"Детство кончится когда-то,
Ведь оно не навсегда..."
Юрий Энтин.
198… год. Время, когда СССР был ещё Союзом, и не распался на лоскутки удельных княжеств, когда среди членов ЦК КПСС проводилось троеборье «два слова без бумажки, две минуты без поддержки и гонка на лафетах», время, когда...
Кое-кто в это время самозабвенно и бездумно уссывал пелёнки, кто-то был ещё анализом в женской консультации, кого-то не было ещё и в проекте, а кто-то возвращался на Родину в цинке из полыхающего войной Афгана…
Впрочем, ладно! Итак, место действия – некое место под Ростовом-на-Дону, где столичные школьники помогали аборигенам на сельхозработах. Лагерь Труда и Отдыха называется. Детишки с утра подвязывали виноградную лозу, которой в недалёком будущем предназначено стать бухлом для алчущего человечества, собирали кабачки, баклажаны и прочие бахчевые, которые рождает щедрая земля ростовская, и, типа, отдыхали. В таком лагере оказался и я.
Тот самый день начинался стандартно. Детишки (у многих из которых довольно явно пёрли усы над верхней губой, а голос с хрипотцой говорил о солидном стаже курильщика) с утра собирали яблоки. Мой заклятый друг Стас был неравнодушен к этому вкусному и, несомненно, полезному фрукту, поэтому, наплевав на норму, сел на яблоне на трёх суках, как былинный Соловей-Разбойник, и, как бы это сказать, закусывал, задумчиво сбрасывая вниз огрызки, экспериментальным путём проверяя правильность утверждений Изи Ньютона. Смелый эксперимент закончился, когда сук подломился и Стас упал и даже практически наебнулся на сухую комкастую землю. Но добивающий удар судьбы был у него впереди.
Когда мы вернулись на «базу», Стас спорхнул с грузовика, и, держась за живот, очень быстро рванул к сортиру, из которого немедленно стали раздаваться характерные звуки и стоны – неправедно сожранные халявные фрукты мстили жестоко. «Бумаааааааааааааги..» - простонал страдалец. Я ломанулся в корпус, отмотал ему два погонных метра продукции бумажной промышленности и мелкой рысью принёс другу. Стасик выполнил регламентированные гигиенические процедуры, натянул шорты и направился к выходу. Отойдя шагов на десять от гостеприимного учреждения, вернулся, будто вспомнив что-то, и вновь сел в позу орла, мученически постанывая, отгоняя упитанных зелёных мух и созерцая сакральную надпись «***» на стене туалета.
Таким образом, бегая за бумажкой для кореша, я пропустил ежедневное шоу – в металлической стенке душа наши парни гвоздём прохерачили отверстие, через которое наблюдали за процессом омовения наших девчонок, после чего, лёжа в дортуаре, смачно обменивались впечатлениями о величине молочных желёз и степени оволосения лобковых частей наших дев.
В этот день в шоу была привнесена некая новизна: сын нашей учительницы Паша, вдохновлённый увиденными им прелестями, не выдержал, и стал трудолюбиво теребить вялого, а, проще говоря, мастурбировать. В это время тела юных дев коварно были заменены внушительной тушей его мамаши, преподавателя, прости Господи, литературы, этим самым своим преподаванием навсегда отвратившей меня от литературы как предмета, поскольку оценивала поведение и умственные способности напитываемых знаниями отроков выражениями: «мразь!», «сволочь!» и «подонок!». Несмотря на шум душевых струй, она услышала некие звуки, явным диссонансом звучащие с фоном льющейся воды – это стонал и сопел её отпрыск, готовый разразиться рукотворным оргазмом. Прильнув к заветному отверстию, она увидела до боли знакомый зад, который помнила досконально, ибо в своё время отмывала его от какашек, а потом и чресла с восставшим удом возлюбленного рукоблудящего чада.
- Павел!!! – рык самки диплодока был слышен на весь лагерь.
Паша, не вытираясь, напялил штаны, и мухой вылетел из душа.
Какие воспитательные меры были приняты родительницей, несмотря на хорошо поставленную разведку, нами выяснено не было. Впрочем, мне было не до него – я тащил из сортира бледного, как сортирная же стена, Стаса, который ухитрился извести и свой, и мой рулоны пипифаксной бумаги.
Очень хотелось курить. Ноздри уловили тянущийся из-за корпуса табачный дымок, мозг дал команду, и ноги затопали по направлению к источнику запаха. За углом, в окружении местных казачков, сидел второй мой закадыка, Саня, попыхивая сигареткой и вкушая здоровенный кус пирога со «бзднюкой», как местные называли родню картофеля и помидоров - паслён. Пожёвывая, он, выражаясь современным языком, давал брифинг. Любознательных юных аборигенов весьма интересовала столичная жизнь, и Саня по мере сил удовлетворял их информационный голод, пользуясь натуробменом, одновременно удовлетворяя собственный физиологический.
- А правда, что Ленин в гробу уменьшаться начал? – задал вопрос рыжий и лопоухий отрок.
- Правда-правда, - вклинился я в беседу. Уже почти не виден, под увеличительным стеклом смотрят! – продолжил я, за что был немедленно осчастливлен сигаретой и прилагаемым к ней яством.
- А приходите к нам на дискотеку, - поступило предложение в конце неофициального дружественного визита.
- А ****ы не огребём? – засомневался Саня, поскольку абортивный материал Паша уже огрёб от местных, и дня четыре нагло давил сачка в палате, врачуя опухшую морду лица.
- Не, мужики! Вы же свои парни! – местные поручкались с нами и потопали по делам.
* * *
Местная дискотека олицетворяла собой шарман и гламур тех времён. Из самодельных динамиков есенинскими строками завывала «Альфа»:
«Я московский, озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою легкую походку».
Под забойный ритм и мигающую цветомузыку, в которой проницательный человек без труда опознал бы стыренные детали железнодорожного семафора, дрыгались несколько человек, олицетворявших местный бомонд. Танец представлял себе некий синтез из ритуала каннибалов Соломоновых островов вокруг подрумянивающегося свежеубиенного аппетитного миссионерчика, и малороссийского лихого гопака. Мы с Саней и оклемавшимся Стасом скромно топтались у входа. И тут вошла ОНА. Русая коса толщиной со средних размеров анаконду, взгляд из-под длиннющих ресниц, точёные нос и губы… Несмотря на простенький сарафан и стоптанные босоножки, она была само очарование. На вид она казалась на пару лет старше нас. Диджей поставил медляк, и ноги сами понесли меня к ней. Стас и Саня смотрели на меня, как, вероятно, смотрят в цирке на дрессировщика, отважно запихивающего голову в пасть кровожадного представителя семейства кошачьих. Колени подкашивались, а по спине потёк предательский ручеек холодного пота. Тем не менее дева благосклонно приняла приглашение и положила мне руки на плечи.
«Гаплык тебе!» - читалось в глазах аборигенов.
«По ходу, ему хана…» - плескалось в выражении лиц друзей.
Медляк сменился чем-то забойным, потом снова замурлыкал Тото Кутуньо, а мы всё топтались и топтались на одном месте, и я лепетал ей на ухо какую-то невообразимую чушь..
- Пойдём отсюда! – предложила она.
Мы вышли из клуба. Ночь уже накрыла всё сущее, и только звёзды, большие, лучистые звёзды, которые ни за что не увидишь в городе, ободряюще подмигивали из мрака.
- Подожди, - я убрал руку с талии Анжелики (так она назвалась), перемахнул невысокий забор вокруг одного из участков, и, царапая руки, наломал несколько роз, вернулся и протянул розы ей.
- Вообще-то это розы моей тётки, Виктории Семеновны… - пробормотала анжелика, нахмурившись, но потом смягчилась:
- Ну, что встал-то? Пошли!
Она затащила меня в посадки кукурузы, её глаза блеснули, отражая свет звёзд.
- Я нравлюсь тебе?
- Да…
Внезапно к моим губам припали сухие губы, и влажный язычок змее раздвинул мои. Сердце совсем сошло с ума, многократно увеличив систолический объём, а руки, повинуясь тысячелетнему инстинкту самца, принялись осязать тело противоположного пола. Под сарафаном Анжелика была одета лишь в собственную гладкую, как шёлк, кожу. Мои джинсы, дрянные джинсы, но со звёздно-полосатым флагом вероятного противника весьма ощутимо топорщились в районе гениталий.
Анжелика повернулась спиной ко мне и задрала сарафан. Мои руки бестолково завозились с зиппером.
- Так, вот… Нет, не сюда.. Так, так… Ой, ой, ооооооооой!!!!
И весь мир пропал, провалился к чертям, и погасли на небе звёзды, чтобы снова ярко вспыхнуть на антраците неба. И грудь не могла принять всей духоты южной ночи.
А когда я очнулся, то ощутил поцелуй сухих губ у себя на щеке. Анжелика гладила рукой мою шевелюру.
- Ну, всё, Пушкин.. Спасибо тебе… - она улыбнулась, и растаяла в зарослях кукурузы.
* * *
Когда я возвратился в жилой корпус, стояла глубокая ночь. Наше окно было открыто от духоты. И я полке туда. Видимо, наша преподавательша услышала подозрительный шорох, и грозно рыкнула в темноту:
- Кто здесь? Стой, мразь такая!
Но уходил из корпуса мальчишка, а вернулся мужчина. Поэтому я рявкнул в ответ:
- Да пошла ты на ***! – а потом залез в окно, быстро скинул шмотки и завалился спать. И снились яблони с наливающимися плодами, Дон, солнце и… Анжелика.
А на следующий день приехали автобусы и мы уехали…
И никогда, никогда-никогда уже не повторится это лето, шум кукурузных листьев и яркие звёзды на чёрном небе…