Усушка-утруска

Борис Артемов
На фото 1942г.: Алла Михайленко и её семья

Ничего вкуснее Алла в жизни не пробовала. Даже в лондонских ресторанах. Хорошие там рестораны. И повара чудесные. Но не приготовить им такого ни в жизнь! Это же прочувствовать надо! А разве понять чопорным яппи, с их традиционной изыскано-унылой островной кухней всю неописуемую прелесть варева приготовленного в огромном закопченном котле на костре из кизяка? Блюда с загадочным названием
                УСУШКА-УТРУСКА
До войны жизнь весёлая была. Хлеба – сколько хочешь. Конфеты ириски. И сладкая шипучая вода в бутылках. Такую для Аллы всегда покупали, когда семьёй купаться на Днепр ходили. Или в Дубовую Рощу. А ещё обязательно на прогулку патефон брали. Солнце. Музыка. И папа, хоть и начальник, одет не в форму с петлицами, а в вышитую у ворота сорочку. А у речки и вовсе в трусах. И из дома никуда уезжать не надо. И мама с бабушкой не плачут. И никаких бомбёжек и обстрелов.

…Завод небольшой. Всё станки и оборудование летом сорок первого в один эшелон вместились. Что на открытые платформы, что в теплушки. И даже место для рабочих осталось. И для их семей. Папа так и сказал: всех кого можно вывезем. Люди должны работать спокойно, не переживая за судьбу близких.

Только не все поехали. А некоторые уже с дороги в город вернулись. Как та красивая женщина в платье из панбархата и бальных лаковых туфельках. Когда на эшелон немецкие самолёты налетели, она не прыгнула со всеми под вагон, а закричала тоненьким визгливым голосом, хватаясь за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Уже и самолёты давно улетели, и убитых похоронили, а она всё раскачивалась и кричала. И никого к себе не подпускала. Царапалась. Вырывалась. Кусалась. И кричала, что хочет домой, в Запорожье. А потом выскочила из теплушки и побежала по шпалам назад.  Задерживать её не стали.

Добирались до Ташкента долго. Целый месяц. На заброшенных полустанках стояли. За кипятком с чайниками бегали. Еду на кострах у насыпи готовили. А мимо их теплушек на фронт военные эшелоны торопились. Провожали их глазами запорожцы. Кто молился. Кто – плакал. А Алла мечтала, как в Ташкенте будет работать почтальоном. Почтальоном хорошо – все ждут радостных сообщений о скорой победе и выбегают навстречу здороваться.

…Поселились на улице Радио. Смешное название. Улица длинная. Домики из сырца за невысокими дувалами в тени орехов и яблонь. А радиоточка только одна – чёрная тарелка на телеграфном столбе возле двора, где Бадия-апа живет. Бадия-апа добрая. Она розы выращивает для целебного масла. И никогда не дерется. Даже если цветок сорвёшь или на абрикосовое дерево без спросу залезешь. Возьмет за руку, посмотрит строго, языком поцокает и скажет: «Моя твоя мама тебя сейчас поведёт, пусть мама наругает – нехорошо делаешь». А сама пригоршню абрикос в кармашек платьица кладет. Или лепёшки кусок. И слезинку с глаза смахивает. У Бадия-апа своих деток нет. А муж на фронте воюет. И не пишет уже давно.

И у соседской квартирантки, тёти Лены тоже не пишет. Ещё в начале осени пришло сообщение – пропал без вести. Где-то в Белоруссии. А раз без вести пропал – то жене и сыновьям пособие за потерю кормильца не полагается. И карточки тоже. Тётя Лена сама не из Запорожья, из России, но тоже на папин завод пошла работать. Завод теперь корпуса для снарядов и мин выпускает, и для авиационных бомб. Только это секрет. И об этом рассказывать никому нельзя. Тётя Лена рабочую карточку получает, только всё равно им еды не хватает. Наверное, мальчишки много едят. Вот и стала тётя Лена с голоду пухнуть. Под платьем не особо видно. А вот руки, да и ноги тоже, налитые, синюшные. Того и гляди лопнут. И ходит тётя Лена с трудом. Потихоньку. Еле-еле.

Поэтому мама Вера и отправила Аллу к соседке с пакетом. А в пакете хлебушек. Много. Целая пайка. «Ничего, – сказала, – нам хватит, а помочь надо». Действительно у них хлеба много. Папина рабочая карточка. Мамина. И Аллочкина детская. И бабушки Маруси, маминой мамы,– иждивенческая. Бабушке ещё помощь на погибшего сына, дядю Виктора, что подо Ржевом погиб, выдают.

Только бабушка смотреть на неё не хочет. И брать отказывается. Не верит, что дяди Вити уже нет. Когда похоронка пришла она, как стояла, так и опустилась на глиняный пол. И пять суток, не поднимаясь и не сдвигаясь с места, выла. Не плакала, не голосила – выла! Без передыху. Без остановки. Протяжно и тоскливо, как окотившаяся сука, у которой щенков отобрали. Уж и Аллочку, любимицу бабушкину, подсылали успокоить, за плечи ручкой приобнять, да по ладошке сухонькой ручкой погладить. Всё без толку было. Пока силы бабушку не оставили окончательно. Только тогда замолчала. А горе так и не выплаканное в глазах поселилось.

А у тёти Лены муж нашёлся. Уже в конце сорок второго года. Письмо пришло. И извещение. Никакой он не пропавший без вести был. В партизанском отряде воевал. В нём и погиб. Так что дали на мальчишек помощь. От государства и лично от самого верховного главнокомандующего. Ведь папка их не предатель и не трус, а геройски погибший защитник Родины. И когда осенью с огромного ореха во дворе Бадиа-апа собирали урожай, тёте Лене и ее мальчишкам тоже мешок передали. Хотя она не в этом дворе, а через два дома жила. У них же нет такого ореха!

Только ведь Алла об усушке с утруской рассказать хотела.

Тётя Мура, Мария Антоновна Сулим, в продмаге работала. Там и хлеб на карточки отоваривали, и синеватый рафинад, и серые макароны из огромных картонных коробов. Макароны хрупкие. Алла знает – сама с ребятами часто подносила короба тёте Муре в подсобку. В ящике обязательно на дне осколочки оставались. Маленькие. Порой даже в муку стёртые. Тётя Мура их щёточкой специальной в совочек собирала. Взвешивала и в кулёк из жесткой оберточной бумаги пересыпала. А когда набиралось достаточное количество – Бадие-апе относила.
Та разжигала во дворе костёр, ставила на закопченные камни очага котёл, в котором раньше готовила плов, кипятила до крупных пузырей воду, круто солила, а порой и добавляла пару ложек хлопкового масла и щепотку сушенных ароматных трав. Затем высыпала в котёл содержимое кулька и варила, помешивая ложкой с длинной ручкой. А Аллочку посылала по соседским дворам сообщить детям, что можно приходить кушать «усушку-утруску». Взрослых на это пиршество никогда не звали. Только детей. Всех тех, кто жил на улице Радио. Без разбора. Условие было только одно – приходить с собственной ложкой.

… Много лет спустя, уже став взрослой, Алла неоднократно пыталась приготовить что-то похожее на то замечательное лакомство. И из отечественных продуктов. И, из появившейся в продаже итальянской пасты. Даже, сомневаясь в своих кулинарных способностях, просила об этом порой, бывая по работе, поваров в ресторанах Киото, Токио и Лондона. Получалось вкусно. Но совсем по-другому. Она никогда уже не испытывала того внеземного восторга и чувства счастья, которое переживала тогда в далеком сорок втором году на пропахшей абрикосами и сгоревшим кизяком ташкентской улице Радио. В те минуты, когда бежала от дувала к дувалу и восторженно кричала: «Дети! Идёмте быстрее кушать усушку-утруску! Бадия-апа говорит – уже готово! Можно кушать!».