Скудные хеттские таблички из Богаз-Кей, датируемые приблизительно 1325 г. до н.э., говорят об «аххийава» как о народе, не уступающем в могуществе самим хеттам. Египетская летопись около 1221 г. до н.э. упоминает «акайваша», присоединившихся к другим «народам моря» в ливийском нашествии на Египет, и описывает их как шайку бродяг, «сражающихся, чтобы набить свое брюхо»1. У Гомера ахейцы — это в собственном смысле слова грекоязычный народ Южной Фессалии2; но так как они стали могущественнейшим из греческих племен, Гомер часто пользуется этим именем для всех греков под Троей. Греческие историки и поэты классической эпохи называли ахейцев, как и пеласгов, автохтонами — исконными обитателями Греции, насколько простирается людская память; и они не колеблясь отождествляли ахейскую культуру, описанную Гомером, с той, которую мы обозначили здесь как микенскую. Шлиман принял эту идентификацию, и на непродолжительное время ученый мир с ним согласился.
В 1901 году бескомпромиссный иконоборец из Англии, сэр Уильям Риджуэй3, разрушил эту счастливую убежденность, указав на то, что, хотя ахейская цивилизация во многом напоминает микенскую, она значительно отличается от нее. (1) Микенцам железо было практически неизвестно; ахейцы с ним хорошо знакомы. (2) По свидетельству Гомера, умерших кремируют; в Тиринфе и Микенах их зарывали в землю, что подразумевает совершенно отличную концепцию загробной жизни. (3) Ахейские боги — это олимпийцы, ни малейшего следа которых не обнаружено в культуре Микен. (4) Ахейцы пользуются длинными мечами, круглыми щитами и брошами на безопасных булавках; ни одного предмета подобной формы не встречается среди разнообразных микенских памятников. (5) Имеются существенные расхождения в прическе и платье. Риджуэй заключал, что микенцы были пеласгами и говорили на греческом, тогда как ахейцы были белокурыми «кельтами», или центральноевропейцами, которые с 2000 года приходили через Эпир и Фессалию, неся с собой культ Зевса, около 1400 года вторглись на Пелопоннес, усвоили греческую речь и многие греческие обычаи и утвердились в роли феодальных вождей, правящих покоренным пеласгическим населением из своих укрепленных дворцов.
Эта теория многое разъясняет, хотя и нуждается в существенном видоизменении. Греческая литература ничего не говорит об ахейском вторжении; было бы неразумно отвергать столь единодушную традицию, ссылаясь на постепенный рост использования металла, изменение
[ 48 ]
форм погребения или прически, удлинение мечей или округление щитов или даже на безопасные булавки. Вероятнее, что ахейцы, как и предполагали классические авторы, являлись греческим племенем, которое ввиду своего естественного разрастания в четырнадцатом-тринадцатом веках переселилось из Фессалии на Пелопоннес, смешивая свою кровь с пеласго-микенской кровью и около 1250 года до н.э. став правящим классом4. Возможно, именно они научили греческому пеласгов, а не наоборот. В таких топонимах, как Коринф и Тиринф, Парнас и Олимпия*, мы слышим, быть может, эхо крито-пеласго-микенской речи5. Предположительно, таким же образом ахейцы «наложили» своих горных и небесных богов на «хтонические», или подземные, божества более раннего населения. В остальном не существует четкого водораздела между микенской культурой и ее позднейшей фазой — ахейской, которую мы находим у Гомера; два образа жизни, по-видимому, смешались и слились воедино. Постепенно, по мере нарастания ассимиляции, эгейская цивилизация отступала, умирая вместе с гибнущей Троей, и начиналась греческая цивилизация.
II. ГЕРОИЧЕСКИЕ СКАЗАНИЯ
Легенды Героического века говорят как об истоках, так и о судьбах ахейцев. Мы не должны пренебрегать этими сказаниями; хотя их оживляет сангвиническая фантазия, они, возможно, содержат в себе больше истории, чем мы предполагаем; они столь тесно связаны с греческой поэзией, драмой и искусством, что без них понимание последних было бы неполным**.
Хеттские надписи упоминают Атариссия как царя Аххийавы в тринадцатом веке до н.э.; вероятно, это ахейский царь Атрей6. В греческом мифе Зевс породил Тантала, царя Фригии***, породившего Пелопа, а тот породил Атрея, который породил Агамемнона. Пелоп, будучи изгнан с родной земли, около 1283 года пришел в Элиду на западе Пелопоннеса и решил жениться на Гипподамии, дочери Эномая, царя Элиды. Восточ
* Так же и в таких греческих словах, как sesamon (сезам), kyparissos (кипарис), hyssopos (иссоп), oinos (вино), sandalon (сандалий), chalkos (медь), thalassa (море), mofybdos (свинец), zephyros (зефир), kybernao (править кораблем), sphongos (губка), laos (народ), iabyrinthos, dithyrambos, kitharis (кифара), syrinx (флейта) и paian (пеан).
** «Персей... Геракл... Минос, Тесей, Иасон... этих и других героев данной эпохи в новое время было принято мыслить... чисто мифическими созданиями. Греки последующих времен, критикуя свидетельства о своем прошлом, не сомневались в том, что они были историческими деятелями, которые действительно правили Аргосом и другими царствами, и после периода крайнего скептицизма многие современные критики начали возвращаться к точке зрения греков как объясняющей факты наиболее удовлетворительным образом... Герои преданий, как и географическая обстановка, в которой они действовали, существовали в действительности». — Cambridge Ancient History, II, 478. Мы будем считать, что главные сказания правдивы по существу, вымышленны в деталях.
*** Тантал прогневил богов, разгласив их секреты, похитив у них нектар и амброзию и подав им к столу своего сваренного и разрезанного на куски сына Пелопа. Зевс воскресил останки Пелопа и покарал Тантала в Аиде неутолимой жаждой; его поместили посреди озера, воды которого отступали всякий раз, как он пытался к ним припасть; над его головой свисали ветви, обильно усеянные плодами, которые поднимались, когда он пытался до них дотянуться; над ним нависала огромная скала, угрожавшая в любое мгновение упасть и раздавить его7.
[ 49 ]
ный фронтон великого храма Зевса в Олимпии по-прежнему рассказывает нам историю его сватовства. Царь взял за правило испытывать женихов дочери, состязаясь с ними в колесничном беге: в случае победы жениху досталась бы Гипподамия, в случае поражения его ожидала смерть. Несколько женихов уже пробовали свои силы и проиграли не только скачки, но и жизнь. Чтобы уменьшить риск, Пелоп подкупил царского возничего Миртила, который должен был выдернуть чеку из царской колесницы, и пообещал ему разделить с ним царство, если их замысел увенчается успехом. В последовавшем состязании царская колесница разбилась, а сам Эномай погиб. Пелоп женился на Гипподамии и воцарился в Элиде, но вместо того, чтобы разделить царство с Миртилом, он сбросил его в море. Умирая, Миртил проклял Пелопа и всех его потомков.
Дочь Пелопа вышла замуж за Сфенела, сына Персея, царя Аргоса; трон перешел к их сыну Еврисфею, а после смерти последнего к его дяде Атрею. Сыновья Атрея Агамемнон и Менелай женились на Клитемнестре и Елене, дочерях Тиндарея, царствовавшего в Лакедемоне, а после смерти Атрея и Тиндарея Агамемнон и Менелай стали править всем восточным Пелопоннесом из своих столиц — Микен и Спарты соответственно. Пелопоннес, или Остров Пелопа, получил имя их деда, чьи потомки совершенно забыли о проклятии Миртила.
Между тем остальная Греция тоже кишела героями, основателями городов. Греческая традиция гласит, что в пятнадцатом веке до нашей эры беззаконие рода человеческого побудило Зевса поразить его потопом; из всего человечества спаслись только Девкалион и его жена Пирра, забравшиеся в ковчег, или сундук, который пристал к Парнасу. От сына Девкалиона Эллина произошли все греческие племена и их общее имя — эллины. Эллин был дедом Ахея и Иона, прародителей ахейского и ионийского племен, которые после многих скитаний расселились соответственно на Пелопоннесе и в Аттике. Один из потомков Иона, Кекроп, с помощью богини Афины основал (на месте акрополя, где уже прежде жили пеласги) город, названный по ее имени Афинами8. Сказание гласит, что именно он даровал цивилизацию Аттике, ввел институт брака, упразднил кровавые жертвоприношения и научил своих подданных поклоняться олимпийским богам — прежде всего Зевсу и Афине.
Потомки Кекропа правили Аттикой как цари. Четвертым из них был Эрехтей, которому город, почитая его как бога, посвятит позднее один из самых прелестных своих храмов. Его внук Тесей около 1250 года слил двенадцать демов, или селений, Аттики в одно политическое целое, граждане которого, где бы они ни жили, получили имя афинян. Возможно, именно ввиду этого исторического синойкизма, или муниципального объединения, Афины, как Фивы и Микены, носят имя во множественном числе. Именно Тесей дал Афинам порядок и власть, положил конец принесению их детей в жертву Миносу и обеспечил народу безопасность на дорогах, убив разбойника Прокруста, любившего растягивать или отрубать ноги своих пленников, чтобы подогнать их под свое ложе. По смерти Тесея Афины стали почитать как бога и его. Уже в 476 году, в скептический век Перикла, город перенес останки Тесея со Скироса и как священные мощи поместил их в храм Тесея.
[ 50 ]
На севере, в Беотии, столица-соперница Афин имела столь же волнующие предания, которым было суждено стать самим существом греческой драмы классической эпохи. В конце четырнадцатого века до нашей эры финикийский, критский или египетский царевич Кадм основал город Фивы у слияния дорог, пересекающих Грецию с востока на запад и с севера на юг, обучил свой народ письменности и убил дракона (возможно, этим именем древние называли некий заразный или паразитирующий организм), который мешал жителям пользоваться водой источника Ареса. Из зубов дракона, посеянных Кадмом в землю, выросли вооруженные воины, которые, словно исторические греки, поражали друг друга до тех пор, пока в живых не осталось только пятеро; от этих пятерых, утверждали Фивы, ведут свое начало роды их царей. Фиванское правительство обосновалось на акрополе, называвшемся Кадмеей, где в наше время был раскопан «дворец Кадма»* После Кадма здесь правил его сын Полидор, его внук Лабдак и правнук Лай, чей сын Эдип, как известно всем на свете, убил отца и женился на матери. После смерти Эдипа между его сыновьями возник спор о царской власти, как это и принято среди царевичей. Этеокл изгнал Полиника, который убедил аргосского царя Адраста помочь в его возвращении. Адраст попытался это сделать (около 1213 года) в знаменитой войне Семерых (союзников) против Фив, а шестнадцать лет спустя — в походе Эпигонов, или сыновей Семерых. В этих войнах пали и Этеокл, и Полиник, а Фивы были сожжены дотла.
Среди фиванских аристократов был некий Амфитрион, имевший прелестную жену Алкмену. Пока Амфитрион находился в походе, ее посетил Зевс; их сыном стал Геракл (Геркулес)**. Гера, которой не доставляли удовольствия земные похождения ее супруга, послала двух змей убить малыша в колыбельке, но мальчик схватил по одной змее в каждую руку и удушил обеих; поэтому его прозвали Гераклом, ведь слава досталась ему благодаря Гере. Лин — древнейшее имя в истории музыки — попытался научить юношу игре и пению, но Гераклу было не до песен, и он убил Лина лирой. Когда Геракл вырос в неуклюжего, падкого до выпивки, прожорливого и добродушного гиганта, он взялся убить льва, разорявшего стада Амфитриона и Феспия. Последний, царствовавший в Феспиях, предложил Гераклу свой кров и пятьдесят своих дочерей, и герой мужественно принял вызов10. Он убил льва, сделав его шкуру своим одеянием. Он женился на Мегаре, дочери Креонта Фиванского, и пробовал было остепениться; но Гера наслала на него безумие, и в помрачении разума Геракл убил собственных детей. Вопросив дельфийский оракул, Геракл узнал, что ему следует отправиться в Тиринф и двенадцать лет служить аргосскому царю Еврисфею; после этого ему предначертано стать богом и обрести бессмертие. Он повиновался и совершил для Еврисфея свои знаменитые
* Датируемый 1400—1200 гг. до н.э. Здесь были найдены фрагменты записей, составленных при помощи нерасшифрованных значков, имеющих, вероятно, критское происхождение.
** «Зевс, — говорит Диодор, — сделал эту ночь втрое длиннее обычного, и количеством истраченного на зачатие времени он предсказал исключительную силу будущего ребенка»9.
[ 51 ]
двенадцать подвигов*. Отпущенный царем, Геракл возвратился в Фивы. Он совершил немало других деяний: присоединился к аргонавтам, разорил Трою, помог богам в битве с гигантами, освободил Прометея, вернул Алкестиду к жизни и — время от времени — случайно убивал своих друзей. После смерти его стали почитать как бога и героя, и поскольку у него было бессчетное число любимых женщин, многие племена заявляли о нем как о своем прародителе**.
Его сыновья сделали своим домом фессалийскую Трахину; но Еврисфей, опасаясь, как бы они не отомстили ему за те необязательные тяготы, которые он возлагал на их отца, повелел трахинскому царю изгнать их за пределы Греции. Гераклиды (т.е. потомки Геракла) нашли убежище в Афинах; Еврисфей послал против них войско, но они разбили его и убили своего врага. Когда против них выступил Атрей с еще одним войском, один из сыновей Геракла Гилл предложил вступить в единоборство с любым из воинов Атрея с тем условием, что в случае его победы Гераклиды получат царскую власть в Микенах, а в случае поражения — удалятся и не вернутся в течение пятидесяти лет, по истечении которых Микены должны достаться их детям12. Он потерпел поражение и увел своих сторонников в изгнание. Пятьдесят лет спустя вернулось новое поколение Гераклидов; греческая традиция утверждает, что именно они, а не дорийцы, встретив противодействие своим притязаниям, завоевали Пелопоннес и положили конец Героическому веку.
Если сказание о Пелопе и его потомках наводит на мысль о малоазийском происхождении ахейцев, тема их судьбы затронута в мифе об аргонавтах. Как и многие из легенд, бывших для греков историческим преданием и народной беллетристикой, этот миф представляет собой превосходный рассказ со всеми элементами приключений, исследований, войны, любви, тайны и смерти, которые сплетены в столь богатую ткань, что, после того как аттические драматурги износили ее едва ли не до дыр, в эллинистические дни она была перешита в весьма примечательный эпос Аполлония Родосского. Как и трагедия Агамемнона, это сказание берет начало в беотийском Орхомене
* Он задушил льва, нападавшего на стада у Немей; уничтожил многоглавую гидру, опустошавшую Лерну; поймал быстроногого оленя и доставил его Еврисфею; поймал дикого вепря на горе Эриманф и доставил его Еврисфею; в один прекрасный день очистил конюшни для трех тысяч быков царя Авгия, отведя воды рек Алфея и Пенея в хлевы, и оставался в Элиде достаточно долго, чтобы учредить Олимпийские игры; уничтожил кровожадных стимфалийских птиц в Аркадии; захватил бешеного быка, опустошавшего Крит, и на плечах принес его Еврисфею; поймал и укротил питавшихся человечиной коней Диомеда; перебил амазонок; в устье Средиземного моря установил друг против друга два мыса, или «Геракловы столпы», захватил быков Гериона и, миновав Галлию, перейдя Альпы, пройдя Италию и переправившись через море, доставил их Еврисфею; нашел яблоки Гесперид (Гесперидам, дочерям Атланта, Гера доверила золотые яблоки, подаренные ей Геей (Землей) на свадьбе с Зевсом. Яблоки охранялись драконом и наделяли вкусившего их способностями полубога) и некоторое время поддерживал небесный свод вместо Атланта; спустился в Аид и спас Тесея и Асклепия от пытки.
** По мысли Диодора, этот поразительный «культурный герой» был первобытным инженером, доисторическим Эмпедоклом; сказания о нем означали, что он очищал источники, прорубал проходы в горах, изменял русла рек, осваивал пустоши, избавлял леса от опасных зверей и сделал Грецию страной, пригодной для обитания11. По другой точке зрения, Геракл — это возлюбленный сын бога, страдающий за человечество, который возвращает умерших к жизни, спускается в Аид, а затем восходит на небо.
[ 52 ]
на мучительной ноте человеческого жертвоприношения. Видя, что его земле грозит голод, царь Афамант решает принести в жертву богам своего сына Фрикса. Фрикс узнает об этом замысле и вместе с сестрой Геллой бежит из Орхомена, несясь по воздуху на спине барана с золотым руном. Но Гелла соскальзывает с крутых боков барана и тонет в проливе, названном в ее честь Геллеспонтом. Фрикс достигает земли и попадает в Колхиду, страну в дальнем конце Черного моря; здесь он приносит барана в жертву и подвешивает его руно как дар Аресу, богу войны. Царь Колхиды Ээт поставил охранять руно недремлющего дракона, ибо оракул предрек, что, если руно унесет чужеземец, Ээт должен будет умереть; чтобы обезопасить себя еще надежнее, он велел казнить всех чужеземцев, прибывающих в Колхиду. Его дочь Медея, любившая чужеземных мужчин и чужеземные обычаи, пожалела странников, явившихся в Колхиду, и помогла им ускользнуть. Отец приказал заключить ее в темницу, но она бежала в священную местность близ моря и, снедаемая горькими заботами, жила там до тех пор, пока Иасон не встретил ее блуждающей по берегу моря.
Лет за двадцать до этого (по словам греческих хронологов, около 1245 года) сын Посидона Пелий узурпировал трон Эсона, царя Иолка в Фессалии. Друзья спрятали сына Эсона младенца Иасона, который вырос в лесах, став силачом и храбрецом. Однажды он появился на рыночной площади, облаченный в шкуру леопарда и вооруженный двумя копьями, и потребовал вернуть ему царство. Но он был не только силачом, но и простецом, и Пелий уговорил его взяться за тяжелое предприятие — возвращение золотого руна, в награду за которое он обещал Иасону трон. Тогда герой построил большой корабль Арго (Быстрый) и пригласил к участию в путешествии отважнейшие души Греции. К нему пришел Геракл вместе со своим любимцем Гиласом, пришел и Пелей, отец Ахилла; пришли Тесей, Мелеагр, Орфей и быстроногая дева Аталанта. Когда судно вошло в Геллеспонт, оно было задержано, по-видимому, каким-то отрядом из Трои, так как Геракл покинул экспедицию, чтобы разграбить город и убить троянского царя Лаомедонта и всех его сыновей, кроме Приама.
Когда после многих невзгод аргонавты достигли своей цели, они были предупреждены Медеей о смерти, которая ожидает в Колхиде всякого чужеземца. Но Иасон упорствовал в своем намерении, и Медея согласилась помочь ему добыть руно, если он увезет ее в Фессалию и будет до самой смерти жить с нею как с женой. Он дал ей торжественную клятву, захватил с ее помощью руно и вместе с ней и своими людьми бежал на корабль. Многие из них были ранены, но Медея быстро исцелила воинов своими кореньями и травами. Когда Иасон достиг Иолка, он вновь потребовал своего царства, но Пелий не спешил сдержать свое слово. Тогда с помощью колдовского искусства Медея заставила дочерей Пелия сварить собственного отца. Устрашенный ее магическими способностями, народ изгнал ее и Иасона из Иолка, навсегда лишив его права на трон13. Об остальном — читай у Еврипида.
Часто миф — это осколок народной мудрости, персонифицированной в поэтических фигурах; так, рассказ об Эдеме говорит о разочарованности в знании и обязательствах, налагаемых любовью; легенда часто представляет собой фрагмент истории, который обрастает вымыс
[ 53 ]
лом, катясь по течению лет. Может быть, в период, предшествующий исторической осаде Трои, греки пытались пробиться через Геллеспонт и открыть Черное море для колонизации и торговли; сказание об аргонавтах, возможно, являет собой облеченное в драму воспоминание о такой коммерческой экспедиции; под «золотым руном» могут подразумеваться шерстяные шкуры или ткани, издревле использовавшиеся на севере Малой Азии для промывки наносимого реками золотого песка14. Приблизительно в это же время греческое поселение действительно было основано на Лемносе, неподалеку от Геллеспонта. Несмотря на свое благосклонное имя, Черное море оказалось негостеприимным, и после визита Геракла троянская твердыня восстала вновь, чтобы отбить охоту к приключениям в проливе. Но греки ничего не забыли; они придут вновь — с тысячей кораблей вместо одного; на равнине Илиона ахейцы примут муки и смерть, чтобы освободить Геллеспонт.
III. ГОМЕРОВСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ
Как восстановить жизнь ахейской Греции (1300—1100 гг. до н.э.) по ее легендам? Мы должны будем опираться главным образом на Гомера, которого, может статься, никогда и не было и чей эпос моложе ахейской эпохи по меньшей мере на триста лет. Нельзя отрицать, что археология преподнесла сюрприз, доказав реальность Трои, Микен, Тиринфа, Кносса и других городов, описанных в «Илиаде», и раскопав микенскую цивилизацию, столь удивительно напоминающую ту картину, что сама собой вырисовывается меж гомеровских строк; в силу этого мы склонны сегодня признавать историчность главных персонажей захватывающих сказаний Гомера. И тем не менее мы не в силах определить, в какой мере его поэмы отражают век, в котором жил поэт, а не тот, о котором он писал. Мы просто зададимся вопросом, каким видело гомеровский век греческое предание, как оно зафиксировано Гомером. В любом случае мы получим картину Эллады во время ее энергичного перехода от эгейской культуры к цивилизации исторической Греции.
1. Труд
Ахейцы (т.е. греки Героического века) производят на нас впечатление народа менее цивилизованного, чем их предшественники микенцы, и более цивилизованного, чем пришедшие после них дорийцы. Они прежде всего телесны — мужчины высоки и сильны, женщины восхитительно прелестны. Подобно римлянам тысячу лет спустя, ахейцы смотрели на книжную культуру свысока, считая ее изнеженностью и вырождением; они неохотно прибегают к письму, и единственный вид словесности, который им известен, — это военная баллада и устная песнь трубадура. Если верить Гомеру, мы должны будем предположить, что в ахейском обществе Зевс воплотил мечту одного американского поэта, который написал, что, будь он Богом, он сделал бы всех мужчин сильными, всех женщин прекрасными, а затем сам стал бы человеком. Гомеровская Греция — kalligynaika 15, ее населяют несказанно прекрасные женщины. Ее мужчины — тоже красавцы с длинными волосами и
[ 54 ]
великолепными бородами; величайший дар, какой может принести мужчина, — это отрезать свои волосы и возложить их как приношение на погребальный костер друга16. Нагота еще не поощряется; оба пола надевают на себя четырехугольное одеяние, складываемое над плечами, застегиваемое безопасной булавкой и ниспадающее почти до колен; женщины иногда дополняют его покрывалом или поясом, а мужчины — набедренной повязкой, которая с ростом чувства собственного достоинства эволюционирует в плавки и штаны. Богачи носят роскошные одежды, наподобие тех, какие Приам смиренно приподносит Ахиллу в качестве выкупа за сына17. Ноги мужчин и руки женщин обнажены; и те и другие носят на улице башмаки или сандалии, но дома обычно ходят босиком. Оба пола пользуются драгоценными украшениями, а женщины (и Парис) умащают тело «благоухающим розовым маслом»18.
Как живут эти мужчины и женщины? Гомер изображает их возделывающими землю: они с наслаждением вдыхают запах свежевспаханной черной земли, их глаза наполняются гордостью при виде проведенных ими ровных борозд, они веют пшеницу, орошают поля и во избежание зимних паводков запруживают реки19; Гомер дает нам почувствовать отчаяние крестьянина, чьи многомесячные труды смыты «вздувшимся бурным потоком, сокрушающим плотины, внезапному приходу которого не могут сопротивляться ни длинная череда укреплений, ни стены фруктовых садов»20. Земля трудна для обработки, ибо большую ее часть составляют горы, болота или густо заросшие холмы; поселения навещают дикие звери, и охота является необходимостью, не став еще спортом. Богачи занимаются скотоводством, выращивая крупный рогатый скот, овец, свиней, коз и лошадей; один только Эрихтоний держит три тысячи племенных кобыл вместе с жеребятами21. Беднота питается рыбой и зерном, от случая к случаю — овощами; воины и богачи полагаются на внушительные порции жареного мяса; они завтракают мясом и вином. Одиссей и его свинопас съедают вдвоем на полдник жареную свинку, а на обед — третью часть пятилетнего борова22. Вместо сахара у них мед, а вместо масла — животный жир; вместо хлеба они едят большие и тонкие лепешки из зерна, поджаренные на железном блюде или раскаленном камне. Сотрапезники не возлежат, как будет принято у афинян, но сидят на стульях, причем не вокруг общего стола, но вдоль стен с небольшими столиками между сидений. Здесь нет ни вилок, ни ложек, ни салфеток, а из ножей лишь те, которые принесли сами гости; еда направляется в рот руками23. Главным напитком — даже бедняков и детей — является разбавленное вино.
Земля находится в собственности семьи или рода, а не индивидуума; отец управляет и владеет ею, но не вправе ее продать24. В «Илиаде» большие участки земли называются владениями, или землями царя (temenos); в действительности они принадлежат общине, и каждый может выпасать на них свои стада. В «Одиссее» эти общинные земли уже разделены и куплены — или захвачены — богатыми или влиятельными лицами; общинные владения исчезают в Древней Греции точно так же, как и в Англии Нового времени25.
[ 55 ]
Земля может поставлять не только пропитание, но и металлы; однако ахейцы пренебрегают их добычей, довольствуясь импортом меди и олова, серебра и золота и роскошной новинки — железа. На играх в честь Патрокла26 в качестве драгоценной награды выставляется бесформенная масса железа; по словам Ахилла, его достанет, чтобы изготовить множество сельскохозяйственных орудий. Он ничего не говорит об оружии, которое по-прежнему производится из бронзы27. «Одиссея» описывает закаливание железа*, но этот эпос, вероятно, принадлежит к эпохе более поздней, чем «Илиада».
Кузнец у наковальни и гончар у круга трудятся в своих мастерских; другие гомеровские ремесленники — шорники, каменщики, плотники, столяры-краснодеревщики — работают в домах, которые заказали их изделия. Они производят не для рынка, не для продажи или дохода; они работают долгие часы, не торопясь, не угрызаемые и не подстегиваемые какой-либо зримой конкуренцией29. Семья сама обеспечивает удовлетворение большинства своих потребностей; каждый ее член трудится своими руками; даже хозяин дома, даже местный царек, как Одиссей, делает ложе и стулья для своих домочадцев, башмаки и седла для себя; и в отличие от позднейших греков, он гордится искусностью своих рук. Пенелопа, Елена и Андромаха, равно как и их служанки, заняты прядением, ткачеством, вышивкой и домашними заботами; Елена привлекательней тогда, когда показывает свое шитье Телемаху30, чем когда, рисуясь своей красотой, взирает на битвы у стен Трои.
Ремесленниками являются только свободные люди, ни в коем случае не рабы, как в классической Греции. В случае крайней необходимости крестьяне могут быть мобилизованы на царские работы, но мы ничего не слышим о сервах, прикрепленных к земле. Рабы немногочисленны и отнюдь не унижены; по большей части это женская домашняя прислуга, фактически занимающая место ничуть не менее высокое, чем современные слуги, с тем лишь исключением, что их покупают и продают на длительный срок, а не по краткосрочному и ненадежному контракту. Иногда с ними могут обойтись жестоко; как правило, их воспринимают как членов семьи, о них заботятся в болезни, печали или старости, нередко они способны по-человечески привязаться к господину или госпоже. Навсикая помогает своим рабыням стирать семейные простыни в реке, играет с ними в мяч и обращается с ними точь-в-точь как с подругами31. Если рабыня рождает своему хозяину сына, ребенок обычно является свободным32. При этом в рабство может попасть любой, став ли военнопленным или будучи схвачен пиратами. Это самая горькая сторона ахейской жизни.
Гомеровское общество живет в отделенных друг от друга селениях; даже «города» — это всего лишь деревни, прижавшиеся к расположенным на вершинах холмов крепостям. Сообщение осуществляется через вестника или глашатая, а в случае далеких расстояний посредством сигнальных огней, вспыхивающих на одной горной вершине за другой33.
* «Когда кузнец опускает в студеную воду большой топор или тесло, они издают шипение; это-то и придает силу железу»8.
[ 56 ]
Движение по суше затруднено и опасно ввиду горного бездорожья, болот и не оснащенных мостами потоков. Плотник изготавливает повозки о четырех колесах, которые могут похвастать спицами и деревянными ободьями; и все равно большинство товаров переносят мулы или люди. Несмотря на пиратов и бури, морская торговля дается легче; естественные гавани многочисленны, и корабль теряет землю из виду только во время опасного четырехдневного плавания из Крита в Египет. Обычно судно на ночь вытаскивают на берег, а команда и пассажиры спят на надежной земле. В эту эпоху финикийцы все еще остаются лучшими купцами и моряками, чем греки. Греки отплачивают тем, что презирают торговлю и предпочитают пиратство.
Гомеровская Греция не знала денег, и в качестве обменного средства использовала железные, бронзовые или золотые слитки; эталоном стоимости служили бык или корова. Золотой слиток в пятьдесят семь фунтов назывался талантом (talanton, вес)34. По-прежнему большую роль играет меновая торговля. Богатство реалистически исчисляется в товарах, особенно в поголовье скота, а не в кусочках металла или бумаги, ценность которых может упасть в любое мгновение в результате изменения экономической теологии человека. У Гомера, как и в жизни, есть и бедные, и богатые; его общество — громыхающая телега, которая катится по неровной дороге; и вне зависимости от того, сколь тщательно устроена телега, некоторые из находящихся в ней различных предметов опустятся на дно, а другие поднимутся на самый верх; гончар изготовил сосуды из разной глины, разной крепости и хрупкости. Уже во второй книге «Илиады» мы слышим отголосок войны классов; и когда Терсит по-ораторски напускается на Агамемнона, мы слышим раннюю вариацию на вечную тему35.
2. Нравы
Когда читаешь Гомера, складывается впечатление, что перед нами общество более беззаконное и примитивное, чем в Кноссе или Микенах. Ахейская культура является шагом назад, переходным моментом между блестящей Эгейской цивилизацией и Темными веками, которые последуют за дорийским завоеванием. Гомеровская жизнь бедна искусством, богата действием; она несозерцательна, жизнерадостна, стремительна; она слишком молода и полна сил, чтобы печься о манерах или философии. Вероятно, наше суждение о ней не вполне справедливо, ибо мы наблюдаем ее в состоянии жестокого кризиса или в беспорядке послевоенного времени.
Этому обществу, правда, были присущи многие трогательные качества и картины. Даже воины щедры и не чужды нежности; любовь между родителями и детьми столь же глубока, сколь и безмолвна. Одиссей целует головы и плечи своих близких, когда они узнают его после долгой разлуки; точно так же целуют его и они36. Елена и Менелай не могут сдержать слезы, когда узнают, что стоящий перед ними благородный юноша — это Телемах, сын пропавшего Одиссея, так доблестно сражавшегося за них37. Даже Агамемнон способен проливать столь обильные слезы, что они напоминают Гомеру низвергающийся со скал поток38. Крепка дружба героев, хотя не исключено, что почти невроти
[ 57 ]
ческая привязанность Ахилла к Патроклу, особенно Патроклу мертвому, в известной мере обусловлена сексуальным отклонением. Процветает гостеприимство, ибо «все странники и нищие от Зевса»39. Девы омывают ноги или тело гостя, умащают его маслом, а иногда подают ему чистые одежды; если нужно, он получает еду и кров и, возможно, подарок40. «Вот, — говорит прекрасноланитная Елена, влагая роскошное одеяние в руки Телемаху, — я тоже даю тебе этот дар, дорогое дитя: он напомнит тебе о руках Елены в день твоей желанной свадьбы; пусть носит его твоя невеста»41. Эта картина открывает нам нежную человечность и тонкость чувства, которые в «Илиаде» скрыты под воинскими доспехами.
Даже война не мешает проявлению греческой страсти к играм. Дети и взрослые участвуют в замысловатых и трудных состязаниях с очевидной честностью и добродушием; женихи Пенелопы играют в шашки и мечут диск или дротик; гостеприимцы Одиссея феаки мечут кольца и играют в странную смесь бейсбола и танца*. После того как, согласно ахейскому обычаю, тело Патрокла было предано огню, устраиваются игры, которые становятся прецедентом для Олимпии, — состязания бегунов, метание диска, метание копья, стрельба из лука, борьба, забеги колесниц и единоборство воинов в полном вооружении. Повсюду царит прекрасное настроение; правда, в играх может участвовать только правящий класс, а если кто и жульничает, то только боги43.
Другая сторона картины менее привлекательна. Наградой за победу в колесничном беге Ахилл объявляет «женщину, искусную в красивом рукоделии»; чтобы усладить и насытить тень Патрокла, на погребальном костре приносят в жертву коней, собак, быков, овец и людей44. Ахилл обращается с Приамом не без тонкой любезности, протащив, однако, перед этим вокруг погребального костра обезображенное и оскверненное тело Гектора. Для мужчины-ахейца человеческая жизнь дешева; отнять ее — дело немудреное; он не задумываясь расстанется с нею ради мгновенного удовольствия. После захвата города мужчин убивают или продают в рабство; привлекательных женщин берут в наложницы, некрасивых — в рабыни. Пиратство по-прежнему является уважаемым ремеслом; даже цари организуют разбойные вылазки, грабят города и села, обращая в рабство их население. «И действительно, — говорит Фукидид, — в старину это занятие было для эллинов главным источником существования и еще не влекло за собой никакого позора»45, но даже приносило изрядную славу; совершенно так же и в наше время великие державы могут завоевывать и покорять беззащитные перед ними народы без малейшего ущерба для своего достоинства и
* Но Алкиной повелел Галионту вдвоем с Лаодамом
Пляску начать: в ней не мог превосходством никто победить их.
Мяч разноцветный, для них рукодельным Полибием сшитый,
Взяв, Лаодам с молодым Галионтом на ровную площадь
Вышли; закинувши голову, мяч к облакам темно-светлым
Бросил один; а другой разбежался и, прянув высоко,
Мяч на лету подхватил, до земли не коснувшись ногами.
Легким бросаньем мяча в высоту отлячась пред народом,
Начали оба по гладкому лону земли плодоносной
Быстро плясать; и затопали юноши в меру ногами,
Стоя кругом, и от топота ног их вся площадь гремела42.
(Перевод В. А. Жуковского)
[ 58 ]
сознания правоты. Одиссей оскорблен, когда его спрашивают, не купец ли он, «пекущийся о наибольшем барыше»46, зато он с гордостью рассказывает о том, как на обратном пути из Трои, когда его запасы провианта подошли к концу, он разграбил город Исмар и наполнил свои корабли продовольствием, или о том, как он поднялся вверх по реке Египет, «чтобы разорить тучные поля, увести в полон женщин и малых детей и истребить мужчин»47. Ни один город не застрахован от такого внезапного и неспровоцированного нападения.
Склонность к разбою и кровопролитию дополняется у ахейцев беззастенчивой лживостью. Одиссей едва способен говорить, не соврав, действовать, не прибегая к коварству. Схватив троянского лазутчика Долона, он и Диомед обещают ему жизнь в обмен на нужные им сведения; Долон предоставляет эти сведения, и они его убивают48. Слов нет, другие ахейцы совершенно не могут тягаться с Одиссеем в нечестности, однако причиной тому вовсе не отвращение ко лжи; они завидуют Одиссею и восхищаются им, видя в нем образцовую личность; изображающий его поэт считает его героем во всех отношениях; даже богиня Афина хвалит его за ложь и причисляет ее к особым его достоинствам, за которые она и любит Одиссея. Улыбнувшись и коснувшись его рукой, она говорит ему:
Должен быть скрытен и хитр несказанно, кто спорить с тобою
В вымыслах разных захочет; то было бы трудно и богу.
Ты, кознодей, на коварные выдумки дерзкий, не можешь,
Даже и в землю свою возвратясь, оторваться от темной
Лжи и от слов двоесмысленных, смолоду к ним приучившись...49
(Перевод В.А. Жуковского)
По правде говоря, этот героический Мюнхгаузен древнего мира очаровывает и нас. Мы открываем некоторые привлекательные черты и в нем, и в том отважном и ловком народе, к которому он принадлежит. Одиссей — нежный отец и справедливо правит своим царством, «не причинивший зла ни словом, ни делом никому в стране». «Никогда больше, — говорит его свинопас, — не найти мне такого доброго хозяина, как бы далеко я ни зашел и даже если бы вернулся в дом к отцу и матери»50. Одиссею завидуешь из-за его «фигуры, которой он блаженным бессмертным подобен», его телосложения — столь атлетического, что даже в свои почти пятьдесят он бросает диск дальше, чем любой из феакийских юношей; восхищаешься его «упорным сердцем», его мудростью, «подобной мудрости Зевса»51; к Одиссею проникаешься состраданием, когда, отчаявшись увидеть вновь «дым, поднимающийся над родной землей», он жаждет умереть, или когда среди опасностей и страданий он укрепляет себя словами, которые любил повторять старик Сократ: «Сердце, смирись, ты терпело и горшие беды»52. Это — муж с железным телом и духом, но он вполне человечен, а потому заслуживает прощения.
Все дело в том, что ахейские критерии нравственного суждения столь же отличны от наших, сколь доблести войны отличаются от добродетелей мира. Ахеец живет в неупорядоченном, тревожном, голодном мире, где каждый должен быть собственным стражем, держа наготове стрелы и копье, и уметь безмятежно взирать на потоки крови. «Жадное
[ 59 ]
брюхо, — объясняет Одиссей, — унять никому не под силу Из-за него спускаются на воду корабли со скамьями для гребцов, неся зло врагам по беспокойному морю»53. Поскольку ахеец не ведает безопасности дома, он не соблюдает ее и в чужой земле; вполне справедливо, что каждый слабак становится его добычей; высшей доблестью, по его мнению, является отважный и безжалостный ум. Его доблесть (virtue) — это virtus, буквально, мужественность, arete, свойство Ареса, или МарСа. Добр не тот, кто мягок и снисходителен, верен и хладнокровен, трудолюбив и честен; добр тот, кто сражается отважно и умело. Плох не тот, кто слишком много пьет, лжет, убивает и предает, но тот, кто труслив, глуп или слаб. В пору цветущей юности европейского мира ахейские греки были ницшеанцами задолго до Ницше и Фрасимаха.
3. Мужчины и женщины
Ахейское общество — это патриархальный деспотизм, умеряемый женской красотой и гневом и пылкой нежностью родительской любви*. Теоретически высшей властью обладает отец: он вправе брать сколько угодно наложниц**, предлагать их гостям, он вправе оставлять своих детей в горах на верную смерть или закалывать их на алтарях томимых жаждой богов. Подобное всемогущество отца не обязательно свидетельствует о жестокости общества; оно означает лишь то, что в данном обществе государственная организация еще не зашла настолько далеко, чтобы поддерживать социальный порядок, и что для создания такого порядка семья нуждается в полномочиях, которые позднее присвоит государство, национализировав право убивать. С развитием социальной организации родительский авторитет и единство семьи ослабевают, свобода и индивидуализм растут. В действительности мужчина-ахеец обычно благоразумен, терпеливо прислушивается к домашнему красноречию и преданно любит своих детей.
В патриархальной Греции Гомера женщины занимают значительно более высокое положение, чем в эпоху Перикла. В легендах и эпосе она играет ведущую роль, начиная со сватовства Пелопа к Гипподамии до кротости Ифигении и ненависти Электры. Она не изолирована в гинекее, не заперта в пределах дома; она свободно вращается в обществе как женщин, так и мужчин, а иногда принимает участие в серьезных мужских беседах, как Елена, вступающая в разговор Менелая и Телемаха. Когда ахейские вожди желают разжечь в своем народе ненависть к Трое, они апеллируют не к политическим, племенным или религиозным идеям, но к его чувству женской красоты; прелесть Елены служит оправданием войны ради земли и торговли. Без женщины гомеровский герой был бы неуклюжим невежей, которому не из-за чего
* Сохранились следы древнего «матриархального» строя; до Кекропа, гласит афинская традиция, «дети не знали собственного отца» — т.е., предположительно, происхождение определялось по матери; даже в гомеровские дни многие божества, особо почитаемые греческими городами, были богинями — Гера в Аргосе, Афина в Афинах, Деметра и Персефона в Элевсине — без всякой видимой подчиненности какому-либо мужскому божеству54.
** У Тесея было так много жен, что один историк составил подробный каталог их имен55.
[ 60 ]
жить или умирать; женщина учит его известной учтивости, идеализму и большей мягкости.
Брак совершается посредством купли: обычно жених отдает отцу девушки быков или их равноценную замену; поэт говорит о «девах, быков приносящих»56. Купля является обоюдной, так как отец чаще всего выделяет невесте значительное приданое. Брачная церемония семейна и религиозна, на свадьбе много едят, танцуют и весело шутят. «Там невест из чертогов, светильников ярких при блеске,// Брачных песней при кликах, по стогнам градским провожают.// Юноши хорами в плясках кружатся; меж них раздаются// Лир и свирелей веселые звуки»57 [перевод Н. И. Гнедича]; таким постоянством отличаются неотъемлемые элементы нашей жизни. Выйдя замуж, женщина становится хозяйкой в своем доме и пользуется тем большим уважением, чем больше у нее детей. Любовь в подлинном смысле слова — глубокая взаимная нежность и забота — приходит к грекам, как и к французам, скорее после, чем до брака; это не искра, которая пробегает от контакта или близости двух тел, но плод длительного сотрудничества в делах и занятиях по дому. Гомеровская жена столь же верна, сколь неверен- ее супруг. У Гомера есть три прелюбодейки — Клитемнестра, Елена и Афродита; безгрешные перед богами, они явно нарушают обычай людей.
Построенная на этой основе, гомеровская семья (мы не принимаем во внимание чудовищные преступления из легенд, которые не играют у Гомера никакой роли) является крепким и располагающим к себе установлением, богатым превосходными женщинами и преданными детьми. Женщины исполняют обязанности не только матери, но и работницы: они перетирают зерно, прочесывают шерсть, прядут, ткут и вышивают; они мало шьют, потому что одежда по большей части обходится без швов; приготовлением пищи обычно занимаются мужчины. Среди этих трудов женщины рождают и воспитывают детей, лечат их от болезней, умиротворяют их споры и обучают манерам, нравственности и традициям племени. Еще не существует систематического образования, нет, по-видимому, обучения письму, правописанию, грамматике, чтению книг; гомеровская Греция — это мальчишеская утопия. Девочка обучается домашним искусствам, мальчик — навыкам охотника и воина; он учится ловить рыбу и плавать, возделывать поля, устанавливать силки, приручать животных, стрелять из лука, владеть копьем и заботиться о себе во всех критических ситуациях полубеззаконной жизни. Когда старший из мальчиков достигает зрелости, в отсутствие отца он становится ответственным главой семьи. Женившись, он вводит невесту в дом отца, возобновляя ритм поколений. Члены семьи рождаются и умирают, но семья остается устойчивой единицей, переживая века и формируя в раскаленном домашнем тигле строй и характер, без которых — что толку от любых правительств!
4. Искусства
Искусство письма, которое, следует полагать, было завещано ахейцам микенской Грецией, они оставили торговцам и презренным писцам; чернилам они предпочитали кровь, а глине — плоть. В двух гомеровских
[ 61 ]
поэмах письменность упоминается лишь однажды58, причем в весьма характерном контексте: посланцу вручается запечатанная табличка с повелением адресату убить подателя письма. Если у ахейцев и было время для литературы, то лишь тогда, когда война и разбой предоставляли им мирную передышку; царь или князь собирает своих вассалов на пир, и некий странствующий менестрель, настроив лиру, перечисляет простым стихом подвиги героев-предков; это для ахейцев одновременно поэзия и история. Гомер, желавший, быть может, словно Фидий, запечатлеть в своем творении собственный образ, рассказывает о том, как царь феаков Алкиной, чтобы развлечь Одиссея, призывает исполнить такую песнь:
...позовите
Также певца Демодока: дар песней приял от богов он,
Тою порой с знаменитым певцом Протоной возвратился;
Муза его при рождении злом и добром одарила:
Очи затмила его, даровала за то сладкопенье59.
(Перевод В. А. Жуковского)
Гомер интересуется единственным искусством, за исключением своего собственного, — торевтикой, или выковыванием из металла пластических форм. Он ни слова не говорит о живописи и скульптуре, но собирает все свое вдохновение, чтобы описать сцены, отчеканенные или насеченные на щите Ахилла либо рельефно выбитые на броши Одиссея. Об архитектуре он говорит кратко, но ясно. Обычное жилище у Гомера строится на каменной основе из высушенного на солнце кирпича; полы, как правило, глинобитные и чистятся посредством скребка; крыша делается из тростника, обмазанного глиной, и поката ровно настолько, чтобы с нее стекал дождь. Двери — одинарные или двойные, иногда с задвижками и ключами60. В лучших домах внутренние стены покрыты раскрашенной штукатуркой с орнаментальной каймой или фризом и увешаны оружием, щитами и гобеленами. Нет ни кухни, ни дымохода, ни окон; отверстие в крыше центрального зала выводит наружу часть дыма, поднимающегося над очагом; остальное выходит через дверь или оседает копотью на стенах. Богатые семьи имеют ванную комнату; прочие довольствуются ушатом. Мебель изготавливается из тяжелого дерева и зачастую снабжена художественной резьбой и отделкой; Икмалий выделывает для Пенелопы кресло, украшенное слоновой костью и драгоценными металлами, а Одиссей делает для себя и жены массивное ложе, предназначенное простоять сто лет.
Для описываемой эпохи характерно то, что ее архитектура пренебрегает храмами и тратит себя на дворцы, тогда как архитектура времен Перикла будет пренебрегать дворцами и расточать себя на храмы. Мы слышим о «пышном доме Париса, который был построен царевичем с помощью искуснейших троянских зодчих»61; о большом особняке царя Алкиноя — с бронзовыми стенами, фризом из голубой стекловидной массы, дверями из серебра и золота и другими деталями, которые относятся скорее к поэзии, чем к архитектуре; мы узнаем кое-что о царской резиденции Агамемнона в Микенах и многое — о дворце Одиссея на Итаке. Здесь имеется передний двор, кое-где вымощенный камнем, обнесенный частоколом или оштукатуренной стеной, украшен
[ 62 ]
ный деревьями, конюшнями и кучей дымящегося навоза, где пес Одиссея Аргос устраивается полежать на солнце*. В дом ведет большой, укрепленный колоннами портик; здесь спят рабы, а нередко и посетители. Прихожая выходит в центральный зал, поддерживаемый колоннами и иногда освещаемый не только отверстием в крыше, но также узким верхним рядом окон или открытым промежутком между архитравом и свесом крыши. По ночам зыбкое освещение обеспечивают жаровни на высоких подставках. В центре зала теплится очаг, вокруг священного огня которого семья собирается вечерами ради тепла и хорошего настроения, обсуждая дела соседей, своенравие детей и злоключения государств.
5. Государство
Кто управлял этими страстными и энергичными ахейцами? В мирные дни ими правила семья, в дни войны — род. Род (genos) представлял собой группу лиц, признававших общего предка и общего вождя. Цитадель вождя была началом и центром города; после того как его власть закрепляется обычаем и правом, сюда стекаются род за родом, образуя как политическую, так и кровнородственную общину. Когда вождь нуждается в совместном действии рода или города, он созывает свободных мужчин на общее собрание и выносит на их суд предложение, которое они вправе принять или отвергнуть. На этом сельском сходе — единственном демократическом институте в феодальном и аристократическом по существу обществе — особую ценность для государства представляют умелые ораторы, способные повлиять на народ; уже в лице престарелого Нестора, чья речь «лилася с уст слаще меда»62, и хитроумного Одиссея, чьи слова «падают в народ, словно снежные хлопья»63, мы сталкиваемся с начатками того красноречия, которое достигнет в Греции бульших высот, чем в любой другой цивилизации, и которое в конце концов повергнет ее в руины.
Когда все роды должны действовать одновременно, вожди становятся под начало сильнейшего из них — царя — и прибывают к нему со своими отрядами из свободных воинов и прислуживающих им рабов. Вожди, ближе всего стоящие к царю, зовутся друзьями царя; так же они будут называться в Македонии Филиппа и лагере Александра. В своей boule, или Совете, знать пользуется полной свободой слова и обращается к царю лишь как ко временно первому среди равных. Впоследствии из этих институтов — народного собрания, совета знати и царской власти — под тысячами ходячих названий и выражений возникнут всевозможные конституции современного западного мира.
Полномочия царя узко ограничены и в то же время очень широки. Они ограничены пространственно, ибо его царство невелико. Они ограничены во времени, потому что царь может быть низложен Советом или правом, которое охотно признают ахейцы, — правом сильнейшего. В остальном его власть является наследственной и имеет весьма размытые пределы. Прежде всего, царь является военачальником, обеспокоенным делами своего войска, без которого ему трудно отстоять свою правоту. Он следит за тем, чтобы оно было хорошо вооружено,
* Аргос умирает от радости, узнав хозяина после двадцатилетней разлуки.
[ 63 ]
хорошо накормлено, хорошо вымуштровано, чтобы всем хватало отравленных стрел64, копий, шлемов, наголенников, дротиков, нагрудников, щитов и колесниц. Пока его защищает армия, он является властью — законадательной, исполнительной, судебной. Царь — первосвященник государственной религии и приносит жертвы за народ. Его указы — закон, а решения окончательны; еще не существует слова со значением «право»65. Время от времени заседает обладающий меньшей властью Совет, который рассматривает серьезные тяжбы; затем, словно создавая прецедент для всех последующих судов, Совет выясняет, не случалось ли нечто подобное в прошлом, и принимает соответствующее решение. Прецедент господствует в праве потому, что прецедент — это обычай, а обычай — ревнивый старший брат права. Однако в гомеровском обществе судебные процессы любого рода — редкость; общественных органов правосудия в эту пору не существует; каждая семья должна защищать и мстить за себя самостоятельно. Насилие вездесуще.
Чтобы поддержать свое положение, царь не взимает налогов; время от времени он получает «дары» от своих подданных. Но он был бы бедным царем, если бы зависел от таких подарков. Главные доходы он, по-видимому, извлекает из пошлин на трофеи, которые его солдаты и корабли награбят на земле или море. Возможно, именно поэтому в конце тринадцатого века ахейцы оказываются в Египте и на Крите: в Египте — неудачливыми пиратами, на Крите — недолговечными завоевателями. Затем мы внезапно узнаем, что они воспламеняют свой народ рассказом об унизительном похищении, собирают войска всех племен, снаряжают сотни тысяч мужей и отплывают огромной и неслыханной армадой в тысячу кораблей, чтобы попытать счастья против передового отряда Азии на равнинах и холмах Трои.
IV. ОСАДА ТРОИ
Имела ли эта осада место в действительности? Мы знаем лишь то, что каждый греческий историк, каждый греческий поэт и почти каждая храмовая летопись или предание в Греции считали ее само собой разумеющейся; что благодаря археологии у нас перед глазами — многократно разрушенный город; что сегодня, как было вплоть до прошлого века, сказание и его герои признаются в существе своем подлинными66. Одна из египетских надписей Рамсеса III сообщает, что «острова лишились покоя» около 1196 года до нашей эры67, а Плиний упоминает Рамсеса, «во времена которого пала Троя»68. На основании традиционных генеалогий, сличенных в конце шестого века до Рождества Христова географом и историком Гекатеем, великий александрийский ученый Эратосфен вычислил, что датой осады является 1194 год до н.э.
Как и греки, древние персы и финикийцы возводили истоки великой войны к четырем похищениям прекрасных женщин. Египтяне, по их словам, похитили Ио из Аргоса, греки похитили Европу из Финикии, а Медею из Колхиды; разве для того, чтобы уравнять чаши весов, Парис не должен был похитить Елену?*69 Раскаявшийся Стесихор, а после него
* Едва ли нужно напоминать, что Елена была дочерью Зевса, который в образе лебедя соблазнил Леду, жену спартанского царя Тиндарея.
[ 64 ]
Геродот и Еврипид отказывались допустить, что Елена бежала в Трою; против своей воли она была доставлена в Египет только для того, чтобы десяток лет дожидаться Менелая; кроме того, спрашивает Геродот, кто поверит в то, что троянцы стали бы воевать десять лет ради одной женщины? Еврипид объясняет поход перенаселенностью Греции и вытекающим из этого стремлением к экспансии70; столь стары первые попытки оправдать волю к власти.
И тем не менее, вполне вероятно, что какая-нибудь история в таком же роде была использована для того, чтобы сделать эту авантюру удобоваримой для рядового грека; чтобы мужчины были готовы отдать свои жизни, не обойтись без фразы. Каковы бы ни были лик и лозунги войны, ее причина и сущность почти несомненно заключались в борьбе двух групп держав за обладание Геллеспонтом и богатыми землями вокруг Черного моря. Вся Греция и вся Западная Азия видели в ней решающую схватку; малые народности Греции пришли на помощь Агамемнону, а народы Малой Азии многократно посылали подкрепления в Трою. Это было начало борьбы, которой суждено возобновиться при Марафоне и Саламине, Иссе и Арбелах, под Туром и Гранадой, Веной и Лепанто...
О событиях и последствиях войны мы можем сообщить лишь то, что рассказали нам поэты и драматурги Греции; мы принимаем их рассказы скорее за литературу, чем за историю, но ввиду этого они еще в большей мере являются частью истории цивилизации; мы знаем, что война отвратительна и что «Илиада» прекрасна. Искусство (перефразируя Аристотеля) умеет делать прекрасным — и очищать — даже ужас, придавая ему смысл и форму. Дело не в том, что форма «Илиады» совершенна; ее композиции присуща рыхлость, повествование иногда противоречиво или темно, завершение ничего не завершает; и все же совершенство частей искупает беспорядочность целого, и со всеми своими малыми недостатками это сказание становится одной из величайших драм литературы, а может быть, и истории.
(I)* В начале поэмы греки уже девять лет тщетно осаждают Трою; они впали в уныние, жаждут вернуться домой и умирают от болезней; в Авлиде их задержали недуг и безветренное море, и Агамемнон ожесточил Клитемнестру и предопределил собственную участь, ради попутного ветра принеся в жертву свою дочь Ифигению. На пути вдоль побережья греки время от времени останавливались, чтобы пополнить запасы продовольствия и число наложниц; Агамемнон взял себе красавицу Хрисеиду, Ахилл — красавицу Брисеиду. Предсказатель объявляет, что Аполлон отвратил удачу от греков потому, что Агамемнон учинил насилие над дочерью Аполлонова жреца Хриса. Царь возвращает Хрисеиду отцу, но, чтобы утешиться и придать сказанию остроту, принуждает Брисеиду покинуть Ахилла и занять место Хрисеиды в царском шатре. Ахилл созывает общее собрание и в гневе, снабдившем «Илиаду» первым словом и сквозной темой, поносит Агамемнона. Он дает обет, что ни он, ни его воины не пошевельнут отныне и пальцем, чтобы помочь грекам.
* Числа в скобках обозначают песни «Илиады
[ 65 ]
(II) Мы обозреваем корабли и племена собравшегося под Троей войска и (III) видим грозного Менелая, вызывающего Париса на единоборство, которое должно решить исход войны. Обе армии усаживаются на своих позициях, заключив цивилизованное перемирие; Приам присоединяется к Агамемнону и торжественно приносит жертвы богам. Менелай одолевает Париса, но Афродита покрывает юношу облаком, невредимым уносит его с поля боя и помещает чудодейственно напудренного и надушенного Париса на брачное ложе. Елена умоляет его вернуться в строй, но в ответ он предлагает ей «предаться играм любви». Супруга, польщенная его желанием, уступает. (IV) Агамемнон объявляет Менелая победителем, и война, казалось бы, закончена; но на своем олимпийском совете боги требуют новой крови. Зевс подает голос за мир, но, устрашенный, идет на попятную и берет свои слова назад, когда Гера, его супруга, выступает против. Она обещает, что, если Зевс согласится на разрушение Трои, она позволит ему сровнять с землей Микены, Аргос и Спарту. Война возобновляется; не один воин падет, сраженный стрелой, пикой или мечом, и «тьма осенит его очи».
(V) Боги присоединяются к этой забавной игре в живодерню; Арес, внушающий ужас бог войны, которого ранит копье Диомеда, «издает вопль, словно десять тысяч мужей», и бежит жаловаться Зевсу. (VI) В очаровательной интерлюдии троянский военачальник Гектор в последний раз прощается со своей женой Андромахой, перед тем как вновь вступить в битву. «Любовь моя, — заливаясь слезами, говорит она ему, —
...губит тебя твоя храбрость! Ни сына
Ты не жалеешь, младенца, ни бедной матери; скоро
Буду вдовой я, несчастная! скоро тебя аргивяне,
Вместе напавши, убьют...
Нет у меня ни отца, ни матери нежной!
Старца отца моего умертвил Ахиллес быстроногий...
Братья в единый день преселились в обитель Аида...
Гектор, ты все мне теперь — и отец, и любезная матерь,
Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный!
Сжалься же ты надо мною и с нами останься на башне».
Ей отвечал знаменитый, шеломом сверкающий Гектор:
«Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем,
Будет некогда день, и погибнет священная Троя,
С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
Но не столько меня сокрушает грядущее горе Трои,
Приама родителя, матери дряхлой Гекубы,
Сколько твое, о супруга! Тебя меднолатый ахеец,
Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу!
Но да погибну и буду засыпан я перстью земною
Прежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу!»71
(Здесь и ниже — перевод Н. И. Гнедича)
Его сын, младенец Астианакт, которого вскоре сбросят с городской стены победившие греки, в страхе пищит при виде развевающегося плюмажа Гектора, и герой снимает с головы шлем, чтобы посмеяться, поплакать и помолиться над прелестным ребенком. Затем он спешит по стогнам града на битву и (VII) вступает в единоборство с Аяксом, царем
[ 66 ]
Саламина. Они храбро бьются и расходятся с наступлением ночи, обменявшись похвалами и подарками, — цветок куртуазности, носимый по морю крови. (VIII) На исходе дня, ознаменованного победами троянцев, Гектор просит своих воинов устраиваться на отдых:
Так Приамид говорил — и кругом восклицали трояне;
Быстрых коней отрешали, под ярмами потом покрытых,
И, пред своей колесницею каждый, вязали браздами.
После из града и тучных волов и упитанных агниц
К рати поспешно пригнали, вина животворного, хлебов
В стан принесли из домов, навлачили множество леса
И сожигали полные в жертву богам гекатомбы.
Их благовоние ветры с земли до небес возносили...
Гордо мечтая, трояне на поприще бранном сидели
Целую ночь; и огни их несчетные в поле пылали.
Словно как на небе, около месяца ясного сонмом
Кажутся звезды прекрасные, ежели воздух безветрен;
Все кругом открывается — холмы, высокие горы,
Долы; небесный эфир разверзается, весь беспредельный;
Видны все звезды; и пастырь, дивуясь, душой веселится, —
Столько меж черных судов и глубокопучинного Ксанфа
Зрелось огней троянских, пылающих пред Илионом.
Тысяча в поле горело огней, и пред каждым огнищем
Вкруг пятьдесят ратоборцев сидело при зареве ярком.
Кони их, белым ячменем и сладкой питаяся полбой,
Подле своих колесниц ожидали зари лепотронной72.
(IX) Царь Пилоса Нестор советует Агамемнону возвратить Брисеиду Ахиллу; тот соглашается и обещает Ахиллу пол-Греции, если он присоединится к осаде; но Ахилл продолжает дуться. (X) Одиссей и Диомед совершают вдвоем ночную вылазку на троянский лагерь и убивают дюжину вождей. (XI) Агамемнон доблестно ведет в бой своих воинов, получает ранение и удаляется. Окруженный врагами Одиссей бьется, как лев; Аякс и Менелай прорубают проход к нему и спасают его для полной скорбей жизни. (XII—XIII) Приближение троянцев к стенам, возведенным греками вокруг своего лагеря, (XIV) настолько взволновало Геру, что она решает спасти греков. Умащенная, надушенная, облаченная в восхитительный наряд и подпоясанная обольстительным поясом Афродиты, она соблазняет Зевса и погружает его в божественную дрему, в то время как Посидон помогает грекам оттеснить троянцев. (XV) Чаша успеха колеблется;. троянцы подступают к греческим кораблям, и поэт достигает вершины лихорадочного повествования, когда греки отчаянно сражаются в отступлении, означающем дня них гибель.
(XVI) Возлюбленный Ахилла Патрокл испрашивает его позволения повести отряд мирмидонян на битву с троянцами; Гектор убивает Патрокла и (XVII) над телом юноши ведет яростный поединок с Аяксом. (XVIII) Услышав о смерти Патрокла, Ахилл наконец решает сражаться. Его мать, богиня Фетида, упрашивает божественного кузнеца Гефеста выковать ему новое оружие и мощный щит. (XIX) Ахилл примиряется с Агамемноном, (XX) бьется с Энеем и уже готов нанести смертельный удар, когда Посидон спасает его для Вергилия. (XXI) Ахилл
[ 67 ]
убивает тьму троянцев и посылает их в Аид с пространными генеалогическими отступлениями. В битву вступают боги; Афина камнем повергает наземь Ареса, и когда Афродита, желая сойти за воина, пытается его спасти, Афина поражает ее, нанося удар по прекрасной груди богини. Гера треплет Артемиду; Посидон и Аполлон ограничиваются словесной перепалкой. (XXII) Все троянцы, кроме Гектора, бегут перед Ахиллом; Приам и Гекуба советуют Гектору укрыться за городскими стенами, но он отвечает отказом. Затем, когда к нему приближается Ахилл, Гектор неожиданно пускается наутек. Преследуя его, Ахилл трижды обегает вокруг Трои; Гектор пытается защищаться и погибает.
(XXIII) В завершение драмы, пошедшей на спад, устраивается пышный ритуал сожжения тела Патрокла. Ахилл приносит ему в жертву множество голов скота, двенадцать пленных троянцев и свои длинные локоны. Греки устраивают игры в честь Патрокла, (XXIV) и, привязав труп Гектора к своей колеснице, Ахилл трижды протаскивает его вокруг погребального костра. Торжественный и скорбный Приам приходит молить о выдаче останков его сына. Ахилла охватывает сострадание, он дарует двенадцатидневное перемирие и разрешает престарелому царю забрать омытое и умащенное тело сына назад, в Трою.
V. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
На этом великая поэма внезапно обрывается, словно поэт полностью израсходовал свою долю общего предания и должен оставить все прочее для баллад другого менестреля. Позднейшие авторы рассказывают о том, как Парис, наблюдавший за битвой со стороны, убил Ахилла стрелой, которая поразила его в незащищенную пяту, и как в конце концов Троя была захвачена благодаря военной хитрости — деревянному коню.
Победив, проиграли и сами победители, в усталости и печали возвращавшиеся на желанную родину. Многие из них потерпели кораблекрушение, а те, что были выброшены на берег чужбины, основали греческие колонии в Азии, Эгеиде и Италии73. Менелай, поклявшийся казнить Елену, влюбился в нее вновь, когда «богиня среди жен» предстала перед ним в кротком величии своей прелести; он радостно принял ее назад, чтобы она снова царила вместе с ним в Спарте. Когда Агамемнон достиг Микен, он «обнял и поцеловал свою землю, и обильные горючие слезы текли по его щекам»74. Но за время его долгого отсутствия Клитемнестра сделала своим мужем и царем его двоюродного брата Эгисфа, и когда Агамемнон вступил в свой дворец, он был умерщвлен.
Еще более горек был путь домой Одиссея; его историю рассказал, возможно, другой Гомер в поэме менее мощной и героической, более нежной и радостной, чем «Илиада»*. По «Одиссее», Одиссей потерпел кораблекрушение у острова Огигия, этакого сказочного Таити, где в
* Очень может быть, что в этом случае повествование менее глубоко укоренено в истории, чем «Илиада». Сказание о долго скитающемся мореплавателе или воине, чья жена не может узнать его по возвращении, очевидно, старше предания о Трое и довольно часто встречается в литературе75. Одиссей — это Синдбад, Робинзон Крузо, Енох Арден греков. География поэмы — загадка, по-прежнему занимающая досужие умы.
[ 68 ]
течение восьми лет богиня и царица Калипсо удерживает его своей любовью, пока он тайно стремится к жене Пенелопе и сыну Телемаху, тоскующим о нем на Итаке.
(I) Афина уговаривает Зевса, чтобы он повелел Калипсо отпустить Одиссея. Богиня перелетает к Телемаху и с сочувствием выслушивает его нехитрый рассказ о том, как князья Итаки и вассальных островов обхаживают Пенелопу, пытаясь завладеть через нее троном, как они веселятся во дворце Одиссея и пожирают его имущество. (II) Телемах велит женихам разойтись, но они только смеются над юношей. Тайком он выходит в море на поиски отца, тогда как Пенелопа, скорбящая Теперь по мужу и по сыну, удерживает женихов на расстоянии, обещая выйти замуж за одного из них, когда закончит свою ткань, которую она каждую ночь распускает ровно настолько, сколько соткала за день. (III) Телемах посещает Нестора в Пилосе и (IV) Менелая в Спарте, но ни тот, ни другой не знают, где найти его отца. Поэт рисует притягательный портрет остепенившейся и укрощенной Елены, которая по-прежнему божественно прекрасна; она давно забыла о своих грехах и замечает, что не жалела о падении Трои, ведь она все равно уже пресытилась этим городом*.
(V) Наконец, действующим лицом сказания впервые выступает Одиссей:
Он одиноко сидел на утесистом бреге, и очи Были в слезах; утекала медлительно капля за каплей Жизнь для него в непрестанной тоске по отчизне; и хладный Сердцем к богине, с ней ночи свои он делил принужденно В гроте глубоком, желанью ее непокорный желаньем.
Дни же свои проводил он, сидя на прибрежном утесе,
Горем, и плачем, и вздохами душу питая и очи,
Полные слез, обратив на пустыню бесплодного моря77.
(Здесь и ниже перевод В. А. Жуковского)
Калипсо, удержав его еще на одну ночь, приказывает ему сделать плот и отплыть в одиночку.
(VI) После долгой схватки с океаном Одиссей пристает к мифической стране Феакии (возможно, Керкира-Корфу), где его находит дева Навсикая, которая приводит его во дворец своего отца, царя Алкиноя. Девушка влюбляется в могучего телом и сердцем героя и признается своим подругам:
Слушайте то, что скажу вам теперь, белорукие девы...
Прежде и мне человеком простым он казался; теперь же
Вижу, что свой он богам, беспредельного неба владыкам.
О, когда бы подобный супруг мне нашелся, который,
Здесь поселившись, у нас навсегда захотел бы остаться!78
* Греческая традиция гласит, что после смерти Елену почитали как богиню. В Греции было широко распространено поверье, что говорящие о ней дурно караются богами; даже слепота Гомера, намекали некоторые, поразила его потому, что своей поэмой он поддержал клевету, будто Елена сбежала в Трою, а не была увезена в Египет против своей воли76.
[ 69 ]
(VII—VIII) Одиссей производит столь хорошее впечатление, что Алкиной предлагает ему руку Навсикаи. Одиссей вежливо отклоняет предложение, но рад поведать историю своего возвращения из-под Трои.
(IX) Его корабли (рассказывает он царю) сбились с курса и были отнесены в страну лотофагов, которые дали его воинам столь медовосладкие плоды лотоса, что многие забыли о своих домах и тоске, и Одиссею пришлось возвращать их силой. Оттуда они приплыли в страну киклопов, одноглазых гигантов, которые жили, не ведая ни законов, ни труда, на острове, изобиловавшем дикими злаками и плодами. Захваченный в пещере киклопом Полифемом, сожравшим нескольких его товарищей, Одиссей спасает остальных, опьянив и усыпив чудовище вином, а затем выжигая его единственный глаз. (X) Скитальцы вновь выходят в море и прибывают в землю лестригонов; однако и те оказываются каннибалами, ускользнуть от которых удается лишь кораблю Одиссея. Следующим они достигают острова Эи, где прелестная и коварная богиня Цирцея (Кирка) завлекает песней большинство мореплавателей в свою пещеру, опаивает их зельями и обращает в свиней. Одиссей, уже готовый ее убить, вдруг изменяет свое решение и принимает ее любовь. Он и его товарищи, к которым вернулся их человеческий облик, остаются у Цирцеи целый год. (XI) Вновь пустившись в плавание, они прибывают в страну, вечно скрытую мраком, которая оказывается входом в Аид; здесь Одиссей беседует с тенями Агамемнона, Ахилла и своей матери. (XII) Продолжив свой путь, они минуют остров сирен, от чьих обольстительных напевов Одиссей защищает своих людей, залепив им уши воском. В проливе (Мессинском?) Сциллы и Харибды его корабль терпит крушение; спасается один Одиссей, чтобы провести восемь долгих лет на острове Калипсо.
(XIII) Выслушав рассказ Одиссея, Алкиной настолько преисполняется сочувствия, что приказывает своим людям доставить героя на Итаку, но завязать ему глаза, чтобы тот не узнал и не раскрыл местонахождения их счастливой земли. На Итаке богиня Афина провожает скитальца к хижине его старого свинопаса Евмея, который, (XIV) хотя и не узнает Одиссея, привечает его с раблезианским гостеприимством. (XV) Когда богиня приводит Телемаха в ту же хижину, Одиссей (XVI) открывается сыну, и «громко рыдали они и стонали». Он посвящает Телемаха в план избиения всех женихов. (XVII—XVIII) В одежде нищего он вступает в свой дворец, видит пирующих за его счет ухажеров и кипит гневом в душе, узнав, что, сватаясь днем к Пенелопе, ночами они возлежат с его служанками. (XIX—XX) Его задевают и оскорбляют женихи, но он терпеливо и стойко защищается. (XXI) К этому времени женихи открыли уловку Пенелопы и заставляют ее закончить работу над тканью. Она соглашается выйти за любого, кто сможет натянуть большой Одиссеев лук — он висит на стене — и послать стрелу сквозь кольца двенадцати выстроенных в линию осей. Все они пробуют свои Силы, но терпят неудачу. Одиссей просит предоставить ему шанс и добивается успеха. (XXII) Затем в гневе, ужасающем всех, он сбрасывает с себя свой наряд, осыпает стрелами женихов и с помощью Телемаха, Евмея и Афины истребляет их. (XXIII) Он находит, что нелегко убедить Пенелопу в том, что он и есть Одиссей; нелегко променять двадцать женихов на одного мужа. (XXIV) Отразив нападение сыновей женихов, царь примиряется с ними и восстанавливает свою царскую власть.
[ 70 ]
Тем временем в Аргосе развивалась своим чередом величайшая трагедия греческой мифологии. Возмужавший сын Агамемнона Орест, подстрекаемый своей ожесточенной сестрой Электрой, отмстил за отца, убив мать и ее любовника. После долгих лет безумия и скитаний Орест взошел на трон Аргоса-Микен (около 1176 г. до н.э.) и позднее присоединил Спарту к своему царству*. Но с его воцарением дом Пелопа стал клониться к упадку. Возможно, упадок начался еще при Агамемноне, и этот нерешительный вождь воспользовался войной как средством объединить царство, распадающееся на части. Но победа довершила падение. Не многие из его военачальников вернулись из похода, и большое число уделов вышло из повиновения своим владыкам. К концу века, который начинался осадой Трои, ахейская мощь была истощена, кровь Пелопа иссякла. Народ терпеливо дожидался более крепкой династии.
VI. ДОРИЙСКОЕ НАШЕСТВИЕ
Около 1104 года до н.э. новая волна переселенцев или захватчиков сошла на Грецию с беспокойно растущего севера. Через Иллирию и Фессалию, через Коринфский залив у Навпакта и Истм у Коринфа высокий, круглоголовый, не имеющий письменности воинственный народ скатился, вступил или обрушился на Пелопоннес, покорил его и почти полностью разрушил микенскую цивилизацию. Мы можем догадываться о его происхождении и маршруте, но нам известен его характер и последствия его появления. Люди этого племени все еще находились на стадии скотоводства и охоты; время от времени они останавливались, чтобы вспахать почву, но главной их опорой был скот, и нужда в новых пастбищах заставляла их постоянно пребывать в движении. В неслыханных количествах у них имелось только одно— железо. В Греции они были посланцами Гальштаттской** культуры; прочный металл их мечей и душ даровал им безжалостное превосходство над ахейцами и критянами, которые для убийства по-прежнему пользовались бронзой. Вероятно, сразу с востока и запада — из Элиды и Мегар — они обрушились на отдельные царства в нижней части Пелопоннеса, предали правящие классы мечу и обратили остатки микенского населения в рабов-илотов. Микены и Тиринф сгорели, и на несколько веков Аргос стал столицей острова Пелопа. На Истме захватчики овладели господствующей высотой — Акрокоринфом — и построили вокруг него дорийский город Коринф. Оставшиеся в живых ахейцы бежали: одни — в Аттику, другие — за море, на острова и побережье Азии. Победители ринулись было в Аттику, но были отброшены; они последовали за беглецами на Крит80 и окончательно разрушили Кносс; они захватили и колонизовали Мелос,
* Сэр Артур Эванс нашел в микенской гробнице в Беотии вырезанные рисунки, изображающие юношу, нападающего на сфинкса, и юношу, убивающего мужчину и женщину. Он полагает, что они относятся к Эдипу и Оресту; и так как он датирует эти рисунки приблизительно 1450 г. до н.э., он предлагает считать, что Эдип и Орест жили века на два раньше ориентировочной датировки изображений79.
** Гальштатт — городок в Австрии; найденные здесь железные орудия дали его имя первому периоду Железного века в Европе.
[ 71 ]
Феру, Кос, Книд и Родос. На Пелопоннесе и Крите, где микенская культура наиболее процветала, опустошение было самым полным.
Конец доисторической Эгейской цивилизации положило дорийское завоевание (по выражению современных историков), или возвращение Гераклидов (по выражению греческой традиции). Победители не желали оставить память о своем триумфе как о покорении цивилизованного народа варварами; по их версии, потомки Геракла действительно с полным правом вернулись на Пелопоннес, но, встретив отпор, взяли его ценой героических усилий. Мы не знаем, что в этом рассказе — история, а что — дипломатическая мифология, предназначенная выдать кровавое завоевание за божественное право. Трудно поверить, что на заре своей цивилизации дорийцы были столь выдающимися лжецами. Возможно, хотя с этим вряд ли согласятся спорящие стороны, оба рассказа — правда: дорийцы были завоевателями с севера, которых привели отпрыски Геракла.
Вне зависимости от формы завоевания его следствием стал длительный и унылый перерыв в развитии Греции. Политический порядок был расстроен на века; каждый мужчина, не чувствуя себя в безопасности, носил оружие; рост насилия подорвал земледелие и торговлю на суше, коммерцию на море. Война процветала, бедность углублялась и ширилась. Жизнь стала менее оседлой, ибо семьи переходили из страны в страну, ища безопасности и мира81. Гесиод называет эту эпоху Железным веком и оплакивает утраченную красоту предшествовавших веков; многие греки верили, что «открытие железа принесло человеку вред»82. Искусства чахли, живопись находилась в небрежении, скульптура ограничивалась статуэтками, а керамика, забыв прелестный натурализм Микен и Крита, выродилась в безжизненный «геометрический стиль», господствовавший в Греции на протяжении столетий.
Но не все было потеряно. Несмотря на решимость вторгшихся дорийцев не смешивать свою кровь с кровью покоренного населения, несмотря на расовые антипатии между дорийцами и ионийцами, которым предстояло окрасить в алый цвет всю Грецию, происходило — быстро вне Лаконии, медленно внутри нее — смешение автохтонов с пришельцами. Может статься, прибавление мощного семени ахейцев и дорийцев к семени более древних и непостоянных народов Южной Греции послужило мощным биологическим возбудителем. Окончательным результатом столетней ассимиляции стала новая, пестрая народность, в чьей крови были беспорядочно смешаны «средиземноморские», «альпийские», «нордические» и азиатские элементы.
Не была полностью разрушена и микенская культура. Некоторые элементы эгейского наследия — инструментарий социального порядка и правительства, начала технологии и ремесла, торговые маршруты и методы, формы и предметы культа83, декоративные мотивы и архитектурные формы — поддерживали свое полузадушенное существование даже в века насилия и хаоса. Критские установления были, по мнению греков, переданы Спарте84; а ахейское собрание оставалось существеннейшим институтом даже в демократической Греции. Микенский мегарон послужил, вероятно, планом для дорийского храма85, в который дорийский дух привнесет свободу, симметрию и силу. Художественная традиция, медленно возвращаясь к жизни, вдохновила Коринф, Сикион и Аргос на ранний Ренессанс и заставила даже мрачную Спарту
[ 72 ]
улыбнуться на миг искусством и песней; все эти темные века, что протекли в стороне от истории, она питала лирическую поэзию; она последовала за пеласгическими, ахейскими, ионийскими, минийскими изгнанниками в их бегстве-переселении на острова Эгеиды и в Азию и помогла городам-колониям далеко превзойти свои метрополии в литературе и искусстве. И когда изгнанники прибыли на острова и в Ионию, они обнаружили, что у них под рукой — остатки Эгейской цивилизации. Здесь, в древних поселениях, несколько менее затронутых хаосом, чем города континента, Бронзовый век сохранил некую долю своего старинного искусства и блеска, и здесь, на азиатской почве, суждено было совершиться первому пробуждению-возрождению Греции.
В конце этого периода контакт пяти культур — критской, микенской, ахейской, дорийской, восточной — принесет новую молодость цивилизации, начавшей было умирать, огрубевшей на материке вследствие войн и разбоя, изнежившейся на Крите под действием его пышного гения. Для возникновения пусть даже относительной стабильности потребовались века, в течение которых происходило смешение рас и обычаев; этот процесс внес неоспоримый вклад в беспрецедентное разнообразие, гибкость и тонкость греческой мысли и жизни. Вместо того чтобы думать о греческой культуре как о светоче, внезапно и чудодейственно воссиявшем в темном море варварства, нам следует представить ее медленным и бурным созиданием народа, одаренного, пожалуй, чересчур богатой кровью и воспоминаниями, окруженного, тревожимого и наставляемого воинственными ордами, могучими империями и древними цивилизациями.
Главная страница > Библиотека > В. Дюрант. Жизнь Греции : Предыдущая глава < - > Следующая глава
Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер
Поиск по библиотеке
Сохранить
[ 210 ]
ГЛАВА 9
Общая культура ранней Греции
I. Индивидуализм государства...210
II. Письменность ....211
III. Литература..........214
IV. Игры........218
V. Искусства.223
VI. Оглядываясь назад........238
I. ИНДИВИДУАЛИЗМ ГОСУДАРСТВА
Политическая организация двух вершин, двух соперниц в истории европейской культуры — Древней Эллады и ренессансной Италии — покоилась на небольших городах-государствах. Можно полагать, что в Греции тому способствовали географические условия. Повсюду пролегали горные или водные преграды; мосты были редкостью, дороги были плохи; хотя море и являлось открытой столбовой дорогой, оно связывало город скорее с его коммерческими партнерами, чем с географическими соседями. Но география не вполне объясняет возникновение городов-государств. Фивы и Платеи, находившиеся на одной Беотийской равнине, разделял куда больший сепаратизм, чем Фивы и Спарту; Сибарис и Кротона, расположенные на одном италийском побережье, враждовали куда ожесточеннее, чем Сибарис и Сиракузы. Взаимное отчуждение городов поддерживалось несходством экономических и политических интересов; города воевали между собой за отдаленные рынки или зерно, составляли конкурирующие альянсы ради господства на море. Их разделенности способствовали различия в происхождении; греки считали себя одним народом1, но остро чувствовали свою принадлежность к различным племенам — эолийскому, ионийскому, ахейскому, дорийскому, а взаимная этническая вражда Афин и Спарты вполне достойна нашего времени. Религиозные различия усугубляли политическую раздробленность и в свою очередь усугублялись ею. Из самобытных местных и родовых культов произошли особые праздники и календари, особые обычаи и законы, особые судебные органы, даже особые границы, ибо межевые камни обозначали не только границы общины, но и пределы владений божества: cujus regio, ejus religio. Совместное действие этих и многих других факторов вызвало к жизни греческие города-государства (полисы).
Они не были какой-то новой административной формой: мы уже знаем, что города-государства существовали в Шумере, Вавилонии, Финикии и на Крите за сотни и даже тысячи лет до Гомера или Перикла. С исторической точки зрения, город-государство представляет собой сельскую общину на высокой стадии слияния или развития, имеющую рынок, места собраний и заседаний суда, общие для тех, кто возделывает одну землю, принадлежит к одному племени и поклоняется одному богу. Политически для греков то был наилучший доступный компромисс между двумя враждебными и неустойчивыми компонентами человеческого общества — порядком и свободой; община меньших размеров не чувствовала бы себя в безопасности, больших — тяготела бы
[ 211 ]
к тирании. В идеале, или в чаяниях философов, Греция должна была состоять из суверенных городов-государств, чье сотрудничество протекало бы в пифагорейской гармонии. Аристотель видел в государстве сообщество свободных граждан, признающих одну власть и способных сходиться на общее собрание; государство, имеющее более десяти тысяч граждан, окажется неуправляемым, полагал он. Город и государство греческий язык обозначал одним словом — полис.
Общеизвестно, что этот политический атомизм принес на землю Эллады трагедию братоубийственной вражды. Не сумевшая сплотиться ради собственной защиты, Иония подпала под власть Персии; так как Греция — несмотря на все конфедерации и союзы — была неспособна встать в один строй, свобода, ставшая для нее кумиром, была в конце концов уничтожена. И все же без городов-государств Греция не была бы сама собой. Только это чувство гражданской индивидуальности, это бьющее через край упорствование в независимости, это разнообразие установлений, обычаев, искусств и богов побуждало Грецию жить, состязаясь и соперничая, жизнью, отмеченной жаром, полнотой и творческой самобытностью, каких не знало прежде ни одно общество. Даже в наши дни, при всей нашей жизненной силе и многообразии, при всех технологиях и могуществе, найдется ли хоть одно государство, схожее с Элладой по численности населения и протяженности границ, которое одарило бы цивилизацию дарами столь же щедрыми, как те, что принесла человечеству хаотическая свобода греков?
II. ПИСЬМЕННОСТЬ
Тем не менее в жизни этих бдительно независимых государств имелись общие факторы. Уже в тринадцатом веке до нашей эры греческий полуостров говорит на одном языке. Подобно персидскому и санскриту, славянскому и латыни, немецкому и английскому, он принадлежал к индоевропейской языковой семье; тысячи слов, обозначающих исходные жизненные отношения и объекты, имеют в этих языках общие корни и наводят на мысль не только о глубокой древности распространения этих предметов, но и о родстве и союзе народов, пользовавшихся ими на заре истории*. Греческий язык, правда, подразделялся на диалекты — эолийский, дорийский, ионийский, аттический, но их носители понимали друг друга, а в пятом-четвертом веках местные наречия слились в koine dialektos, или общий диалект, который родился главным образом в Афинах и на котором разговаривали все образованные классы эллинистического мира. Аттическое наречие было величаво, энергично, гибко, мелодично; столь же неправильное, как любой живой язык, оно отлично подходило для создания выразительных словосочетаний, изысканных градаций и оттенков смысла, тонких философских концепций и всей гаммы литератур
* Ср. в дополнение к числительным и терминам родства такие слова, как санскритск. damas (дом), греческ. domos, лат, domus, англ. tim-ber; dvaras, thyra, fores, door (дверь); venas, (f)oinos, vinum, wine (вино); naus, naus, navis, nave (корабль); akshas, axon, axis, axle (ось); iugam, zygon, iugum, yoke (иго) и т.д.
[ 212 ]
ных шедевров от «богатого водоворотами моря» гомеровского стиха до мерного течения платоновской прозы*.
Введение в Греции письменности греческая традиция приписывала финикийцам, датируя его четырнадцатым веком до нашей эры; нам не известны факты, которые свидетельствовали бы об ином. Древнейшие греческие надписи, датируемые восьмым и седьмым веками, близко походят на семитские буквы Моавитского камня (девятый век)3. Эти надписи читались на семитский манер справа налево; надписи шестого века (например, в Гортине) наносились бустрофедоном — строчки поочередно бежали то справа налево, то слева направо; более поздние надписи повсюду читаются слева направо, и некоторые буквы получают соответствующий разворот: й и 3 изображаются как В и Е. Семитские названия букв были усвоены с незначительными модификациями**; однако греки внесли несколько существенных изменений. Прежде всего они добавили гласные, опущенные в семитском алфавите; некоторые семитские буквы, обозначающие согласные или придыхания, стали использоваться для гласных а, е, i, о и м. Позднее ионийцы добавили к ним долгие гласные эту и омегу (долгий, или удвоенный о). Частью войны городов-государств стала борьба за господство десяти различных греческих алфавитов; в Греции получила преобладание ионийская форма письма, унаследованная Восточной Европой, где она сохраняется и по сей день; Рим принял от Кум халкидскую форму, которая легла в основу латинского алфавита. В халкидском алфавите отсутствовали долгие е и
о, но в отличие от ионийского он удержал финикийское вау (у, схожее с английским w); так, афиняне называли вино oinos, халкидяне voinos, римляне vinum. Халкида сохранила семитическую коппу, или q, передав ее Риму и Западу; ионяне отказались от нее, довольствуясь к. Иония изображала звук л как Л, Халкида как L; Рим поддержал последнюю форму и завещал ее Европе. Для звука р ионийцы использовали Р, но в греческой Италии Р отпустило хвостик и превратилось в R*.
Древнейшее использование греческого письма ограничивалось, вероятно, коммерческими и религиозными потребностями; по-видимому, жреческие песни и заклинания — мать поэзии, а перечень товаров — отец прозы. Письмо распалось на две разновидности: официальное для литературных или эпиграфических целей, курсив для повседневного обихода. Не было ни знаков ударения, ни пробелов между словами, ни знаков препинания5; смена темы отмечалась горизонтальной разделительной чертой, называвшейся paragraphos — знаком, «начертанным сбоку». Для письма использовались самые разные материалы; если верить Плинию, сначала то были листья или кора деревьев6; надписи запечатлялись на камне, бронзе или свинце; повседневные записи
* Мы не знаем древнегреческого произношения2. Знаки ударения, доставляющие нам столько хлопот, крайне редко использовались в классическую эпоху и были внесены в древние тексты Аристофаном Византийским в третьем веке до нашей эры. Эти ударения приходится игнорировать при чтении греческих поэтов.
** Ср. греч. альфа (финик), алеф (бык); бета, бет (шатер); гамма, гимел (верблюд); дельта, далет (дверь); эпсилон, хе (окно); дзета, зайн (копье); эта, хеш (частокол); йота, йод (рука) и т.д.
[ 213 ]
делались на глиняных табличках, как в Месопотамии*, позднее стали применять деревянные таблички, покрытые воском и пользовавшиеся популярностью у школьников7; для более долговечных задач предназначался папирус, привозимый финикийцами из Египта, а также (в эллинистическую и римскую эпохи) пергамент, изготавливавшийся из козьих и овечьих шкур. На вощеных табличках писали металлическим стилем, на папирусе и пергаменте — окунаемым в чернила тростником. Надпись на воске стиралась тупым концом стиля, чернила — губкой; поэт Марциал послал другу свои стихи вместе с губкой, чтобы тот мог стереть их одним взмахом руки8. Многие критики посетуют на то, что времена подобной учтивости миновали.
Ни в одной сфере не сохранилось столько старых слов, как в той, что касается письма. Бумага (paper) — это, конечно, papyrus', как нередко случается в круговороте моды, вещество в данном случае — это переработанное растение. Строка называлась stichos, или рядом, римляне называли ее versus, или стихом, — т.е. разворотом. Текст писался в столбик на куске папируса или пергамента от шести до девяти метров в длину и наматывался на палочку. Такой свиток назывался biblos по одноименному городу в Финикии, откуда папирус пришел в Грецию. Свиток небольшого размера называли biblion; Библия изначально называлась ta biblia, или «свитки»**. Когда свиток составлял часть большого произведения, его называли tomos, или отрез. Первая страница свитка называлась protokollon, т.е. первой страницей, приклеенной к палочке. Края*** свитка обрабатывались пемзой и иногда подкрашивались; если автор мог позволить себе расходы или если свиток содержал важные сведения, его заворачивали в diphtera (обложку), или, как говорили римляне, в vellum. Поскольку обращение с крупными свитками было бы затруднительным, литературные произведения обычно разделялись на несколько свитков, и слою biblos, книга, прилагалось не к целому произведению, но к каждому свитку, или части. Это деление редко производилось самим автором; позднейшие издатели разделили «Историю» Геродота на девять книг, «Историю Пелопоннесской войны» Фукидида — на восемь, «Государство» Платона — на десять, «Илиаду» и «Одиссею» — на двадцать четыре книги каждую. Папирус стоил дорого, и каждую копию приходилось писать от руки, а потому число книг в классическом мире было ограничено; получить образование было легче, чем сейчас, но так же трудно — быть разумным. Чтение отнюдь не являлось общераспространенным достоянием; большая часть знаний передавалась от одного поколения мастеров к следующему изустно; большинство литературных произведений читались вслух профессиональными декламаторами, которым внимали те, что учились при помощи слуха****. Читающей публики в Греции не было до седьмого столетия; библиотек не существовало до
* Глагол graphein, который мы переводим как «писать», первоначально означал «резать».
** Римляне называли свиток volumen («сверток»),
*** Лат. frontes, откуда «фронтиспис».
**** Хотя в силу прогресса книгопечатания наше мышление ориентировано на зрение и письменные тексты редко читаются вслух, слог и знаки препинания по-прежнему строятся с тем расчетом, чтобы не затруднять дыхание читателя и добиться ритмичной звучности слова. Вероятно, мышление наших потомков также будет ориентировано на слух.
[ 214 ]
тех пор, пока Поликрат и Писистрат не приступили к их собиранию в шестом веке9. В пятом веке мы уже слышим о частных библиотеках Еврипида и архонта Евклида, в четвертом — о библиотеке Аристотеля. Нам не известно ни об одном публичном книжном собрании до александрийского периода; в Афинах публичная библиотека появится только при Адриане10. Возможно, величие греков эпохи Перикла объясняется тем, что им не нужно было читать так много и таких пространных книг.
III. ЛИТЕРАТУРА
Литература, как и религия, разделяла и объединяла Грецию. Поэты часто пели на своих местных диалектах о том, что происходило у них на родине; но вся Эллада прислушивалась к самым звонким голосам, вдохновляя их на более широкие темы. Время и предубеждение уничтожили слишком большую часть этой ранней литературы, чтобы мы могли ощутить ее богатство и размах, прославленную мощь ее речи и законченность формы; путешествуя по греческим городам и островам шестого века, мы с растущим изумлением ощущаем, сколь щедра и замечательна была греческая литература доперикловой эпохи. Лирическая поэзия отображала жизнь аристократии, чьи чувства, мысли и нравы пользовались свободой до тех пор, пока подчинялись условностям благородного общества; этот стиль светского и отшлифованного стиха был близок к исчезновению в век демократии. Он обладал богатой строфикой и метрикой, но редко сковывал себя рифмой; для греков поэзия была образным и ритмическим выражением чувства*
Если лирические певцы настраивали свои лиры на мотивы любви и -войны, то странствующие барды в палатах сильных мира сего пели эпическим размером о героических деяниях народа. Поколения рапсодов** составили цикл баллад, центром которых были осада Фив и Трои и возвращение воинов домой. Песня была этими менестрелями обобществлена; каждый складывал свое сказание из более ранних фрагментов, и никто не притязал на авторство всего цикла преданий. Род хиосских рапсодов звал себя гомеридами и заявлял о своем происхождении от поэта Гомера, который, по их словам, был автором эпических поэм, декламируемых ими по всей Восточной Греции". Возможно, этот слепой бард был всего лишь эпонимом, воображаемым родоначальником племени или группы, как Эллин, Дор или Ион12. Греки шестого века приписывали Гомеру не только «Илиаду» и «Одиссею», но и все существовавшие тогда эпические поэмы. Гомеровские поэмы — древнейшие образцы эпоса из известных нам; но само их совершенство, как и множество упоминаний в них бардов-предшественников, заставляет думать, что дошедший до нас эпос завершал длительный процесс перерастания простых баллад в большие песни. В шестом веке в Афинах — возможно, при Солоне13, вероятнее, при Писистрате — правительственная комиссия отобрала или свела воедино из эпической
* Рифма использовалась по большей части в ответах оракулов и религиозных пророчествах.
** От raptein (сшивать) и aide (песня).
[ 215 ]
литературы предшествующих веков «Илиаду» и «Одиссею», объявила их автором Гомера и придала им (может статься, посредством «склейки») их настоящую форму14.
То, что поэмы столь сложного происхождения стали в конечном счете образцом художественности, — одно из чудес литературы. Нельзя отрицать, что как язык, так и композиция «Илиады» заметно не дотягивают до совершенства: эолийские и ионийские формы смешаны здесь, словно в речи какого-нибудь полиглота из Смирны, а размер требует то одного, то другого диалекта; сюжету поэмы вредит несогласованность, смена плана и 'эмфазы и противоречивая трактовка персонажей; одних и тех же героев убивают по ходу сказания дважды, а то и трижды; исходная тема — гнев Ахилла и его последствия — прерывается и затемняется сотнями эпизодов, очевидно, заимствованных из других песен и вплетаемых в ткань эпоса на каждом шагу. Однако в главных чертах рассказ сохраняет единство, его язык живой и исполненный силы, а сама поэма в целом — «величайшее из того, что когда-либо произносили человеческие уста»15. За такой эпос могли взяться только греки в пору своей деятельной и буйной юности, и только они могли его довершить, достигнув своей творческой зрелости. Почти все его персонажи — воины или их женщины; даже философы, как Нестор, дерутся поразительно хорошо. Герои «Илиады» обрисованы глубоко и с симпатией; возможно, в греческой литературе нет ничего прекраснее той беспристрастности, с какой нам внушается сочувствие то Гектору, то Ахиллу. В своем шатре Ахилл — совершенно негероическая и не вызывающая симпатий фигура: он жалуется матери на то, что его судьба не соответствует его полубожественности и что Агамемнон похитил его добычу — несчастную Брисеиду; он ест, дуется, спит на корабле или в шатре, позволяя гибнуть тысячам греков; он посылает Патрокла на верную смерть, а затем оглашает воздух малодушными причитаниями. Когда наконец он вступает в битву, его вдохновляет не патриотизм, но безумная скорбь о гибели друга. В ярости он забывает обо всех приличиях и унижается до дикой свирепости с Ликаоном и Гектором. По правде говоря, дух его не развит, неустойчив, неуправляем и помрачен предсказанной ему смертью. «Так, мой любезный, умри! — говорит он сраженному Ликаону, молящему о пощаде. — И о чем ты столько рыдаешь?
Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный!
Видишь, каков я и сам, и красив, и величествен видом;
Сын отца знаменитого, матерь имею богиню;
Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть;
Смерть придет и ко мне поутру, ввечеру или в полдень,
Быстро, лишь враг и мою на сражениях душу исторгнет...»16
(Перевод Н. И. Гнедина)
Он пронзает шею не сопротивляющегося Ликаона, швыряет его тело в реку и произносит одну из тех величавых речей, которые украшают бойню в «Илиаде» и закладывают основы греческой риторики. Пол-Эллады почитало Ахилла как бога17; мы принимаем и прощаем его, как ребенка. В худшем случае он одно из величественнейших творений поэтического духа.
[ 216 ]
Читателя «Илиады» — не ученого и не переводчика — увлекают не просто словесные образы, столь многочисленные и несхожие, не просто течение и смятение рассказа, но порывистое великолепие стиха. Допустим, ошибаются и великие: Гомер повторяется; он сознательно из раза в раз вызывает в памяти одни и те же эпитеты и строки, как если бы то был припев; так, он любит повторять Emos d’ erigeneia phane rhododak-tylos Eos — «Когда появилась дочь утра, розоперстая Эос»18. Но если это и погрешности, то они растворяются в блеске языка и богатстве сравнений, которые посреди ужасов войны то и дело утешают нас кроткой красой мирных полей. «Словно как мух неисчетных рои собираясь густые // В сельской пастушеской куще, по ней беспрестанно кружатся // В вешние дни, как млеко изобильно струится в сосуды, — // Так неисчетны противу троян браноносцы данайцы // В поле стояли и, боем дыша, истребить их горели»19. Или:
Словно как страшный пожар по глубоким свирепствует дебрям,
Окрест сухой горы, и пылает лес беспредельный;
Ветер, бушуя кругом, развевает погибельный пламень, —
Так он, свирепствуя пикой, кругом устремлялся, как демон;
Гнал, поражал; заструилося черное кровию поле...20
(Перевод Н. И. Гнедина)
«Одиссея» настолько отлична от всего этого, что с самого начала подозреваешь ее принадлежность другому автору. В пользу этой мысли высказывались даже некоторые александрийские ученые, и только весь критический авторитет Аристарха заставил спорщиков замолчать21. «Одиссея» согласна с «Илиадой» в некоторых стандартных оборотах: «совоокая Афина», «длинноволосые ахейцы», «виноцветное море», «розоперстая Эос»; возможно, они почерпнуты из одного источника — той поэтической традиции, в которую погружали свои перья авторы «Илиады». Но «Одиссея» содержит множество слов, которые, очевидно, были введены в оборот уже после составления «Илиады»22. Во втором эпосе нередко упоминается железо там, где первый говорил о бронзе; мы слышим здесь о письменности, частной собственности на землю, вольноотпущенниках и эмансипации — обо всем этом в «Илиаде» нет ни слова; изменились сами боги и их функции23. Размер «Одиссеи» — тот же дактилический гекзаметр, что и во всех греческих эпических поэмах; однако слог, дух и материал столь далеки от «Илиады», что, если поэмы принадлежат одному автору, то этот автор — образец сложности и художник на все руки. Новый поэт более литературен и философичен, менее неистов и воинствен, чем старый; он обладает более высоким самосознанием, более склонен к раздумьям, неспешен и цивилизован; он столь нежен, что Бентли полагал, будто автор «Одиссеи» обращался прежде всего к женщинам24.
Имеем ли мы здесь дело с одним или несколькими поэтами, сказать труднее, чем в случае с «Илиадой». Здесь тоже заметны швы, но это «шитье» представляется более искусным, чем в древнейшем эпосе; при всех своих отступлениях в конце поэмы сюжет предстает поразительно последовательным, почти достойным современных романистов. Уже в самом начале мы находим предвосхищение развязки, которую приближает каждый новый эпизод и с наступлением которой все песни
[ 217 ]
связываются в единое целое. Вероятно, эпос был возведен на фундаменте предшествовавших ему отдельных песен, как это было и с «Илиадой», однако работа по приданию им единства зашла здесь значительно дальше. Мы вправе сделать в высшей степени осторожный вывод, что «Одиссея» на столетие младше «Илиады» и в основном является произведением одного автора.
Ее персонажи обрисованы менее мощно и живо, чем персонажи «Илиады». Пенелопа все время пребывает в тени, и ее смутные очертания приобретают внятность только в самом конце, когда по возвращении супруга тень сомнения, возможно, даже сожаления, омрачает ее чело. Фигура Елены более отчетлива и своеобразна; та, ради которой вышла в поход тысяча кораблей и пали тысячи воинов, предстает здесь по-прежнему «богиней среди жен», прелестной в своей зрелости, более кроткой и умиротворенной, нежели в прошлом, но столь же горделивой, как всегда, грациозно принимающей все знаки внимания, оказываемые ей как царице25. Навсикая — это очаровательный набросок, отражение мужского понимания женщины; трудно ожидать от грека столь изящной и романтичной зарисовки. Телемах очерчен смутно; он заражен нерешительностью и как бы осенен тенью гамлетизма; но Одиссей — это самый законченный и сложный портрет из оставленных греческой поэзией. В целом «Одиссея» представляет собой увлекательный роман, написанный обворожительными стихами, исполненный нежного чувствования и удивительных приключений; невоинственной и постаревшей душе он более интересен, чем величественная и кровавая «Илиада».
Эти поэмы — все, что осталось от обширного эпического цикла, — стали самым драгоценным элементом литературного наследия Греции. Гомер был основой греческого воспитания, сокровищницей греческого мифа, источником тысяч драматических произведений, опорой нравственной подготовки и (что поразительнее всего) Священным писанием ортодоксальной теологии. Геродот говорит (возможно, несколько преувеличивая), что именно Гомер и Гесиод придали ясный и человеческий облик олимпийцам и упорядочили небесное священноначалие26. Гомеровские боги исполнены немалого величия; нашу любовь вызывают даже сами их недостатки; однако ученые давно уже показали, что изобразившие их поэты были бесшабашными скептиками, а скептицизм не то свойство, которое подобает создателям национальной Библии. Эти божества бранятся, словно родственники, угрюмо распутничают и разделяют с человечеством те свойства, которые Александр считал стигматами смертности, — потребность в любви и сне; они человечны во всем, разве что не испытывают голода и не умирают. Ни один из них не сравнится в рассудительности с Одиссеем, в героизме с Гектором, в нежности с Андромахой, в величавости с Нестором. Только поэт шестого столетия, привычный к ионийскому сомнению, мог изобразить богов такими шутами27. Одна из насмешек истории заключается в том, что поэмы, где сцены с олимпийцами исполняют в сущности роль комического дивертисмента, почитались по всей Элладе опорой благопристойности, нравственности и веры. В итоге этот парадокс привел к взрыву: юмор разрушил веру, и нравственное развитие человечества восстало против устарелой нравственности богов.
[ 218 ]
IV. ИГРЫ
Религия не смогла объединить Грецию, но атлетике это периодически удавалось. Люди сходились в Олимпию, Дельфы, Коринф и Немею не столько ради того, чтобы почтить богов (их можно было почтить в любом другом месте), сколько для того, чтобы поприсутствовать на героических состязаниях первоклассных атлетов и экуменическом собрании греков со всего света. Александр, который мог смотреть на Грецию извне, считал Олимпию столицей греческого мира.
В атлетике мы находим подлинную религию греков — поклонение здоровью, красоте и силе. Симонид говорил: «Лучшее для смертных — здоровье, затем — пленительная красота; хорошо — когда есть богатство, нажитое честно, когда ты молод и среди друзей»28. «Нет для мужа при жизни большей чести и славы, — утверждала «Одиссея»29, — чем та, которую он стяжал своими руками и ногами». Возможно, атлетика была необходимостью для аристократического народа, живущего в окружении рабов более многочисленных, чем их господа, часто призываемого на защиту своей земли от более крупных держав: она помогала поддерживать хорошую форму. В древности война зависела от физической силы и ловкости, которые были первичной целью тех состязаний, что наполняли Элладу громом своей славы. Мы не должны видеть в среднем греке исследователя и поклонника Эсхила и Платона; скорее, словно типичный британец или американец, он интересовался спортом, и его земными богами были его любимые атлеты.
Греки проводили приватные, местные, муниципальные и общеэллинские игры. Даже фрагментарное наследие античности знакомит нас с рядом любопытных видов спорта. На одной стороне рельефа из Афинского музея изображен поединок борцов, на другой — игра в хоккей30. Плавание, скачки на неоседланных лошадях, метание и ловля дротиков на полном скаку были не столько видами спорта, сколько общими навыками всех граждан. Охота превратилась в спорт, когда перестала быть необходимостью. Игры в мяч были столь же разнообразны и столь же популярны, как сегодня; в Спарте слова игрок в мяч и юноша были синонимами. В палестрах строили особые помещения для игр с мячом; эти помещения назывались сферистериями, а тренеры сферистами. На другом рельефе мы видим мужчин, направляющих мяч в стену или в пол и отбивающих его ладонью31; неизвестно, делали ли это игроки поочередно, как в современном гандболе. Одна из игр в мяч напоминала канадский лакросс, будучи разновидностью хоккея, в которую играли ракетками. Поллукс (второй век н.э.) описывает ее почти в современных терминах:
«Несколько юношей, разделившись на две равные группы, оставляют на приготовленном и отмеренном ими ровном месте кожаный мяч размером с яблоко. Заняв установленные для них позиции, они устремляются к мячу, словно это разыгрываемый между ними приз. Игроки держат в правой руке ракетку (rhabdon)... заканчивающуюся плоским закруглением, центр которого оплетен наподобие сети струнами из кишок животных. Каждая команда стремится первой загнать мяч в противоположный конец площадки, отведенный соперникам»32.
[ 219 ]
Тот же автор описывает игру, в которой команды пытаются пробросить или перебросить мяч через строй противника, «пока одна из сторон не оттеснит другую к линии ее ворот». В плохо сохранившемся фрагменте Антифана (четвертый век до н.э.) речь идет о «звезде»: «Получив мяч, он развлекался, то передавая его одному игроку, то ускользая от другого; он выбил мяч у одного и с громким криком наседал на другого. Наружу, дальний пас, за ним, через голову, короткий пас...»33.
Из этих неофициальных видов спорта произошли местные игры и игры по случаю, как те, что устраивались в честь погибшего героя, например Патрокла, или в ознаменование успешного исхода какого-нибудь великого предприятия, например похода Ксенофонтовых Десяти Тысяч к морю. Следующими по рангу были муниципальные игры, участники которых представляли различные местности и группы внутри одного города-государства. Проводившиеся раз в четыре года Панафинейские игры, которые были учреждены в 566 году Писистратом, носили почти международный характер; большинство участников были уроженцами Аттики, однако приветствовались и чужеземцы. Наряду с обычными атлетическими состязаниями здесь проводились заезды колесниц, бег с факелами, гребля, музыкальные турниры певцов, арфистов, кифаристов и флейтистов, пляски и декламации, главным образом из Гомера. Каждая аттическая фила была представлена командой из двадцати четырех мужчин, отличавшихся здоровьем, силой и статностью; команда, оставившая наиболее глубокое впечатление, награждалась призом за «прекрасную мужественность»34.
Поскольку атлетика была необходима для войны и могла угаснуть в отсутствие состязаний, греческие города проводили общеэллинские игры, призванные служить высшим стимулом. Древнейшие из них были учреждены в 776 году до нашей эры (первая твердая дата в греческой истории) в Олимпии и устраивались раз в четыре года. Первоначально в них участвовали только элейцы, но в течение столетия они привлекли к себе атлетов со всей Греции; к 476 году в список победителей были внесены имена выходцев со всего греческого Средиземноморья от Синопы до Марселя. Празднество Зевса стало международным; месяц праздника был временем общегреческого перемирия, и элейцы взимали штраф с любого греческого государства, на территории которого гости игр подвергались нападению. Филипп Македонский смиренно выплатил штраф за своих солдат, ограбивших некоего афинянина по дороге в Олимпию.
Воображение рисует нам паломников и атлетов, выступивших из отдаленных городов за месяц до положенного срока, чтобы сойтись на играх. Олимпиада была не только праздником, но и ярмаркой; равнина была усеяна шатрами, где посетители находили укрытие от июльского зноя, и лавками тысяч торговцев, где было выставлено на продажу все что угодно — от вина и фруктов до коней и статуй, а циркачи проделывали тем временем свои трюки перед толпой. Одни жонглировали мячами, другие показывали чудеса гибкости и ловкости, третьи пожирали огонь и глотали мечи: виды развлечений, как и формы суеверия, берут начало в почтенной древности. Знаменитые ораторы, как Горгий, знаменитые софисты, как Гиппий, возможно, даже знаменитые историки, как Геродот, выступали с речами или декламациями в порти
[ 220 ]
ках храма Зевса. Это был особый мужской праздник, так как замужним женщинам присутствовать на нем не позволялось; у них были свои игры на празднике Геры. Менандр подытожил все происходящее в Олимпии пятью словами: «толпа, рынок, акробаты, развлечения, воры»35.
К Олимпийским состязаниям допускались только свободнорожденные греки. Атлеты (от athlos, соревнование) проходили отбор на местных и муниципальных играх, а затем в течение десяти месяцев усиленно тренировались под руководством пайдотрибов (буквально «массажистов») и гимнастов. По прибытии в Олимпию они проверялись должностными лицами и давали клятву соблюдать все правила. Нарушения правил были редкостью; говорят, что Евполид подкупал других боксеров, чтобы те ему поддавались36, но наказание и бесчестие за такие проступки были обескураживающе суровы. Когда все было готово, атлетов вводили на стадион; глашатай объявлял имена выступающих и названия представляемых ими городов. Все соперники вне зависимости от возраста и положения соревновались обнаженными; иногда вокруг бедер повязывали пояс37. От самого стадиона не сохранилось ничего, кроме узких каменных плит, которых касались бегуны, замершие на старте. Сорок пять тысяч зрителей сидели на стадионе целый день, страдая от насекомых, жары и жажды; головные уборы были запрещены, вода была плохой, мухи и комары осаждали это место, как осаждают его и ныне. Через короткие промежутки времени приносились жертвы Зевсу, Отгоняющему Мух38.
Важнейшие события игр были сгруппированы в пентатлон, или пятиборье. Для поощрения всестороннего развития атлета каждый записавшийся для участия в одном из его видов должен был участвовать во всех остальных; чтобы добиться победы, требовалось выиграть три состязания из пяти. Первым по программе был прыжок в длину; атлет держал в руках груз, напоминающий гантели, и прыгал с места. Античные авторы уверяют, будто некоторые прыгуны улетали на пятнадцать метров39, но мы не обязаны верить всему, что читаем. Вторым видом было метание диска, округлой металлической или каменной пластины, весившей около пяти с половиной килограммов; лучшие атлеты забрасывали диск на тридцать метров40. Третьим шло метание дротика, или копья, с помощью кожаного ремня, прикреплявшегося к середине древка. Четвертым и основным видом пентатлона был спринт — забег на длину стадиона, обычно метров на шестьдесят. Пятой была борьба. Она была чрезвычайно популярна в Греции, от нее образовано само слово палестра, а о борцах-чемпионах рассказывали множество историй.
Кулачный бой был древней игрой, традиции которой зримо прослеживаются вплоть до минойского Крита и микенской Греции. Кулачные бойцы упражнялись, колотя по мячу, подвешенному на уровне головы и наполненному семенами смоковницы, мукой или песком. В классическую эпоху (т.е. в пятом-четвертом веках до н.э.) они носили «мягкие перчатки» из бычьей кожи, которые обмазывались жиром и доходили почти до локтей. Удары наносились только в голову, но при этом правила не запрещали бить лежачего. В кулачном бою не было ни раундов, ни перерывов; бойцы сражались до тех пор, пока один из них не запросит пощады или не рухнет. Не существовало и весовых категорий; в общий список вносили всех независимо от веса. Поэтому вес
[ 221 ]
давал преимущество, и из состязания в ловкости греческий бокс выродился в поединок мускулов.
Со временем, по мере роста жестокости, бокс и борьба были объединены в новый вид спорта, называвшийся панкратием, или всеборьем. Здесь допускалось все, кроме укусов и выдавливания глаз, — даже удары ногами в живот41. Три богатыря, чьи имена дошли до нас, победили, сломав пальцы соперникам42; один боец нанес такой жестокий удар прямыми пальцами и крепкими острыми ногтями, что пронзил тело противника и вытащил его внутренности43. Милон Кротонский был более учтивым борцом. Говорят, он развил свою силу, ежедневно нося теленка, пока тот не вырос в быка. Народ любил его трюки; он так крепко зажимал в кулаке гранат, что никто не мог его вырвать, и тем не менее плод оставался неповрежденным; он становился на скользкое от масла кольцо и отражал все попытки сдвинуть его с места; он обвязывал вокруг лба шнур и разрывал его, задерживая дыхание и тем самым заставляя кровь прилить к голове. В конце концов Милон стал жертвой собственных доблестей. «Он набрел в Кротонской области на засохшее дерево, — сообщает Павсаний. — Вбитые в него клинья расщепили ствол. Переоценив свою силу, Милон всунул руки в расщеп дерева. И действительно, клинья выпали, но руки Милона были зажаты деревом, и он стал добычей волков...»44
Вдобавок к спринту, проводившемуся в рамках пентатлона, в программу игр входили и другие состязания бегунов. Проводились забеги на триста шестьдесят метров, на двадцать четыре стадия, или на 4,3 километра, а также бег со щитом. Нам не известны рекорды, установленные на этих дистанциях; длина стадия была разной в разных городах, и греки не обладали инструментами для измерения небольших промежутков времени. Легенды повествуют о греческом бегуне, который бегал быстрее зайца, о бегуне, который бежал из Коронеи в Фивы (около тридцати двух километров) рядом с лошадью, все время ее подгоняя, о Фидиппиде, прибежавшем за два дня из Афин в Спарту (240 километров)45 и ценой собственной жизни доставившем в Афины весть о победе при Марафоне, удаленном от Афин на тридцать восемь километров. Однако «марафонского бега» в Греции не существовало.
На равнине под стадионом Олимпия возвела ипподром, предназначенный для скачек. Выставлять своих коней могли не только мужчины, но и женщины; как и в наши дни, приз доставался хозяину, а не жокею, хотя коня иногда награждали статуей46. Кульминацией игр были заезды колесниц с двойными и четверными упряжками. Часто в одном заезде состязались по десять четверней; каждой запряжке предстояло двадцать три раза обогнуть столбы в конце скаковой дорожки, и несчастные случаи придавали состязанию особую остроту; в одном из заездов из сорока стартовавших до финиша дошла только одна колесница. Нетрудно представить себе напряжение и возбуждение зрителей этих скачек, их пространные доводы в пользу своих любимцев и забвение всяких приличий, когда уцелевшие колесницы огибали последний круг.
Когда пятидневные тяготы оставались позади, победители получали свои награды. Каждый повязывал голову шерстяной лентой, поверх которой судьи водружали венок из дикой оливы, в то время как глашатай объявлял имя и город чемпиона. Эти лавры были единствен
[ 222 ]
ной наградой на Олимпийских играх, и все же в Греции не было знака отличия, за который велась бы такая острая борьба. Состязания были настолько важны, что их проведению не воспрепятствовало даже персидское нашествие; и пока горстка греков отбивалась от армии Ксеркса при Фермопилах, привычные толпы взирали на Феагена с Фасоса, который в самый день битвы стяжал победный венок в панкратии. «Благие небеса! — воскликнул Перс, обращаясь к своим полководцам. — С кем привел ты нас воевать? Эти люди состязаются друг с другом не ради денег, но ради чести!»47 Он, или грек, выдумавший эту историю, был слишком высокого мнения о греках, и дело не только в том, что в этот день им следовало находиться скорее не в Олимпии, а у Фермопил. Хотя награда, вручавшаяся непосредственно на играх, была невелика, непрямое вознаграждение было куда более внушительным. Многие города постановляли выплатить возвращающимся победителям значительные суммы; в некоторых местах они назначались полководцами, и толпа боготворила их столь открыто, что не могла не возмущать ревнивых философов48. Победитель или его покровители нанимали таких поэтов, как Симонид и Пиндар, чтобы те сочиняли в их честь оды, исполнявшиеся хорами мальчиков во время шествия, которое приветствовало победителя на родной земле; оплачивали работу скульпторов, призванных увековечить его в бронзе или камне; иногда ему предоставлялись бесплатные обеды в пританее, или городской ратуше. О стоимости последней привилегии можно судить по сообщению не слишком надежного источника, утверждающего, что Милон съедал за день четырехлетнюю телку, а Феаген — быка49.
Шестое столетие стало свидетелем наивысшего блеска и популярности греческой атлетики. В 582 году Союз амфиктионов учредил Пифийские игры в честь Аполлона Дельфийского; в том же году в Коринфе были основаны Истмийские игры в честь Посидона; шесть лет спустя было положено начало Немейским играм, посвященным Немейскому Зевсу; все три празднества приобрели статус общегреческих. Вместе с Олимпийскими играми они составили periodos, или цикл, и величайшей мечтой греческого атлета было стяжать победу на всех четырех состязаниях. На Пифийских играх к физическим видам спорта были добавлены музыкальные и поэтические турниры; в действительности такие музыкальные схватки проводились в Дельфах задолго до учреждения атлетических игр. Изначальным видом программы являлся гимн в честь Аполлоновой победы над дельфийским Пифоном; в 582 году были добавлены состязания в пении, а также в игре на лире и флейте. Схожие музыкальные турниры устраивались в Коринфе, Немее, на Делосе и в других местах; греки верили, что благодаря частым публичным соревнованиям им удастся стимулировать не только талант исполнителя, но и вкус публики. Этот принцип применялся едва ли не к каждому искусству — к керамике, скульптуре, живописи, поэзии, хоровому пению, риторике и драме50. В силу этой и других причин игры оказали глубокое влияние на искусство и литературу, даже на сочинения историков, ибо для позднейшей греческой историографии основным методом отсчета времени был отсчет по Олимпиадам, обозначавшимся именем победителя в беге на стадий. Физическое совершенство всесторонне развитого атлета послужило источником вдохновения скульпторам шестого века Мирону и Поликлету, создавшим статуи идеально сложенных мужчин.
[ 223 ]
Состязания нагих атлетов и игры в палестре и на праздниках предоставили скульпторам невиданные возможности для изучения человеческого тела во всех его естественных формах и положениях; народ Греции — сам того не ведая — стал натурщиком для своих художников, и, соединившись с греческой религией, греческая атлетика произвела на свет греческое искусство.
V. ИСКУССТВА
Дойдя наконец до самых совершенных творений греческой цивилизации, мы обнаруживаем трагическую неполноту того, что от нее осталось. Опустошение, произведенное в греческой литературе временем, фанатизмом и умственными предпочтениями, — ничто по сравнению с разорением греческого искусства. До нас дошла единственная бронзовая статуя классической эпохи — Дельфийский возничий, единственная мраморная статуя — Гермес Праксителя; ни один храм — даже Тесейон — не сохранил формы и цвета, которыми он обладал в древности. Погибли почти все греческие изделия из ткани, древесины, слоновой кости, серебра и золота; материал был слишком недолговечен или слишком дорог, чтобы уберечься от людского вандализма и времени. Нам приходится восстанавливать потерпевший крушение корабль по немногим вынесенным на берег доскам.
С Истоки греческого искусства — это стремление к репрезентации и украшению, антропоморфизм греческой религии, атлетическая закалка и идеал. Когда, как и другие первобытные народы, ранние греки переросли обычай принесения в жертву живых существ, которые должны были сопровождать и обслуживать усопшего, они начали погребать вместо них резные или рисованные фигуры. Позднее они стали размещать в доме портреты предков или приносить в храмы изображения своих любимых и свои собственные, чтобы они служили вотивными фигурками, обеспечивающими своих прототипов магическим покровительством бога. Минойская и микенская религии, даже хтонические греческие культы были слишком смутными и безличными, иногда слишком жуткими и гротескными, чтобы облечься в эстетическую форму; но искренняя человечность олимпийцев и их потребность в храмах, служивших домами для их земного пребывания, открыли широкую дорогу скульптуре, архитектуре и множеству вспомогательных искусств. Ни одна другая религия — быть может, за исключением католицизма — не оказала столь вдохновляющего воздействия на литературу и искусство, почти каждая книга или пьеса, статуя, здание или ваза, дошедшие до нас из Древней Греции, так или иначе соприкасается с религией — темой ли, замыслом или инспирацией. >
Но для того, чтобы сделать греческое искусство великим, одного вдохновения было недостаточно. Здесь требовалось техническое совершенство, проистекающее из культурных контактов, передачи и развития ремесел; в действительности искусство было для греков одной из форм ремесла, и художник настолько естественно вырастал из ремесленника, что Греция никогда их четко не различала. Здесь требовалось знание здорового человеческого тела, в трактовке которого следовало соблюдать нормы пропорции, соразмерности и красоты; требовалась чувственная,
[ 224 ]
страстная любовь к красоте, для которой не были чрезмерны никакие труды, если только их ценой удавалось запечатлеть в долговечной форме живую прелесть момента. Чтобы рождать прекрасных детей, спартанки помещали в своих спальнях статуи Аполлона, Нарцисса, Гиакинфа или какого-нибудь иного миловидного божества51. Кипсел учредил женский конкурс красоты еще в седьмом веке, и, согласно Афинею, эти периодические состязания проводились вплоть до христианской эры52. По словам Феофраста, в некоторых местах «устраивались состязания женщин в скромности и хорошем ведении хозяйства... устраивались также конкурсы красоты, как, например, на Тенедосе и Лесбосе»53.
1. Вазы
Прелестная греческая легенда гласит, что первая чаша была создана по образу Елениной груди54. Если это правда, то данная чаша была утрачена во время дорийского нашествия, так как ни один образец раннегреческой керамики ни в малейшей степени не похож на Елену. Нашествие пагубно сказалось на искусствах, приведя ремесленников к обнищанию, уничтожив школы и на время прервав технологическую преемственность; греческие вазы после нашествия вновь первобытно просты и неуклюжи, словно не было Крита, который возвел керамику в ранг искусства.
Возможно, грубая закваска дорийских завоевателей, воспользовавшись остатками минойско-микенских технологий, произвела на свет тот геометрический стиль, который господствовал в древнейшей греческой керамике послегомеровской эпохи. Цветы, ландшафты, растения — столь пышные в критском орнаменте — были отброшены прочь, и суровый дух, которым проникнуто величие дорического храма, обусловил временный упадок греческой керамики. Характерные для этого периода исполинские сосуды едва ли притязают на красоту; они предназначались для хранения вина, масла или зерна, а не для того, чтобы заинтересовать знатока керамики. Украшения практически ограничивались повторяющимися треугольниками, кругами, цепями, шашками, ромбами, свастиками или параллельными горизонтальными линиями; геометричны даже встречающиеся среди них человеческие фигуры: торсы представлены в виде треугольников, бедра и икры — в виде конусов. Этот вялый стиль орнамента распространился по всей Греции и предопределил форму афинских Дипилонских* ваз; однако на этих огромных сосудах (обычно предназначавшихся для человеческого праха) между линий узора неловко прочерчены черные силуэты плакальщиков, колесниц и животных. К концу восьмого столетия роспись греческих сосудов становится более живой; фон расписывается двумя цветами, прямые линии сменяются изогнутыми; на глину наносятся пальметты и лотосы, гарцующие кони и преследуемые охотниками львы, и нарядный ориентальный стиль вытесняет скудный геометрический.
Затем наступил век деятельного экспериментаторства. Милет затопил рынок своими краснофигурными вазами, Самос — своими алабас-
* Названы так потому, что их находили главным образом у Двойных Ворот города в Керамике.
[ 225 ]
трами, Лесбос — черной керамикой, Родос — белыми, а Клазомены — серыми сосудами; Навкратис вывозил фаянс и полупрозрачное стекло. Эрифры славились своими тонкостенными вазами, Халкида — совершенством отделки, Сикион и Коринф — изысканностью «протокоринфских» сосудов для благовоний и искусной росписью кувшинов, подобных хранящейся в Риме вазе Киджи. Гончары конкурирующих городов как бы вступили в керамическую войну; они находили покупателей во всех портах Средиземного моря и внутренних областях России, Италии и Галлии. В седьмом веке казалось, что победа останется за Коринфом; его сосуды были повсюду и у всех, а коринфские гончары открыли новую технику насечки и раскраски, проявляя свежесть и изобретательность в создании новых форм. Но около 550 года вперед вырвались мастера из Керамика — квартала гончаров на окраине Афин; они отбросили восточные влияния и завоевали своими чернофигурными сосудами рынки Причерноморья, Кипра, Египта, Этрурии и Испании. Начиная с этого времени лучшие гончары переселялись в Афины или рождались здесь; из поколения в поколение сын наследовал ремесло отца, что привело к возникновению великой школы и традиции; изготовление изящной керамики стало одной из крупнейших отраслей промышленности, а в конце концов и признанной монополией Афин.
На самих вазах то и дело изображается мастерская гончара: ремесленник работает вместе с подмастерьями или внимательно контролирует производственные процессы; смешивание красок и глины, лепка формы, раскрашивание фона, нанесение рисунка, обжиг чаши и — ощущение счастья при виде того, как в твоих руках красота обретает форму. Нам известны более ста аттических гончаров; но время разбило их шедевры, и нам остались лишь имена. На кубке для вина мы читаем гордые слова Nicosthenes те poiesen — «Меня сделал Никосфен»55. Еще более велик был Эксекий, чья пышная амфора хранится в Ватикане; он был одним из многих художников, вдохновляемых покровительством Писистратидов и установленным при них миром. Около 560 года из мастерской Клития и Эрготима вышла знаменитая ваза Франсуа, найденная в Этрурии носившим это имя французом и бережно хранимая ныне во флорентийском Археологическом музее, — большая чаша для смешения вина, покрытая несколькими рядами фигур и сцен из греческой мифологии56. Эти художники были выдающимися представителями аттического чернофигурного стиля, расцвет которого приходится на шестой век. Не следует преувеличивать совершенство их творений; ни по замыслу, ни по исполнению они не могут сравниться с лучшими произведениями китайцев эпохи Тань и Сунь. Однако цели греческого мастера были совершенно иными; он искал не цвета, но линии, не орнамента, но формы. Фигуры на греческих вазах условны, стилизованы, с неправдоподобно широкими плечами и узкими бедрами; так как в классическую эпоху дело обстояло таким же образом, следует предположить, что греческий гончар и не задумывался о реалистической достоверности. Он творил поэзию, не прозу, обращался не к глазу, но к воображению. Он ограничивал себя в материалах и красителях: брал высококачественные красные глины Керамика, приглушал их естественный цвет желтым, тщательно вырезал фигуры и заполнял силуэты блестящим черным лаком. Он превратил глину в
[ 226 ]
бесчисленное множество сосудов, сочетавших прозу с красотой: в гидрию, амфору, ойнохою, килик, кратер, лекиф — т.е. сосуд для воды, сосуд с двумя ручками, чашу для вина, кубок для питья, сосуды для смешения вина и умащений. Он замысливал эксперименты, творил сюжеты и разрабатывал технологии, которые перенимались бронзовых дел мастерами, скульпторами и художниками; он провел первые опыты с ракурсом, перспективой, светотенью и формовкой57; он проложил дорогу скульптуре, лепя терракотовые статуэтки и воплощая в них тысячи тем и форм. Он освободил свое искусство от дорической геометрии и ориентального излишества, сделав центром и истоком его существования человеческое тело.
Ближе к концу последней четверти шестого века афинский гончар устал от черных фигур на красном фоне, радикально преобразовал данную формулу и создал краснофигурный стиль, царйвший на рынках Средиземноморья в течение двух столетий. Фигуры остаются застывшими и угловатыми, тело изображается в профиль, а глаза — анфас; но даже при этих ограничениях появилась новая свобода, более широкий размах замысла и исполнения. Легким резцом художник наносил фигуры на глину, более подробно прорисовывал их пером, заполнял фон черным, а цветным лаком добавлял второстепенные штрихи. Некоторые мастера краснофигурного стиля также надолго прославили свои имена. Одна амфора подписана: «Раскрашена Евфимидом, сыном Поллиада, как никогда Евфроний»58, — ее автор вызывал Евфрония потягаться с ним в мастерстве. Тем не менее Евфроний по-прежнему числится величайшим гончаром своего времени; некоторые полагают, что большой кратер, на котором изображена борьба Геракла с Антеем, принадлежит именно ему. Его современнику Сосии приписывается одна из знаменитейших греческих ваз, на которой Ахилл перевязывает раненную руку Патрокла; каждая деталь выписана здесь с любовью, и немая мука юного воина пережила века. Этим и другим — ныне безымянным — мастерам мы обязаны такими шедеврами, как чаша, на внутренней поверхности которой перед нами предстает Эос, оплакивающая погибшего сына, и гидрия в Художественном Метрополитен-музее Нью-Йорка, на которой показан греческий воин, возможно, Ахилл, вонзающий копье в светловолосую и отнюдь не безгрудую амазонку. Однажды Джон Китс стоял, завороженный, перед одной из таких ваз, подобной этим, пока «дикое неистовство» и «безумное стремление» не воспламенили его мозг одой, более величественной, чем любая греческая урна.
2. Скульптура
Заселение греками Западной Азии и открытие Египта для греческой торговли около 660 года до нашей эры способствовали проникновению ближневосточных и египетских скульптурных форм и методов в Ионию и европейскую Грецию. Около 580 года два критских скульптора Дипен и Скиллид получили заказы в Сикионе и Аргосе и оставили после себя не только статуи, но и учеников; начиная с этого времени на Пелопоннесе возникает мощная скульптурная школа. У этого вида искусства было много задач: оно хранило память о мертвых, поначалу воздвигая им простые колонны, затем гермы, на которых была вырезана лишь
[ 227 ]
голова, затем статуи, отделанные со всех сторон, или рельефы на погребальных стелах; оно создавало статуи атлетов-победителей, представляя их поначалу как тип, позднее как индивидуумов; оно вдохновлялось живым воображением греческой веры и создавало бесчисленные изображения богов.
До шестого века материалом скульптора чаще всего было дерево. Нам известно подробное описание ларца Кипсела, диктатора Коринфа. Согласно Павсанию, ларец был сделан из кедра, инкрустирован слоновой костью и золотом и украшен сложной резьбой. С ростом богатства деревянные статуи начали покрывать — частично или полностью — драгоценными материалами: именно таким образом Фидий создал свои хрисоэлефантинные (т.е. из золота и слоновой кости) статуи Афины Парфенов и Олимпийского Зевса. В роли скульптурного материала бронза соперничала с камнем до самого конца классического искусства. Не многим античным бронзам удалось уцелеть вопреки искушению отправить их в переплавку, но, пожалуй, чересчур официальный Возничий из Дельфийского музея (около 490 года) позволяет нам судить о том, сколь близко к совершенству подошло бронзолитейное искусство с тех пор, как Рек и Феодор Самосский перенесли его в Грецию. Самая известная скульптурная группа в Афинах, Тираноубийцы (Гармодий и Аристогитон), была отлита в бронзе Антенором вскоре после изгнания Гиппия из Афин. Многие мягкие породы камня использовались до того, как греческие скульпторы стали придавать форму более твердым породам при помощи молотка и резца; но, едва познакомившись с этим искусством, они почти опустошили мраморные залежи Наксоса и Пароса. В архаический период (1100—490) фигуры нередко раскрашивались; однако в конце этой эпохи было обнаружено, что при изображении нежной женской кожи наилучший эффект достигается тогда, когда полированный мрамор обходится без искусственной подкраски.
Ионийские греки были первыми, кто сумел воспользоваться драпировкой как скульптурным элементом. Египет и Ближний Восток оставляли одежды застывшими — огромный каменный передник сводил на нет всю живость формы; но в Греции шестого века скульпторы стали изображать складки ткани, используя платье для того, чтобы раскрыть конечный источник и критерий красоты — здоровое человеческое тело. Все же египетско-азиатское влияние оставалось настолько сильным, что в большинстве архаических греческих статуй фигура выглядит грузной, лишенной изящества и застывшей; ноги неестественно напряжены даже в положении покоя; руки беспомощно свисают по швам; глаза имеют миндалевидную форму и в некоторых случаях по-восточному раскосы; лицо лишено индивидуальных черт, неподвижно, бесстрастно. Греческая скульптура этого периода следует египетскому правилу фронтальности: фигура изображается так, чтобы ее можно было рассматривать только спереди; при ее создании соблюдается столь строгая зеркальная симметрия, что, если провести вертикальную линию через нос, рот, пупок и половые органы, она не отклонится ни вправо, ни влево; отсутствуют малейшие изгибы, свидетельствующие о движении или покое. Возможно, ответственность за эту унылую оцепенелость несет традиция: закон греческих игр запрещал победителю ставить свою портретную статую до тех пор, пока он не одержит победу во всех
[ 228 ]
состязаниях пентатлона; греки уверяли, что только в этом случае он достигнет гармоничного физического развития, достойного запечатления в индивидуальной статуе59. По этой причине и, возможно, потому, что ранее пятого века изображение богов определялось религиозными условностями, греческий скульптор ограничивался несколькими позами и типами, посвящая всего себя их совершенной разработке.
Его исследования были сконцетрированы прежде всего на двух типах: юноша, или курос, — почти нагой, со сжатыми кулаками, с покойным и строгим выражением лица; кора, или девушка, — тщательно причесанная, скромного вида и в скромной одежде, одной рукой подбирающая складки платья, другой подносящая богам некий дар. До самого последнего времени историки называли куросов «Аполлонами», но, вероятнее всего, то были изображения атлетов или надгробные памятники. Самый знаменитый образчик этого типа — Аполлон из Теней, самый внушительный — Аполлон Сунионский, самый претенциозный — Трон Аполлона в Амиклах, близ Спарты. К числу прекраснейших принадлежит Стренгфордский Аполлон из Британского музея; еще более прекрасен Аполлон Шуазеля-Гуфье, римский слепок с греческого оригинала начала пятого века60. Что касается кор, то, по крайней мере на мужской взгляд, они производят более приятное впечатление: их тела грациозны и стройны, на лице играет улыбка Моны Лизы, одежды мало-помалу освобождаются от традиционной скованности; некоторые из них, как, например, коры из Афинского музея, были бы сочтены шедевром в любой другой стране61; одна из них, которую мы можем называть Корой с Хиоса*, — шедевр даже для Греции. Чувственная ионийская манера прорывается в них сквозь египетскую неподвижность и дорийскую суровость «Аполлонов». Архерм Хиосский создал другой тип или следовал утраченным ныне моделям, работая над Никой, иди Победой, Делосской; к тому же типу будут принадлежать прелестная Ника Пеония в Олимпии, крылатая Ника Самофракийская, а в христианском искусстве — крылатые фигурки херувимов62. Близ Милета для храма Бранхидов неизвестный скульптор изваял череду одетых сидящих женских фигур — могучих, но неловких, исполненных достоинства, но тяжеловесных, торжественных, но неживых**.
Рельефная скульптура является столь древней, что для описания ее происхождения была изобретена прелестная легенда. Коринфская девушка запечатлела на стене очертания тени, падавшей при свете лампады от головы ее возлюбленного. Ее отец Бутад, по профессии гончар, заполнил очертания глиной, придал форме твердость, снял ее и подверг обжигу; так, по словам Плиния, на свет появился барельеф63. При украшении храмов и могил это искусство приобрело даже большее значение, чем скульптура. Уже в 520 году Аристокл создал погребальный рельеф Аристиона — одно из многих сокровищ Афинского музея.
Поскольку рельефы почти всегда раскрашивались, скульптура, рельеф и живопись были ремеслами-союзниками, являясь обычно слугами архитектуры, и большинство художников знали толк во всех четырех искусствах. Фон храмовой лепнины, фризов, метоп и фронтона обычно раскрашивался, тогда как основная часть здания, как правило, сохра
* № 682 в Национальном Афинском музее.
** Ныне в Британском музее; слепки хранятся в Метрополитен-музее в Нью-Йорке. Бранхиды были династией храмовых жрецов.
[ 229 ]
няла естественный цвет камня. От греческой живописи как отдельного вида искусства до нас дошли самые ничтожные остатки; однако от поэтов мы знаем, что панельная живопись, краски которой смешивались с расплавленным воском, практиковалась уже во времена Анакреонта64. Живопись была последним великим искусством, которому предстояло развиться в Греции, и умереть ей предстояло последней.
В целом все греческие искусства шестого века, за исключением архитектуры, не смогли возвыситься до дерзости замыслов или совершенства форм, достигнутых в тот период греческой философией и поэзией. Возможно, покровительственное отношение к искусству не могло так быстро развиться в аристократии, которая оставалась сельской и бедной, или в деловом классе, слишком юном, чтобы подняться от богатства к хорошему вкусу. И все же эпоха диктаторов была временем, оказавшим вдохновляющее и благотворное воздействие на все греческие искусства, особенно при Писистрате и Гиппии в Афинах. К концу этого периода древняя окоченелость скульптуры начала преодолеваться, а правило фронтальности было отброшено; ноги приобрели подвижность, руки не вытягивались более по швам, разомкнулись ладони, на лицах проявились чувства и характер, тела приняли разнообразные позы, что свидетельствовало об успехах в изучении анатомии. Революция в скульптуре, или одухотворение камня жизнью, стала крупнейшим событием в греческой истории; бегство от фронтальности явилось одним из знаменательных достижений Греции. Египетские и восточные влияния утратили свою силу, и греческое искусство стало действительно греческим.
3. Архитектура
Строительная наука медленно оправлялась от дорийского нашествия и, поднимаясь из развалин, возвращала добрую славу дорийскому имени. В Темные века, протянувшиеся от Агамемнона до Терпандра, Греция осваивала основные элементы микенского мегарона; прямоугольная форма здания, использование внутренних и внешних колонн, округлый ствол и простая квадратная капитель, триглифы и метопы антаблемента — все это стало составной частью величайшего достижения греческого искусства — дорического ордера. Но если микенская архитектура была, по всей видимости, светской и сосредоточивалась на возведении дворцов и жилищ, архитектура классической Греции была почти целиком религиозной. По мере того как монархия увядала, а религия и демократия объединили чувства Греции, направив их на почитание города в лице его божества, царский мегарон трансформировался в храм гражданской общины.
Первые греческие храмы строились из дерева или кирпича, как и приличествовало нищим Темным векам. Когда камень стал главным материалом храмового строительства, архитектурные детали остались теми же, что и в эпоху деревянных сооружений: прямоугольный наос, или собственно храм, округлые стволы колонн, «главные балки», или архитравы, концы балок, или триглифы, остроконечная крыша свидетельствовали, что их форма обусловлена материалом — древесиной;
[ 230 ]
даже первая ионийская спираль была, по-видимому, растительной фигурой, нарисованной на деревянном строительном блоке65. С ростом греческого богатства и кругозора учащалось применение камня; переход на новый материал особенно ускорился после того, как около 660 года до нашей эры Египет открылся для греческой торговли. До шестого века излюбленным материалом новых ордеров являлся известняк; мрамор был введен около 580 года: сначала с его помощью создавались декоративные части, затем фасады, наконец весь храм целиком — от фундамента до черепицы.
В Греции получили развитие три архитектурных ордера: дорический, ионийский и — в четвертом веке — коринфский. Так как внутренняя часть храма была сохранена за богом и его служителями, а служба проводилась снаружи, все три ордера посвятили себя прежде всего тому, чтобы придать его внешней части впечатляющую красоту. На земле — обычно на некоторой возвышенности — они начинали со стереобата — двух или трех сужающихся слоев каменного фундамента. С верхнего слоя, или стилобата, непосредственно вырастала дорийская колонна, не имевшая собственного цоколя и снабженная мелкими, заостренными каннелюрами; в середине своего «растяжения», по-гречески называвшегося entasis, она заметно расширялась. Ближе к вершине дорическая колонна немного сужалась, подражая тем самым стволу дерева и вступая в удачное противоречие с минойско-микенским стилем. (Ствол одинаковой толщины или — хуже того — сужающийся книзу кажется неустойчивым и неизящным, тогда как расширяющийся цоколь усиливает ощущение стабильности, которое призвана оставлять любая архитектура. Возможно, однако, дорическая колонна слишком тяжеловесна и непропорционально широка; от нее веет чересчур флегматичной крепостью и силой.) Поверх дорической колонны была посажена простая и мощная капитель: «выкружка», или округлый поясок, напоминающий подушку эхин, и — поверх всего — квадратный абак, призванный распределить поддерживающее противодавление колонны под архитравом.
Если дорийцы разработали свой стиль, отталкиваясь от мегарона, модифицированного, вероятно, благодаря знакомству с египетскими «протодорийскими» колоннадами Дейр-эль-Бахри и Бени-Хасана, ионийские греки разрабатывали ту же основополагающую форму под влиянием Азии. В сложившемся таким образом ионийском ордере стройная колонна вырастала на собственном цоколе, начинаясь у подножия и заканчиваясь у вершины узкой лентой или поясом; обычно ее высота была больше, а диаметр меньше, чем у ствола дорической колонны; сужение кверху едва заметно; канавки глубокие, полукруглые желобки разделены плоскими кромками. Ионийская капитель состоит из узкого эхина, еще более узкого абака и двойной спирали волюты между ними, напоминающей свернутый свиток и делающей абак и эхин почти незаметными; этот изящный элемент является адаптацией хеттских, ассирийских и других восточных форм66. Эти характерные детали вместе с изысканным убранством антаблемента — приметы не только стиля, но и народа; они отражают в камне ионийскую выразительность, гибкость, чувствительность, изящество и любовь к изощренным подробностям в той же мере, в какой дорический ордер свидетельствует о
[ 231 ]
гордой сдержанности, тяжеловесной мощи и суровой простоте дорийца; скульптура, литература, музыка, манеры и платье обеих соперничающих групп были столь же не схожи, как и их архитектурные стили. Дорическая архитектура — это математика, ионийская — поэзия; и та и другая искали в камне долговечности; первая — «нордическая», вторая — восточная; вместе они образуют мужскую и женскую темы в рамках фундаментальной гармонии единой формы.
Греческая архитектура отличилась тем, что использовала колонну не только как опорную часть здания, но и как элемент убранства. Существеннейшим назначением внешней колоннады было поддержание свеса крыши и избавление стен наоса, или внутреннего храма, от наружного противодавления заостренной крыши. Над колоннами возвышался антаблемент, или надстройка. Как и в случае с несущими элементами, греческая архитектура стремилась здесь к четкой дифференциации и при этом выраженной связности членов. Архитрав — крупная каменная балка, связывавшая капители, — был в дорическом ордере гладким или нес на себе скромные лепные украшения; в ионийском ордере он состоял из трех слоев, каждый из которых выдавался вниз и увенчивался мраморным карнизом, делившимся на отрезки, отличавшиеся самыми пестрыми деталями орнамента. Так как наклонные балки, подпиравшие крышу, в дорийском стиле спускались вниз и надежно закреплялись меж двух горизонтальных балок у свеса крыши, соединенные концы трех балок образовывали первоначально деревянный, затем — в подражание минувшему — каменный триглиф, или поверхность, разделенную на три части. Между соседними триглифами оставлялось свободное пространство, игравшее роль открытого окна в эпоху, когда крыша делалась из дерева или обожженной черепицы; когда стали использовать полупрозрачную мраморную черепицу, эти метопы, или просветы, заполнялись мраморными плитами, на которых вырезались барельефы. В случае с ионийским ордером украшенный рельефами фриз иногда опоясывал верхнюю часть наружных стен наоса, или целлы; в пятом веке оба вида рельефа — метопы и фриз — нередко использовались в одном и том же здании, например, в Парфеноне. Самую благодатную возможность для творчества предоставляли скульптору лицевые и тыльные фронтоны — треугольники, образуемые скатом крыши; на фронтонах фигуры могли изображаться в технике высокого рельефа (горельефа) и — с учетом того, что их рассматривали снизу, — делаться более крупными; тесные углы фронтона бросали вызов самому умудренному таланту. Наконец, произведением искусства могла выступать сама крыша, покрытая ярко раскрашенной черепицей и снабженная по углам фронтонов декоративными водостоками — акротериями или скульптурными фигурами. В целом греческий храм был, вероятно, украшен скульптурами в избытке: статуи стояли между колонн, вдоль стен, внутри самого здания. В дело был вовлечен и живописец: храм раскрашивали целиком или частично, расписывались также статуи, рельефы и лепнина. Возможно, сегодня мы переоцениваем греков: время стерло краску с их богов и храмов, а железистые элементы придали мрамору неисчислимые естественные оттенки, которые выявили блеск этого камня под ясным греческим небом. Возможно, когда-нибудь прекрасным покажется даже современное искусство.
[ 232 ]
Оба конкурирующих ордера достигли величия в шестом веке, а совершенства — в пятом. Географически они поделили Грецию на неравные части: ионийский стиль преобладал в Азии и в Эгеиде, дорийский — на материке и на западе. В шестом веке выдающимися ионийскими шедеврами стали храмы Артемиды Эфесской, Геры Самосской и Бранхидов близ Милета; но от ионийской архитектуры, предшествовавшей Марафону, уцелели только руины. Прекраснейшими из сохранившихся строений шестого века являются древние храмы Пестума и Сицилии, все — в дорическом стиле. От великого Дельфийского храма, построенного между 548 и 512 годом до нашей эры по проекту коринфянина Спинтара, сохранился только основной план; в 373 году храм был разрушен землетрясением, затем отстроен по тому же плану и сохранял этот вид еще тогда, когда Павсаний совершал свое путешествие по Греции. Афинская архитектура данного периода была почти полностью дорической; около 530 года Писистрат начал работы над исполинским дорическим храмом Зевса Олимпийского на равнине у подножия Акрополя. После покорения персами Ионии в 546 году сотни ионийских мастеров переселились в Аттику и принесли или развили в Афинах ионийский стиль. В конце столетия афинские архитекторы применяли оба ордера и заложили необходимую техническую основу для века Перикла.
4. Музыка и танец
Слово mousike первоначально обозначало для греков преданность любой из Муз. Платонова Академия называлась мусейоном, или музеем, — местом, которое было посвящено музам и многим культурным занятиям, находившимся под их опекой; Александрийский музей являлся университетом, в котором велась литературная и научная работа, а не собранием музейных экспонатов. I Музыка в более узком, современном смысле слова была популярна среди греков по крайней мере не меньше, чем в наше время. В Аркадии все свободные граждане изучали музыку вплоть до тридцатилетнего возраста; каждый из них умел играть на каком-нибудь инструменте; неспособность к пению считалась позором67. Лирическая поэзия была названа так потому, что в Греции она сочинялась для того, чтобы исполняться под аккомпанемент лиры, арфы или флейты. Поэт обычно писал не только слова, но и музыку, будучи исполнителем своих песен; искусство лирического поэта было в Древней Греции куда более трудным искусством, чем ныне, когда поэты пишут стихи для уединенного чтения про себя. I Ранее шестого века едва ли найдется литературный жанр, полностью порвавший с музыкой. С нею были связаны воспитание и словесность, религия и война: военные мелодии играли важную роль в воинской подготовке, и почти все устное образование осуществлялось посредством стиха. К восьмому веку греческая музыка была уже немолода и обладала сотнями разновидностей и форм.
Инструменты были просты и, подобно современному — куда более обширному — арсеналу звуков, делились на ударные, духовые и струнные. j Первый класс инструментов не пользовался популярностью. В Афинах благосклонно относились к флейте, пока Алкивиад, осмеявший надутые щеки своего учителя музыки, не отказался играть на столь забавном инструменте, посеяв среди афинской молодежи предубежде
[ 233 ]
ние к нему. (Между прочим, по словам Афинея, еще более презирали искусство игры на флейте беотийцы, считавшие его пошлым68.) Простая флейта, или авлос, представляла собой тростниковую трубку или просверленную деревяшку с отделяемым мундштуком и с двумя—семью клапанами, в которые для изменения высоты звука иногда вставлялись съемные пробки. Некоторые музыканты использовали двойную флейту — «мужскую», или бас-флейту, помещавшуюся в правой руке, и «женскую», или дискантовую флейту, помещавшуюся в левой; они поддерживались у рта ремешком, обвязанным вокруг щек, и образовывали простую гармонию. Приладий флейту к эластичному мешку, греки создали волынку; соединив несколько флейт различной длины, они получили сирингу, или флейту Пана; расширив и раскрыв конец флейты и замкнув клапаны, они создали сальпингу, или трубу69. Павсаний говорит70, что музыка флейт была обычно печальной и всегда использовалась в плачах и элегиях; однако не похоже, чтобы авлетриды — греческие гейши-флейтистки — навевали печаль. Струнная музыка сводилась к перебору струн пальцем или плектром; смычковые инструменты не были известны71. Лира, форминга и кифара в существенных чертах были схожи: четыре или более струн из овечьих кишок натягивались поверх подставки вдоль резонирующего корпуса из металла или панциря черепахи. Кифара представляла собой небольшую арфу, используемую в качестве аккомпанемента для повествовательной поэзии; лира напоминала гитару и избиралась для сопровождения лирической поэзии и песен.
Греки рассказывали много диковинных историй о том, как боги — Гермес, Аполлон, Афина — изобрели эти инструменты; как Аполлон сразился на лире с флейтой Марсия (жреца фригийской богини Кибелы), одержал нечестную (по мнению Марсия) победу, помогая своему инструменту голосом, и увенчал концерт, заживо освежевав беднягу Марсия, — таким образом легенда олицетворила победу лиры над флейтой. Более привлекательные предания слагались о древних музыкантах, основателях и создателях музыкального искусства: об Олимпе, ученике Марсия, открывшем около 730 года энгармоническую гамму*; о наставнике Геракла Лине, который изобрел греческую музыкальную нотацию и установил некоторые из «ладов»72; о фракийском жреце Диониса Орфее и его ученике Мусее, говорившем, что «песня сладостна смертным»73. Эти сказания отражают тот вероятный факт, что греческая музыка заимствовала свои формы из Лидии, Фригии и Фракии**74.
* Гамма, использующая интервалы в четверть тона; например, EE'FABB'CE — где ударение указывает на повышение в четверть тона по сравнению с предшествующей нотой.
** Эллинская музыка исполнялась в разнообразных гаммах, гораздо более многочисленных и сложных, чем современные. Наша диатоническая гамма не различает более мелких делений, чем полутон, а октава состоит из двенадцати полутонов; греки использовали интервалы в четверть тона и знали сорок пять гамм, каждая из которых содержала восемнадцать нот75. Эти гаммы распадались на три группы: диатонические гаммы, основывающиеся на тетрахорде Е D С В, хроматические (Е С' С В) и энгармонические (Е С Сь В). Из греческих гамм посредством упрощения произошли гаммы средневековой духовной музыки, а через посредничество последних и современные.
Настройка струн с целью изменить положение полутонов в октаве порождала семь ладов (harmoniae) в пределах диатонического тетрахорда. Важнейшими гармониями были дорийская (Е F G А В С D Е), воинственная и торжественная, причем в минорной тональности; лидийская (С D Е F G А В С), нежная и жалобная, причем в мажорной
[ 234 ]
Песня проникла почти во все сферы греческой жизни. Дионису посвящались дифирамбы, Аполлону — пеаны, всем прочим богам — гимны; существовали энкомии, или хвалебные песни в честь богачей, и эпиникии, или победные песни в честь атлетов; существовали пиршественные (symposiaka), застольные (skolia), любовные (erotika), свадебные (hymenaioi), скорбные (elegiai) и погребальные (threnoi) песни; пастухи распевали буколики (boukolika), жнецы — литиерсы (lityerses), виноградари — эпилении (epilenia), пряхи — иулы (iouloi), ткачи — элины (elinoi)79. По-видимому, тогда, как и ныне, мужчины на рынке и в клубе, женщины дома и на улице распевали песни, отнюдь не столь изысканные, как те, что сочинял Симонид; народная и элитарная музыка шествуют сквозь века врозь.
Согласно представлениям и обычаям греков, высшей формой музыки было хоровое пение; они придали ему философическую глубину, структурную сложность, эмоциональный размах, которые в современной музыке имеют место скорее в концерте или симфонии. Любое торжество — по случаю сбора урожая, победы, свадьбы, праздника — справлялось, как правило, под музыку; время от времени города и группы устраивали большие состязания хоров. В большинстве случаев выступление готовилось загодя: назначался автор, которому поручали написать слова и музыку, взять на себя расходы убеждали человека со средствами, нанимали профессиональных певцов, с хором проводились самые тщательные репетиции. Все певцы брали одну и ту же ноту; так же исполняется музыка в современной греческой церкви; хорового пения в гомофоническом стиле тогда не существовало, если не считать того, что в позднейшие века аккомпанемент звучал на квинту выше или ниже голоса, или шел с ним вразрез; по-видимому, ровно настолько греки приблизились к гармонии и контрапункту80.
В своем высшем развитии танец составлял единое искусство с хоровым пением, также с танцем были некогда связаны многие формы
тональности; фригийская (D Е F G А В С D), в минорной тональности, оргиастически страстная и неистовая76. Забавно читать о жарких спорах относительно музыкального, этического и медицинского воздействия (благотворного или разрушительного), приписываемого греками — преимущественно философами — этим вариациям полутонов. Дорийская музыка, уверяют нас, делала людей отважными и исполненными достоинства, лидийская — чувствительными и робкими, фригийская — необузданными и своевольными. Платон полагал, что большая часть музыки приводит к изнеженной роскоши и вопиющей безнравственности, и желал запретить все инструментальные выступления в своем идеальном государстве. Аристотель настаивал на том, что юношей следует воспитывать в дорийском ладе77. У Феофраста нашлись добрые слова даже для фригийского лада; тяжкие недуги, сообщает он, можно сделать безболезненными, наигрывая у больной части тела фригийскую мелодию78.
Греческая музыкальная нотация использовала не овалы и палочки, заносимые на нотный стан, но буквы алфавита, разнообразя их посредством перестановок и преобразований, добавив к ним точки и прочерки, чтобы довести число знаков до шестидесяти четырех, и поместив их над словами песни. Некоторые фрагменты этой нотации дошли до нас, чтобы умерить нашу печаль об утрате остального; записанные на них мелодии родственны скорее восточным, нежели европейским напевам, и доставят большее удовольствие индийскому, китайскому или японскому, чем нечуткому европейскому уху, не привычному к интервалам в четверть тона.
[ 235 ]
и термины современной музыки*; греческий танец мог поспорить с музыкой в древности и популярности. Лукиан, который был не способен проследить его земные истоки, искал происхождение танца в размеренном движении звезд82. Гомер рассказывает не только о танцевальном зале, построенном для Ариадны Дедалом, но и об искуснейшем плясуне среди греческих воинов под Троей — Мерионе, который, танцуя в сражении, оставался неуязвимым для копий83. Платон описывал орхесис, или пляску, как «инстинктивное желание пояснить слова движениями всего тела» — это определение скорее относится к некоторым современным языкам; Аристотель дал более удачную дефиницию танца как «подражания действиям, нравам и страстям при помощи поз и ритмических телодвижений»84. Сократ и сам танцевал и восхвалял это искусство, утверждая, что оно делает здоровыми все части тела85; разумеется, он имел в виду греческий танец.
Дело в том, что греческий танец весьма отличался от современного. Хотя в некоторых своих формах танец мог стимулировать половое возбуждение, он редко приводил к физическому контакту между мужчинами и женщинами. Танец представлял собой скорее художественное упражнение, чем плавное скольжение обнявшихся пар, и, подобно восточной пляске, использовал в равной мере как ноги, так и руки86. Его формы были столь же разнообразны, как поэтические и песенные жанры; древние источники перечисляют двести разновидностей танца87. Существовали религиозные пляски, например, среди приверженцев Диониса, атлетические пляски, например, на спартанских Гимнопедиях или празднике обнаженных юношей; существовали военные пляски, например, пиррихий, которому обучали будущих воинов; существовала торжественная гипорхема — хоровой гимн или пьеса, исполнявшиеся двумя хорами, которые попеременно пели и танцевали; существовали народные танцы, приличествующие всем важнейшим жизненным событиям, всем временам и праздникам года. Как и всему остальному, танцевальному искусству также были присущи состязания, включавшие обычно хоровое пение.
Все эти искусства — лирическая поэзия, пение, инструментальная музыка и танец — были в ранней Греции тесно связаны и в разнообразных сочетаниях составляли одно искусство. Но уже в седьмом веке настало время специализации и профессионализма. Рапсоды оставили пение ради декламации и отделили стихотворное повествование от музыки88; Архилох пел свои лирические стихотворения без аккомпанемента89, положив начало долгому вырождению, в конце которого поэзия оказалась падшим ангелом — скованным и безмолвным. Хоровая пляска распалась на пение без пляски и пляску без пения, ибо, как сказал Лукиан, «усиленное дыхание при движении сбивало песню»90. Равным образом появились и музыканты, исполнявшие музыку без слов; аплодисменты поклонников были для них наградой за точное и быстрое исполнение интервалов в четверть тона91. Некоторые прослав
* Слово стопа, означающее часть стиха, обязано своим происхождением танцу, который сопровождал песню81; греческая орхестра была танцевальной платформой, обычно располагавшейся перед сценой.
[ 236 ]
ленные музыканты — тогда, как и сейчас, — получали баснословные доходы; арфист и певец Амебей зарабатывал талант (6000 долларов) за каждое выступление92. Простые исполнители, несомненно, перебивались с хлеба на воду, так как музыкант, подобно другим артистам, принадлежит к профессии, которая исправно морит ее обладателя голодом во все времена.
Наивысшей репутацией пользовались те, кто, как Терпандр, Арион, Алкман и Стесихор, был искусен во всех видах музыкального творчества и сплетал песнь хора, инструментальную музыку и танец в сложное гармоническое целое — вероятно, отличавшееся большим совершенством, чем современные оперы и оркестры. Самым славным из этих мастеров был Арион. Греческая легенда рассказывала о том, как на пути из Таранта в Коринф моряки похитили его деньги и предоставили ему выбирать: быть заколотым или утонуть. Пропев последнюю песнь, он нырнул в море, и был вынесен к берегу на спине дельфина (возможно, речь идет о его арфе). В конце седьмого века, главным образом в Коринфе, именно Арион превратил пьяных певцов импровизированного дионисийского дифирамба в трезвый и подготовленный «круговой» хор на пятьдесят голосов, пение которого членилось на строфы и антистрофы, арии и речитативы, как в современных ораториях. Темой обычно служили страсти и смерть Диониса; и в честь традиционных спутников бога хор облачался в козлоподобное сатировское одеяние. Из этого хора — фактически и номинально — произошел трагический театр Греции.
5. Начатки драмы
Шестой век, отличившийся уже в стольких областях и странах, увенчал свои свершения тем, что заложил основы драмы. То был один из творческих моментов истории; никогда прежде, насколько нам известно, люди не совершали перехода от пантомимы и ритуала к словесной и светской драме.
По словам Аристотеля93, комедия получила свое развитие «от зачинателей фаллического шествия». Группа людей, несущих священные фаллосы и распевающих дифирамбы Дионису или гимны какому-нибудь иному вегетативному божеству, составляла, по греческой терминологии, комос, или «гулянье». Действо имело непременную сексуальную окрашенность, так как кульминацией данного ритуала являлся символический брак, целью которого было магическое воздействие на плодородие почвы94; поэтому в раннегреческой комедии, как и в большинстве новых комедий и романов, брак и предполагаемое продолжение рода образуют надлежащее завершение рассказа. Имея откровенно фаллическое происхождение, комическая греческая драма вплоть до Менандра сохраняла непристойный характер; в своих истоках она была радостным прославлением воспроизводительных сил, и сексуальные ограничения в известной мере устранялись. Объявлялся однодневный мораторий на мораль; свободная речь (parrhasia) была в этот день особенно свободной95; и многие из выступающих, одетые на манер дионисийских сатиров, носили козлиный хвост и большой искусственный фаллос из красной кожи. Это облачение вошло на комической
[ 237 ]
сцене в традицию; оно стало священным обычаем, благоговейно соблюдаемым Аристофаном; в действительности фаллос оставался обязательной эмблемой клоуна вплоть до пятого века нашей эры на Западе и последнего столетия Византийской империи на Востоке96. Наряду с фаллосом в Старой Комедии бытовал распущенный танец кордак97.
Странно сказать, но впервые сельское вегетационное празднество было преобразовано в комическую драму на Сицилии. Около 560 года некий Сусарион из Мегар Гиблейских, что близ Сиракуз, сделал из веселого шествия короткие сценки с неотесанными сатирами и комедию98. Из Сицилии новое искусство переправилось на Пелопоннес, а оттуда — в Аттику; комедии исполнялись в деревнях странствующими актерами или местными любителями. Миновало столетие, прежде чем власти — процитируем фразу Аристотеля99 — отнеслись к комической драме достаточно серьезно, чтобы в 465 году до н.э. сопроводить выступление актеров на официальном празднике хором.
Трагедия — tragoidia, или козлиная песнь, — схожим образом возникла из мимических представлений с пением и танцем сатироподобных дионисийских бражников, облаченных в костюмы козлов10®. Вплоть до Еврипида такие сатировские пьесы оставались существенной частью дионисийской драмы; от каждого автора трагической трилогии ожидали уступки древнему обычаю, которая выражалась в посвящении Дионису сатировской драмы, являвшейся четвертой частью всего представления. «Будучи развитием сатировской драмы, — говорит Аристотель101, — трагедия довольно поздно возвысилась над короткими сценками и комической речью до полного достоинства». Помимо этого, рождение трагедии, несомненно,— итог вызревания иных семян. Возможно, она заимствовала некоторые элементы ритуального культа и умилостивления умерших102. Однако главный ее источник — это миметические религиозные церемонии, подобные действу о рождении Зевса на Крите, или символическому бракосочетанию Зевса и Геры в Аргосе и на Самосе, или священным мистериям Деметры и Персефоны в Элевсине и других местах, или — прежде всего — оплакиванию смерти и ликованию о воскресении Диониса на Пелопоннесе и в Аттике. Такие представления назывались dromena — буквально, «исполняемое»; тот же корень в слове драма, которое, как и следовало ожидать, означает «действие». Говорят, в Сикионе трагические хоры до прихода к власти диктатора Клисфена поминали «страсти Адраста», древнего царя. В Икарии, где рос Феспид, в жертву Дионису приносили козла; возможно, «козлиная песнь», у которой трагедия заимствовала свое имя, пелась над расцененным символом, или воплощением, опьяненного бога103. Греческая драма, подобно современной, выросла из религиозного ритуала.
В силу этого афинская драма, как трагическая, так и комическая, исполнялась как часть праздника Диониса, под председательством его жрецов, в театре его имени, актерами, прозывавшимися «искусниками Диониса». В театр приносили статую Диониса и ставили ее перед сценой, чтобы бог мог насладиться зрелищем. Представлению предшествовало принесение животного в жертву богу. Театр был овеян святостью храма, и совершенные здесь проступки карались не как обычные преступления, но как святотатство. Если трагедия занимала почетное место на сцене во время Городских Дионисий, то комедия первенствовала на празднике Леней; но и Леней были посвящены
[ 238 ]
Дионису. Возможно, как и в драме мессы, исходной темой были страсти и смерть бога; с течением времени поэтам было позволено поставить на их место страдания и смерть героя греческого мифа. Возможно даже, что в своих ранних формах драма была магическим ритуалом, назначение которого предотвратить трагедии, подобные изображенным, и очистить слушателей от зол в более сильном смысле, чем вкладывал в понятие катарсиса Аристотель: зло передоверялось герою, тем самым утрачивая свою силу104. Отчасти именно укорененность в религии удерживала греческую трагедию на более высокой плоскости, чем та, которую облюбовал Елизаветинский театр.
Хор, приспособленный для миметического действия Арионом и другими поэтами, стал основой драматической структуры и оставался существенной частью греческой трагедии до самых последних пьес Еврипида. Более ранние драматурги назывались танцорами, так как их йьесы сводились в основном к хоровой пляске, а сами они в действительности были учителями танца105. Чтобы превратить эти хоровые представления в драму, недоставало одного: противопоставления актера — в диалоге и действии — хору. На этот шаг был подвигнут один из преподавателей танца и наставников хора Феспид из Икарии, городка, расположенного близ пелопоннесских Мегар, где пользовались популярностью обряды Диониса, и неподалеку от Элевсина, где ежегодно исполнялась ритуальная драма о Деметре, Персефоне и Дионисе, Загрее. Надо полагать, не без помощи движущего миром эгоизма, Феспид отделил себя от хора, отвел себе особые речитативные партии, разработал понятия противодействия и конфликта и подарил истории драму в более строгом смысле слова. Он играл разнообразные роли с таким правдоподобием, что, когда его труппа выступала в Афинах, Солон был шокирован тем, что представлялось ему разновидностью публичного обмана, и объявил новоиспеченное искусство безнравственным106 — обвинение, которое будет раздаваться из века в век. Писистрат был одарен более богатым воображением и поощрял состязательное исполнение драм на празднике Диониса. В 534 году Феспид одержал победу в таком состязании. Новый жанр развивался столь быстро, что живший всего поколение спустя Херил создал 160 пьес. Когда, через пятьдесят лет после Феспида, Эсхил и Афины одержали победу у Саламина, сцена для великого века в истории греческой драмы была уже подготовлена.
VI. ОГЛЯДЫВАЯСЬ НАЗАД
Оглядываясь на пеструю цивилизацию, чьи высшие свершения были бегло очерчены на предшествующих страницах, начинаешь понимать, за что сражались у Марафона греки. Эгеида подобна улью, в котором снуют деятельные, задиристые, чуткие, изобретательные греки, упорно утверждающиеся в каждом порту, поднимающие свою экономику от земледелия к промышленности и торговле, созидающие уже великую литературу, философию и искусство.! Поразительно, сколь быстро и широко проявилась зрелость этой новой культуры, в шестом веке заложившей все основания для достижений пятого. В известных отношениях эта цивилизация была более изысканной, нежели цивилизация
[ 239 ]
века Перикла: она превосходила последнюю в области эпоса и лирической поэзии, оживлялась и украшалась большей свободой и умственной деятельностью женщин, в некоторых смыслах обладала лучшей формой правления, чем позднейшая, более демократическая эпоха. Однако она заложила фундамент даже демократии; к концу шестого столетия диктатуры достаточно приучили Грецию к порядку, чтобы стала возможной греческая свобода.
Реализация самоуправления была чем-то неслыханным в мире; жить без царей не отваживалось прежде ни одно великое общество. Из этого горделивого сознания независимости — индивидуальной и групповой — возник могучий стимул для всех греческих начинаний; это свобода вдохновляла греков на невероятные свершения в искусстве и литературе, науке и философии. Нельзя отрицать того, что большая часть греческого народа — тогда, как и всегда, — питала страсть к суевериям, таинствам и мифам; людям потребно утешение. Несмотря на это греческая жизнь приобрела беспрецедентно светский характер: политика, право, литература и умозрение мало-помалу отделились и освободились от власти религии. Философия приступила к созданию натуралистической концепции мира и человека, тела и души. Наука, почти неизвестная прежде, выступила со своими первыми дерзкими формулировками; были установлены начала Евклида; ясность, четкость и честность мысли стали идеалом спасительного меньшинства человечества. Героическое усилие плоти и духа спасло эти достижения и порожденные ими надежды от мертвящей длани восточного деспотизма и мрака мистерий, завоевав для европейской цивилизации мучительную привилегию свободы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Геродот, VIII, 144.
2 Mahaffy, Greek Literature, IV, 24.
3 Епс. Brit., I, 681.
4 Mason, W.A., History of the Art of Writing, 344.
5 Mahaffy, Old Greek Education, 49; Thompson, Sir E.M., Introduction to Greek and Latin Paleography, Oxford, 1912, 58.
6 Плиний, XIII, 11.
7 Shotwell, J.T., Introduction to the History of History, N.Y., 1936, 30; Becker, 162n.
8 Thompson, 39, 43; Mahaffy, I.e., 51.
9 Becker, 274.
10 Shotwell, 32.
11 Mahaffy, Greek Literature, I, 25—28.
12 Grote, II, 245; Murray, Epic, 238.
13 Диоген Лаэртский, «Солон», IX.
14 Grote, II, 245; Murray, Epic, 147.
15 Там же, 258.
16 «Илиада», XXII, 106-113.
17 Ramsay, Asianic Elements, 289.
18 «Илиада», I, 477 и сл.
19 Там же, II, 469-473.
20 Там же, XX, 490.
21 Mahaffy, Greek Literature, I, 35, 81; Аристарх писал около 180 г. до н.э.
[ 240 ]
22 Browne, 92.
23 Glotz, Aegean Civilization, 393; Ward, I, 41; Grote, II, 306—307.
24 Briffault, Mothers, I, 411.
25 «Одиссея», IV, 120—136.
26 Геродот, И, 53.
27 Curtius, Ernst, Griechische Geschichte, Berlin, 1887f, I, 126, in Robertson, J.M., Short History of Free Thought, London, 1914, I, 127; Mahaffy, Social Life, 352; Murray, Epic, 267.
28 Symonds, 187.
29 «Одиссея», VIII, 146.
30 Rodenwaldt, 233.
31 Gardiner, Athletics, 230.
32 Mahaffy, Greek Education, 18.
33 Gardiner, Athletics, 234.
34 Tucker, 222.
35 Cm. Zimmem, 316.
36 Павсаний, V, 21.
37 Там же, I, 44.
38 Gardiner, New Chapters, 291.
39 Там же, 294.
40 Там же.
41 Gardiner, Athletics, 212f.
42 Павсаний, VI, 4.
43 Там же, VIII, 40.
44 Там же, VI, 14.
45 Геродот, III, 106.
46 Павсаний, VI, 13.
47 Геродот, VIII, 26.
48 Grote, III, 352-353.
49 Афиней, X, 1; Gardiner, Athletics, 54—55.
50 Ferguson, W.M., Greek Imperialism, Boston, 1913, 58—59; Haigh, A.E., Attic Theatre, Oxford, 1907, 3.
51 Winkelmann, J., History of Ancient Art, Boston, 1880, II, 288.
52 Афиней, XIII, 90.
53 Там же.
54 Symonds, 73.
55 Richter, G., Handbook of the Classical Collection, Metropolitan Museum of Art, N.Y., 1922, 76.
56 Rodenwaldt, 234.
57 Ridder, 171.
58 Pfuhl, 38.
59 Ridder, 181; Murray, A.S., Greek Sculpture, I, 11.
60 Rodenwaldt, 247.
61 Cf. Pijoan, J., History of Art, N.Y., 1927, I, figs. 351-352.
61 Там же, с. 229.
63 Плиний, XXXV, 151.
64 Cotterin, Н.В., History of Art, N.Y., 1922, 99-100.
65 Anderson and Spiers, 42; С АН, IV, 603—608.
66 Livingstone, Legacy of Greece, 412, Warren, 277—280; Smith, G.E., 422; САН, IV, 99.
67 Полибий, IV, 20—21; Афиней, XIV, 22.
68 Lacroix, I, 122.
69 Pratt, W.S., History of Music, N.Y., 1927, 53.
70 Павсаний, X, 7.
71 Mahaffy, Social Life, 456.
72 Диодор, III, 67.
73 Lyra Graeca, III, 582.
74 Страбон, X, 3.17.
75 Oxford History of Music, 8.
[ 241 ]
76 Там же, Pratt, 55; Mahaffy, What Have the Greeks?, 143; его же, Social Life, 463-465.
77 Аристотель, «Политика», 1342b.
78 Афиней, XIV, 18.
79 Там же, 10; Lyra Graeca, II, 498; Symonds, 180; Glotz, Ancient Greece, 279.
80 Oxford History of Music, I, 30.
81 Haigh, 311.
82 Лукиан, «О пантомиме».
13 Там же.
84 См. Kinstein, L., Dance, N.Y., 1935, 26.
85 Афиней, I, 37.
86 Kirstein, 28-30.
87 Там же, 30.
88 Афиней, XIV, 12, 32.
89 Lyra Graeca, III, 630.
90 Лукиан, ук. место.
91 Mahaffy, Social Life, 464—465.
92 Афиней, XIV, 17.
93 Аристотель, «Поэтика», IV; Murray, Aristophanes, 3.
94 Enc. Brit.,УII, 582.
95 Аристотель, «Политика», 1336b.
96 Murray, ук. место., Greek Literature, 212; Haigh, 292; Sumner, W.G., Folkways, 447.
97 Aristophanes, Eleven Comedies, I, 327 и прим. издателя; Kirstein, 38.
98 Enc. Brit., VII, 584.
99 Аристотель, «Поэтика», V, 3.
100 САН, V, 117.
101 Аристотель, «Поэтика», IV, 3.
102 Ridgeway in Harrison, 76; Sumner and Keller, III, 2109.
103 Enc. Brit., VII, 582
104 Там же, 583.
105 Афиней, I, 39.
106 Диоген Лаэртский, 28; «Солон», XI.