Глава VI
Боль в боку давала о себе знать, голова после побоев гудела. Собственно, от нее он и очнулся. Ему было страшно жаль самого себя, почему-то вспоминалась бабушка. Она так переживала за каждый его ушиб, и когда он возвращался со двора, брала его за руки, внимательно осматривала их. «Это не шишка, это башка у меня такая неровная», - пытался открутиться он, когда бабушка замечала ссадину на его коротко стриженой голове. «Если и дальше будешь с забора прыгать, то твоя дурья кочерыжка вообще чурбаном станет» - ругалась старушка, тыча его кулаком в лоб. Каждое лето он проводил у нее, и ни разу не обходилось без «беды на мою старость». Когда он сломал ключицу, прыгнув с собачьего тренажера, бабушка караулила ночами у его постели, чтобы он во сне случайно не повредил гипсовую повязку. Сколько раз, открывая глаза утром, он встречал ее добрые глаза и мягкую улыбку. Бабушка могла часами сидеть на табуретке, на переднике у нее лежали только что собранные в огороде ягоды, ватрушка с творогом или еще какая-нибудь незатейливая выпечка. Ключицу тогда пришлось сращивать дважды, первый раз кости срослись неправильно и доктор их безжалостно опять сломал. Он тогда даже на сентябрь остался в деревне и в школу пошёл позже.
…В камере все было по-прежнему. Небритый и Щербатый играли в трясучку «Орел- решка – орел – решка», а Гарик слушал радио.
Г-о-о-л, - раздалось знакомое, почти родное.
Футбольный фанат подскочил к Алексею, увидев, что тот проснулся.
- Два-два, представляешь? Это значит, что «Зенит» сохраняет шансы выйти в первый круг второй лиги, если до конца сезона проиграет не более трех раз, забив при этом не менее дух мячей. Но точно это можно будет сказать только после подсчета разницы забитых и пропущенных, к тому же решающей может оказаться просто ничья, представляешь? Сильно тебя вчера?
- Да так, немного. Нос вот не дышит. И ребро будто переломано. Пустяки.
Принесли какое-то варево и чай. На душе после завтрака стало совсем тоскливо. Небритый и Щербатый продолжали травить свои нехитрые байки.
- Картошечки бы, - тихо донеслось из угла.
Странный он был, этот тип. Глядя на его поношенный грязно-оранжевый свитер невольно думалось: вот так люди и спиваются, вот так и доходят до ручки… Небось, был где-нибудь начальничком и щеголял крупной клеткой, а потом свитер уже из моды вышел, а он все носит его и носит. А кто ему мешал новый купить? Приоделся бы и стал другим человеком, коллеги стали бы к нему по-новому относится. Впрочем, чужая душа потемки, не до него сейчас, подумал Алексей.
В кармане куртки он вдруг обнаружил две маленьких картофелины, сваренные в мундире. Это еще что, подарок от сердобольного Петровича? «Нет, он него не приму». Алексей молча подошел и положил картофелины на тумбочку перед неподвижно лежавшим любителем народного овоща. Тот вдруг открыл глаза, посмотрел на него как на Санта Клауса, и тут же быстренько сел их рассматривать, как будто это были две необитаемых планеты из микрокосмоса, чудом спустившиеся на Землю.
- Спасибо тебе, мил человек, вот спасибо, пожалел старика.
- Да Вы еще не старый совсем, зачем прикидываетесь? – Алексей вяло пошел на свое место.
- Знаешь, а мне ты сразу понравился, - услышал он сзади. Картофельное брюхо теперь направлялось вслед ему. – И я хочу сказать, что люди не понимают, где им больно, а где по-настоящему гложет.
- Эко ты придумал, а попроще не можешь говорить? – Алексей жестом пригласил нового знакомца присесть, хотя особого желания вести панибратские беседы у него не было. Сам он лег, так как даже сидеть было невмоготу. – И вообще, как вас зовут?
- Это не важно. Можешь звать Виктор Никитич. Совсем не важно, какие имена мы носим. Это потому, что по жизни мы меняемся. Линяем, что ли, как звери. Кем ты был раньше – кем ты стал теперь? Подумай. Посмотри в зеркало. Ты нравишься себе в зеркале?
Алексей не стал отвечать, он не любил заумных речей. Спокойно разглядев Никитича, он подумал, что, пожалуй, который раз ошибся в человеке. По соседству с ним лежал казавшийся ему никчемный, убогий полубомж, а оказалось, что в голове у него не опилки, нет, совсем не опилки. Но что у него там?
- Что это у тебя? – Виктор показал на заплывший глаз.
- Немного упал, чуть-чуть споткнулся в коридоре. – Алексей махнул рукой, давая понять, что это совсем для него не важно. - А Вы-то как здесь оказались, Виктор Никитич?
Тот глубоко вздохнул и стал смотреть в пол.
- Жизнь – тяжелая штука. Когда я был в твоем возрасте, то очень боялся, что со мной произойдет что-то неприятное. Например, что я потеряю работу или кто-то из моих родственников умрет или я заболею и стану инвалидом. Страшно боялся. Я так страшился этого, что целыми днями думал, как мне подготовиться к напастям, как предотвратить их. Но они неизбежно случились. Сначала я потерял работу – меня выгнали, съели, потом умерла от рака жена, и это было ужасно, потом квартиру потерял – долго рассказывать, но факт есть факт. Теперь я бездомный кот, вот кто я. Знаешь, где я жил прошлым летом? Ни за что не поверишь – я ночевал возле часовни, под колоколом.
- Тем самым, что на всех открытках про наш город?
- Да-да, тем самым. Вечером я нырял под его расколотый и раскаленный солнцем бок и спал там до утра. Просыпался под утреннюю экскурсию. Иностранцы, знаешь, экскурсовод им что-то на французском языке лопочет, а я внутри от холода зябну и думаю: поскорее бы вы убрались отселе, мать вашу. Дождусь, пока они разойдутся и – шмыг на улицу! Знаешь, перед сном - это самые страшные часы в жизни. Это когда ты осознаешь, что ты сегодня один на всем белом свете, что ты никому ненужный, что ты выброшен жизнью на свалку. Имей в виду – и тебя это ждет. Живи пока молодой, а как за пятьдесят, то никому ты не нужен. Никто не помнит о твоих былых заслугах.
- А у Вас были заслуги?
- А как же! В городе знали Кормалева. Это было громкое имя. Газеты обо мне писали. Телевидение даже один раз домой приехало. Герой! Только героем я себя не чувствовал, вот в чем беда. Мне всегда хотелось совершить что-то по-настоящему геройское, но не получалось.
- Странная история.
- Здоровье стало у меня подкачивать - тоже теряю, хотя всю жизнь берег и боялся потерять… Не курил, не пил, не дебоширил. И вот я думаю, правильно ли я делал, что боялся? Быть может, как раз этого и не надо было допускать? Все, о чем мы думаем, образ мыслей наших, неизбежно отпечатывается на наших лбах. Или где-то. Но обязательно отпечатывается. И окружающие чувствуют это. Стоит тебе дать слабину – все это прочитают, словно об этом так и написано в газетном объявлении: «Я – слабак!» А стоит тебе почувствовать себя сильным, все тоже поймут. Беда только в том, что сильных людей не большинство, нет, не большинство, и более того, это сильное меньшинство не самое доброе, нет, не самое…
- Бог знает что Вы такое говорите, Виктор Никитич, - Алексей прервал похоронную речь, каждое слово которой больно докучало его голове. - И зачем это Вы самоедством таким занимаетесь? Мне трудно судить о том, что произошло с Вами, но по всему ясно, что виноваты здесь не Вы, есть и объективные обстоятельства. А им нужно давать отпор. Выйдите на улицу, посмотрите кругом – вон как все меняется, аж голова иной раз кругом! И не надо отчаиваться, не надо унывать, грех это. Будет другое жилье у Вас, и здоровье вернется. У меня бабушке было пятьдесят лет, болела страшно, с печенью мучалась, а в восемьдесят огород копала.
- Про жизнь это правильно ты подметил, но меня больше удивляет, как люди, как люди-то меняются. Иной раз проснется человек, а в голове у него уже другие установки, и у домочадцев его, и у сослуживцев так же. Встречаются они, узнают друг друга, конечно, потому что прически у них те же, радужная оболочка глаз того же цвета, а взгляд-то другой. А взгляд-то другой. Вот я и думаю, сколько же раз человек меняет кожу, сколько раз за свою жизнь перерождается? Он вроде как спать идет, а на самом деле умирает добровольно и без всякого страха хоронит себя сегодняшнего. А умирает, чтобы утром проснуться новым и новую жизнь прожить от рассвета до заката. Только от рассвета до заката солнца. Что-то в этом есть. Что-то есть…
- Умничаете Вы много, Виктор Никитич. Вы уж извините, что так говорю. Вам бы лучше практических действий.
- Картошечки бы, - Никитич словно вспомнил о картофелинах, которые во время разговора теребил все время. Посмотрел на них, на пристанище в углу камеры и пошел к нему.
- А вообще, что ты обо мне думаешь? - спросил он вдруг, обернувшись.
- Мне Вас очень жаль, очень даже, - сказал Алексей, чуть привстав с кровати, но тут же лег, потому что бок страшно завыл.
- Тебе легче, у тебя все раны впереди, а мне-то каково удары держать. Меня жизнь била-била, била-била…
- Чем же я еще могу помочь Вам, Виктор Никитич?
- Эх, - сказал тот и пошел прочь.
Алексей лег и отвернулся к стене. Ему вдруг захотелось остаться наедине с собой и ни о чем не думать. Он откажется от еды, он не будет пить, не будет ни с кем разговаривать, потому что так продолжаться не может, это не жизнь, а бред какой-то. Невозможно найти в ней связных вещей, которые хоть что-либо объясняли в поведении людей. Почему они любят или ненавидят друг друга, почему начинают говорить какие-то слова, ведь их никто не просил их произносить. Встречаются, например, две бабки и одна другой начинает рассказывать, что она проглотила на обед, а та ей в ответ что постирала, а что уже повесила сушиться на веревку. Неужели это так существенно для людей? А сосед! Алексей просто боялся с ним встречаться, потому что рассказы про логическую связь извержения вулкана Крокотау с ранними песнями Высоцкого и новыми свидетельствами существования снежного человека в Гималаях доводили его до исступления. Не встретить соседа было невозможно, потому как он выгуливал свою собаку у подъезда утром, вечером и в обед, а отвязаться от него было вообще делом немыслимым, потому что он не давал вставить ни слова. Обычно удавалось сказать только «до», а слово «свидания» уже становилось началом новой темы про НЛО, правительственный кризис или компьютерных червей. Однажды, когда они более получаса разговаривали перед открытой дверью квартиры, но никак не могли разойтись, Алексей сказал: «Подержите, пожалуйста» - и сунул соседу в рот свежий огурец. Сам он тоже с хрустом закусил полосатого, на том они и расстались.
- Ура-а-а, амнистия! – вдруг закричал прижавший радио к уху Гарик, - В честь 9 мая объявлена амнистия!
Как обезумевший он стал бегать по камере, стачал в дверь и срывал покрывала с коек.
- Кто кричит, зачем кричит? – прибежал надзиратель.
- Петрович, амнистия! К 9 мая президент страны объявил амнистию, велено всех отпустить, в том числе подозреваемых в преступлениях, за исключением особо тяжких.
- Ты хочешь сказать, что у тебя не тяжкое?
- Нет, конечно, открывай ворота, Петрович! На свежий воздух пора!
Гарик похлопал его по плечу, как будто теперь «гражданин начальник» был разжалован в рядового гражданина РФ, едущего в автобусе зайцем.
- Точно амнистия? – заулыбался Петрович.
- Я сам, своими ушами слушал. Ну, что я, врать буду, что ли?
- Да идите вы все, бездельники и дармоеды, куда хотите! Мне на огород пора. Картошку сажать самый денек сегодня. Мне отгул обещан был, как с вами, олухами царя небесного, управлюсь. Так я пойду, да?
Петрович радостно улыбался, две его огромных ладони лежали на груди – они явно соскучились по лопате.
- Иди, Петрович, иди! Мы тебя отпускаем.
- А отгулы взять могу?
- Какие еще отгулы, Петрович, в наше-то время? – Гарик сердито и раздраженно посмотрел на него.
- Как какие, а во вторник на прошлой неделе вне очереди кто дежурил, а в прошлый месяц из дома в выходной дернули?
- Хорошо-хорошо, амнистия так амнистия. Беги на свою дачу.
Петрович ушел, отдав связку ключей Гарику и оставив наружную дверь открытой. Через минуту камера была свободна, в том числе и от радостных возгласов по случаю столь неожиданного освобождения.
Слабый луч света осветил внутреннее пространство.
- Мне-то, мне-то куда идти, что делать? – Виктор Никитич рассуждал сидя один, он подобрал колени и охватил голову руками. – А вдруг вот, выйду я, расстроенный такой, да и попаду под машину? А что, масса людей попадает под автобусы, автолавки и мусоровозы. Просто диву даешься, как так можно. И это только кажется, что со мной ничего не случиться, особенное если буду осторожен. На самом деле как дважды два под колеса попасть, уж я-то знаю… Зачем я такой?
В углу крыса догрызала картофелину.
Виктор Никитич грустно посмотрел на нее и замолчал.