Опубликовано в журнале "Аврора", №4, 2013 г.
Когда я сдамся – неважно, кому или чему: мужчине, материнскому инстинкту или преклонному возрасту – то уйду на покой и стану владелицей коннозаводческой фермы. Я пока не знаю, откуда у меня, обычной девчонки из посёлка Варакино, возьмутся деньги на ферму. Сейчас мне представляется, что деньги – не самая большая проблема в жизни. Их можно украсть в банке, заполучить, соблазнив преуспевающего мужчину, а может быть, похоронив мифического богатого дядюшку. Всё обязательно сложится, я уверена, потому что мне очень нужна ферма с большой конюшней. Это единственное условие, при котором я откажусь от счастья ежедневно сидеть на козлах с поводьями в руках, катая по городу влюблённых, приезжих или просто веселящуюся молодёжь.
Меня зовут Виктория, мне двадцать восемь лет. Из них без малого семнадцать я проработала кучером. И девять лет из семнадцати рядом со мной была она, Глория. Лучший друг и самое близкое существо на земле.
Я узнала её совсем малышкой. Годовалую Глорию, вместе с ещё одним жеребёнком и тремя взрослыми лошадьми, привезли к нам в конюшню в ту ночь, когда с сестрой нашей хозяйки случилось несчастье. Помню, меня тогда не настолько потрясло известие о том, что бандиты убили семью фермеров и сожгли дом. Но у меня в голове не укладывалось, зачем эти сволочи подожгли конюшню.
В страшном пожаре погибли десять породистых лошадей. И лишь пятерых, в том числе мою девочку, чудом удалось спасти жителям близлежащей деревни.
Мы начали работать в паре спустя три года, но к тому моменту уже были практически неразлучны. И каждый день я находила минутку, чтобы забежать к Глории, покормить её с руки, погладить по щеке, ощутить на лице прикосновение мягких влажных губ.
Понедельник-вторник проходят в рабочем режиме. Заказов в будни меньше, чем в выходные, но без работы мы никогда не сидим. Ведь в нашем городе всего три фирмы, готовых предоставить желающим эксклюзивное удовольствие – катание по историческому центру Санкт-Петербурга в старомодной карете или пролётке.
В среду у меня выходной. И каждую среду я прихожу в гости к Сашке.
Сашка – ветеринарный врач. Как и Глория, он возник в моей жизни девять лет назад. Это он лечил Глорию от ожогов. Сашка приходил колоть моей девочке ронколейкин и обрабатывать послеожоговые раны. А раны, к несчастью, успели загноиться ещё до того, как мы, пережив бессонную ночь и приняв в свои стойла погорельцев, сумели дозвониться до офиса ветеринарной помощи.
Сашка оказался внимательным и сострадательным доктором. Всякий раз, осторожно промокнув рану стерильной марлей, он показывал мне отпечатавшийся на ткани слой пенящегося экссудата с резким запахом. И сокрушённо цокал языком.
Моя бедная девочка мучилась, но терпела, и только дрожь хрупкого тела жеребёнка, испарина на худых боках и взгляд передавали мне боль Глории. И тогда я закусывала губу, чтобы мне тоже стало больно. И по глазам Сашки видела, что он не знает, кого нужно больше жалеть: Глорию или меня.
После выздоровления Глория ещё долго оставалась пугливой и настороженной. Она не сразу научилась брать тёплый хлеб или морковку из моих рук. Зато потом мы подружились и стали неразлучны.
Я похожа на Глорию: чтобы приручить меня, нужно время.
Вот и Сашке это удалось не сразу.
У Сашки большая квартира в центре Питера, на Литейном. Раньше тут размещалась коммуналка, где прошло детство Сашкиной жены Олеси. А до революции 1917 года весь дом принадлежал Олесиной бабушке, немецкой баронессе.
За десять лет брака Сашка с Олесей продали Сашкину квартиру в Дачном и выкупили остальные комнаты. Получилась приличная трёшка. Правда, детей у них нет. Наверное, это потому, что, по словам Сашки, все последние девять лет он любил только меня, а Олесю «не хотел огорчать». Впрочем, на этой теме я стараюсь не застревать.
Сашка называет мои еженедельные приходы «фиалками по средам». Это он позаимствовал откуда-то из классики.
– Пришла, – радуется Сашка и обнимает меня. – Хочешь борща?
– Спасибо, я пообедала, – отказываюсь я. Поскольку есть борщ, сваренный Олесей, и спать с её мужем – это верх наглости.
Мы целуемся в прихожей, всё плотнее прижимаясь друг к другу, и как-то незаметно перемещаемся в кабинет Сашки. Там стоит жёсткая односпальная кушетка. В квартире, конечно, есть удобная двуспальная кровать, но она – супружеская. Поэтому наша с Сашкой страсть умещается на кушетке.
Итак, мы обнимаемся, переплетаемся, возимся на тахте и тяжело дышим; потом минут десять отлёживаемся в объятьях друг друга, пытаясь привести в норму разобранные эмоции и мысли; потом, наконец, встаём и приводим в порядок разобранные тела.
А дальше – сидим на кухне, пьём кофе и беседуем. Делимся несущественными новостями, которые произошли за неделю у каждого из нас. Продолжаем вечер до того момента, когда можно будет снова переплести руки-ноги и упасть на Сашкину тахту, перед тем, как распрощаться до следующей среды.
В шесть вечера, за два часа до прихода жены, Сашка торопливо запирает за мной дверь, на прощание не то чмокнув, не то клюнув в щёку.
Я еду по городу, погрязая во многокилометровых пробках, на своём «фольксвагене», таком стареньком, что на нём запросто мог разъезжать какой-нибудь немецкий генерал, участвовавший во второй мировой войне. Приятная расслабленность, лёгкость, ощущение полноты бытия, вызванные свиданием с Сашкой и еженедельной «дозой любви», разбавляются радостью от мысли о скорой встрече с Глорией. Ведь я обязательно навещу её перед сном и покормлю свежими овощами из своих рук.
Глория – красавица, вороной масти, с классическим чёрным пятном на лбу. Пятно по форме напоминает грушу. Ещё у неё черные хвост и грива, с вкраплениями контрастно-белого: кончик хвоста и нижние пряди в гриве цвета белил. Очень редкий окрас. Всё в моей девочке – и её масть, и стать, и осанка – свидетельствует о хорошей родословной.
Глория – более совершенное создание, нежели я. У неё и зрение острее, и слух тоньше, и обоняние развито лучше, чем у человека.
Наверное, в своей прошлой жизни я была лошадью, вроде Глории. И в жизни будущей снова стану лошадью. Глория же родится на свет человеком, чтобы было кому кормить меня из рук и направлять мой бег.
Знаете, а ведь я с раннего детства бредила лошадьми.
В окрестностях посёлка Варакино часто гостили цыгане. Табор разбивал лагерь с яркими палатками и облезлыми вагончиками возле небольшого озерца и застревал там на несколько месяцев.
Мы с ватагой мальчишек прокрадывались в молодой ельник у озера, чтобы понаблюдать цыганские будни. Кочевые люди базлали на непонятном наречии, жгли костры, стирали свою одежду в озере и развешивали сушиться на кустарнике. Голая детвора плескалась возле берега.
Ох, как завораживали нас цыганки, со смуглыми грубоватыми лицами, статные и яркие, как экзотические птицы! Особый восторг среди прочих женщин вызывала древняя, с землистая лицом, мумифицированная бабка, ряженная в многоцветные юбки, в красном платке, бусах и браслетах, с трубкой во рту. Впрочем, было в таборе для меня кое-что поинтереснее старухи…
Да, разумеется, лошади! Старые, измождённые, они вызывали острую жалость. Их хотелось кормить и выхаживать, гладить свалявшиеся гривы, врачевать болячки и струпья на худых телах. Меня уже тогда болезненно тянуло к лошадям.
Однажды я целое лето гуляла с цыганским мальчишкой Баро. Конечно, если трактовать буквально, мы не столько «гуляли», сколько прятались от взрослых. Ночи напролёт валялись в траве, глядя на россыпи созвездий. Моя голова неудобно лежала на его твёрдой руке, и болел затылок, но я боялась пошевелиться и вспугнуть степь.
Дома в тот период было холодно и неуютно. Мама уже несколько месяцев лежала в больнице в областном центре. Отец, как привидение, бродил из угла в угол. Сестрёнка проводила дни у соседской девочки.
Я учила Баро правильно произносить русские слова, и сама повторяла за ним странные фразы, не зная их смысла: «мэ тут камам», «мэ битэро тыджевау на мужинав», «ту мэ лахтём». Мы катались верхом, я сидела позади своего друга, и когда он переходил на галоп, прижималась к нему и ощущала грудью торчащие лопатки. Ещё мы купали старую рыжую лошадь, и моё сердце ухало вниз, как при катании с крутой горки, когда я тёрла скребницей костлявый конский круп и раздутые бока…
А потом цыгане исчезли, прихватив с собой всё, что «плохо лежало» во дворах и сараях местных жителей. Из нашего двора пропали алюминиевый тазик и плетёный коврик, о который мы вытирали ноги. Посельчане суетились, вызывая милицию, составляя перечень исчезнувшего добра. Отец угрюмо пил, не принимая участия в общей шумихе. Мне было тоскливо. Я скучала по Баро и лошадям…
В том же году, ближе к зиме, умерла мама. Меня отправили в Питер к тётке, маминой сестре. Она жила на Ташкентской – одной из самых грязных и запущенных питерских улиц, неподалёку от железнодорожной насыпи. В компании новых друзей я довольно скоро исследовала и насыпь, и тот мир, который располагался за ней. А за насыпью находились: свалка металлолома, гаражи, авторемонтные боксы – и конюшни, принадлежащие частной фирме «Эскорт»…
Через полгода я уже подрабатывала в фирме помощником кучера. Почти забросила школу, и только ценой тёткиных шантажа и угроз мне удалось с грехом пополам получить аттестат…
Что ж, если быть честной, училась я слабовато. Химия, физика, алгебра с первых же уроков и навсегда стали изощрённым наказанием, придуманным специально для нерадивой девочки Вики.
Зато как девочка Вика любила книги! Причём с особым удовольствием, запойно, читала про лошадей. В моей прикроватной тумбочке гостили замусоленные, зачитанные до дыр книжки с «лошадиными» рассказами Эрнеста Сетон-Томпсона, Александра Куприна, Дика Френсиса, Михаила Веллера. Тётка периодически отнимала их у меня и возвращала только на каникулах. Я носила книжки в портфеле, прятала под матрац, прикрывала учебником на занятиях и дома, когда делала вид, что учу уроки. Знаменитые лирические герои «Изумруд» и «Фаворит» подарили мне свои имена, которые я присваивала вымышленным друзьям и будущим возлюбленным.
Больше всего меня расстраивало, что рассказы про лошадей часто заканчивались трагически. Моих любимых героев убивали наповал человеческая жестокость либо бездушие. Я не могла удержаться от слёз, когда они гибли. А тётка, заслышав всхлипывания, подкрадывалась к письменному столу и проворно отбирала у меня книжку.
– Хватит по конюшням таскаться, – сердилась она, видя моё непоколебимое упрямство и преданность лошадям, – учись, получай аттестат, поступай в институт. Иначе так и пропадёшь в своём… хлеву…
В четверг мы с Глорией работаем только до шестнадцати часов. На вечер у нас другие планы. Хозяйка, которая ценит своих кучеров (а нас, девушек-лошадниц, у неё всего-то шесть), считается с нашим графиком, и даже предоставляет мне свой грузовичок с шофёром.
В машине Глория ведёт себя спокойно и с достоинством. Я сижу на скамеечке в открытом кузове, по дороге угощая её любимым лакомством. Чаще всего это свёколка, морковка или яблоко. Мы едем за город, где находится реабилитационный центр «Солнышко». В центре работают две местных лошадки и моя Глория. А также врач, педагог-дефектолог, конюх – и ещё один психолог, помимо меня…
Да, вы не ослышались! Увещевания тётки возымели своё действие. Я поступила в институт. Пусть не сразу после школы, и не совсем туда, куда хотелось (а я мечтала выучиться на тренера лошадей), но всё-таки поступила, и сейчас учусь на четвёртом курсе университета физической культуры, cпорта и здоровья имени П.Ф. Лесгафта. Через год я получу профессию спортивного психолога. Но я не собираюсь работать по специальности, внушая волю к победе команде футболистов или какому-нибудь прыгуну с шестом. Сейчас для меня самое главное – то, что образование позволяет раз в неделю заниматься вторым любимым делом: вести реабилитационные группы для «особых» детей. Мы с Глорией помогаем этим детям развиваться.
Говорят, что ни одно животное не способно справиться с такой задачей лучше лошади. Ну, разве что дельфин. Но ведь не каждого «особого» ребёнка можно заставить плавать и нырять. Вот посадить на спину лошади – это запросто.
Сейчас у меня в группе восемь детишек, от семи до десяти лет. Правда, на лето осталось только пятеро. А в августе и вовсе группа закроется на коллективный отпуск. И я знаю, что к сентябрю успею не только соскучиться, но и истосковаться по своим маленьким питомцам…
Их привозят мамы или бабушки. Лошади приручают детей, а вовсе не наоборот, как происходило веками, когда животные приручались людьми. Дети кормят лошадей с руки, катаются у них на спинах, расчёсывают пышные гривы. А те прикасаются к взлохмаченным головкам своими мягкими губами, осторожно и трепетно, боясь спугнуть зарождающееся доверие.
Конечно, «особым» детям такая дружба на пользу. Значит, мы с Глорией приносим пользу. И когда я вижу, как Олежек, который ковыляет-то с трудом, восседает на спине Глории, или Вадик, ещё два месяца назад до истерики, до заикания боявшийся лошадей, осторожно трогает ручкой её тёплый бок и бормочет: «Лолия…», – я даже не пытаюсь сдержать слёзы.
А дома – тоска и уныние.
Отец снова запил. Люська, его сожительница, ходит смурная и покрикивает на нас с сестрой и племянницей. Я не реагирую и не огрызаюсь. В какой-то степени даже сочувствую мачехе. Всем известно, что отец спился после смерти мамы. Люська тоже это знает, и бесится именно поэтому, а вовсе не из-за отцова пьянства.
Каждый запой отца сопровождается одним и тем же ритуалом. Он достаёт из заветной коробки и расставляет повсюду мамины фотографии. Прокручивает на реликтовом проигрывателе исцарапанную пластинку с её любимой песней. Люська хлопает дверью, убегает в сарай и рыдает в компании двух старых велосипедов, сломанной швейной машинки «Зингер», детской коляски и ванночки, запомнивших нас с сестрой Танькой крохами…
Маму я помню смутно, хотя она умерла, когда я была уже подростком. Тётка говорит, что мне достались в наследство мамины рыжие волосы и независимый характер. А сестра Танька – покладистая, в отца. Так и терпела бы побои мужа, если бы он по пьяни не утоп в полынье вместе со своим трактором. И моя племянница, Альбинка, тоже пошла в породу отца.
Я чищу картошку на ужин и думаю о том, какие скучные люди мои домочадцы. И что если б Люська не вносила оживление своими скандалами, мы бы, наверное, засохли с тоски. Из всей семьи мне ближе всех тётка. В ней есть что-то от мамы. И она всегда приглашает пожить у неё. Я понимаю, что тёткин муж не будет явно против, но неудобно их стеснять.
Хоть в конюшню переселяйся, думаю перед тем как заснуть. И улыбаюсь, представив свою раскладушку, трюмо, книжную полку, одежду на вешалке – в стойле Глории.
А что, наверное, это не самая безумная мысль, которая когда-либо приходила мне в голову. Гораздо безумнее была посетившая меня два года назад идея увести Сашку из семьи…
Я хмурюсь: нашла что вспомнить.
А потом всё куда-то уносится и закручивается воронкой. И вот уже я сплю, и мне снится смеющийся Сашка, и его жёсткая кушетка, и коридор бывшей коммуналки, перетекающий в узкую мощёную улочку. И мускулистая спина Глории, бегущей передо мной в упряжке. И мои дети, танцующие на маленькой площади, у церкви с синим куполом. В руках детей – белые цветы, и они так слаженно движутся и так чисто поют! Меня переполняет счастье, как в детстве, когда мы с мальчиком Баро купали лошадь и смотрели на звёзды…
Для многих пятница – это уже выходные. Поэтому в пятницу нам предстоит бурная трудовая смена. Я купаю Глорию, до блеска надраиваю крутые бока. Украшаю шелковую гриву блёстками. Кормлю мою девочку ячменём и репой. Потом привожу в порядок прогулочную двухместную коляску с откидным верхом.
Ну, что поделаешь, не люблю крытую карету. Когда вызывают кучера с каретой, на заказ отправляются Наталья, Яна, Антонина или Вера, и в карету запряжены две лошади. Бывает, на горизонте появляется клиент, который заказывает карету с четвёркой лошадей. В таком случае на козлах сидят Наташа с Антониной, самые крепкие девушки в нашей фирме. А Маша, как и я, работает только со своей лошадью и ездит только в коляске.
Сегодня не по-летнему ветрено, поэтому я беру с собой два пледа – для клиентов. И мешок с морковью и яблоками – для Глории.
Первый заказ – в полдень. Гороховая улица, отель «Старая Вена», где ждёт молодая пара из Владимира. Влюблённые приехали в Санкт-Петербург на экскурсию, и он решил подарить ей Северную Столицу.
Девушка нравится мне безоговорочно. Она рыжеволоса, как и я, миловидна и восторженна. У неё вздёрнутый носик, она немного косит, а когда смеётся – хохочет, запрокидывая голову – похожа на молодую лошадку.
Парень немного постарше, брюнет. Он выглядит сдержанным и уверенным, хотя мне, повидавшей самых разных мужчин, и не одну сотню пар, заметно, что его смущают собственные девайсы: дешёвый пиджак, потёртые туфли и «окание».
– Оленька, когда я здесь учился, центр города ещё не был таким благоустроенным, – говорит он, налегая на каждое «о», и – я чувствую это даже лопатками – густо краснея.
– Вадюша, куда мы едем? – звенящим голоском спрашивает Оленька.
– Не знаю. Куда захочешь, туда и поедем.
– Но я тем более не знаю, – хохочет Оленька, – а вдруг ты завезёшь меня в петербургские трущобы и бросишь!
– Ну, ты скажешь… А впрочем, придумал. Девушка, давайте-ка к Адмиралтейству.
– Хорошо. Командуйте, – отзываюсь я и натягиваю поводья.
– Дальше поедем к Медному Всаднику, потом – мимо Исаакиевского собора на Фонтанку, и по набережной – в сторону от Невского. Проедем мимо института путей сообщения, посмотришь, Оля, где я учился.
А ведь с первого взгляда в этом парне трудно заподозрить романтика! Хотя с иными в нашем бизнесе редко сталкиваешься.
Следующий заказ – четырнадцать ноль-ноль. Сенная площадь, респектабельного вида мужчина. Мы едем по Садовой, сворачиваем на Гороховую, и через несколько кварталов останавливаемся возле серого дома, где вскоре появляется дама. На вид ей за сорок, но она моложава и ухожена. Правда, с первых же мгновений в коляске её начинает раздражать буквально всё: и тряска по неровной дороге («девушка, потише, не дрова везёте!»), и старые пледы («ах, почему я не взяла из дома пальто, знала ведь, что ветрено…»), и маршрут («чего мы не видали на Мойке?»). А сама дама так же непреодолимо начинает раздражать меня.
И все последующие два часа она пилит и пилит своего мужчину, который реагирует на свирепость женщины с удивительной кротостью. Кажется, он даже заискивает перед ней.
Господи… отвязалась, слава тебе. Вперёд, Глория!
Следующий заказ – шестнадцать ноль-ноль, Конюшенная площадь. На этот раз ко мне подходит женщина. У неё тёмные волосы и концептуально мешковатый наряд, подчёркивающий худобу.
– Придётся подождать пять минут. Мой друг сейчас выйдет, – говорит она, улыбаясь. – Знаете, я его пригласила помочь перевезти мебель. А у нас сегодня… особая дата.
И смеётся, предвкушая удивление друга. Мы с Глорией тоже смеёмся. У женщины звонит телефон, и она, продолжая игру, говорит в трубку: «Пора, спускайся. Конечно, мусор захвати обязательно!».
– Ну что, вперёд, – весело командует она.
Мужчина уже вышел из арки и стоит на мощёной дороге, остолбенело глядя на наш экипаж. Он постарше моей заказчицы, и выглядит внушительно: высокий, плотного телосложения, излучающий уверенность и силу (неважно, что в данный момент он почти растерян). Мне в образе нового пассажира мерещится сходство с военным атташе в отставке.
Брюнетка хохочет, протягивает руку, помогая другу забраться в коляску. Они оживлённо переговариваются, её возгласы и смех разбавляются глубоким, хорошо поставленным, как звук оркестровой трубы, баритоном собеседника.
– Девушка, как вас зовут? – окликает меня брюнетка. – Вика? Слушайте, Викочка, поезжайте по Невскому налево, дальше – на Садовую. Оттуда – на канал Грибоедова, и вперёд, вперёд, вперёд… а потом я скажу, когда развернуться и ехать обратно, к Спасу-на-крови…
Я киваю, легонько подстёгиваю Глорию, напоминая девочке о повороте, натягиваю поводья.
Сейчас, в отличие от первой половины дня, безветренно. Сквозь стук копыт Глории я слышу, о чём они беседуют.
– …Канал Грибоедова, бывший Екатерининский канал, сооружён на месте речки Кривуши во второй половине XVIII века. Через него проложен двадцать один мост, – говорит мужчина голосом профессионального экскурсовода. – Кстати, сейчас мы проезжаем настоящие трущобы Достоевского…
– Тут и в наши дни трущоб хватает, – подаёт голос женщина, – ведь примерно треть всех сквотов, да мастерских художников и скульпторов, находятся именно в этом районе.
– О, познания богемной женщины! – мужчина смеётся. – Кстати, тебе, как литератору, должно быть известно, где жила Сонечка Мармеладова? Мы сейчас проезжаем её дом. А чуть дальше, на другой стороне, в доме номер 104, обитала старуха-процентщица…
– Здесь и сейчас тяжёлая аура. Я не смогу тут жить.
Они пьют шампанское на набережной Мойки. Брюнетка кутается в плед. В двух шагах от моих пассажиров, у генерального консульства Франции, осоловевший полицейский лениво наблюдает за нарушением общественного порядка, не двигаясь с места и не подавая голоса.
Я вылезаю из коляски, прохаживаюсь, разминая затёкшие ноги. обмениваюсь впечатлениями с Глорией, скармливаю ей половинку яблока, вторую съедаю сама.
Брюнетка с фужером в руке подходит к нам. Мужчина задержался у спуска к воде. Брюнетка гладит Глорию по щеке, треплет за гриву.
– Какая красивая лошадь! – изумляется она. – Как её зовут?
– Глория. Глаша.
– Вы отлично смотритесь в паре. Я обязательно напишу про вас, девочки, – обещает она. – Точно, напишу рассказ, или даже целую повесть.
– Вы – писатель? – изумляюсь я. – Вот это да… Никогда не видела настоящего писателя.
Женщина усмехается и достаёт из сумочки книгу.
– Вам на память. От автора…
– Спасибо! Тогда подпишите!
И она пишет размашистым почерком поперёк титульного листа: «Виктории и Глории – в память о 12 июля».
Двенадцатое июля – это сегодняшняя дата. Что она может значить для них, мне неведомо.
После прогулки по каналу Грибоедова и набережной Мойки, исколесив весь исторический центр Санкт-Петербурга, мы оказываемся у Никольского собора. Мои пассажиры скрываются в храме и пропадают минут на двадцать.
Скучая, ожидаем снаружи. Я листаю книгу новой знакомой. Мимо, с задорным цоканием и возгласом «эге-е-ей!», проносится Машка на своём грязно-белом в яблоках Себастьяне. Из салона свешивается четвёрка галдящих подростков: два пацана и две девочки.
– Чего ты тут мокнешь? – успевает выкрикнуть Машка, прежде чем скрыться за поворотом. А ведь и вправду дождь пошёл, а мы с Глорией даже не заметили.
Возвращаемся на Конюшенную площадь. Глория неторопливо трусит, тоже, по-видимому, переполненная впечатлениями…
– Потрясающе, – замечает мужчина, – как это вы залихватски переехали двойную сплошную линию!
– И в пробках не застряли ни разу, – подхватывает брюнетка.
– Это реальные преимущества возницы! – весело кричу я, полуобернувшись к пассажирам. – Главное – не забыться, когда садишься за руль.
- Вот, наконец, и дождь… Нет, даже град, да ещё такой крупный!
На Конюшенной площади я высаживаю своих пассажиров, и они, не боясь промокнуть, ещё несколько минут стоят, улыбаясь, и машут нам вслед. В такую погоду самое время завершить конную прогулку. Сейчас вот придут домой, сварят глинтвейн, сядут к телевизору, укрывшись одним пледом…
Я чувствую мимолётный укол зависти, но тут же отгоняю зависть. Глория весело ржёт, и её прощальному кличу вторит дальний рокот грома, а дробный стук копыт по брусчатке разбавляется лёгким, почти невесомым постукиванием крупных градин.
Нет, это не конец нашей смены! На Миллионной улице ждёт ещё один пассажир.
Он молод (на вид – чуть за тридцать), в светлом элегантном костюме, но без галстука. Креативная причёска: волосы взбиты волнами на макушке, а затылок приподнят. Выстрижены машинкой две зигзагообразные змейки у левого виска. Странно, при совершенно безумном хаере мужчина не производит впечатления неряшливости, или богемности, хотя и в глазах его проскальзывает безуминка. В руках у него букет, в котором, по меньшей мере, тридцать одна белая роза (так я определяю навскидку).
Мужчина запрыгивает в коляску и говорит:
- Миллионная, одиннадцать.
У него глуховатый неглубокий голос.
Мы с Глорией послушно везём его по указанному адресу. По дороге мужчина разговаривает по мобильнику. Глуховатый голос, уже с иными интонациями, увещевает:
– Спустись, пожалуйста. Ну, я тебя прошу. Нам нужно поговорить.
Потом полуминутная пауза – и снова:
– Жду у подъезда. Пожалуйста, выйди.
Мы недолго околачиваемся у дома под номером одиннадцать. Из подъезда появляется девушка. Она выглядит, как сон. Или как модель, сошедшая с подиума. У девушки пышные белокурые волосы до лопаток. Длинная шея, заточённая в колье, ослепляющее алмазным блеском. Прямые узкие плечи. Аккуратная грудь и тонкая талия, подчёркнутые неописуемой блузкой с широким поясом из металлических пластинок. Стройные ноги, заманчиво выступающие из косого выреза бежевой юбки. А туфли… но о туфлях я умолчу, только стыдливо подогну ноги в своих кучерских штиблетах.
Девушка направляется к нам, а впечатление такое, что она парит в воздухе. Мужчина спрыгивает на землю, подходит к девушке. Протягивает букет. В этом жесте – безбашенный призыв: хочешь, я положу к твоим ногам весь мир? Только свистни…
Девушка, не меняясь в лице, несколько секунд смотрит мужчине в глаза. Потом её взгляд перетекает на руку с цветами, и, наконец, на нас с Глорией. И я понимаю: девушка нас не видит. Мы для неё – лишь часть спектакля с цветами, коляской, лошадью и кучером.
И девушка произносит – вполне обычным, даже не слишком мелодичным голосом – фразу, призванную содействовать моментальному пробуждению:
– Мне от тебя ничего не надо. Свали в туман.
Пауза.
– Эля, прошу тебя…
– Ты что, плохо понял? Позвать папу? Или сам дорогу найдёшь?
– …
– Пошёл ты *** и ***!!! – немелодично орёт сказочное видение, отталкивая руку с цветами.
Я прихожу в себя чуть раньше мужчины. Девушки-оборотня уже нет поблизости. Лицо мужчины бледно, но сквозь бледность вокруг носа и губ проступают красные пятна. А что, если ему понадобится медицинская помощь? Но нет, кажется, он уже взял себя в руки.
Тётка всегда говорила, что в критических ситуациях я моментально собираюсь, и, пока остальные психуют и тупят, включаю «резервный мозг» и действую чётко и уверенно, как хирург. Видимо, сейчас именно такая ситуация, поскольку я на удивление хладнокровна. Беру мужчину за рукав и говорю:
– Поехали.
Он вяло дёргает рукой, пытаясь высвободиться.
– Вам незачем тут стоять. Лучше не станет. Поехали.
– Куда? – спрашивает он с усилием, поднимая на меня тёмные от боли глаза.
– А куда вы собирались её везти? – спрашиваю я.
Он усмехается:
– В ресторан.
– Ну, что ж, зачем менять планы на вечер. Вы можете покормить меня. Моя смена закончена.
И мужчина, смерив меня долгим взглядом, после паузы отзывается:
– Хорошо. Едем.
Мы сидим в «кабинете», отгороженные занавеской от остальных жующих посетителей. Когда нам приносят горячие блюда, я впервые за день ощущаю, как сильно успела проголодаться. Ведь, помимо половинки яблока, моему желудку с самого утра не перепадало никакой пищи.
– Как вам бифштекс? – будничным тоном интересуется мой спутник. – Не сыроват?
– Спасибо, я люблю именно такой, слегка недожаренный.
– Хм… а вот креветки, очевидно, вы не особо жалуете…
Я стыдливо киваю:
– Они скользкие…
– Понятно.
Что тебе понятно? Что есть девушки, которым не приходилось есть креветки?
– И ещё… вы совсем не пьёте, – замечает он. – Так всегда, или только со мной?
– Видите ли, я – кучер. Это всё равно, что за рулём. Правила менее строгие, но ты так же отвечаешь за чужую жизнь. И так же не позволяешь себе сесть на козлы в подпитии.
– Понятно, – он присасывается к коньячному бокалу, опустошает его и снова наполняет. – Ну, может, хотя бы винца заказать, а? Вино ведь не считается?
– Вино – тоже алкоголь, – я умею быть принципиальной.
– О, да ты правильная девочка, – он поднимает левую бровь и тычет в меня указательным пальцем.
Мы что, уже перешли на «ты»?
– А вы не очень-то вежливы, – парирую я.
– Это верно, – соглашается он. – Но, подумай, будешь ли тут вежливым, если имеешь дело преимущественно с неинтеллигентными суками.
Возмутительно грубо, что ни говори. Я не нахожусь с ответом, и только пожимаю плечами.
– Прости, – он вдруг мрачнеет. – Представляю, что ты обо мне подумала. Я – хамло.
Я не оспариваю сути сказанного (пусть в другой раз выбирает выражения), но мягко возражаю, что, дескать, у него был «трудный день»…
– Ты знаешь, – перебивает он меня, – а я ведь, по большому счёту, её, наверное, и не любил… И сейчас мне противно. И стыдно, что ты оказалась рядом в такой момент.
Да, сейчас, безусловно, стыдно – впрочем, стыд этот будет недолгим, потому что ты никогда меня больше не встретишь, а в случае встречи не вспомнишь, не узнаешь и т.д.
Я, конечно, не говорю этого вслух.
– Кстати, меня зовут Андрей, – вдруг спохватывается он и протягивает ладонь для рукопожатия.
– Я – Виктория. А лошадка – Глория, – говорю я. И осторожно пожимаю его руку с тонкими пальцами.
Моя рука несравненно грубее. На ладошке мозоли, ногти никогда не знали маникюра, кожа на тыльной стороне шершавая, как у лошади…
И вдруг он подносит эту ужасную руку к губам и целует!
Ещё один позор. Если бы я была утончённой натурой, то непременно бы расплакалась.
– Возьми розы себе, – предлагает Андрей. И тут же хмурится. – Чёрт, ты скажешь, что это очередная бестактность, да?
Хм, смешно.
– Я не люблю розы, – отмазываюсь я, – они для меня слишком вычурные.
– А какие цветы ты любишь? – интерес в его голосе кажется искренним.
– Герберы.
Он хмурится:
– Элитные цветы для любимой пейзанки.
Ну, а, собственно, кто я есть?
Пожимаю плечами:
– Пейзанки тоже любят цветы.
– Извини, не хотел тебя обидеть, – его рука накрывает мою. – Я тебе благодарен… за находчивость и мужество. Я это очень ценю. Спасибо.
– Пожалуйста, – говорю я.
И на этом всё заканчивается, не начавшись. Мой протеже как-то стремительно, в одночасье надирается. Последние его осмысленные действия – это дарение цветов смущённой официантке и оплата счёта за ужин. А потом – сознание покидает респектабельную оболочку, и на мои плечи ложатся новые хлопоты. Приходится волочь его к коляске, рыться в карманах, отыскивая паспорт с пропиской, везти тело по указанному адресу (это на Петроградке), безуспешно звонить в дверь, искать в карманах ключи от квартиры, укладывать мертвецки пьяного на диван…
А лошадка уже устала. И просится в стойло.
Жаль, что не попрощались, думаю по дороге домой. И что не договорили. Вот если бы у нас с Андреем была возможность снова встретиться… если бы…
В субботу, рано утром, раздаётся Сашкин звонок. Меня он застаёт по дороге в офис.
– Привет! Поехали на озеро сегодня вечером, – предлагает он. – Шашлыков поедим. Я соскучился.
Мы не так уж часто видимся в промежутке между средами. Ну, невозможно пренебречь Сашкиным желанием провести со мной время на природе.
– Но… а работа как же? А твоя благоверная – не обеспокоится?
– Всё в порядке, Олеся уехала к маме на выходные.
Что я слышу! Возможность продолжить вечер у Сашки не просто маячит – она откровенно подмигивает…
– А работа… Ну, поменяйся с Машей послеобеденным заказом. Мы же так редко куда-то выбираемся…
Всё, уговорил! …В это утро у меня всего два заказа: семья с маленьким ребёнком и престарелая супружеская пара. Особенно трогательными выглядят старички. Они сидят в коляске притихшие, как мышки, держатся за руки и с детским восторгом смотрят на проносящиеся мимо композиции Петербурга. И мы с Глорией везём их осторожно, бережно, боясь расплескать нежность, притихшую за нашими спинами.
Наконец, я освобождаюсь, доставляю Глорию домой, в конюшню, и в пятнадцать ноль-ноль заезжаю за Сашкой.
Озеро Красавица в обрамлении сосен похожа на инопланетный синий глаз с длинными ресницами. Мы сознательно выбираем место, где хуже спуск в воде, предпочтя уединение комфортному купанию.
Вообще-то здесь нельзя жечь костры, и Сашка с мангалом углубляется подальше в лес. Я купаюсь в неудобном месте, плаваю голая, как русалка без хвоста. Интересно, бывают ли рыжие русалки, или только зеленоволосые?
Потом мы едим мясо и запиваем: Сашка – красным сухим вином, я – безалкогольным пивом.
Последний яркий пазл в сборной картинке – это мысль о том, что счастье, наверное, и выглядит примерно так…
Меня распирает желание рассказать Сашке историю Андрея. И я рассказываю, эмоционально, сбивчиво:
– Понимаешь, этот парень, Андрей, пригласил её покататься в коляске с лошадью… купил шикарные розы…
Сашка перебивает:
– Ну, у богатых свои причуды… Сколько стоит пару часов покататься? Больше десяти тысяч? Да-а-а… и ты ещё ему сочувствуешь… Он, наверное, эту лохудру купить хотел… а она злилась, понятное дело, хотя сейчас всё покупают и продают.
Сашкин взгляд красноречивее слов, он словно говорит: а вот я, Сашка, никого не покупаю, наши отношения чисты и бескорыстны.
В смысле: если что-то кого-то не устраивает – тот может валить на все четыре стороны, потому что его ведь «никто не купил» и не удерживает.
Почему всё, что составляет нашу жизнь – ценности, приоритеты – может вот так внезапно перевернуться с ног на голову?
Впрочем, я – не философ, чтобы задаваться бессмысленными вопросами и тратить жизнь на поиск ответов. Я просто внезапно чувствую усталость и пустоту. От чего я могла устать? От Сашки, от «половинчатой» жизни, а может, от необходимости терпеть жизнь нынешнюю, до той долгожданной черты, за которой я снова стану лошадью?
Хочется подняться на ноги и заорать голосом девушки-оборотня:
– Пошёл ты …!!!
Сашке видит, что со мной что-то происходит, и обеспокоен этим.
– Эй, ты чего? – спрашивает он испуганно.
– Мне срочно нужно домой.
– Да что случилось-то?
– Отцу плохо, – говорю я первое, что приходит в голову.
Сашка понимает больше, чем показывает.
– Ладно… созвонимся, – говорит он, не то расстроено, не то обиженно.
Я вхожу в конюшню. Там терпко пахнет разгорячёнными лошадиными телами, навозом и пряной травой. В стойле меня встречают блестящие глаза, похожие на коричневые камни, отшлифованные морем. Мягкие губы влажно тычутся в мою шею.
Я глажу Глорию по лицу – никогда и ни при каких обстоятельствах не назову его мордой. Нежно провожу пальцами по губам, вокруг глаз и ноздрей – я знаю, где у неё самые чувствительные места.
– Глашуня, – шепчу я, прижимаясь к тёплой щеке, называя свою девочку самыми ласковыми уменьшительными именами, – Глашка, Лорка… Если бы ты знала, как хреново…
Как жить, если вокруг кипят «роковые страсти» и происходят чьи-то лучшие свидания, а ты – лишь кучер на козлах кареты чужого счастья? Если человек, которого считала самым родным, за неимением иных претендентов, ничуть не романтик? Если он прагматичен, как счетовод, и прижимист, как Скупой Рыцарь? Подскажи, научи, Глория…
Срок жизни, отведённый рабочей лошадке – восемнадцать лет. Значит, через каких-нибудь восемь лет ты станешь никому не нужной дряхлой старухой, моя дорогая. И я, тридцатишестилетняя карга, тоже буду уже никому не нужна.
Я никогда не выйду замуж. Зато у меня будет собственная конюшня. И почётное место в ней займёшь ты. Будешь стоять в просторном стойле и питаться деликатесами…
Возвращаюсь в реальность от влажного шлепка по лицу. Глория ласково лизнула меня, жалея и в то же время одёргивая: эй, Вики, а ну хватит скулить! Ты же сильная девочка.
И слёзы высыхают.
В воскресенье у нас снова бурная смена. Пять заказов подряд, последний из которых – в двадцать ноль-ноль. Все заказчики, как на подбор, милейшие люди. А я впервые в жизни с нетерпением жду, когда смена закончится, и можно будет упасть на кровать и отключиться от всего, легонько покачиваясь, как на волнах или в коляске – признак первой стадии долгожданного сна…
Сашка добился одного: меня тошнит от романтики.
В восемь вечера я, по указанию диспетчера, забираю последнего пассажира на Горьковской. Я вижу, как мужчина отделяется от подземного перехода и идёт к нам, и на мгновение сомневаюсь, не сон ли это.
Потому что передо мной Андрей. Только на этот раз у него в руках большая охапка разноцветных гербер.
– Привет, – говорит он. И вдруг запрыгивает – не в коляску, а на кучерское место. Садится рядом, потеснив меня.
А потом командует:
– Через Троицкий мост, дальше – на Миллионную.
Неужели он снова решил пригласить эту… не подберу слова… прокатиться и поужинать?
Мы едем к Дворцовой площади. Я искоса посматриваю на своего пассажира, досадуя на его бесхребетность. Определённо, этим миром правят жестокосердные белокурые мымры.
И вдруг… он кладёт цветы мне на колени. И окликает:
– Глория!
Ну конечно, он перепутал, кого как зовут! Позвонил в наш офис и вызвал Глорию. А вместе с ней прислали меня.
– Вообще-то меня зовут Вика…
Он удивлённо приподнимает брови.
– А Глория – та, что бежит впереди.
– Понятно… Кстати, меня зовут Андрей.
Забыл, что уже представлялся. И неудивительно.
– Очень приятно. Но скажите, Андрей, почему…
– Что? – он смеётся.
– Почему вы меня нашли? – спрашиваю прямо.
– Я же говорил: ценю находчивость и мужество.
– И куда мы едем?
– Куда мы едем, решать тебе.
И я решаю:
– Тогда – на озеро. Посёлок Варакино…
Да, пусть таким оно и будет, лучшее первое свидание в моей жизни!
Смотреть на звёзды, скакать верхом, прижимаясь к острым лопаткам впереди сидящего, купать в озере вороную лошадь. Чтобы сердце обрывалось и ухало вниз, словно с крутой горки, и от необъяснимого счастья ныло в груди.