают покоя. Кроме того, убежденность в том, что их политический строй — самый лучший, заставляет их и другим нести тот же строй, пусть даже понадобится навязать его силой.
Такой способ поведения спартанцы презрительно называли «суетливостью». Афиняне, чтобы не остаться в долгу, именовали спартанцев праздными бездельниками. Одним словом, назревавшая в Элладе война была не только столкновением двух военно-политических сил, не только схваткой за гегемонию, за первенство. В той же мере можно говорить о конфликте двух систем ценностей, двух мировоззрений.
Македония... Выше по ходу изложения название этой страны — ближайшей северной соседки Греции, отделенной от нее горным массивом Олимпа, — несколько раз упоминалось, но рассказать о ней подробнее пока что не было случая. Это и не удивительно: Македония уже с начала классической эпохи нередко вступала в контакты с греческими полисами, однако вплоть до середины IV в. до н. э. она не играла по-настоящему значительной роли в политической жизни Эллады, оставалась как бы на втором плане, в числе слабых и несамостоятельных участников межгосударственных отношений. В период расцвета Афинской архэ Македония даже одно время входила в ее состав и платила Афинам форос, а позже, во времена усиления Фив, находилась под их контролем.
Македоняне — народ, населявший страну, — были близкими родственниками греков1. Возможно, их следует считать просто одной из периферийных ветвей греческого народа. Судя по всему, греки и македоняне могли даже понимать друг друга без переводчика. Основными занятиями жителей Македонии являлись земледелие и скотоводство, а сами эти жители были свободными крестьянами, объединенными в сельские общины и самостоятельно обрабатывавшими свои наделы. Городская жизнь была развита слабо.
Государство в Македонии сложилось довольно поздно (этот процесс завершился лишь к V в. до н. э.) и имело форму достаточно
1 Не следует путать их с македонцами, которые живут на территории Македонии ныне. Эти последние принадлежат к славянам и поселились на Балканском полуострове гораздо позже.
[ 280 ]
примитивной монархии: власть царя отнюдь не являлась абсолютной, а была ограничена сильным аристократическим окружением. Представители высшей македонской знати — гетайры («товарищи») — входили в состав царского совета, занимали ключевые посты в войске, становились наместниками окраинных македонских областей, зачастую передавая свою власть по наследству, из поколения в поколений, и выступая в роли полунезависимых правителей, почти не подчинявшихся главе государства.
Важную роль в управлении Македонией по традиции играло также собрание войска, набиравшегося из свободных крестьян. Голос этого собрания подчас оказывался решающим, когда умирал царь и нужно было определить, кто будет следующим. Впрочем, царем не мог стать кто угодно: носитель высшей власти должен был принадлежать к династии Аргеадов, которая держала в своих руках престол и считалась греческой по происхождению. Древнейшей столицей государства был город Эги; в IV в. до н. э. эта роль перешла к другому македонскому городу — Пелле.
Положение Македонии в греческом мире резко изменилось в правление энергичного и талантливого царя Филиппа II (359-336 гг. до н. э.). В результате его деятельности Македонское государство за короткий срок стало сильнейшим на Балканском полуострове. Уже в начале своего царствования Филипп II провел ряд важнейших реформ, направленных на укрепление военно-политической мощи страны.
Центральное место среди этих преобразований заняли военные реформы, которые придали новый импульс развитию фаланги. Созданная Филиппом прославленная македонская фаланга, вооруженная огромными копьями длиной до 6-7 метров (сариссами), была значительно глубже греческой (она насчитывала до 24 шеренг гоплитов) и при этом более маневренной за счет лучшей выучки воинов, большего числа подразделений и младших командиров. Отныне этой фаланге не было равных на полях сражений.
Наряду с ней македонская армия включала вспомогательные части, состоявшие из средневооруженных пехотинцев. В задачу этих отрядов входило нанесение первого удара по противнику и фланкирование фаланги во избежание ее окружения. Исключительно большую роль в войске играла сильная конница. Македонские кавалерийские подразделения действовали гораздо активнее, чем греческие: они смело шли в атаку, а после обращения врага в бегство преследовали его по возможности до полного уничтожения.
[ 281 ]
Как в пехоте, так и в коннице были созданы элитные отряды, отличавшиеся особенной боеспособностью. Кроме того, войско Филиппа II было прекрасно оснащено разного рода техническими приспособлениями — катапультами, таранами, осадными машинами, служившими для штурма укрепленных городов. Ранее эта часть военного дела всегда была слабым местом гоплитских армий.
Наряду с реформами вооруженных сил Филипп проводил и другие преобразования. Он завершил централизацию Македонии, укрепил царскую власть, урезав самостоятельность местной знати. Амбициозный правитель способствовал экономическому развитию страны, основывал новые города, путем удачных военных операций расширял выход Македонии к морю, присоединял соседние территории, отличавшиеся плодородием и богатые полезными ископаемыми, в том числе золотом и серебром.
Довольно длительное правление Филиппа II было почти целиком заполнено постоянными войнами. Он вел активные военные действия сразу на нескольких направлениях, повсюду осуществляя завоевательную внешнюю политику. На северных границах главным предметом внимания Филиппа стала Фракия, и постепенно он захватил значительную часть этой страны, что повело к существенному увеличению македонских владений.
Филипп II заслужил репутацию образованного человека, покровителя греческой культуры. Широко известным по всей Элладе стал тот факт, что на роль воспитателя своего сына Александра он пригласил великого философа Аристотеля. Авторитет македонского царя среди греков стал необычайно высоким. Многие полисы, страдавшие в IV в. до н. э. от жестокого кризиса, начинали даже видеть в нем долгожданного «спасителя», который объединит Грецию и вернет ей былое процветание.
Такое отношение шло навстречу замыслам самого Филиппа. Опираясь на резко возросшую мощь своего государства, он приступил к достижению своей заветной цели — гегемонии в эллинском мире. Будучи исключительно дальновидным государственным деятелем, македонский царь не спешил, действовал расчетливо и осторожно, стремясь достигнуть пусть не моментальных, но прочных результатов. Поэтому первой своей задачей на «греческом» направлении он поставил овладение теми полисами, которые находились с ним по соседству, на северном побережье Эгейского моря.
Положение для Филиппа усложнялось тем, что этот регион издавна считался зоной влияния и интересов Афин. Этим влиянием афинский полис, располагавший сильным флотом, не был располо-
[ 282 ]
жен с кем-либо делиться. Таким образом, экспансия Македонии в Северной Эгеиде неизбежно влекла за собой ее конфликт с афинянами.
Уже на этом этапе Филипп II проявил себя не только как выдающийся военачальник, но и как лучший дипломат своего времени. Вступая в борьбу с греческими полисами, он одерживал верх не только путем прямых вооруженных действий, но и с помощью переговоров, хитростей, закулисных политических интриг и прямых подкупов влиятельных лиц в различных городах. Подкупленные, естественно, становились его тайными сторонниками. Умело ссоря друг с другом своих врагов, Филипп пожинал плоды их раздора, действуя по принципу «разделяй и властвуй».
Когда в 358 г. до н. э. македонский царь захватил Амфиполь — важный стратегический пункт в Северной Эгеиде, — в Афинах это вызвало настоящий взрыв бессильного гнева. Филиппу была объявлена война, но военные действия были вялотекущими и не приносили афинянам ровно никаких результатов. А Филипп, напротив, преуспевал; в его руках оказался еще и полуостров Халкидика.
В конце концов афинский полис, смирившись с утратой своих позиций, вынужден был в 346 г. до н. э. заключить с Македонией мирный договор. Это так называемый Филократов мир, названный по имени Филократа — главы афинского посольства, прибывшего в Пеллу. Договор закреплял успехи Филиппа, развязывал ему руки для дальнейшего наступления на эллинов и потому крайне невыгодный как для Афин, так и для Греции в целом. Поползли слухи, что послы, отправленные в Македонию для подписания мира, были попросту подкуплены Филиппом, потому-то и согласились на все предложенные им условия.
Воюя с Афинами, одновременно Филипп успешно вмешивался и в дела других греческих государств. Он поставил под свой контроль самую северную область Греции — Фессалию, а потом добился того, что его включили в состав Дельфийской амфиктионии — очень авторитетного религиозно-политического союза полисов, охранявшего святилище Аполлона в Дельфах. Фактически Филипп уже вскоре стал реальным лидером амфиктионии, и она принимала важнейшие решения с его подачи.
По мере того как македонский царь все более усиливался, а его влияние в Элладе возрастало, перед греческими полисами все острее и острее вставал вопрос: как относиться к амбициозным планам Филиппа? Следует ли оказать упорное сопротивление любым его притязаниям на гегемонию или же необходимо подчиниться, осознав
[ 283 ]
собственное бессилие? А может быть, лучше всего занять выжидательную, нейтральную позицию и предоставить события их естественному ходу? Проблема осложнялась тем, что не вполне ясно было, как воспринимать Македонию и ее владыку: как органическую часть эллинского мира или как чуждую, «варварскую» силу, подобную Персии?
Не удивительно, что в различных регионах Греции все эти вопросы решались по-разному. Одни полисы добровольно признавали власть Филиппа, другие сражались до последнего, третьи — их было большинство — колебались, не могли выработать единой позиции, разрывались на части внутренней борьбой. Разумеется, македонскому царю такой раскол мнений был только на руку.
В Афинах развитие событий пошло именно по этому последнему сценарию. Каждая из многочисленных политических группировок должна была как-то определить свою позицию в вопросе о македонской опасности: ведь вопрос этот был одним из самых важных и болезненных. Виднейшие государственные деятели придерживались различных точек зрения на отношения с Македонией. Одни из них настаивали на необходимости мобилизовать все силы и средства, чтобы дать достойный отпор Филиппу. Другие же считали, что существует возможность достигнуть компромисса, примириться с грандиозными замыслами македонского царя, пусть даже ценой каких-то уступок.
Многим афинским политикам казались убедительными доводы Исократа об исключительной важности объединения Эллады для борьбы против персов. Этот выдающийся публицист на протяжении многих десятилетий развивал идею панэллинизма. А теперь Исократ, как ему представлялось, нашел в лице Филиппа того самого сильного и авторитетного вождя, который сможет воплотить в жизнь его теоретические построения — встать во главе греческих полисов, примирить их под своей эгидой и повести в великий поход на Восток.
Около 345 г. до н. э. Исократ опубликовал речь под названием «Филипп», ставшую настоящим призывом к македонскому царю взять в свои руки дело сплочения эллинского мира. Именно Исократа можно назвать идеологом сторонников Македонии в Афинах. Правда, сам он не занимался активной политической деятельностью. Но воплощением его установок в жизнь занимался ряд влиятельных политиков — выдающийся финансист Евбул, талантливый оратор Эсхин, опытный полководец Фокион, дипломат Филократ и другие.
[ 284 ]
Их противники, выступавшие за решительную борьбу с Филиппом, клеймили их как предателей, тайных агентов македонского царя, подкупленных им. В этих обвинениях, судя по всему, было некоторое зерно истины: известно, что Филипп II активно пользовался подкупом в своей дипломатии. Однако можно с уверенностью сказать, что большинство политических лидеров промакедонской ориентации было вдохновляемо не стремлением к измене, а своеобразно понимаемым представлением о благе государства.
Всех этих очень разных людей объединяла мысль о том, что македонская гегемония в целом окажется полезной для Греции в целом и для Афин в частности. Конечно, они отдавали себе отчет в том, что афинский полис, оказавшись под чужой гегемонией, может полностью или частично утратить свою независимость, но считали это наименьшим из возможных зол.
К тому же сторонники примирительного отношения к Македонии небезосновательно полагали, что сопротивление все равно бесполезно ввиду неравенства сил. Ни один отдельно взятый полис, даже Афины, не мог, конечно, на равных противостоять Филиппу. Чтобы добиться хоть какого-то успеха в борьбе с ним, необходимо было создавать крупный военно-политический союз, который охватил бы собой наиболее значительные греческие полисы. Иными словами, опять же нужно было объединяться. Но такой союз был практически невозможен в условиях IV в. до н. э., когда система межполисных отношений претерпевала кризис и города Эллады постоянно воевали друг с другом, истощая себя в бесплодных конфликтах.
Да и сами Афины были уже далеко не те, что столетие назад, когда они наносили сокрушительные поражения самому персидскому царю. Вооруженные силы государства были значительно слабее, финансовая система долгое время находилась в расстройстве. Правда, Евбул, на протяжении ряда лет руководя афинскими финансами, сумел значительно укрепить их. Именно поэтому он был особенно заинтересован в сохранении достигнутых результатов. А любая война, тем более война с Македонией, подрывала эти результаты, наносила ощутимый ущерб государственной казне. Евбул закономерно оказывался в стане противников конфликта с Филиппом.
Самым выдающимся лидером тех слоев афинян, которые выступали за бескомпромиссную борьбу с амбициями македонского царя, был, бесспорно, Демосфен. Его сторонниками выступали вожди некоторых других группировок, в том числе Ликург. Демосфен и его единомышленники — убежденные сторонники афинской демокра
[ 285 ]
тии — вполне понимали, что победа Филиппа и установление македонского владычества в конечном счете, скорее всего, повлекут за собой гибель этой политической системы, отстранение демоса от управления государством, установление олигархии или даже тирании. Забегая несколько вперед, отметим: время показало, что они отнюдь не ошибались.
В страстных речах перед народным собранием Демосфен призывал афинян стряхнуть с себя оцепенение и всерьез готовиться к схватке с могущественным врагом: укреплять сухопутное войско и флот, направлять все свободные денежные средства на нужды обороны, вести переговоры с другими полисами о создании антимакедонской коалиции, преодолевая при этом застарелые распри.
Оппоненты Демосфена старались очернить его, заявляя, что он столь решительно выступает за войну с Македонией только потому, что сам подкуплен персидским царем. И действительно, Артаксеркс III, занимавший в то время престол в Сузах, осознавал опасность, которую начинал представлять для него Филипп II, и пытался не допустить усиления этого последнего. Артаксеркс вел против Филиппа свою игру, тоже посылая в греческие полисы персидское золото и таким путем вербуя себе сторонников среди ведущих политиков.
Страсти в Афинах накалялись. Дебаты между противоборствующими сторонами отличались крайне жестким характером, зачастую выходили за рамки какой бы то ни было политической корректности. До нас дошли речи Демосфена и Эсхина, направленные друг против друга. Эти речи переполнены грубыми нападками, клеветническими обвинениями, а то и площадной бранью. Вот, для примера, только один характерный выпад Демосфена против Эсхина: «Он и взяточник и льстец, и заклейменный проклятием, и обманщик, и предатель друзей, — словом, в нем сосредоточены все самые ужасные преступления» (Демосфен, XIX. 201).
Борьба по «македонскому вопросу» шла с переменным успехом. То одной, то другой стороне удавалось одержать верх. В результате линия Афин на внешнеполитической арене была нестабильной, неоднократно изменялась. Победой сторонников Македонии, несомненно, следует считать заключение Филократова мира в 346 г. до н. э. Впоследствии, однако, Демосфен и члены его группировки начали столь широкомасштабную кампанию против послов, подписавших этот договор, что глава посольства Филократ вынужден был бежать из Афин. Мир между афинским полисом и Филиппом II был расторгнут.
[ 286 ]
Важным вопросом, который постоянно волновал афинян, было расходование государственных финансов. В это время все излишки денежных средств, остававшихся у полиса, по предложению Евбула передавались в театральный фонд и использовались на вспомоществование беднейшим гражданам, позволяя им посещать празднества и театральные представления. Такая политика, без сомнения, вполне удовлетворяла низшие слои демоса.
Однако Демосфен решительно выступал за передачу этих свободных средств из театрального фонда в военный, которым он сам тогда руководил. В конце концов ему удалось добиться своего, и на укрепление афинского войска были, таким образом, направлены значительные суммы.
Заботила Демосфена и необходимость создания союза греческих полисов, направленного против Македонии. Он лично вел переговоры со многими городами Эллады, добиваясь их перехода на сторону Афин. Частые поездки великого оратора по различным частям греческого мира приносили свои плоды: антимакедонская коалиция постепенно формировалась, хотя, пожалуй, медленнее, чем следовало бы.
В 340 г. до н. э. Филипп II осадил и пытался взять Византий. Этот город2, находившийся на берегу пролива Боспор Фракийский, занимал уникальное геостратегическое положение. Попади он в руки македонского царя — и тот стал бы господином пути в Черное море, контролирующим поступление зерна оттуда в Балканскую Грецию. На этот раз, однако, афиняне смогли оценить степень грозившей им опасности (ведь именно Афины были главным импортером черноморского хлеба) и оказали Византию своевременную помощь. В результате тот смог выдержать осаду и не сдался македонянам.
Тем не менее Филипп счел, что наступило время активных, решительных действий. Помимо прочего, доходившие до него вести о складывающемся антимакедонском союзе побуждали его нанести упреждающий удар. В 339 г. до н. э. он установил свой контроль над важнейшим в стратегическом отношении Фермопильским проходом и овладел охранявшей подступы к нему с юга крепостью Элатеей. Теперь он грозно нависал над всей Средней Грецией, в том числе и над Аттикой; воспрепятствовать его дальнейшему продвижению становилось чрезвычайно трудно. Захватнические планы македонского царя были отныне ясны для всех.
2 Впоследствии Константинополь, а ныне — Стамбул.
[ 287 ]
В Афинах весть о происшедших событиях застала граждан врасплох и произвела настоящий шок. Впоследствии Демосфен так вспоминал об этом в одной из своих речей (XVIII. 169-170):
«Был вечер. Вдруг пришел кто-то к притаиам и принес известие, что Элатея захвачена. Тут некоторые — это было как раз во время обедаъ — поднялись с мест и стали удалять из палаток на площади торговцев и устраивать костер из их щитков, другие пошли приглашать стратегов и вызывать трубача. По всему городу поднялась тревога. На следующий день с самого рассвета пританы стали созывать Совет в булевтерий, а вы {т. е. афиняне) направились в народное собрание и, не успел еще Совет обсудить дело и составить пробулевму, как весь народ сидел уже там наверху4. После этого туда явился Совет. Пританы доложили о полученных ими известиях, представили самого прибывшего, и тот рассказал обо всем. Тогда глашатай стал спрашивать: “Кто желает говорить?” Но не выступил никто. И хотя уже много раз глашатай повторял свой вопрос, все-таки не поднимался никто. А ведь были налицо все стратеги, все обычные ораторы, и отечество призывало, кто бы высказался о мерах спасения».
Настолько велика была всеобщая растерянность и паника. В конце концов слово взял сам Демосфен и предложил программу немедленных действий. По его инициативе в срочном порядке был заключен военный союз Афин с Фивами: два сильнейших полиса Средней Греции, ранее почти постоянно враждовавшие и боровшиеся за гегемонию, смогли наконец объединиться для противостояния общему противнику.
Кроме Афин и Фив в антимакедонский союз входил и ряд других полисов: Коринф, Мегары, города Эвбеи... Но сопротивление угрозе, исходящей от Филиппа, было явно организовано слишком поздно. К тому же в нем приняли участие далеко не все греческие государства. В частности, Спарта заявила о своем нейтралитете.
В 338 г. до н. э. близ города Херонеи в Беотии произошло решающее сражение между македонским войском Филиппа II и союзной греческой армией, основу которой составляло афино-фиванское ополчение. В афинской фаланге в качестве рядового гоплита сражался и Демосфен. Силы сторон были примерно равны по размерам: и то и другое войско насчитывало примерно по 30 тысяч человек.
3В античной Греции было принято обедать вечером.
4 На Пниксе.
[ 288 ]
Битва была длительной и трудной как для греков, так и для македонян, и исход ее долгое время оставался неясным. Вначале казалось, перевес на стороне греческой коалиции. Но затем фланговая атака македонской кавалерии, которой командовал Александр, юный сын Филиппа, сокрушила элитные силы фиванцев и обратила греков в бегство.
Херонейское сражение оказалось для Эллады воистину роковым, ознаменовало конец независимости греческого полисного мира и установление македонской гегемонии. Его можно назвать одной из самых трагических страниц древнегреческой истории, по сути дела, завершившей собой ее классическую эпоху.
Символична судьба престарелого Исократа (ему было 98 лет). Еще недавно он сам призывал Филиппа объединить Элладу. Но, увидев, какими насильственными методами действует македонский царь, Исократ был глубоко удручен. Вскоре после битвы при Херонее он покончил жизнь самоубийством, отказавшись принимать пищу.
Можно, конечно, давать самые разные оценки борьбе Филиппа II за гегемонию в Греции, тем приемам, которые он применял в этой борьбе. Однако несомненно одно: историческое поражение полисного мира, судя по всему, было неизбежным. Установление македонского владычества стало закономерным результатом кризиса классического полиса и всей системы межполисных отношений. С каким бы уважением ни относились мы к Демосфену, славному борцу за независимость демократических Афин, все-таки следует помнить: он защищал обреченные, уходящие в прошлое ценности, победа которых в новых условиях вряд ли была возможна.
Конец Демосфена» конец демократии
После поражения при Херонее в Афинах со дня на день ждали вторжения македонян. Предлагались самые различные меры, направленные на укрепление обороноспособности города. Так, Гиперид — оратор и политик ярко выраженной антимакедонской ориентации, один из вождей радикальных демократов — внес предложение освободить и вооружить рабов, предоставить гражданские права метэкам. Столь революционная инициатива не вызвала сочувствия даже у Демосфена и, конечно, была отклонена.
Впрочем, Филипп не пошел на Афины. Он прекрасно понимал, что дело подчинения Греции его гегемонии еще не закончено. Элли
[ 289 ]
ны были побеждены, но не сломлены. Чтобы утвердить македонское господство насильственным путем, пришлось бы осаждать и захватывать один за другим полисы различных греческих областей, а эта задача была вряд ли выполнимой. Поэтому царь Македонии предпочел действовать дипломатическими методами, тем более что теперь он мог говорить с греками с позиций силы, языком победителя.
После Херонейской битвы Филипп проявил демонстративное милосердие и миролюбие. Он заключил с Афинами мирный договор на весьма щадящих условиях: афиняне не понесли почти никаких территориальных потерь. Афинские воины, взятые в плен при Херонее, были возвращены на родину без выкупа. Политические лидеры, проявившие себя как враги Македонии (Демосфен, Гиперид и другие), не подверглись никаким репрессиям, демократия в Афинах не была ликвидирована.
Таким образом Филипп желал показать, что он — не жестокий завоеватель, а объединитель Греции, тот самый долгожданный гегемон, который принесет мир, порядок и процветание в раздробленный мир эллинских полисов, будет не самовластно диктовать свою волю, а прислушиваться во всех важнейших вопросах к мнению греков.
В 337 г. до н. э. по инициативе Филиппа в Коринфе был созван общегреческий конгресс, который должен был подвести итоги грекомакедонского противостояния, утвердить победу Македонии правовыми актами и наметить перспективы дальнейших действий. На конгресс прибыли представители всех полисов Балканской Греции (кроме Спарты, которая по-прежнему сохраняла нейтралитет и отказывалась сотрудничать с Филиппом5).
В ходе переговоров был принят ряд важных решений, которые определили историческую судьбу греческого мира на последующие десятилетия. Объявлялось о завершении войн и установлении всеобщего мира в Элладе, гарантом которого выступал македонский царь. Более того, запрещалось вести не только внешние вооруженные конфликты друг с другом, но и междоусобные войны внутри полисов, организовывать государственные перевороты и изменять существующий политический строй, прибегать к массовым казням и конфискациям имущества, проводить радикальные социально-экономические реформы, такие как отмена долгов, передел земель, освобождение больших групп рабов. Объявлялась свобода торговли и мореплавания, для безопасности которого должна была вестись борьба с пиратством.
5 Спарта была вынуждена признать македонскую гегемонию позже, в 333 г. до н. э., после того как она объявила Македонии войну но потерпела поражение.
[ 290 ]
Таким образом, Филипп выступал в чрезвычайно выигрышной роли «благодетеля» Эллады, даровавшего ее измученной земле стабильность и благосостояние. В то же время за красивыми фразами отчетливо прочитывалась олигархическая направленность основных мероприятий конгресса: ведь они были нацелены не в последнюю очередь против сторонников крайней демократии.
Важнейшим решением Коринфского конгресса стало создание общегреческого военно-политического союза, гегемоном которого и главнокомандующим вооруженными силами объявлялся Филипп. Следует подчеркнуть: царь Македонии не включил Грецию в состав своих владений, не сделал ее частью македонского государства. По отношению к грекам он выступал не в качестве властелина, а в качестве вождя. Соответственно, он обязался не вмешиваться во внутренние дела греческих полисов.
Главной целью новосозданного союза провозглашалась война против Персии, которая тут же, на конгрессе, и была объявлена. Для ведения военных действий создавалась союзная армия, которая должна была комплектоваться из греков и македонян примерно в равной пропорции. Таким образом, Филипп — вольно или невольно — оказывался тем государственным деятелем, который претворял в жизнь панэллинскую программу Исократа.
Однако, объединив Грецию, он уже не успел в полной мере приступить к реализации «второго пункта» этой программы — великого похода на Восток. Роковая случайность разрушила все его планы, оборвав жизнь этого энергичного правителя. В 336 г. до н. э. на пиру, который Филипп давал по случаю замужества своей дочери, молодой македонский аристократ, незадолго до того претерпевший от царя обиду и жаждавший мести, заколол его кинжалом.
Поход на Персию все-таки состоялся и привел к ее полному покорению. Но эта часть великих свершений выпала уже на долю сына и преемника Филиппа II — Александра III, вошедшего в историю под именем Александра Македонского, или Александра Великого (правил в 336-323 гг. до н. э.). Об Александре Македонском и его деяниях мы не будем подробно рассказывать. Его личность была настолько яркой и крупномасштабной, что заслуживает отдельной книги, и об Александре, конечно, написано немало хороших книг. А мы коснемся некоторых событий из его жизни лишь постольку, поскольку они имели отношение к истории Афин и афинской демократии.
Унаследовав македонский престол, Александр горел желанием продолжить дело отца и начать войну с персами. Но в то же время
[ 291 ]
он прекрасно понимал, что вначале необходимо обеспечить тылы, укрепить собственное положение у власти. Полтора года ему пришлось потратить на усмирение мятежей и недовольства как на границах Македонии, так и — в особенности — в греческих полисах. Не без труда удалось добиться подтверждения на очередном конгрессе в Коринфе полномочий Александра как нового гегемона панэллинского союза, командующего греко-македонскими вооруженными силами.
Затем, в 335 г. до н. э., Александр отправился с войском в экспедицию на север, на фракийские и иллирийские племена: они были в свое время включены Филиппом II в состав своего государства, но теперь взбунтовались. Отсутствие непредвиденно затянулось, и в Элладе вновь стали пробуждаться антимакедонские настроения. Возобновил свою агитацию неутомимый Демосфен, который сохранял большое влияние (не случайно именно его афинский демос уполномочил произнести надгробную речь при похоронах воинов, погибших в Херонейской битве).
Демосфен призывал греков сбросить чужеземное владычество, не подчиняться больше «этому мальчишке», как он презрительно называл царя Македонии (тому был всего лишь 21 год). Его призывы находили поддержку в общественном настроении. А тут еще от города к городу поползли слухи о том, что Александр якобы погиб где-то на севере. Слухи впоследствии оказались ложными, но в тот момент об этом никто не знал.
Первыми не выдержали фиванцы. Восстав, они оказали македонянам открытое сопротивление. Однако силы были неравны. Александр неожиданно вернулся в Грецию, взял Фивы и подверг их страшной каре. Один из славнейших греческих городов был стерт с лица земли, а все его население обращено в рабство6. Этим македонский царь хотел показать, какая участь постигнет всех непокорных. Остальные греческие полисы, потрясенные расправой, уже не помышляли о демонстративном проявлении недовольства.
Разгневанный Александр хотел наказать также Афины и прежде всего «главного смутьяна» — Демосфена. Напуганные афиняне немедленно послали к нему послом оратора Демада, который давно уже находился в прекрасных отношениях с македонянами. Демаду удалось уговорить царя, чтобы тот пощадил Афины и их граждан. Демосфен и на этот раз не пострадал.
6 Примерно через 20 лет Фивы были восстановлены, но никогда уже не достигли прежней мощи.
[ 292 ]
В 334 г. до н. э. Александр во главе греко-македонской армии переправился в Азию и начал свой великий поход на Персию. Управлять Македонией и Грецией на время своего отсутствия он оставил Антипатра — одного из самых высокопоставленных вельмож государства, опытного полководца. Никто тогда не мог даже и подумать, что Александр больше никогда не возвратится на родину.
Пока гегемон находился далеко на востоке, Афины, как и другие греческие полисы, были в основном предоставлены своей собственной судьбе. В это время среди афинских политических деятелей выдвинулся на первый план Ликург, ставший одной из последних ярких личностей в истории афинской демократии. Двенадцать лет, с 336 до 324 г. до н. э. он занимал пост верховного распорядителя финансами. Увеличивая доходы государства, очень рационально расходуя имеющиеся в казне средства, он добился укрепления экономического и военно-политического положения Афин в условиях македонского владычества.
Ликург принадлежал к противникам Македонии. Но он прекрасно понимал: в изменившейся исторической обстановке не время для авантюрных и непродуманных демаршей. Немедленно поднять восстание — означало обречь себя на неминуемое поражение: Афины ослабели после неудачи при Херонее, да и моральный дух граждан был сильно подорван. Чтобы когда-нибудь, в будущем, рассчитывать на успех, нужно было копить силы. Этим он и занимался, улучшая обороноспособность города как на суше, так и на море. В частности, при нем в составе афинского флота наряду с традиционными триерами появились более крупные военные суда.
Но особенно прославил Ликург Афины своей грандиозной строительной программой. Следует сказать, что афиняне всегда очень ответственно относились к украшению своего города монументальными общественными постройками. Это считалось одним из приоритетов. Даже в суровые годы Пелопоннесской войны на Акрополе возводился храм Афины и Посейдона — Эрехтейон. Но то строительство, которое велось в Афинах при Ликурге, по своему размаху и уровню может быть сопоставлено разве что с тем, которое осуществлял Перикл.
На Агоре появилось несколько новых храмов, посвященных Аполлону, Зевсу и Афине. Там же, на главной городской площади, был возведен комплекс зданий для работы судов присяжных. Был сильно перестроен и приобрел более импозантный вид театр Диониса. Соорудили стадион для проведения состязаний в дни праздника Панафиней. В Пирее расширили корабельные доки, верфи и арсенал...
[ 293 ]
Одним словом, афинский полис как бы показывал всем, что он возрождается, не намерен довольствоваться той незавидной ролью, которая отведена ему в новой системе межгосударственных отношений, и когда-нибудь бросит вызов этой системе, вызов Македонии.
На фоне Ликурга несколько отодвинулся на второй план Демосфен. Впрочем, нельзя сказать, что он совсем утратил популярность и уважение сограждан. В нем по-прежнему чтили непреклонного борца за свободу Афин. По решению Совета Пятисот и народного собрания он был удостоен золотого венка — высшей награды за заслуги перед отечеством. А в 330 г. до н. э. великий оратор в важном судебном процессе одержал полную победу над своим главным политическим противником — Эсхином, и тот, опозоренный, навсегда покинул пределы Афинского государства.
Однако спустя еще несколько лет Демосфен оказался замешан в очень неприятную историю. В 324 г. до н. э. в Афинах неожиданно появился Гарпал — главный казначей Александра Македонского. Оказалось, что он, похитив из казны огромную сумму (около
5 тысяч талантов), бежал от своего царя. Теперь македонянин прибыл в Аттику с несколькими кораблями, наполненными деньгами и драгоценностями, и, раздавая направо и налево взятки, пытался побудить афинский демос поднять восстание против Александра. Ведь, только развязав войну в Элладе, он мог надеяться, что не будет схвачен македонскими властями и подвергнут заслуженной каре. В числе прочих политиков богатые «подарки» получил от Гарпала и Демосфен.
Восстание афиняне, конечно же, не подняли: это было бы безумием. Но в то же время и не выдали Гарпала Антипатру, наместнику Македонии, хоть он того и требовал. Проворовавшемуся казначею позволили безнаказанно скрыться. Впрочем, вскоре он все равно погиб, а его сокровища остались храниться на афинском Акрополе. Их нужно было вернуть Александру, чтобы не усугубить его гнев. Но когда деньги стали считать, выяснилось, что их количество изрядно, примерно наполовину, поубавилось.
В Афинах разразился грандиозный скандал. Совет Ареопага начал расследование дела о пропаже денег. В ходе расследования выяснилась причастность к ней Демосфена, который при всех своих достоинствах и раньше никогда не отличался равнодушием к «презренному металлу». И теперь он был уличен в том, что попользовался богатствами Гарпала. Демосфена судили и приговорили к колоссальному штрафу, выплатить который ему было просто не под силу. Великому оратору ничего не оставалось, как бежать из Афин.
[ 294 ]
Демосфен очень тяжело переносил разлуку с родиной. Поселившись на острове Эгина, откуда открывался вид на Аттику, Пирейскую гавань, а на горизонте можно было разглядеть сами Афины, он ежедневно проливал слезы, мечтая о возвращении. Но это был еще не конец его политической деятельности...
Тем временем Александр Македонский, нанеся сокрушительное поражение последнему персидскому царю Дарию III, овладел всей державой Ахеменидов и стал ее полным господином. Он дошел с войском вплоть до Северо-Западной Индии, а потом возвратился в Вавилон, сделав его своей новой резиденцией и столицей.
В свое время, как мы знаем, наставником Александра был Аристотель. Будущий «покоритель полумира», несомненно, многому научился у почтенного философа, но две важнейшие аристотелевские идеи — о полисе как высшем типе государственной организации и
об исконном превосходстве эллинов над «варварами» —так никогда и не стали ему по-настоящему близки. Всей своей деятельностью Александр творил совершенно новый, невиданный в прежней греческой истории мир — мир, в основе которого лежал не полис, а огромная империя, мир, в котором должно было произойти уравнение и слияние греков и народов Востока на некой общей эпохе. Рождалась новая эпоха, которую в науке называют эпохой эллинизма, и у начала ее стоял Александр Македонский.
Укрепляя единство своего государства, Александр стремился как только мог сглаживать противоречия между победителями и побежденными, между греко-македонянами и жителями бывшей Персии. При каждом удобном случае он демонстрировал, что перед лицом царя все равны, все в одинаковой мере являются его подданными. Персы, египтяне, финикийцы и прочие «варвары» могут не бояться притеснений и насилий; гордые жители греческих городов и македонские воины-крестьяне должны забыть о своей былой спеси и даже о свободолюбии, склониться перед волей единого владыки. Такова была принципиальная политика Александра, которую иногда определяют как «политику слияния народов». Она представляла собой, бесспорно, разрыв с устоявшимися античными традициями.
Радикально изменился даже весь образ жизни Александра. Он окружил себя азиатской роскошью, стал носить персидское царское платье, приблизил к своему двору знатных персов — бывших вельмож Дария, — принял сложный дворцовый церемониал Ахеменидов, пытался навязать своим соратникам обязательный для всех ритуал коленопреклонения перед монархом. А ведь греки не привыкли вставать на колени, даже молясь богам!
[ 295 ]
Кстати, Александр систематически предпринимал шаги по собственному обожествлению. Отцом его был объявлен уже не Филипп II, а египетский бог Аммон. А ведь сын бога и сам должен считаться богом! Царь как живое божество — эта идея была более чем привычной на Востоке, но греческому мировоззрению она до сих пор оставалась совершенно чуждой.
Не удивительно, что все это представлялось грекам и македонянам крайне унизительным, они чувствовали себя приравненными к побежденным и не понимали: ради чего же тогда, собственно, стоило воевать и совершать подвиги? В результате против Александра начали составляться заговоры; впрочем, все они были своевременно раскрыты, а заговорщики жестоко наказаны. При этом царь не останавливался даже перед расправой над своими ближайшими соратниками.
В мире, который строил Александр Македонский, не должно было остаться ни малейшего следа полисной независимости. Это противоречило бы концепции полной и ничем не ограниченной власти одного человека. Филипп И, как мы помним, проводил довольно мягкую политику по отношению к греческим полисам, был не владыкой их, а гегемоном, обязался на Коринфском конгрессе 337 г. до н. э. не вмешиваться в их внутренние дела. Теперь его сын грубо нарушал решения конгресса, вел себя с греками как с обычными подданными, посылал им из Вавилона приказы по своему произволу.
Так, однажды по всем городам Эллады было распространено распоряжение царя: официально признать его божественный статус. Пришел этот указ и в Афины. Скрепя сердце, афинянам пришлось подчиниться. Демад написал законопроект, народное собрание приняло его, и Александр был провозглашен богом.
Еще болезненнее для афинского полиса был другой царский приказ: предоставить независимость острову Самосу, которым Афины владели уже давно (с 365 г. до н. э.) и на котором находилась клерухия афинских граждан. Теперь клерухи должны были покинуть Самос и вернуться в Аттику; естественно, вставали проблемы, где их размещать, откуда взять для них земельные наделы и т. д. Вполне естественно, что на Александра смотрели со смесью самых различных чувств — восхищения, страха, даже ненависти.
В 323 г. до н. э. величайший полководец в мировой истории в расцвете сил (ему было 33 года), в самый разгар новых военных приготовлений внезапно заболел и умер в Вавилоне7. Весть об этом,
7 Кончина Александра была настолько неожиданной, что сразу же возникла версия о его отравлении, которая, впрочем, представляется ученым маловероятной.
[ 296 ]
дойдя до Греции, немедленно всколыхнула новую волну антимакедонских настроений. Эллины решили, что вот тут-то настал самый подходящий момент избавиться наконец от гегемонии северного соседа.
В который уже раз огромную активность проявил неугомонный Демосфен. Разъезжая по греческим городам, он убеждал их вступать в военный союз, направленный против Македонии, и его увещевания имели успех. Союз, объединивший целый ряд государств, был создан, во главе его стали Афины, и афинский стратег Леосфен был назначен главнокомандующим союзными вооруженными силами.
Сам Демосфен — а он, напомним, был осужден в Афинах и находился «в бегах», — естественно, получил реабилитацию и торжественно возвратился в родной полис. «Когда он поднимался из Пирея в город, — рассказывает Плутарх (Демосфен, 27), — навстречу вышли не только все власти и все жрецы, но и остальные граждане, чуть ли не до последнего человека, и восторженно его приветствовали», Возникала ассоциация с возвращением Алкивиада в 407 г. до н. э. Но тот сумел восстановить симпатии сограждан своими военными заслугами, а Демосфен — исключительно силой ораторского слова.
Сторонники Македонии, напротив, подверглись опале. Демад был лишен политических прав. Не обошли стороной даже жившего в Афинах философа Аристотеля, припомнив, что он когда-то был учителем Александра, да и потом оставался в дружбе с ним. Против него возбудили судебный процесс, воспользовавшись, как это часто бывало (вспомним суд над Сократом), придирками религиозного характера. Аристотель не стал дожидаться приговора (он вполне мог быть смертным) и покинул Афины. Вскоре философ скончался.
Македонии была объявлена война, известная под названием Ламийской. Вначале военные действия развивались успешно для греков. Их силы выдвинулись на север и заняли Фермопилы. Навстречу им выступил из Пеллы наместник Македонии Антипатр, но в происшедшей битве потерпел поражение и был осажден в находившейся неподалеку крепости Ламия.
Однако успехи оказались эфемерными. На помощь Антипатру прибыли из Азии другие македонские полководцы со своими войсками. Тут-то и стало ясно, что историческая ситуация полностью изменилась и эпоха побед полисных ополчений отошла в прошлое. Греки потерпели ряд серьезных поражений как на суше, так и на море. Ламийская война оказалась недолгой, и уже в 322 г. до н. э. Афины вынуждены были капитулировать.
[ 297 ]
Антипатр продиктовал суровые условия мира, полностью ставившие афинский полис под контроль победившей стороны. В Пирее был размещен македонский гарнизон, что стало особенно болезненным ударом по самолюбию афинян: присутствие чужих солдат самим своим фактом показывало, что Афины больше не независимы ни в каком отношении. С морским могуществом «города Паллады» было тоже покончено — и на этот раз навсегда, без возможности возрождения.
Антипатр — и это для нас особенно важно — сделал то, на что в свое время не пошли ни Филипп II, ни Александр Македонский. Он официально ликвидировал афинскую демократию и установил в побежденном городе олигархическое правление. Таким образом, именно эту дату — 322 г. до н. э. — следует назвать роковым рубежом в истории демократических Афин: политический строй, просуществовавший немногим менее двух веков, строй, с которым были связаны все самые впечатляющие достижения афинского полиса классической эпохи и который стал образцом для сторонников народовластия в последующие века, прекратил существование.
Те афинские политики, которые имели репутацию непримиримых врагов Македонии, сторонников демократии, и которых ее наместник считал главными виновниками развязывания войны, были приговорены к смерти. В первую очередь это касалось Демосфена и Гиперида (Ликурга к тому времени уже не было в живых). Гиперида схватили тут же и после пыток (ему вырвали язык) казнили.
Демосфен бежал из Афин и некоторое время скрывался от разыскивавших его повсюду македонян. Наконец, враги настигли его: оратор прятался в храме на одном из островков у побережья Пелопоннеса. Чтобы не попасть в руки Антипатра (его, скорее всего, тоже подвергли бы мучительным пыткам), Демосфен покончил жизнь самоубийством, приняв яд, который всегда носил с собой.
Так трагично закончилась судьба последнего выдающегося деятеля демократических Афин. Глубоко символично, что его гибель относится к тому же 322 г. до н. э. Демосфен окончил свои дни вместе с демократией. Кстати, имя оратора в переводе с древнегреческого означает «сила народа» или «сильный народом».
Перевороты, перевороты...
Со времени свержения «Тридцати тиранов» в 403 г. до н. э. и вплоть до поражения в Ламийской войне, на протяжении примерно восьми десятилетий, в Афинах не известно ни одной попытки
[ 298 ]
свержения или изменения существующего государственного устройства. Что и говорить, демократия IV в. до н. э. обеспечивала полису стабильность и прочный внутренний порядок.
Начиная с 322 г. до н. э. ситуация изменилась на прямо противоположную. На смену стабильности пришла длительная и почти непрерывная полоса государственных переворотов. Они следовали буквально один за одним, порой отделяясь друг от друга лишь несколькими годами. Никак не могла установиться сколько-нибудь долговечная политическая система; не очень понятно было, что должно прийти на смену демократии, которая ранее лучше всего отвечала потребностям Афин, но теперь была насильственно ликвидирована.
Впрочем, дело не только во внутренних факторах, но и во внешних. Конец IV — начало III в. до н. э., начало эпохи эллинизма, было очень неспокойным временем не только в Афинах, но и во всем тогдашнем мире, пережившем череду длительных и кровопролитных войн. Шла борьба за наследство Александра Македонского, за созданную им огромную державу.
Сразу после кончины Александра разразился острый кризис власти, связанный именно с проблемой престолонаследия. В результате компромисса различных армейских группировок преемниками умершего царя были провозглашены сразу два человека: его слабоумный брат (Филипп III) и новорожденный сын (Александр IV)8. Поскольку ни тот, ни другой, естественно, не были способны реально управлять государством, возникла необходимость учреждения регентства. С 321 г. до н. э. регентом был Антипатр — старейший из сподвижников Александра, наместник Македонии и Греции.
Вскоре после того как «покоритель полумира» сошел в могилу, начался ожесточенный конфликт между его многочисленными полководцами, которых обычно называют диадохами («преемниками»). Диадохи были опытными, закаленными в битвах воинами, одаренными, сильными и жестокими людьми, жаждавшими одного — господства, первенства.
Они поделили между собой державу, и каждый получил в управление одну из ее областей под верховным контролем фиктивных «царей» и регента. Однако это не повело к миру: диадохи стремились к неограниченной власти, к расширению подчиненных им территорий, к утверждению превосходства над соперниками и постоянно
8 Строго говоря, этот мальчик родился некоторое время спустя после смерти отца. Он был — редкостный случай — провозглашен царем еще во чреве матери.
[ 299 ]
вступали друг с другом в распри. Войны продолжались около сорока лет и привели к распаду империи Александра. На ее месте постепенно сложилось несколько новых, достаточно крупных и сильных государств, так называемых эллинистических монархий. В этих государствах укрепились диадохи, став независимыми царями и основав правящие династии.
Понятно, что раздоры между преемниками Александра Македонского не могли не отразиться и на жизни Греции. Расположенные там полисы, по сути дела, утратили свой суверенитет и в основном шли в фарватере политики диадохов. Да и полисам ли было тягаться с этими могущественными владыками, каждый из которых располагал огромным войском? И любое событие борьбы диадохов тут же как эхом отдавалось в ослабевшей, утратившей былые позиции Элладе.
Как отразилась эта борьба на истории Афин? Они также не являлись уже самостоятельным политическим субъектом: ситуация в них отныне определялась не столько внутренними условиями, сколько внешними силами, прежде всего перипетиями взаимоотношений между диадохами.
Мы уже знаем, что в 322 г. до н. э. Антипатр свергнул в Афинах классическую демократию. Установился олигархический режим, опорой которого выступал стоявший в Пирее македонский гарнизон. Полноправными гражданами были объявлены лишь те, чье состояние превышало 2000 драхм (таких в афинском полисе насчитывалось около 9 тысяч человек, в то время как общее гражданское мужское население на момент переворота составляло примерно 30 тысяч). Иными словами, бедная часть афинян, как это и ранее бывало при господстве олигархов, отстранялась от участия в политической жизни.
Во главе государства при олигархии стояли два политика, в которых македонский наместник видел своих надежных сторонников: Демад и Фокион. Странная это была пара, участники которой ни в чем не напоминали друг друга. Между безупречно честным Фокионом, человеком строгих моральных правил, и беспринципным политиканом Демадом имелась, пожалуй, только одна точка соприкосновения: оба понимали, что необходимо считаться с реалиями новой эпохи, что, как говорится, «плетью обуха не перешибешь» и остается одно — подчиняться сильнейшему, коль скоро сопротивление бессмысленно. Ни один из них не был предателем родины, но сама жизнь сделала обоих коллаборационистами.
В 319 г. до н. э. Демад отправился послом в Пеллу, но там был арестован. Его обвинили в тайных интригах против Антипатра и
[ 300 ]
казнили. Престарелый Фокион, уже переступивший порог восьмидесятилетия, тоже не слишком-то прочно держал бразды правления в своих руках. Все говорило о том, что олигархическое правительство вряд ли окажется долговечным. Но толчком к его уничтожению стали опять же внешние события.
В том же 319 г. до н. э. в Македонии умер регент Антипатр. Пока он был жив, ему удавалось своим авторитетом держать остальных диадохов в повиновении. А теперь борьба между ними разразилась с новой силой. В частности, возник конфликт по поводу того, кто будет управлять Македонией и контролировать Грецию. Выявились два претендента: сын Антипатра Кассандр и пожилой полководец Полисперхонт, которому Антипатр на смертном одре передал регентство.
И у того, и у другого было немало приверженцев в Греции, в том числе и в Афинах. В 318 г. до н. э. Полисперхонт, надеясь укрепить свои позиции и создать себе популярность, направил афинянам послание, в котором разрешал им восстановить демократию. Естественно, те тут же с энтузиазмом ликвидировали олигархический режим. Его глава — Фокион — пытался бежать, но был схвачен, подвергнут суду и приговорен к казни.
Казалось, народовластие возрождено. Но это были не более чем иллюзии. Какая уж это демократия, если она устанавливается по указке сверху, по чьему-то милостивому соизволению. Ведь вряд ли мыслима демократия без свободы. А свободой-то как раз Афины уже не располагали, во всяком случае, подлинной свободой.
К тому же в Пирее по-прежнему находился чужеземный гарнизон. Кстати, в борьбе македонских полководцев этот отряд принял сторону не Полисперхонта, а Кассандра. А вскоре и сам Кассандр с большим войском появился неподалеку от Аттики. Он отнюдь не хотел уступать своему сопернику такой «лакомый кусок», такой крупный город, экономический и культурный центр, важный стратегический пункт, каким были Афины.
Увидев, что Полисперхонт терпит поражение, афиняне передались Кассандру, а тот навел в полисе свои порядки. Недолго, всего лишь около года, продолжалась «демократическая интерлюдия»: теперь опять установился олигархический режим. Недавно казненный Фокион из разряда преступников был переведен в разряд героев, его останки были торжественно перезахоронены.
Впрочем, новая олигархия отличалась умеренным и даже мягким характером. Статус граждан сохранили те, чье имущество оценивалось в 1000 драхм и выше. Таких афинян, пользовавшихся полно-
[ 301 ]
правием, было в государстве все-таки большинство; лишь самые неимущие отсекались от общественной жизни. Отменена была свойственная демократии система жеребьевок при выборах высших должностных лиц; отныне они избирались голосованием.
В это время, с 317 г. до н. э. и на протяжении десяти лет, во главе афинского полиса, пожалуй, впервые за всю его историю стоял... самый настоящий философ. Звали его Деметрий Фалерский9, и был он учеником Аристотеля. Поставленный Кассандром управлять Афинами, официально он носил титул «попечителя государства». Часто Деметрия называли тираном, но, видимо, все-таки не вполне правомерно. Он старался не нарушать законов, действовал не вопреки им, а, напротив, заботился об их соблюдении. Политическую систему, существовавшую при нем в Афинах, все-таки лучше определять не как тиранию, а, повторим, как олигархию.
Проводя успешную экономическую политику, Деметрий Фалерский добился того, что Афины в его правление достигли значительного материального благосостояния. Однако любви и популярности среди сограждан он так и не снискал. С его именем ассоциировалась потеря свободы и независимости; афиняне прекрасно понимали, что он — лишь ставленник внешней могущественной силы. Однако неприязнь к «тирану-философу» была пассивной. Чтобы отстранить его от власти, опять же потребовалось вмешательство извне.
Нужно сказать, что в годы, о которых идет речь, особенно усилился один из участников борьбы диадохов — Антигон Одноглазый. Пожалуй, именно Антигон и его сын Деметрий Полиоркет (это прозвище означает «осаждающий города») были самыми яркими фигурами в греческой истории конца IV в. до н. э. Они завладели «срединной» частью царства Александра Македонского — Малой Азией, Сирией и Финикией. Это позволяло им одновременно воевать на нескольких направлениях и не допускать объединения сил остальных диадохов, владения которых занимали скорее периферийное положение.
Почувствовав себя сильнейшим среди борющихся полководцев, Антигон Одноглазый самовольно присвоил пост регента — верховного правителя. Это сталкивало его в первую очередь с Кассандром, который, одержав верх над Полисперхонтом и правя в Македонии, сам претендовал на этот статус. Нанести основной удар по Кассандру Антигон решил с юга его владений, со стороны Греции.
9То есть уроженец Фалсра, одного из дсмов Аттики. Так его называют, чтобы отличать от других исторических деятелей по имени Деметрий, живших в Греции в это время (с одним из них нам вскоре предстоит познакомиться).
[ 302 ]
В 307 г. до н. э. к берегам Аттики подошел сильный флот, которым командовал Деметрий Полиоркет, получивший от отца поручение взять Афины, или, как гласили его пропагандистские лозунги, «освободить» их. Первая же атака на город показала, что афинская олигархия не имела практически никакой поддержки в массах населения. Власть Деметрия Фалерского рухнула в одночасье, сам он бежал из города10, а сограждане, демонстрируя ненависть к нему, переплавили многочисленные изображавшие его статуи на... ночные горшки. В Афины победителем вступил его тезка — Деметрий Полиоркет. Вскоре после этого в его руках оказался и Пирей, из которого был изгнан подчинявшийся Кассандру гарнизон.
Овладев афинским полисом, Полиоркет созвал народное собрание и торжественно объявил о восстановлении демократии. Демос ликовал. Однако эта «возрожденная демократия» на деле снова оказалась лишь фикцией народовластия. Афиняне могли сколько угодно спорить в экклесии, голосовать, принимать декреты... А решения по всем важнейшим вопросам были уже не в их власти. Ведь в городе теперь жил сам Деметрий, на несколько лет сделавший Афины своей резиденцией.
Исключительно интересно пронаблюдать, как относились афинские граждане к своему «освободителю». Сразу бросаются в глаза сцены самого изощренного низкопоклонства. Народное собрание провозгласило его живым богом. А ведь еще совсем недавно в Афинах с большим недовольством был встречен приказ об обожествлении Александра Македонского. Мировоззрение греков явным образом менялось, они проходили путь «от гражданина к подданному».
Встал вопрос о том, где поселить Деметрия. Ведь богу не пристало обитать в доме или даже во дворце, единственное подходящее место для него — храм. И высокому гостю предоставили для жительства Парфенон, где тот, не отличаясь строгими моральными правилами, кутил с друзьями и гетерами. Полиоркету и во всем остальном оказывали почести, подобающие лишь божеству: учредили в его честь культ со жрецами, справляли посвященные ему праздники, писали ему религиозные гимны, обращались к нему с
10 Интересно сложилась дальнейшая судьба Деметрия Фалерского. После нескольких лет скитаний он оказался в Египте и стал советником тамошнего правителя — диадоха Птолемея I. По инициативе Деметрия в столице Египта Александрии были основаны Мусей — чрезвычайно авторитетное научно-культурное учреждение — и крупнейшая в античном мире библиотека.
[ 303 ]
запросами по любому делу, как к оракулу... Лесть торжествовала. По сути дела, на смену одному режиму единовластия пришел другой, во главе которого стоял Деметрий — «бог при демократии».
В одном лишь афинский демос остался прежним — в своем непостоянстве и готовности отвернуться от вчерашнего кумира. Деметрия боготворили, пока он одерживал победы и добивался успехов, а как только его постигла неудача, он стал больше не нужен. Эта история заслуживает того, чтобы на ней остановиться, и здесь нам придется снова выйти за пределы Афин.
К тому времени, о котором идет речь, недееспособных «царей», преемников Александра Македонского, уже не было в живых. В ходе войн диадохов они стали не более чем заложниками в руках борющихся сторон. Стремящиеся к власти полководцы стали воспринимать законных правителей как помеху для своих амбиций, и от них начали понемногу избавляться. Вначале был убит Филипп III, а несколько лет спустя — Александр IV.
Таким образом, легитимная династия Аргеадов пресеклась. Воспользовавшись этим, Антигон Одноглазый в 306 г. до н. э. объявил царем себя, а своим соправителем назначил сына — Деметрия Полиоркета. Однако в ответ на этот шаг остальные диадохи тоже приняли царский титул, а, кроме того, создали против Антигона и Деметрия мощную коалицию.
В 301 г. до н. э. Антигон Одноглазый и Деметрий Полиоркет потерпели от этой коалиции крупное поражение в Малой Азии. Антигон погиб в битве, а Деметрию удалось спастись. Он направился в Афины, чтобы там найти себе убежище. Однако афиняне даже не пустили на территорию своего государства человека, которого сами же они причислили к небожителям. Слабый, проигравший Деметрий, очевидно, не был для них богом.
А вскоре после этого в Афинах установилась тирания. Около 300 г. до н. э. некий политик и военачальник по имени Лахар совершил очередной государственный переворот и стал единоличным правителем полиса. Этот тиран, в общем-то, не совершил ничего достойного упоминания, хотя и удерживал власть в своих руках примерно пять лет.
В 295 г. до н. э. он был свергнут — и не кем иным, как Деметрием Полиоркетом. Этот диадох, отнюдь не собиравшийся сдаваться, опять собрал сильное войско и флот, осадил Афины и вскоре взял их. Лахар бежал, Деметрий вступил в город. И снова было объявлено о восстановлении «демократии», и снова Полиоркету были льстиво оказаны божеские почести...
[ 304 ]
Год спустя Деметрий сумел даже овладеть властью в Македонии и стать ее царем (Кассандр незадолго до того умер). Афиняне, следует полагать, вздохнули с облегчением, когда он покинул их город, отправившись на север. Впрочем, «живой бог» и в дальнейшем любил бывать в «городе Паллады», — очевидно, ему нравилось поклонение. Неизвестно, задумывался ли он над тем, насколько оно искренне. А искренним оно, конечно, не было, что показали новые неудачи Полиоркета.
Стоя во главе Македонии, он пытался использовать оказавшееся в его руках царство для подготовки широкомасштабных военных действий против остальных диадохов, всячески укреплял свою сухопутную и морскую мощь. В конце концов он, истощив ресурсы страны тратами на вооружение, утратил доверие подданных. Его отказалось поддерживать собственное войско, и в 287 г. до н. э. Деметрий был изгнан из Македонии. Он вновь попытался обосноваться в Афинах и вновь получил отпор. Осада города на этот раз не принесла никаких плодов. Деметрий, покинув Грецию, отправился на восток, и больше мы не встречаем этого блестящего авантюриста на страницах афинской истории11.
Все повторялось... Афины в очередной раз были провозглашены свободными. Объявлялось, что политический строй, существовавший в предыдущие годы, был не демократией, а олигархией, но вот теперь-то будет восстановлена истинная демократия. А в Пирее, афинской гавани, по-прежнему стоял македонский гарнизон, который так и не удалось оттуда выбить.
Пустая оболочка
Можно было бы и дальше продолжать следить за перипетиями жизни Афин эпохи эллинизма. Но они становятся все менее и менее интересными, все менее и менее исторически значимыми. В 268 г. до н. э. полис ввязался еще в один военный конфликт против царя Македонии, которым был в то время Антигон Гонат, сын Деметрия Полиоркета. В 262 г. до н. э. афиняне проиграли эту войну и в наказание получили македонский гарнизон уже не только в Пирее, но и в центре самого города. Афины стали сателлитом Македонии, утра-
11 Вскоре он попал в плен к другому диадоху — Селевку — и окончил свои дни в заточении.
[ 305 ]
тили даже ту долю независимости, которую ранее имели: управлял ими присылавшийся Антигоном эмиссар12.
Впрочем, даже если бы — чего не бывает! — война оказалась успешной для Афин, для них мало что изменилось бы. Ни для кого не было секретом, что за спиной врагов Македонии стоял эллинистический Египет, и соответственно в случае их победы Греция просто перешла бы из македонской зоны влияния в египетскую.
В 229 г. до н. э. афинскому полису удалось все-таки освободиться от македонского владычества. Он заявил о своем нейтралитете, но постоянная угроза со стороны Македонии сохранялась. Чтобы обезопасить себя, афиняне вступили в контакт с возникшей на западе мощной силой — Римской республикой. Римляне начинали все активнее интересоваться делами в эллинистическом мире, а спустя некоторое время перешли к открытой экспансии на этом направлении. В первой половине II в. до н. э. они в двух войнах нанесли поражение Македонии и полностью покорили это государство, сделав его своей провинцией.
В 146 г. до н. э. римская гегемония распространилась на всю Балканскую Грецию. Афиняне все это время были верными сторонниками Рима, шли всецело в фарватере его политики, что позволяло им — хотя бы на словах — сохранять некую призрачную свободу и по большей части избегать прямого вмешательства в их внутренние дела.
Долгое время спустя, в 88 г. до н. э., Афины решили порвать с Римом и встали на сторону его врага — Митридата VI Евпатора, царя государства Понт в северной части Малой Азии. Митридат в начале I в. до н. э. необычайно усилился и решил бросить вызов Римской республике, объявив ей войну. Афины стали одним из форпостов понтийского владыки в Греции.
Но если вначале и были какие-либо надежды на победу над римлянами, то очень скоро выяснилась вся их иллюзорность. Могущественнее Рима не было в то время державы в Средиземноморье. В 86 г. до н. э. римский полководец Сулла приступом взял Афины и подверг город ужасающему разгрому, в ходе которого не щадили ни женщин, ни детей. Во второй раз в афинской истории — и теперь уже навсегда — были разрушены Длинные стены. Потом, впрочем, Сулла сменил гнев на милость и объявил, что возвращает афинянам свободу.
12 Интересно, что первым эмиссаром был Деметрий — внук Деметрия Фалерского.
[ 306 ]
Насколько малое, просто-таки ничтожное содержание вкладывалось тогда в само это слово — «свобода»! Ведь на деле Афины были теперь уже не более чем одним из многочисленных городов, полностью подвластных римлянам. С 30 г. до н. э., когда в Риме свершился переход от республики к империи, судьба «города Паллады», как и всего огромного государства, оказалась всецело в руках одного человека — императора (или «кесаря», как называли его греки).
Далеко не все римские императоры были «чудовищами на троне». Так, правивший в 117-138 гг. н. э. Адриан пользовался заслуженной репутацией всесторонне образованного человека, горячего поклонника греческой культуры. Он неоднократно бывал в Афинах, порой даже подолгу жил там, а однажды даже занимал пост афинского архонта-эпонима. Афиняне получали от Адриана обильную финансовую помощь, что позволяло им, как и в былые эпохи, украшать свой город монументальными постройками. В частности, именно тогда было завершено сооружение храма Зевса Олимпийского, начатого еще в VI в. до н. э., при тиране Писистрате.
На протяжении эпох эллинизма и Римской империи Афины постепенно превращались в «город-музей». Туда съезжались толпы любопытствующих туристов — греков и римлян — со всех концов античного Средиземноморья. Местные жители охотно показывали им достопримечательности — Акрополь и Агору, Ареопаг и Пникс... Издавались путеводители по Аттике.
В Академии и Ликее продолжали действовать философские школы, основанные еще Платоном и Аристотелем. В театре Диониса по-прежнему ставились драмы. Но, кроме традиций древней и высокой культуры, Афины уже мало чем могли похвастаться. Город, как бы погрузившись в сон, жил воспоминаниями о великом прошлом, о безвозвратно канувшем в Лету «золотом веке».
Давно миновали те времена, когда афиняне наносили поражения Персии, безраздельно господствовали в Эгейском море, претендовали на гегемонию в Элладе. Теперь никакой политической роли их полис уже не играл. Даже в те годы, когда он формально не находился ни под чьим владычеством, а считался независимым, ему приходилось довольствоваться положением маленького и слабого государства, послушно исполняющего волю той или иной крупной державы. В лучшем случае удавалось лавировать между этими державами и добиваться каких-то, хоть минимальных выгод.
Ушло и экономическое процветание Афин. Впрочем, это относится не только к ним, но и ко всей Балканской Греции. В новых исторических условиях, практически сразу после походов Алексан
[ 307 ]
дра Македонского и создания на востоке новых обширных царств, колыбель эллинской цивилизации утратила все свои былые позиции. Греция всегда была бедной, скудной по своим ресурсам страной, но теперь эта бедность стала особенно заметной на фоне богатства эллинистических царств. В многочисленных полисах происходил постепенный упадок, а главные центры силы, где жизнь воистину била ключом, сместились на территорию бывших владений Ахеменидов (а позже — на запад, в Италию). Кризис полисной системы, начавшийся, как мы знаем, еще в конце классической эпохи, продолжался, усугублялся и, не находя выхода, переходил в полный застой. Из региона передового во всех отношениях Эллада становилась глухой провинцией — разве что овеянной ореолом прежней славы.
Походы Александра фактически были претворением в жизнь «программы Исократа», однако конечные результаты происшедших процессов парадоксальным образом оказались во многом иными и не столь радужными, как представлялось этому афинскому публицисту. Напомним, Исократ полагал: победа над Персией приведет к оттоку туда излишков населения Греции, а персидские богатства, наоборот, хлынут в эллинские города. Что же получилось на самом деле?
А получилось именно так, как он предсказывал, но нужно было смотреть не на один, а на два хода вперед. Действительно, на завоеванные земли стали активно переселяться греки. На первых порах это несколько разрядило внутренние противоречия, снизило «земельный голод». Однако со временем уменьшение количества жителей стало, напротив, одним из факторов упадка, поскольку это в конечном счете приводило к настоящему запустению страны. Нужно учитывать еще и то, что на восток уходили лучшие людские силы, самые энергичные, инициативные и предприимчивые граждане, то есть налицо были не только количественные, но и качественные потери.
С другой стороны, приток огромных денежных средств из захваченной Персии тоже предусматривался «программой Исократа», но и он вызвал крайне неоднозначные последствия. Количество денег в обороте резко возросло, а производимых в Греции товаров, естественно, не стало больше. Все мы прекрасно знаем, что происходит в таком случае. Дали о себе знать инфляционные эффекты: падение платежеспособности монеты и значительный рост цен на всю продукцию сельского хозяйства и ремесел.
Эти факторы имели общегреческий характер, а для Афин положение еще усложнялось рядом конкретных обстоятельств. В классическую эпоху «город Паллады» был средоточием торговых путей,
[ 308 ]
в Пирейской гавани не смолкал шум от постоянно прибывавших туда, разгружавшихся и загружавшихся купеческих кораблей. Это тоже осталось в прошлом: торговые маршруты проходили теперь через совсем другие места — остров Родос, Александрию Египетскую. «Пирей превратился в маленькое поселение вокруг гаваней», — писал в конце I в. до н. э. географ Страбон (IX. 396).
А тут еще, как нарочно, к началу III в. до н. э. истощились Лаврийские серебряные рудники. Какое-то время еще переплавляли старый шлак, пытаясь добыть из него серебро, оставшееся после первой обработки. Но потом и это оказалось бессмысленным. Несколько помогло Афинам то, что в 168 г. до н. э. римляне от своих щедрот передали им во владение остров Делос, одновременно основав там порт беспошлинной торговли. Поступавшие оттуда доходы пополняли городскую казну, но со временем захирел и Делос.
Политическая система, существовавшая в афинском полисе на всем протяжении эллинистического и римского периодов, официально по-прежнему именовалась демократией. Причем после каждого очередного переворота лица, пришедшие к власти, торжественно провозглашали, что та демократия, которая была раньше, до них, не являлась истинной, а вот истинная именно теперь-то и будет организована.
Это неоднократно вводило в заблуждение историков — как в древности, так и в наши дни. И поныне ведутся споры о том, когда же афинская демократия реально прекратила свое существование. Не все согласны с традиционной точкой зрения, согласно которой это произошло в 322 г. до н. э., на рубеже эпох классики и эллинизма. Порой можно встретить мнение о завершении истории народовластия в Афинах в 262 г. до н. э., а то и еще позже.
Однако не следует быть наивными. Назвать можно что угодно и как угодно, но всегда нужно смотреть — есть ли за формой содержание или же это не более чем «пустая оболочка». Если исходить только из названий, то можно припомнить, что, например, Римская империя вплоть до своего конца носила официальное наименование «Римская республика». Но какая уж там республика, когда судьба всех подчинена полновластию одного лица, когда на смену патриотизму и ответственности за судьбу государства приходят верноподданнические чувства?
Впрочем, зачем далеко ходить? Даже не углубляясь в историю античности, очень нетрудно и в современном мире найти случаи, когда в качестве демократии декларирует себя режим, весьма и весьма далекий от подлинного народовластия. Послушать самого жес
[ 309 ]
токого диктатора — и окажется, что нет более преданного сторонника демократических ценностей, чем он, что все конституционные нормы в его стране неукоснительно выполняются.
Во многом таким же образом обстояло дело в поздних Афинах. И «правитель-философ» Деметрий Фалерский, и «живой бог» Деметрий Полиоркет, и просто тиран Лaxap — все они правили, внешне не изменив или почти не изменив форм демократической системы. Но что это меняло? Видимо, дело не в формах, не в государственных институтах, или, во всяком случае, не только в них. Ушло что-то незримое, но главное; ушел дух демократии, и осталось мертвое тело.
Правда, Афины и в эллинистическую эпоху, и во времена римского владычества продолжали оставаться полисом. Теперь уже скорее «квази-самостоятельным», чем действительно самостоятельным — но все-таки полисом. А полис как таковой — и мы говорили об этом еще в начале книги — неотъемлемо содержал в себе некоторые элементы демократии. Среди них — и понятие гражданина, гражданского коллектива, и народное собрание, и выборные должностные лица — магистраты. Все это в Афинах сохранялось. Но элементы сами по себе не составляют системы. Полис и демократия — не одно и то же.
По целому ряду серьезных причин мы не можем считать афинский полис послеклассического времени демократическим полисом. Во-первых, повторим, демократия невозможна без политической свободы, без независимости. А свободными афиняне не были с тех пор, как Антипатр поставил в Пирее македонский гарнизон. Потом этот гарнизон могли выводить или снова вводить. Но в любом случае судьба Афин решалась уже не в Афинах.
Во-вторых, даже и в структуре государственной власти, в ее организации произошли изменения. Так, высших должностных лиц выбирали уже больше не жребием, а голосованием. Об этом говорят примеры, когда гражданин повторно становился архонтом-эпонимом. Не говоря уже о том, что в классическом афинском полисе подобная практика была настрого запрещена, — абсолютно невероятно, чтобы жребий два раза выпал одному и тому же лицу. А ведь еще Аристотель в свое время писал (Политика, IV. 1294b8): «Одной из основ демократического строя является замещение должностей по жребию, олигархического же — по избранию».
Значительно возросла роль Ареопага — органа, который менее всего можно назвать демократическим. Этот древний Совет, в годы классического народовластия решительно отодвинутый на задний
[ 310 ]
план, теперь полностью восстановил и упрочил свои позиции. В I в. до н. э. римский оратор Цицерон, неоднократно бывавший в Афинах, прямо писал о том, что ими управляет Ареопаг. Афинские декреты этого времени начинаются формулировкой: «Совет Ареопага, Совет Шестисот13 и народ постановили...»
В-третьих, государственные дела реально решались уже не всем коллективом граждан. На деле все рычаги власти держал в своих руках довольно узкий круг политической элиты. Интересный факт: начиная с эпохи эллинизма, Афины переживают своеобразный «аристократический ренессанс». Знатные роды, при демократии постепенно вытесненные из общественной жизни, опять берут свое. На страницах источников возобновляются упоминания о Кодридах, Кериках, Ликомидах... Выходцы из них, сохранив, несмотря ни на что, свои богатства, становятся «первыми людьми» в полисе. Теперь, чтобы принимать видное участие в управлении, нужно было, как и до установления демократического строя, иметь «благородное» происхождение.
Стоит поближе познакомиться с одним из ярких представителей этой «новой старой элиты» поздних Афин, чтобы получить о ней достаточное понятие. Герод Аттик, живший во II веке н. э., был, бесспорно, самым влиятельным из граждан афинского полиса своего времени. Происходил из рода Кериков, но в то же время числил среди своих предков и Филаидов, и даже Писистратидов. Это не удивительно: ведь аристократические семьи Аттики уже давным-давно все породнились друг с другом путем политических браков.
Герод был деятелем не только местного афинского, но и общеимперского масштаба: входил в состав римского сената, даже занимал однажды в Риме должность консула — одного из высших должностных лиц. Обладал колоссальным состоянием, которое щедро тратил на пышные постройки как в родных Афинах, так и в других городах Эллады. Имел репутацию талантливого оратора и писателя. Такие вот люди задавали теперь тон в «городе Паллады». О демосе как высшей силе в полисе больше нет и речи.
.. .Около ста лет назад видный немецкий ученый-политолог Роберт Михельс, проанализировав функционирование ряда современных ему демократических обществ, выявил интересную закономерность, которую он, может быть, слишком претенциозно назвал «железным
13 Так назывался теперь бывший Совет Пятисот. Число его членов было увеличено в связи с тем, что в начале эпохи эллинизма к десяти филам, учрежденным Клисфеном, прибавились еще две.
[ 311 ]
законом олигархии». Формулируется этот закон так: любой политический строй, возникший как демократия, рано или поздно (и скорее рано, чем поздно) фактически переродится в олигархический, пусть даже и сохраняя прежнее название.
Произойдет это потому, что, как писал Михельс, «прямое господство масс технически невозможно». Обязательно возникнет необходимость в некоем особом общественном слое, который специально занимается организацией государственного управления. Это — «активное меньшинство», профессионалы — политики и администраторы; это — элита. А элита, как известно, имеет тенденцию к увековечению своего положения.
Да мы и без всякой теории знаем: человек, попавший во власть и вкусивший всех связанных с ней привилегий, так просто из этой власти не уйдет, будет держаться за нее до последнего. Скажем, однажды избранный депутат будет снова и снова стараться удержаться на этом посту, и велик шанс, что он просидит в парламенте до самой смерти. Министр, даже проштрафившийся, вряд ли будет совершенно отстранен; его просто переведут на другую должность (и примеров тому — сколько угодно), но он останется во властных структурах.
Более того, они и детей своих, скорее всего, направят на ту же стезю. Иными словами, политическая элита приобретает наследственный характер и лишь в редких случаях принимает в свой состав «чужака». Она богатеет, сливается с миром крупного капитала. Власть народа, декларируясь на словах, в действительности становится фикцией. А ведь реальное господство некой более или менее узкой, замкнутой группы лиц — это и есть самая настоящая олигархия.
Применим ли к античным Афинам «железный закон» Михельса, выработанный совсем на другом историческом материале? Если взять за основу расцвет афинской демократии, V в. до н. э. — то ни в каком отношении не применим. Элита, конечно, всегда существовала в политической жизни. Аристид, Фемистокл, Кимон, Перикл — яркие ее представители. Но эта элита не проявляла — и просто не имела возможности проявлять —тенденцию к превращению в замкнутый, самодостаточный организм, обладающий властью.
Целый ряд механизмов был задействован для того, чтобы правление демоса было реальным, а не фиктивным. Должностные лица, даже самые высокие, не могли принимать сколько-нибудь ответственных решений без санкции народного собрания. Постоянное применение жеребьевок, небольшие сроки пребывания на государственных постах — все это приводило к тому, что состав элиты
[ 312 ]
подвергался постоянной ротации, появлялись новые люди, старые отходили на второй план... Поскольку принцип свободы сопрягался с принципом ответственности, магистраты подлежали обязательной — и строгой — отчетности перед народом.
Понятно, что в таких условиях олигархические элементы просто не могли сформироваться. Как ни был влиятелен и авторитетен Перикл, демосу ничего не стоило, как только он захотел, со скандалом отправить «афинского олимпийца» в отставку. Характерно, что сторонники олигархии, коль скоро такие появлялись, даже и не пытались как-то внедриться в систему и исподволь, изнутри преобразовать ее в своих интересах. Видимо, понимая, что это невозможно, они предпочитали тотально критиковать демократию, отрицать ее целиком и полностью, не находя с ней никаких точек соприкосновения.
Один современный западный ученый остроумно подметил, что афиняне изобрели остракизм, а римляне —триумф14, и этот факт во многом символизировал политическое мировоззрение тех и других и предопределил их исторические судьбы. Наблюдение, безусловно, верное. В Риме умели ценить и почитать своих лидеров. А в классических Афинах мало кто из видных государственных деятелей не был в конце концов подвергнут опале, а то и казни. Но ведь во многом именно поэтому афиняне и создали демократию, реальное народовластие, а у римлян ничего подобного никогда не было. А, с другой стороны, Рим сколотил под своим владычеством колоссальную державу, а все попытки афинского полиса, шедшие в этом направлении, наталкивались на неудачу.
Итак, в «золотой век» афинской демократии «железный закон олигархии» не работал. В IV в. до н. э., когда вся Эллада переживала кризис и готовилась к переходу на совершенно новые пути развития, появились первые признаки того, что в недалеком будущем этот закон все-таки даст о себе знать. Политики стали становиться профессионалами — но пока еще под контролем демоса.
И вот наконец, в эпоху эллинизма, после многочисленных перипетий переходного периода, все, как говорится, «возвратилось на круги своя». Грандиозный, уникальный «афинский эксперимент» завершился. «Город Паллады» перестал быть единственным и неповторимым; в нем утвердилась самая обыкновенная олигархия. Умеренная, маскирующаяся под демократию, — но тем не менее олигархия.
14 Триумф — в Древнем Риме торжественный въезд полководца-победителя в город, в обстановке всеобщего ликования.
[ 313 ]
Экскурс 6
Демократия и боги
В конце IV в. до н. э., когда афиняне, можно сказать, соревновались друг с другом в почитании «живого бога» Деметрия Полиоркета, один из сложенных в его честь гимнов содержал такие слова:
Другие боги или где-то далеко,
Иль не имеют слуха,
Иль нет их вовсе, иль они не внемлют нам,
Тебя же зрим живого,
Не в дереве, не в камне, а воистину;
Тебя-то мы и молим.
(Гермокл, фр. 1 Powell)
Из этих слов очень хорошо видно, что обожествление Деметрия было вызвано не только беззастенчивым подхалимажем, но и кризисом существующих религиозных воззрений. Нового бога потребовалось вводить потому, что старые уже не удовлетворяли. Иными словами, рубеж двух эпох — классической и эллинистической — ярко отразился в сфере не только политики, но и религии.
Каковы были основные черты религиозной жизни ранее, в демократических Афинах? Говоря об этом, следует помнить, что любая религиозная система, сложившаяся в условиях античного полиса, неизбежно должна была иметь полисный характер, соответствовать полисной системе ценностей. Это суждение справедливо для Эллады в целом; естественно, оно в полной мере относится и к афинскому полису.
Ряд четко определяемых особенностей характеризует традиционную древнегреческую религию. Во-первых, это политеизм — многобожие. На эллинской почве мы долго практически не встречаем монотеистических идей. Впрочем, нельзя сказать, что совсем не встречаем. Еще в VI в. до н. э. мы читаем у поэта и философа Ксенофана (родом из Ионии) вот какие строки:
Есть один только бог, меж богов и людей величайший,
Не похожий на смертных ни обликом, ни сознаньем...
Весь целиком он видит, весь сознает и весь слышит.
...Без труда, помышленьем ума он все потрясает...
Вечно на месте одном пребывает, не двигаясь вовсе,
Переходить то туда, то сюда ему не пристало.
(Ксенофан, фр. В23-В26 Diels-Kranz)
[ 314 ]
Это, конечно, еще не монотеизм в прямом смысле слова, раз наряду с пресловутым «одним богом» появляются какие-то другие боги. Тем не менее перед нами — очень серьезный и смелый шаг за пределы традиционных наивно-мифологических взглядов, обоготворявших и персонифицировавших силы природы. Однако не будем забывать, что перед нами — передовой мыслитель.
Подавляющее большинство остальных эллинов просто не поняло бы Ксенофана. Они были свято убеждены в реальном существовании олимпийских богов и богинь — Зевса и Аполлона, Афины и Деметры... Настолько свято убеждены, что, пожалуй, даже выражение «они верили в богов» будет слишком слабым. Ведь где есть вера — там есть место и сомнению. Нельзя же сказать, что мы верим, скажем, в Америку или Австралию. Мы просто знаем, что они есть, даже если никогда в этих странах не бывали.
Для приверженцев современных религий характерна категория веры. А древние греки, так сказать, просто знали, что их боги есть. Эти божества были не предметом веры, а объективной реальностью, воспринимаемой чувствами. Нельзя было бы задать эллину вопрос, верит ли он, например, в Афродиту. Он не верил в нее — он наблюдал и ощущал ее действие повсюду, прежде всего на себе: ведь любовь не чужда никому.
Еще одной основополагающей чертой древнегреческой религии был антропоморфизм — «очеловечение» богов. Их представляли и изображали как тех же людей, но только людей идеальных: бессмертных, совершенно прекрасных, обладающих огромным могуществом, блаженных, то есть не ведающих горестей и забот.
Впрочем, идеал здесь следует понимать в чисто физическом смысле. С точки зрения морали, нравственности боги вполне разделяли все человеческие недостатки. Согласно мифам, небожители вполне способны препираться, браниться, хвастаться, лгать, воровать, изменять своим божественным супругам... Этот доведенный до предела антропоморфизм резко критиковал тот же Ксенофан (фр. В15 Diels-Kranz):
Если бы руки имели быки и львы или кони,
Чтоб рисовать руками, творить изваянья, как люди,
Кони б тогда на людей, а быки на быков бы похожих
Образы рисовали богов и тела их ваяли,
Точно такими, каков у каждого собственный облик.
Но и в данном случае Ксенофан сильно опередил свое время. Средний, рядовой грек не находил ничего несообразного в мифоло
[ 315 ]
гических повествованиях. Ведь он вырос с ними, в буквальном смысле слова впитал их с молоком матери.
Обратим внимание еще вот на какой факт. Ксенофан не был афинянином и вряд ли когда-нибудь в своей жизни бывал в Афинах. И это относится не только к нему. Кого бы мы ни взяли из представителей ранней греческой философии, предлагавших взамен древних мифов иные, более рациональные теории, — будь то Фалес или Анаксимандр, Пифагор или Гераклит, Парменид или Демокрит — никто из них не имел никакого отношения к «городу Паллады». В Афинах был свой мудрец — Солон, а он был твердо и прочно уверен в том, что миром правят боги, охраняя и защищая общественный порядок.
В «золотой век» демократии, в годину славных побед над персами и создания могучей морской державы оказалось, что в сфере интеллектуального развития Афины довольно сильно отстают от главных культурных центров греческого мира, прежде всего от полисов Ионии. Выяснилось это, можно сказать, случайно. В правление Перикла и позже в Афины приехало немало философов с разных концов Эллады. Их привлекала жизнь в богатом, процветающем, свободном городе, где, казалось, можно было беспрепятственно излагать любые, самые радикальные взгляды.
Однако вскоре стало вполне очевидно, что афинский демос в своей массе не готов воспринять эти философские новшества. Более того, заезжие знаменитости стали предметом самого настоящего озлобления. Анаксагор утверждает, что солнце — всего лишь раскаленная каменная глыба, а не бог Гелиос; судить Анаксагора! Протагор пишет, что о богах люди не могут знать ничего достоверного; судить Протагора! Приехал в Афины известный атеист Диагор с острова Мелос, заявлявший, что никаких богов нет совсем. Естественно, он был приговорен к смерти. А когда Диагор бежал, спасаясь от казни, афинский суд назначил награду за его голову. Наконец, выше нам уже приходилось говорить о суде над Сократом, и мы помним, что в официальном обвинении там фигурировало то же самое преступление — безбожие.
В свете всех этих фактов, может быть, стоило бы пересмотреть распространенное в науке мнение, согласно которому античная языческая религия была исключительно «терпимой» к инакомыслию, что она никак не сковывала свободу самых неортодоксальных взглядов. Следует помнить о том, что эта религия имела полисный характер и соответственно находилась в теснейшей, неразрывной связи с полисной государственностью. В сущности, религиозные и государственные структуры практически совпадали.
[ 316 ]
В полисе буквально все было сакральным, священным. Это относится к любой сфере общественной деятельности. Полис — феномен не только политический, но и религиозный, не только государство, но и своего рода церковь, как бы парадоксально это ни звучало. Жрецы, например, являлись такими же должностными лицами, магистратами, как архонты или стратеги, отнюдь не составляя особой, отдельной структуры — духовенства.
Поэтому был абсолютно невозможен конфликт между духовной и светской властями, столь характерный для многих обществ. Собственно, конфликтовать было некому и не с кем: духовная и светская власть воплощалась в одних и тех же институтах и лицах. Очень хорошо видно на примере должности архонта-басилея: гражданин, сроком на год избиравшийся жребием на этот пост, становился одновременно одним из первых лиц в государстве и главным жрецом. Большой вопрос, можно ли вообще употреблять слово «светский» по отношению хоть к какой-нибудь сфере бытия греческого полиса.
А отсюда вытекает важное следствие: «свободомыслие» в религиозных делах терпели до тех — и только до тех — пор, пока оно не начинало казаться опасным для государства. В узких кружках приверженцев-философов и Анаксагор, и Протагор, конечно, могли излагать какие угодно учения. Совсем другое отношение к ним складывалось, когда они пытались распространять свои идеи в широких кругах гражданства. Как это так — боги то ли существуют, то ли не существуют?! А в чью же честь тогда полис ежегодно проводит множество торжественных праздников, цементирующих его единство? Подобные «развращающие» взгляды, конечно, считались заслуживающими наказания.
Говоря о делах религиозных, вполне резонно поставить еще вот какой вопрос. Афины были демократическим полисом — отражалось ли это как-нибудь на религии? Была ли афинская религия тоже какой-то особенной, демократической? Вроде бы мы вправе этого ожидать.
Однако, всматриваясь в исторические реалии и факты, мы — не без некоторого удивления — ничего подобного не обнаруживаем. Оказывается, что в Афинах эпохи классической демократии все формы почитания богов, общения с ними были в точности, до деталей, такими же, как и в любом другом полисе, будь то типично олигархический Коринф, нетипично олигархическая Спарта или какой-нибудь город, находящийся под властью тирана.
Повсюду — и с минимальными вариациями — в честь богов устраивались процессии. Приносились обильные жертвы. Органи
[ 317 ]
зовывались спортивные и музыкальные состязания. Отовсюду, чтобы узнать будущее, отправляли священных послов к Дельфийскому и другим оракулам. Во всех частях греческого мира и пантеон15 чтимых божеств был один и тот же. Конечно, в Афинах особым пиететом пользовалась покровительница города — богиня Афина. А в Коринфе такую же роль играла Афродита, в Аргосе — Гера, в Олимпии — Зевс... Но к политическому устройству все это ведь не имеет отношения.
Нам могут возразить, что в афинской истории зафиксированы божества, имеющие явно демократический характер. Известны, например, богиня Демократия и бог Демос. В других эллинских государствах им аналогий нет. Они, несомненно, являлись олицетворением уже не природных сил, как традиционные небожители, а явлений общественной жизни, причем явлений вполне определенных, связанных с народовластием.
Все это так. Но нужно посмотреть, в какое время появились эти новые божества. Культ богини Демократии впервые встречаем в самом конце классической эпохи, в последней трети IV в. до н. э. Бог Демос начинает упоминаться еще позже. Своего высшего развития почитание их обоих достигло в эпоху эллинизма. А мы уже знаем, что в эту эпоху демократия в Афинах была лишь по названию. Истинное, реальное содержание невозвратно уходило из ее форм, становившихся пустыми. Потому-то эту «пустую оболочку» и приходилось заполнять такого вот рода «эрзац-божествами». Если какое-то явление начинает обожествляться, это верный знак, что оно уже не существует или почти не существует в действительной жизни. Забавный и характерный факт: в конце IV в. до н. э. в Афинах бок о бок стояли статуи богини Демократии и... «живого бога» Деметрия. А ведь, казалось бы, что может быть несовместимее?
Конечно, и в период расцвета народовластия были в афинском полисе мифологические персонажи (не боги, а герои, то есть существа рангом пониже), которых можно связать с демократической формой правления. Например, «тираноубийцы» Гармодий и Аристогитон, — кстати, вполне реальные лица, — которые еще в 514 г. до н. э. закололи Гиппарха, сына Писистрата. В классических Афинах их чрезвычайно почитали. На Агоре стояли их статуи. И настолько неотъемлемой частью города они считались, что, когда в 480 г. до н. э. эти статуи похитил и увез в Персию Ксеркс, афиняне тут же изготовили и поставили на их место новые.
15 Пантеон — совокупность божеств, почитаемых в рамках какой-либо религии.
[ 318 ]
Но и в этот культ следует смотреться повнимательнее. Даже если мы абстрагируемся от того факта, что «тираноубийцы» на самом деле тираноубийцами не были (тиран Гиппий после их заговора остался в живых и даже ужесточил свое правление), все равно увидим, что в Гармодии и Аристогитоне чтили не столько основателей демократии в собственном смысле слова — и на самом деле, никакой демократии они не устанавливали, да и мысли такой не имели, — а борцов за свободу полиса, за свободу граждан от власти одного человека. Свобода от тирании и демократия — все-таки не одно и то же.
Но самым знаменитым и славным среди афинских героев был, безусловно, Тесей. Один из мифов о нем рассказывал: объединив всю Аттику в единое государство, он будто бы установил в ней демократию. Миф этот мог сложиться не раньше чем в классическую эпоху: до того, напомним, греки не имели в своем лексиконе даже и слова «демократия». Тем более анахронизмом будет применять этот термин ко времени Тесея, который, согласно легендам, жил еще до Троянской войны.
Но, как бы то ни было, кажется, мы нашли тот самый религиозный символ афинской демократии, который до сих пор безрезультатно искали? В чем-то это действительно верно. И все же в образе Тесея, который был особенно популярен в V в. до н. э., на первый план выступают не столько собственно демократические, сколько иные черты. Тесей в понимании афинян — сильный и деятельный правитель, постоянно совершавший подвиги, увеличивавший размеры государства, ведший успешные войны с соседями и особенно прославившийся своими деяниями на море.
Пожалуй, он был скорее не символом демократии, а символом афинской мощи. Не случайно его почитание достигло максимума тогда, когда и эта мощь была в своей высшей точке. Около 475 г. до н. э. Кимон объявил о том, что ему удалось отыскать останки героя на острове Скирос в Эгейском море (согласно мифам, он умер именно там). Эти останки, кому бы они на самом деле ни принадлежали, были с большой помпой перевезены в Афины, там перезахоронены, и на месте перезахоронения построено святилище.
И с тех пор виднейшие афинские государственные деятели и полководцы, готовя какую-нибудь важную акцию, старались заручиться «поддержкой» Тесея, а то и уподобиться ему. Так делал сам Кимон, так поступал после него и Перикл. Но это было, повторим, в V в. до н. э. А в следующем столетии почитание этого героя заметно идет на спад. Демократия сохранялась и совершенствовалась, но
[ 319 ]
прежнего военно-морского могущества уже не было. Как следствие, и Тесей стал не столь популярен.
Дело здесь вот в чем. Когда Афины после славных побед над персами необычайно усилились и претендовали на гегемонию в Элладе, им оказался необходим, так сказать, собственный «национальный герой». Образ такого рода всегда бывает необходим для сплочения граждан вокруг общей цели. Ведь не все умеют мыслить абстрактно; многие нуждаются в конкретном символе, воплощающем единство. К тому же в греческом мире в целом начиная с архаической эпохи необычайно распространилось почитание героев. Считалось, что они ближе к людям, чем боги.
Величайшим из героев, чтимым повсюду, где только жили эллины, был, конечно, Геракл. Но афиняне не могли просто взять и поставить себя под его покровительство. И не могли по очень простой причине: Геракл был уже «занят». Он воспринимался как общегреческий герой, но тем не менее имел особую связь со Спартой. Спартанские цари возводили свою родословную именно к нему.
В таких условиях культ Геракла получал серьезные политические последствия. Государство, вводившее или поддерживающее этот культ, как бы подспудно признавало свою зависимость от спартанцев. Но вот на это афинский полис пойти не мог ни при каких обстоятельствах. Ведь как раз в это время он бросал Спарте вызов! А значит, был необходим собственный, местный мифологический противовес Гераклу, в некотором роде «анти-Геракл».
Именно эта роль и была предназначена Тесею. У лакедемонян есть свой великий герой — у нас будет свой! Геракл был известен прежде всего своими двенадцатью подвигами, истреблением чудовищ. Соответственно и Тесею приписали ряд разнообразных, но очень похожих на геракловские подвигов. Он и Минотавра победил на Крите, и убил огромного, наводящего ужас быка, которого в свое время не добил Геракл, и с диким кабаном расправился, и воевал с амазонками... А в IV в. до н. э. противостояние Афин и Спарты постепенно отошло на задний план перед лицом других, более насущных проблем. А вместе с ним отошел на задний план и Тесей.
Итак, между религией и демократией почти не было точек прямого соприкосновения. В этом нет ничего странного: трудно представить себе вещь менее демократичную, чем религия — будь то античная греческая, будь то любая другая. Во главе пантеона стоял Зевс — «владыка бессмертных и смертных», как его называл уже Гомер, — воспринимавшийся как монарх, как царь (собственно, к нему часто прилагался эпитет «царь»). А в целом мир олимпийских
[ 320 ]
богов больше всего напоминал какое-нибудь сообщество знати, предающееся чисто аристократическим утехам, особенно пирам.
Но почему же — вернемся к вопросу, вставшему перед нами в начале этого экскурса, — со временем афинян, да и греков в целом, перестала удовлетворять их традиционная религия, почему возникла необходимость в «живых богах» типа Деметрия Полиоркета? Кризисные явления в религиозной жизни стали впервые заметны в период Пелопоннесской войны.
Почти три десятилетия шла кровавая бойня, охватившая собой все области Эллады, и люди стали задумываться: а что же боги? Почему они позволяют твориться этим безобразиям, не прекратят их? Не хотят? Или не могут? Какой из этих двух ответов ни выбери — олимпийцы оказываются в невыгодном положении. В первом случае выходит, что они злые, а во втором — что бессильные.
От богов ждали не обещаний загробного блаженства, а прямой, непосредственной помощи в реальных земных делах. И если эти надежды не оправдывались — в богах начинали разочаровываться. Череда крупных и мелких конфликтов, охватившая Грецию в IV в. до н. э., не оставляла места для идеи божественного миропорядка. А дальше — македонское владычество, утрата эллинскими полисами всякой политической роли, бесконечные схватки между диа-дохами...
Не удивительно, что удачливый, победоносный полководец вызывал теперь больший авторитет, чем любой бог. От него зависело многое: жизнь или смерть, свобода или рабство тысяч людей. Что по сравнению с ним Зевс или Аполлон, которые, по выражению из выше цитированного гимна, «где-то далеко»?
А тот же Деметрий или другие диадохи, которых все активнее обожествляли, — они, конечно, были ближе. Причем ближе не только в чисто территориальном смысле. Обратим внимание на интересный парадокс: традиционные греческие боги, казалось бы, так похожи на людей! А в то же время у людей с ними — почти ничего общего. Были эти божества какими-то слишком холодными, равнодушными, замкнутыми в своем прекрасном аристократическом мире. Отношения с ними строились, в общем-то, на основе чистого прагматизма. Люди приносят богам жертвы и дары, молятся им — а боги за это, как считалось, выполняют то, о чем их просят. А может быть, и не выполняют — ненадежные, капризные это союзники.
Формирующаяся и развивающаяся личность начинала искать более тесной, эмоциональной связи с божеством. Возникали новые потребности — излить богу душу в страстной молитве, слиться с
[ 321 ]
ним, раствориться в нем... А те же Зевс или Аполлон для этой цели никак не подходили.
Нарастали элементы мистицизма в религиозной жизни. Нарастали постепенно, подспудно, начиная с эпох классики и даже архаики. Мистические черты отчетливо прослеживались в культах Диониса — бога умирающей и воскресающей природы, покровителя вина, Деметры — богини земледелия. Но лишь в эпоху эллинизма эти элементы получили решающее преобладание, что привело к коренным переменам в религиозном мировоззрении и в конечном счете — через несколько веков — к появлению христианства.
Традиционная полисная религия обращалась к общине, коллективу, государству, а не к отдельному индивиду. Кроме того, она говорила на языке разума, а не на языке чувств. Претерпевал кризис, уходил в прошлое классический полис — и вместе с ним неизбежно должна была уйти его религия. Демократический полис не был исключением.
© Copyright:
Алекс Боу, 2012
Свидетельство о публикации №212070300459